Текст книги "Жизнь во время войны"

Как-то раз Дебора вытащила его из комнаты и уговорила поучаствовать в мирных переговорах. Она хотела, чтобы он сам убедился, как хорошо идут дела; Минголла не желал этого признать, однако не придумал, как увильнуть. Такова была Деборина натура – верность убеждениям, взглядам, и он знал, что лишь тотальное крушение иллюзий заставит ее отказаться от самой мысли о революции, даже такой ужасной, как эта.

Сессия проходила в столовой для рабочих: бледные стены, длинные столы и стеклянный ящик на стойке, повсюду крошки, дохлые мухи и скомканная липкая лента. Переговаривающиеся стороны представляли пять человек от каждого клана и кучка послетерапийных медиумов. Последние – их, как говорили, было тридцать один во всем баррио – держались враждебно, подозрительно, и ни Минголла, ни Дебора ни с кем не смогли установить контакт; этих медиумов интересовали контакты с кланами, и ни с кем больше. Сотомайоры при этом – за исключением Рэя – отличались гипертрофированной любезностью. Они были долговязы, длинноносы и невзрачны… хотя глава делегации, высокая женщина лет тридцати с небольшим по имени Марина Эстил, все же обладала своеобразной ястребиной красотой. Она была очень высокой, почти шесть футов ростом, с резкими скулами и большими глазами; черные короткие волосы делали ее похожей на монашку. Неправдоподобно длинные пальцы казались бледнее рук. Марина честно признавала недостатки Сотомайоров, а потому производила впечатление человека, в котором искреннее стремление к миру перевешивает верность клановой вражде, и Минголла даже начал ей чуть-чуть доверять.

– В вас так много силы и так мало желания ее применить, – сказала она ему однажды. – Хотя, конечно, многим из наших трудно принять то, как именно вы ее используете.

– Правда? – спросил Минголла. – И как именно я ее использую?

– Я имею в виду вашу преданность армиям.

– Это не преданность. Мне просто нечем больше заняться.

– Неправда, вами наверняка что-то движет.

– Может быть… это не важно.

– Для нас важно. Вы заставляете нас чувствовать свою вину. Наши грехи тяжелы и без ваших напоминаний. Кое-кого ваша работа оскорбляет.

– Это серьезно.

Она рассмеялась.

– Интересно, понимаете ли вы сами, какой бросаете вызов.

– Пожалуй, да.

– Гм, но вряд ли отдаете себе отчет в последствиях. Мне, к примеру, вы в последнее время симпатичны. И корни этой симпатии я вижу не в родстве душ или в чем-то физическом, но в вашей силе.

Минголла слушал ее с удовольствием. Впечатление подтверждалось еще и тем, как эта женщина старалась смягчить угловатость своих движений. И хотя его нисколько к ней не влекло, мысль о сексе с Мариной интриговала – примерно как в зоопарке Бронкса его тянуло залезть в клетку с ягуаром и проверить, так ли мягка и пушиста его лапа, какой кажется с виду.

– Не волнуйтесь, – сказала Марина, – я не опасна.

– Из-за вас я не волнуюсь, – ответил Минголла. – А если бы волновался, то в самую последнюю очередь.

Сотомайоры во главе с Мариной явились первыми и расселись вдоль одной стороны стола. Мадрадоны пришли на пять минут позже и заняли места напротив. Они были примерно того же физического типа, что и Сотомайоры, но при этом низкорослы и квадратны, с круглыми невозмутимыми лицами и густыми черными шевелюрами. Минголле пришло в голову, что у него на глазах проходят дебаты между двумя инопланетными расами. Темные коренастые демоны с крепкими – никакая кость не страшна – зубами и бледные люди-змеи с рубинами в черепах. Мадрадоны были энергичны и проворны, их повадки резко отличались от вялых жестов противников, и, несмотря на все оговорки, у Минголлы появилась надежда, что их расчетливый торгашеский нрав скомпенсирует капризный характер Сотомайоров и мир таким образом будет достигнут. Но через час после начала раунда от надежды не осталось почти ничего.

Сотомайоры предложили обоим кланам не касаться, чтобы не обострять обстановку, мировых проблем и особенно тонких мест контроля над рождаемостью; позиция Мадрадон не особенно отличалась от сотомайоровской, но сам предмет их явно раздражал – ответы звучали все резче и оскорбительнее. Наконец со стороны Мадрадон поднялся тучный мужчина с полукруглым шрамом в углу правого глаза и опрокинул стул.

