Текст книги "Четыре оклика судьбы"

– Ма-а, не забирай меня завтра из садика. Я хочу остаться там… на всю ночь.

– Это еще зачем? – строго спросила мать.

– Понимаешь, в зале есть ро-яль, – девочка выговорила это слово уважительно, по слогам, – все вечером уйдут, а я открою крышку рояля, и буду играть, играть…

– Будешь, дочка, будешь! – пообещала Мария Ивановна, решив, что девочка подрастет и ее обязательно нужно учить музыке, как в прежние времена учили дворянских детей.

Нина росла и задумывалась о разных разностях. Она своим детским умом представляла, что люди были всегда. И всегда жили в Советском Союзе. Конечно, знала, что есть еще немцы, с которыми воевал отец, но ведь их победили! Значит, их уже нет, а есть только советские люди. Какое счастье, что она родилась в Советском Союзе, ей повезло, а как не повезло американцам! Они где-то там, за океанами живут, несчастные, и у них безработица и негры.

Жизнь текла. К соседке напротив – Евгении, глухой на одно ухо, на зимние каникулы из Ленинграда приехал старший сын. Брат Евгении, удачливый музыкант, гитарный мастер, взял его на воспитание к себе. Мальчик был красив, хорошо одет, свысока относился к провинциалам, матери откровенно стыдился. Скучно ему было в этом забытом богом городке. Нина вышла из дома на прогулку и попала в поле зрения красивого подростка. Он о чем-то пошептался с младшим братом Юркой и обратился к Нине:

– Девочка, тебя как зовут?

– Антонина, – важно ответила она.

– А меня Борис, будем знакомы, – и склонил в красивом поклоне голову.

Нина мгновенно расположилась к этому приятному мальчику.

– А ты знаешь, – продолжил Борис, – что зимой все железяки очень вкусные?

– Не-ет, – недоверчиво протянула Нина.

– Не веришь?

– Не-ет.

– А ты попробуй, как я.

Он нагнулся к железному засову, опоясывающему ворота, и сделал вид, что лижет его. Обернулся к девочке – во! Вкусно!

На улице был двадцатиградусный мороз. Нина не хотела выглядеть невежливой или трусихой и решила повторить опыт. Она опустилась на колени перед самой нижней железной перекладиной и припала к ней. Да так и осталась, накрепко прилипнув. Попытки оторвать приклеившийся язык, не увенчались успехом.

Девочка испугалась. А ну, как навсегда останется она приклеенной к этим воротам? Борис уедет в свой Ленинград, Юрка вырастет и женится, мама состарится, а она так и будет сидеть прилипшая к железяке? Заплакала. Юрка и Борис тут же сбежали. Выскочившая на Нинин рев соседка рванула девочку что есть силы, оставив на перекладине половину ее языка. Нина плакала, сглатывая кровь, а бабушка, узнав про ее подвиг, пригрозила мальчишкам оторвать уши. Отец, вернувшись с первой смены, потащил Нину к врачу. Врач-отоларинголог заверила испуганного папашу, что на качество произношения, несчастье, случившееся с девочкой, не повлияет.

Тридцать первого августа Мария Ивановна взяла дочь за руку и отвела в музыкальную школу. Нину приняли без всякого конкурса. Проверили слух, вроде что-то поет и ладно. Стучит ритмично, повторяет хорошо. В школе был недобор, поскольку обучение искусству игры на фортепиано – платное. Не каждый родитель мог найти эти деньги. Так началась судьба.

Однако скоро (при близком знакомстве с музыкальной наукой) Нина растеряла всю свою любовь к звукам. У нее никак не складывались отношения с тремя первыми учительницами. Первый год обучения прошел впустую, потому что педагог Галина Евгеньевна родила дочку. Дочь не давала ей спать по ночам. И досыпала учительница на Нинином уроке. Когда в конце четвертой четверти ученице нечего было предъявить экзаменационной комиссии, дело решили поправить и перевели девочку к Эльзе Германовне. Это была светловолосая молодая немка, родителей которой во время войны услали подальше от фронта, на Урал. Она снова, как в первом классе, объяснила Нине про диезы и бемоли, про то, как считать вслух целые, половинные и четвертные ноты. Нина, кое-как усвоив за год, где пишутся ноты скрипичного и басового ключей, честно считала в пьесках четвертные ноты: раз и, два и, три и, четыре и. Урок Нины был самым последним и заканчивался в восемь часов вечера. К Эльзе Германовне за полчаса до его окончания приходил жених, и учительница ворковала с ним, позабыв про Нину.