– Париж, двадцать лет назад, – воскликнул он. – Вы ведь помните, не правда ли?

– Не нужно об этом, Онофрио, – попросила Марина.

– Скажи, как я могу это забыть? – Онофрио потряс кулаками, опустил их на стол и навис над Мариной. – У меня хорошая память, черт подери. Я смотрел в окно, в соседней комнате лопотал ребенок. Сара позвала меня: «Тут тебе пакет, – говорит. – Наверное, подарок. Иди посмотри». Не успел я выйти в коридор, как «подарок» взорвался. – Судя по виду, Онофрио собрался плеваться. – Я не хочу, чтобы ублюдки вроде вас диктовали, рожать мне детей или нет. Вы слишком много их у нас забрали.

– А вы нет? – спросил Рэй. – Как насчет Марины? Или ее боль не так сильна, как ваша? Спроси своего дядюшку.

– Моему дядюшке хорошо помогли, – огрызнулся Онофрио. – Не забыл, Рэй?

– Хватит! – воскликнула Марина. – Так нельзя…

Женщины Мадрадон повскакивали с мест, закричали на Рэя, и секунду спустя все были на ногах, орали, бросались обвинениями, списками убийств, изнасилований и предательств. Минголла шагнул к выходу.

– Не уходи. – Дебора перехватила его в дверях. – Они сейчас успокоятся. Так всегда бывает.

Рот ее сжался в тревожную щелку, и Минголла хотел остаться – просто чтобы она не расстраивалась, – но ругань, дурацкая болтовня и проклятия так ясно доказывали всю бессмысленность работы в баррио, что он лишь покачал головой.

Дебора вновь окликнула:

– Дэвид!

Он обернулся.

– Послушай, – сказал Минголла, – ты хочешь довести это до конца – доводи, а я займусь тем, что нужно мне. Вот и все.

Сомнение на ее лице боролось с обидой; не произнеся больше ни слова, Дебора развернулась и ушла в дом.

Большинство армейцев кучковалось в центре баррио, бесцельно шатаясь, словно одурманенное стадо, и падая лишь тогда, когда усталость пересиливала беспокойство. Блудные овцы, однако, разбредались по другим кварталам, и однажды ближе к вечеру парочка таких отбившихся встретилась Минголле на ступеньках дворца, построенного когда-то Пасторином для детей бедняков. Футуристический купол из синей пластмассы сильнее всего напоминал гигантскую дешевую игрушку. Золоченые двери. Гроздья тонких шпилей 150 футов высотой пронзали небо над парковкой, окружившей дворец, словно черный ров. Солнечные лучи рисовали на стенах мерцающие полосы, и чем ближе подходил Минголла к дворцу, тем больше он напоминал ему нестойкий мираж. Заинтересовавшись, что там внутри, Минголла открыл дверь и очутился в тусклом зале размером с футбольное поле. Фальшивый плитняк на полу, стены не крашены. Углубления в крыше, точнее, полости башен, наводили на мысль о внутренностях кукольного тела с пустотами в пластмассовых руках и ногах. Минголла крикнул, проверяя эхо, и уже собрался уходить, когда из дверей в дальнем конце зала появилась женщина. Нет, не женщина, робот, – понял он, когда это существо плавно двинулось к нему навстречу. Робота размалевали и разодели, как пухлую викторианскую матрону. Платье из плотной желтой материи украшали черные шелковые кружева; волосы собраны в пучок; глуповатое чопорное лицо с круглыми пятнами на щеках. Она была вдвое шире и на голову выше Минголлы; тот отступил на два шага назад.

– Лабиринт закрыт на ремонт, – певуче проворковал робот. За лоснящимися кристаллами глаз поворачивались на шарнирах камеры. – Не хотите ли послушать сказку?

– Спасибо, не нужно, – ответил Минголла.

– Я знаю сказки для любого возраста. Волшебные, приключенческие, романтические. – Юродивые глаза робота обследовали Минголлу вдоль и поперек. – Я знаю… как насчет сказки про любовь?

Минголла все сильнее подозревал неладное: не водил ли этой куклой кто-то знакомый.

– Нет, спасибо, – ответил он.

– Но мне так хочется рассказать сказку, – не унимался робот. – Вам наверняка понравится. – Скользнув к дверям, он перекрыл выход. – Одна беда: сказки про любовь всегда такие грустные. – Наклонив голову, робот смотрел на Минголлу, и этот неподвижный взгляд нагонял ужас.

– А ну пусти, – скомандовал Минголла. – Не нужны мне твои чертовы сказки.

– Вы никогда ничего подобного не слыхали. Это так грустно. Вам понравится. Знаете, психологи считают, что грустные истории действуют на слушателя с точностью до наоборот. Правда. Вам сразу станет легче…

– Что за черт! – выкрикнул Минголла. – Выпусти меня отсюда.

– Мне очень жаль… без группы вам уходить нельзя. Вы послушаете сказку, а потом придет учитель и вас заберет. – Сложив на груди руки, робот смотрел на Минголлу заботливо, как преданная тетушка. – Давным-давно на белом свете…

Раздался окрик, робот замолчал, и через весь зал прохромал старик в фуражке и коричневом мундире.

– Что вы здесь делаете? Дворец не работает.

– Лабиринт закрыт на ремонт, – подтвердил робот.

Старик фыркнул и ткнул в выключатель у робота на боку, отчего тот замер и умолк.

– Так и не достроили лабиринт этот. Вообще ничего не достроили. Глупость очередная.

Он был худ, бледен, с длинными руками и ногами, из-под фуражки выбивались седые пряди. Сотомайоровский тип, и, хотя не было особого смысла Сотомайору служить уборщиком, Минголла все же спросил, имеет ли старик какое-нибудь к ним отношение.

– Раньше имел, – ответил тот.

– То есть как?

Стащив с головы фуражку, старик пригладил волосы.

– Меня разобрали. Говорят, я их предал. Так оно и было, хотя они прощали и худших предателей. Сперва я жутко злился. Но теперь вижу, что так даже лучше. Эта их сила, от нее одни беды. – Он смерил Минголлу взглядом и грустно покачал головой. – Тебе тоже.

– Что значит разобрали?

– Созвали тройку и прочистили мне мозги. Разобрали мою силу. Потом говорили, что жалеют, а я вот думаю, правильно сделали. Слыхал, наверное: сила развращает?

– Угу.

– То-то, по жизни еще хуже, можешь мне поверить. Для них так точно. Вроде как избранные, думают, всегда все понимают. – Старик по-лошадиному выпустил через рот воздух. – От благих намерений порваться готовы, а все не так. Монстры. Должен знать, сам ведь такой.

Минголла решил сменить тему:

– Дворец построил Исагирре?

– Исагирре, Пасторин… Как там еще себя Карлито зовет. – Старик брезгливо скривился. – С детства был ненормальный. Тащит все, что нравится, и думает – святое дело, а если кому от того плохо, ему без разницы.

– Расскажи мне о нем.

– Чего рассказывать, вокруг посмотри. На дом, на баррио. А! Посмотри на людей. Они думают, сами себе хозяева, а всего-то пешки Карлито. Сделаны по его подобию. – Старик надвинул на глаза фуражку. – Лучше бы вам всем в море утопиться. А теперь проваливай, закрыто.

– Я только хотел…

– Проваливай, говорю! – Старик подтолкнул Минголлу к дверям. – Ты на меня тоску наводишь. – Хлопая костлявыми руками, он прогнал его прочь и захлопнул дверь.

От яркого солнца Минголла сощурился. На ступеньках, словно листья на слабом ветру, шевелились два человека. Минголла не чувствовал особого желания им помогать, но за этим занятием по крайней мере можно скоротать время. Один – бородатый блондин, одежду которого словно изваляли в саже, – сидел прислонясь к дверному косяку. Лицо его было разодрано, в царапины въелась грязь, длинные волосы спутались, а зрачки, несмотря на тень, сузились до размера булавочных головок так, словно жили своим внутренним сиянием. На коленях у него лежало мачете с разъеденным коричневыми пятнами лезвием. Приятель лежал рядом, повернувшись лицом к золоченым дверям. Минголла опустился на колени, приготовился работать, но вдруг встретился с голубыми глазами, разглядел дерзкий изгиб рта, слегка выпуклый лоб – Минголлу захлестнуло отчаяние.