Третий год обучения начался для Нины трудно. В общеобразовательной школе была вторая смена, и новая учительница музыки, которой передали Нину (Эльза вышла замуж и уехала), назначила ей время урока на восемь часов утра. Давясь слезами, отвращением к урокам и обидой, Нина дважды в неделю стояла на крыльце «музыкалки», каждый раз с непреходящей тоской в сердце выглядывая учительницу, тайно надеясь, что та нечаянно умерла. На дверях школы висел замок, Нина шмыгала отсыревшим от холода носом, пока запоздавшая «мучительница» не отпирала школу. Новая – спуску Нине не давала. Сообразив, что девочку два года ничему не учили, она принялась исправлять пробелы образования. Методы были жестокими. Если ученица ошибалась, на ее пальцы тут же обрушивался удар линейкой. Терпела. Родителям никогда не жаловалась. Ей это просто в голову не приходило. В конце года она блестяще сыграла «Нянину сказку» из Детского альбома Чайковского. Радости матери не было конца. Летом в доме появилось пианино. Мать договорилась с председателем какого-то колхоза, куда она приехала с аудиторской проверкой, что музыкальный инструмент, на который претендентов, почему-то, не нашлось, из деревенского магазина переедет в ее городскую квартиру. Наверно, председателю пришлось за работу Марии Ивановне выписывать трудодни. И оформить пианино, как премию лучшей телятнице. А как бы иначе? Это был гран-при от родителей, влезших в долги, чтобы дочь успешно занималась музыкой. Но душа Нины была полна протеста. Она поняла, что музыке лучше не учиться, музыку нужно просто любить. Однако дело спасла четвертая учительница – Людмила Григорьевна. Она вернула Нине утраченную веру в правильность выбранной дороги.

А в перерывах между занятиями музыкой во дворе текла своя, не совсем праведная жизнь. Во втором классе соседский Юрка научил ее новому слову, созвучному таким словам как толкаться и пихаться. Но как толкаться и пихаться Нина, в общем-то, уже знала. А вот что за действие скрывается за этим словом, ей было непонятно. Юрка подошел близко-близко, обхватил ее за спину руками и стал толкать своим животом в ее живот.

– Теперь понятно? – важно спросил он, – так делают тети с дядями.

– Понятно, – задумчиво ответствовала она, впустив в себя умную мысль, что научилась чему-то очень важному и завтра на уроке надо спросить у подружки, е. лась ли она с мальчишками? Сама-то она с Юркой уже приобщилась к этому действию.

Записку перехватила учительница, охнула, схватилась за сердце и немедленно вызвала в школу отца. Отец из школы пришел смущенный, смотрел на Нину удивленными глазами, как будто впервые увидел свое чадо, и попросил мать поговорить с дочерью, действительно ли она писала такое безобразие? Мать с интересом отнеслась к первому исследовательскому труду ребенка, допытываясь на какую букву было бранное слово? Узнав, что на букву «е», она огорченно вздохнула и сказала:

– Больше такое не пиши. Не позорь нас с папой.

Нина поняла, что Юрка опять надул ее. Что с него взять? Безотцовщина, – говорила бабушка. А у соседки из первой квартиры – Капитолины было свое понятие. Не безотцовщина, а весь в отца. Подозревали, что городской сумасшедший Володя Кулявинский и был его отцом. Кулявинский раз в неделю захаживал к Евгении, садился у входа на табурет, снимал кепку, клал ее на колени, тщательно приглаживал остатки волос, доставал из кармана газету и громко, с выражением, читал передовицы, чтобы соседи слышали. Во время войны на фронт его не взяли – придурок же! Кулявинский был тихим и благодарным придурком. Если в газете печатали некролог – он обязательно приходил на похороны, стоял с родственниками, как человек, знающий и уважающий умершего. Речей не произносил, но шмыгал сочувственно носом, а потом ехал с чувством выполненного долга на поминки в столовую. Дожив до преклонных лет, он той же неизменной сгорбленной тенью стоял на кладбище, когда хоронили Нининого отца, Михаила Романовича Вихрова, а после с чувством глубокого удовлетворения опрокинул в столовой не одну рюмочку на его поминках.

Соседка из пятой квартиры, Екатерина Михайловна, глубокомысленно замечала: – Для того, чтобы прикинуться придурком – надо много ума иметь!

Если с отцом Юрки более-менее все было ясно, то, кто являлся папашей красивого Бориса, для всех было тайной. Евгения на этот счет молчала. Приехав на родину взрослой женщиной, Нина зашла как-то в старый дом. Постаревшая Евгения про ее жизнь спросила и про свою рассказала. Старые жильцы поумирали, новых – Нина не знала. Юрка женился в семнадцать лет на женщине с ребенком. Борис стал дипломатом. Умение убеждать ему пригодилось!