– Джилби? – спросил он и, уже зная, что это Джилби, потряс армейца за плечо. – Я Минголла, старик! Эй, Джилби!

Джилби не сводил глаз с болячек на суставах своих поломанных пальцев.

Собрав всю свою силу, Минголла попытался восстановить его узоры; работая, он все время говорил, хотя почти не надеялся, что этот тухлый, полусгнивший дух можно как-то расшевелить.

– Ты чего, старик, – повторял он. – Помнишь Ферму… Фриско? Неужели забыл Фриско? – Он был в ужасе, словно ребенок, что складывает обломки дорогой вазы, которую сам и разбил.

Через несколько минут Джилби отозвался.

– Минголла, – удивленно проговорил он. – Я… – Он пнул локтем приятеля. – А это Джек.

Джек хмыкнул и оттолкнул руку Джилби. Тот как будто увял, потом опять встрепенулся.

– Знаешь, кто это? – спросил он, стукнув Джека по плечу. – Он… он знаменитый. Эй, Джек! Проснись!

Джек перекатился на другой бок и зажмурился от солнца. Лицо его наполовину скрывала густая черная борода, и все же – лисье, с четкими чертами – оно казалось знакомым.

– Он знаменитый, – повторил Джилби. – Скажи ему, Джек. Скажи ему, кто ты.

Джек поводил по лбу запястьем.

– Джек меня зовут, – неразборчиво проговорил он.

– Ты чо, старик! – не отставал Джилби. – Этот парень… Черт! Скажи ему, Джек!

– Какая разница, – вмешался Минголла.

– Я, – Джек сдавил голову, словно пытаясь утихомирить мысли, – я певец.

– Во, во! – подтвердил Джилби. – Точно. Ты должен помнить, Минголла. Бродяга.

Минголла недоверчиво смотрел на нового знакомого, и постепенно сквозь грязь и бороду в нем проступили черты Джека Леско.

– Как тебя сюда занесло?

Джек перекатился лицом к двери.

– Хреново ему, – сказал Джилби. – Но это он, точно.

– Я вижу. – Минголла поднялся, он вдруг почувствовал, что устал. – Пошли со мной. Найду для тебя койку. – Он выдернул из уха Джилби передатчик.

– Не зна…, – проговорил Джилби, – мы вообще-то…

– Все в порядке… Под мою ответственность.

Джилби дернул Джека за рубашку:

– Пошли, старик.

– Оставь его.

– Как я его оставлю, старик, ты чо? – В голосе Джилби мелькнула былая сварливость. – Мы ж с ним повязаны.

– Ладно.

Минголла поработал с Джеком и кое-как заставил его подняться. Он был ниже, чем казался с экрана телевизора, одет в такой же грязный хлам, как и Джилби, в левой руке лом. Прижавшиеся друг к другу, в этом своем тряпье, они походили на зомби, которым уже пора обратно. Мертвецы с голубыми глазами.

Они проволоклись, наступая Минголле на пятки, через всю парковку, затем по пустой улице, мимо магазинов, мясных лавок и булочных. На фресках пироги в ореоле цветов, стаканчики мороженого в окружении вспыхивающих звезд, бананы в венках из нотных знаков. Скрученные гнездышки человеческого дерьма обозначали путь, которым прошли армии.

Джилби подтянулся и теперь ковылял рядом с Минголлой, заглядывая ему в лицо.

– Что с тобой стряслось, старик? – спросил он.

– Ты про Фриско?

– Ну. – Джилби споткнулся, потом опять зашагал ровно. – Тут у тебя что стряслось? – Он постучал по лбу, очень осторожно, точно боялся пробить дырку.

– Дурь дрянная, – ответил Минголла. – Война. Всякое говно.

Джилби кивнул, нахмурив лоб.

– Здесь то же самое, – сказал он.

Глава шестнадцатая

Однажды вечером через несколько дней после того, как он нашел Джилби и Джека Леско, Минголла возвращался в Каса-Гамбоа и, уже собираясь открыть дверь, вдруг услышал через открытые ставни голос Рэя. Минголла прижался к стене и заглянул в окно. Рэй стоял около кровати, на нем были джинсы и черная ветровка, волосы зачесаны назад, а обрамлявший лицо поднятый воротник придавал лицу аскетическое благородство вампира.

– Оставь меня в покое! – воскликнула Дебора.

Минголла ее не видел, но в голосе отчетливо слышалось отвращение.

– Я бы рад, – сказал Рэй, – но не могу.

– А ты постарайся, – настаивала она. – Я тебя не люблю… если честно, ты мне противен. У тебя осталась хоть капля самоуважения?

– Когда дело касается тебя – нет. – Рэй шагнул в сторону, и Минголла его больше не видел. – Неужели ты не чувствуешь, как он тебя подавляет? Не дает расти. Господи, ты бы могла…

– Я не желаю это слушать! Уходи!

– Дебора, прошу тебя.

– Уходи!

– Ради бога, Дебора. Не надо так! – Голос звучал хитровато. – Мне бы только раз тебя коснуться… как мужчина.

– Уходи немедленно.

– Иногда, – не унимался Рэй, – иногда я думаю, что, если хоть раз смогу до тебя дотронуться, ничего больше мне не нужно… Хватит до конца жизни.

Молчание, шарканье шагов.

– Ты хочешь сказать, что, если я позволю тебе дотронуться, ты оставишь меня в покое?

– Я… не знаю. Я…

– Предположим, я соглашусь, – холодно сказала Дебора. – Ты готов поклясться, что после этого от меня отстанешь?

– Зачем ты так? – проговорил Рэй. – Я тебя люблю.

– Отвечай.

– Ты разрешишь мне себя потрогать?

– Только если ты пообещаешь оставить меня в покое.

С трудом сдерживая гнев, Минголла шагнул к двери.

– Пожалуйста, не надо так, – попросил Рэй. Снова пауза, затем голос Деборы:

– Вот что я тебе скажу. Я разрешу тебе потрогать… мою грудь, но ты должен поклясться, что минимум неделю даже не подойдешь ко мне.

Минголла взялся за дверную ручку. Рэй ничего не ответил, и Дебора нетерпеливо спросила:

– Ну? Да или нет?

– Я… да. – Стыд в дрожащем голосе.

– Хорошо, – ответила Дебора, но сразу после этого: – Нет, не могу. Не могу даже представить… это омерзительно. Уходи.

Минголла открыл дверь, и Рэй обернулся. Дебора стояла в дверях ванной.

– Он сейчас уйдет, – спокойно сказала она.

– Правда, Рэй? – спросил Минголла. Бросив на Дебору возмущенный взгляд, Рэй прошествовал к выходу.

– Я… – начала Дебора.

– Я слышал, – сказал Минголла.

– Я специально его унижала, – объяснила она. – Думала, поймет, каким дураком выглядит, и оставит меня в покое. Кажется, сработало.

– Это еще не конец. – Минголла повалился на кровать. – Сукин сын так просто не успокоится.

– Может быть… но я хочу разобраться с этим сама. Пожалуйста, не делай глупостей.

– А другие глупости мне позволены?

Она легла рядом, обняла за грудь.

– Пожалуйста, не делай ничего. Обещай мне.

– Рано или поздно он что-нибудь выкинет и без меня.

– Может, и нет, может, он справится.

– Зависит от того, как далеко ты согласишься зайти. Промахнешься в ерунде, и от всей твоей недоступности останется пшик.

Она поскучнела и отодвинулась.

– Ты не понимаешь, как трудно держать его на расстоянии. Неужели ты думаешь…

– Дело в том, – перебил Минголла, – что ты запросто будешь с ним трахаться, если вдруг решишь, будто это спасет твою проклятую революцию. Может, и правильно. К черту комплексы, всем в койку.

Дебора застыла, и он почувствовал, как от ее гнева сгущается воздух. Но тут во внутреннем дворике кто-то рассмеялся. Уверенный, расслабленный смех Сотомайора.

– Прости, – сказал Минголла. – Это не я, это все вокруг.

– Ладно. – Дебора отвернулась к стенке. – А теперь оставь меня в покое.

– Хорошо, – согласился он. – Но только если ты дашь мне себя потрогать.

Вскоре после этого он заснул, прямо в одежде и не расстелив постели. Он уже давно не запоминал своих снов, но этой ночью Минголле представлялось, будто он лежит в какой-то невнятной пустоте и силится увидеть сон. Наконец тот явился – тонкий ломтик яркого цвета скользил по чему-то черному. Затаив дыхание, Минголла ждал, но когда сон подплыл ближе, вдруг сообразил, что тот превратился в огромный клинок, и проснулся за секунду до того, как острое лезвие едва не разрезало его пополам. Минголла сел на кровати, дрожа от испуга и страстно мечтая об утешении и покое. Дебора лежала рядом, но Минголла был почти уверен, что сон как-то связан с их недовыясненными отношениями, а потому сомневался, что она в силах ему помочь.

Два дня спустя он залез в комнату Рэя и украл блокнот с посвященными Деборе стихами и медитациями. Он решил, что находка поможет отбиться от Рэя, – хотя и не понимал до конца, зачем ему вообще это надо, ибо не чувствовал со стороны Рэя такой уж серьезной угрозы. Собственный поступок казался ему нелепым, Минголла как-то связывал его с желанием перекалибровать собственные эмоции; того же самого – так он подозревал – добивался Рэй, когда решал приударить за Деборой. Такое сходство с Сотомайором Минголлу тревожило, но не уступить порыву он не мог.

Записи в блокноте заставили Минголлу ревновать и завидовать. Рэй исследовал Деборин характер куда детальнее, чем он сам со всеми своими домыслами, и, сколько бы Минголла ни списывал это на расстояние, с которого все видится лучше, рациональные доводы ничуть не приглушали ревность. Попадались неплохие отрывки, один особенно поражал страстью и искренностью.

Украденный блокнот вынудил Минголлу впервые взглянуть на Рэя по-человечески; он противился такой перемене и, чтобы вернуть этому Сотомайору прежний статус безликого врага, затеял рискованную и безвыходную авантюру.

Дважды в неделю Марина Эстил проводила у себя в номере нечто под названием «групповая терапия». Она не раз приглашала Минголлу, но тот отказывался, не желая влезать слишком уж глубоко в дела Сотомайоров. Однако вечером, в тот же день, когда он украл у Рэя блокнот, Минголла отправился на очередной сеанс. Маринин отель располагался в трех кварталах от Каса-Гамбоа, в нем обитали лидеры договаривающихся сторон – и Сотомайоры, и Мадрадоны. Минголла пришел на полчаса раньше и, чтобы не торчать просто так в вестибюле, заглянул в комнату для гостей и уселся перед телевизором – ящик был подключен к установленной на крыше спутниковой антенне. Единственный, кроме него, обитатель гостиной – молодой человек из клана Мадрадон – не возражал, чтобы Минголла включил телевизор, и тот принялся щелкать каналами, пока не увидел, как цепочка солдат с трудом взбирается по склону холма под затянутым облаками небом; на переднем плане полыхали огненные буквы: «Военные истории Уильяма Корсона». В бытность Минголлы на Муравьиной Ферме Корсон пару раз туда приезжал, они ни разу не встретились, однако, по слухам, журналист был хорошим парнем. Бейлор давал ему как-то интервью и на вопрос Минголлы, что за тип, ответил: «Улетный мужик». Стандартная бейлоровская похвала. Заставка прокрутилась, солдаты на заднем плане продолжили свой подъем, а перед камерой появился сам Корсон. Он был в камуфляже, высокого роста, бородат, губы толстые, нос крючком – немного похож, подумал Минголла, на похудевшего молодого Фиделя Кастро.

– Позади меня, – сказал Корсон, – вы видите, как Первая пехотная передислоцируется на позиции к северу от озера Исабель. Сразу за этим холмом солдаты окажутся в зоне боев, то есть там, где сражения ведутся вот уже три года без надежды на результат. Это как нельзя лучше иллюстрирует характер войны. Битвы расцветают, точно цветы в оранжерее, в самой сердцевине умиротворенных территорий без видимой причины, если не считать за таковую стратегию командования, лучшим эпитетом для которой является слово «загадочная». Войны обладают характером. Первая мировая звалась войной за окончание всех войн. Вторая – крестовым походом против узаконенного маньяка. Вьетнам подавался как происки дьявола, с одной стороны, и крупный политический просчет – с другой. Наконец, эта война… что ж, поэт Кьеран Дэвис охарактеризовал ее как «пространный и невнятный зов Века Бессилия, злостное порождение полуголых теннисных матчей и Макдональдсов для голодных». Ход мысли Дэвиса основан на…

– Очень грустно, – произнес рядом с Минголлой чей-то голос.

Мадрадонец пододвинул стул. Лет двадцать, плотный, улыбчивый, одет в твидовые брюки и красную футболку с рекламой кока-колы.

– Но скоро, – продолжал он, показывая на экран, – все закончится, так ведь?

Минголла пожал плечами:

– Надеюсь.

– О да. – Человек похлопал себя по груди. – Мы положим этому конец.

– Ужас.

– Вы ведь Минголла, нет?

– Ага.

– А я Чапо. Приятно познакомиться. – Чапо протянул руку, и Минголла с неохотой ее пожал. – Вы откуда, из Штатов?

– Из Нью-Йорка.

– Из Нью-Йорка? Это же замечательно! Я уже год живу в Нью-Йорке, в Гринвич-Виллидж.

– И как оно? – Минголле хотелось послушать монолог Корсона, но Чапо не унимался.

– Обожаю Нью-Йорк, – заявил он. – Особенно «Метз». Что за команда! Вам нравятся «Метз»?

– Нет.

– Значит, «Янки»?

Минголла кивнул.

– Тоже неплохо, – снисходительно признал Чапо. – Но «Метз», думаю, все ж получше.

Минголла неумолимо таращился на экран.

– Вы смотрите передачу?

– Именно.

– Простите. Я тоже посмотрю.

Корсон брал интервью у коротко стриженого солдатика, тот был моложе Минголлы и одет в нейлоновую летную куртку с эмблемой Воздушной кавалерии.

– Не хотите ли передать что-нибудь своим родителям… друзьям? – спросил его Корсон.

Пацан облизал губы, опустил глаза:

– Не-а, не надо.

– Почему?

– А чего говорить? – Он показал на солдат, потом на джунгли. – Картина стоит тысячи слов, правда? – Потом снова повернулся к Корсону. – Если они не хотят знать, что делается, то, сколько ни говори, все равно бесполезно.

– И что, по вашему мнению, делается?

– На войне? Срань, вот что я вам скажу. Нормальное было б место, если б не война.

– Значит, вам нравится Гватемала?

– Не зна… может, и нравится… странно, понимаете. Классно тут вообще-то.

– Что же здесь классного?

– Ну… – Солдатик задумался. – Взять хотя бы тот раз, когда я стопнул машину до Реюньона, в танкетку сел к ребятам… они конвоировали грузовики с нефтью по петэнскому шоссе. И тут прямо посреди джунглей – раз! – тягач на бок, нефть разлилась, пиздец, приехали. Пока все не вычистят, хрен сдвинешься. И тут смотрю – ни фига себе: прям из травы как полезли эти фрито. У них печки, всякое такое. И стали они хавку жарить. Булки там, цыплята. Пиво продают, шипучку. Как будто знали, что так выйдет, сидели в кустах и ждали. И еще девчонки. Прям тащат в заросли. Не то что городские. Милые такие, ну сами знаете. Лучше я тут ничего не видал, но странно же – как будто эти фрито специально там сидели.

– Вы служили в Гватемале, нет? – спросил Чапо.

На этот раз Минголла даже обрадовался: интервью вызывало тоску, как будто ему показали кино из дома.

– Ага, – сказал он, – в артиллерии.

– Жутко, должно быть. – Чапо состроил скорбную мину.

– Не подарок.

Чапо кивнул – видимо, не мог подобрать слов.

– Мы могли бы с вами подружиться, – сказал он. – Может, зайдете как-нибудь. Мой номер на третьем этаже.

Минголла слегка обалдел.

– Может быть… Не знаю. Я занят, вообще-то.

– Был бы очень рад.

– Посмотрим.

Пацан на экране говорил о солдатской службе:

– Эти вертушки, блин, как они быстро летают. Только выскочил из моря, глядь – ты уже черт-те где, земли не видно, и вдруг – раз! – летит прям тебе в морду, горы зеленые, города и все такое, как будто открытка развернулась. А потом опять в облаках. Я про то, как мы духов ловили. На самых горах. Сидишь, значит, в облаках и пуляешь ракеты, и ни фига не видно, только сверкает что-то в небе. Как мрамор переливается. Вот на что похоже. А как знать, попал или нет, – только если пролетишь еще разок да посмотришь, эта маленькая цель на термоискателе есть или уже нету. И ни фига никого не жалко. Ну, то есть… жалко, но как-то совсем по-другому.

Минголле этого хватило, он до сих пор ясно чувствовал все висевшие на нем смерти. Он встал, Чапо тоже.

– Надеюсь, мы еще увидимся, – сказал тот. – Вспомним Нью-Йорк.

Кирпичная морда кретина. Искренняя улыбка. Все та же глина высшей расы. Непосредственность этого Чапо – того же сорта, что попадалась Минголле в десятках других молодых латиноамериканских мужчин, – высасывала из него все соки. Может, это настоящее, но Чапо был для него таким же врагом, как и все вокруг.

– Хуй тебе, – сказал Минголла и вышел в вестибюль.

Маринина спальня выглядела чуть приличнее, чем их с Деборой в Каса-Гамбоа. На полу ворсистый ковер с заплатами, на стенах водостойкие обои с восточным узором – когда-то это, видимо, были цветы сливы, но сейчас от них остались лишь трудноразличимые росчерки – и еще светлые прямоугольники там, где раньше висели картины. Кровать застелена сатиновым покрывалом персикового цвета, рябоватым в том месте, куда падал свет от стоявшей на тумбочке лампы. Семь Сотомайоров, включая Рэя, расселись на полу, на кровати, и Марина, возвышаясь над ними с высокого стула, открыла дискуссию… впрочем, не столько дискуссию, сколько череду потрясающих исповедей. Минголла стоял в дверях, смотрел и слушал. Присутствие Рэя сбивало его с толку, но он твердо решил изменить тактику: лучше пустить в дело украденный блокнот, чем припирать Рэя к стенке.

– Это было в апреле, – говорил один из Сотомайоров, человек по имени Аурелио, немного старше Рэя, но поразительно на него похожий. – Весь тот месяц я болтался без дела. Правда, занимался перуанским кризисом, но этого не хватало, чтобы заполнить голову, вот я и придумал подкатиться к Дарии Руис де Мадрадона, дочери человека, который убил моего отца. Она тоже имела какое-то отношение к перуанской операции, но мне было все равно.

Аурелио описал интригу и то, как ему удалось похитить Дарию; на лице он удерживал подавленную мину, словно признавался в чем-то постыдном, однако в голосе все сильнее звучало ликование, описания становились выразительнее, а зрители, хоть и слушали тихо и внимательно, вели себя так, будто их кто-то щекотал, – наклонялись вперед и возбужденно дышали. Особенно Марина. На ней были серые брюки и серебристая блузка, по которой сквозь стилизованные потоки косого дождя летели черные птицы. На губах хищно и чувственно блестела малиновая помада, а скулы, казалось, вот-вот проткнут кожу. С каждым новым откровением Аурелио Марина как будто заострялась, слушала внимательнее, откликалась живее.

– Не думаю, – говорил Аурелио, – что когда-либо раньше я так четко себя осознавал. Свое место во времени и в мире. Точно могу сказать, никогда раньше ощущения не были такими ясными. Я запомнил каждую неровность стен. Каждое зернышко, сучок, дорожку от червяка. Все в одну секунду. Я слышал каждое шевеление ветра в деревьях, каждый хлопок толя на крыше. Дария – не такая уж красавица, но она казалась мне невероятно чувственной. Она встретилась со мной взглядом, страх исчез с ее лица, и я не мог ее больше ненавидеть, поскольку знал, что это уже не просто месть. Драма. Ритуал и судьба сошлись вместе. И зная это, зная, что она знает, я чувствовал, как между нами возникает что-то вроде любви… такая вот любовь между жертвой и тем, кто одновременно мучает и несет милосердие.

Аурелио закончил, группа проанализировала его рассказ, разобрала в терминах психологии Сотомайоров, обсудила, как подавляются низменные инстинкты; и все же их анализ был всего лишь уловкой грешников, что оправдывают свою греховность и не слишком умело изображают раскаяние. Потом пошли другие истории, и чем дольше Минголла слушал эти ликующие речи, гордость жестокими традициями, чем дольше смотрел на прекрасно отрепетированные позы кающихся грешников, тем горше становилось у него на душе.