Еще Нина помнила пятьдесят третий год. Умер Сталин. Уроки в школе отменили. Все плакали, а Нина удивлялась, что он такое для людей сделал, что они не знают, как без него жить? Интеллигентная Екатерина Михайловна тихо говорила Евгении, Юркиной матери: – «Надо же было так измучить нас голодом, холодом, постоянным адом страха, что я, и все без исключения граждане, даже те, кто до революции купался в роскоши, воспринимали сталинские сезонные понижения цен на три копейки, как безусловное и истинное благо». Нина, из всего сказанного, понимала только два знакомых слова про «три копейки».

Кроме Екатерины Михайловны и Евгении в доме проживала хитроватая Капитолина с мужем и дочкой. А рядом с Вихровыми, стенка в стенку, старик со старухой, как в сказке. Нина хорошо помнила деда-соседа, у него были усы как у Сталина, а бабкино лицо вспомнить не могла. Она все время у керосинки хлопотала.

Зимой можно было ходить к соседям в гости, тихо сидеть у них, никому не мешая, и играть в свои куклы. Куклы, собственно, было две, одна – с тряпичным лицом, нарисованными бровями и ртом, вместо глаз маленькие пуговки. И вторая – красивая, которую подарили на день рождения в Новосибирске. Еще была пластмассовая утка Галя. Почему утку назвали Галей, никто не знал.

Через два дома от Вихровых в маленькой комнатке жила вдовая попадья. Был когда-то у них с попом на соседней улице приход. Аккуратная белая часовенка, увенчанная золотым куполом, пережила и революцию, и Отечественную войну, а в хрущевские времена не устояла. Взорвали ее и разнесли по кирпичику. Вслед за часовней и поп ушел в мир иной. Нина помнила, как ее, несмышленную, бабушка Ирина, привела однажды в эту церковь, втайне от отца. Красиво было внутри. Сверкали начищенные паникадила, залитые ярким светом, смотрели на девочку с иконостаса лики странных людей с проницательными и неулыбчивыми глазами. Но больше всего Нине понравилась Богородица. На аналое лежала икона в серебряном окладе, такая же, как дома, что висела в углу на кухне, только большая. У этой Богородицы было печальное гладкое лицо, а у домашней лицо было исчерчено ножом. Это Нина наказала ее, за то, что не исполнила просьбу. Что она тогда просила? Уже и не помнилось. Какую-нибудь чепуху. Просила, по щучьему веленью. Только не получилось. Рассердилась она на Пресвятую деву, взяла ножик и чиркала – вот тебе, вот тебе! Так навсегда и остались на иконе царапины от детского недоумия, глупости и злости.

Осиротевшая попадья жила незаметно, только ежегодно, до самой своей смерти, приглашала на Рождество окрестных ребятишек в маленькую комнатку. Поила их чаем с пряниками, а на прощанье, перекрестив, вручала каждому рождественский подарок. Те же пряники в бумажном кульке – для родителей. На что существовала эта женщина, никто не знал. Если и была у нее пенсия, то унизительная. Наверно, такая же, как у Нининой бабушки Ирины за погибшего в первом бою сына Игоря – шестнадцать рублей.

В одну из вёсен разлилась река и подтопила церквушку, огороды и дома до самой Советской улицы. Отец сфотографировал разлив, а потом с фотографии написал картину «Церковь в разливе». Так, благодаря этой доморощенной картине, сохранилась в памяти Нины прелестная маленькая часовня с золотым куполом.

Однажды Нина в новой черной шубке прямо с улицы зашла к тетке Капитолине. Позвала та Нину, угостить хотела. Нина разделась, в квартире натоплено было, заигралась с дочкой Капитолины, толстощекой и румяной Людкой. Тут и вечер наступил. Домой надо! Побежала по коридору и в свою дверь. Про шубу-то и забыла. Утром хватились: – Где шуба? У кого ты была? – спрашивала мать.

– У тети Капитолины.

– В шубе пришла?

– Ой, кажется, в шубе…

Мария Ивановна бросилась к соседке. Та суетно лоб перекрестила:

– Вот те крест, Мария, не видали мы вашу шубу.

– Не торопись креститься-то, Капитолина. Я милицию вызову. Обыщут тебя и найдут! Сроку тебе до вечера!

Стемнело. Бабушка Ирина в подпол за картошкой полезла. Скоро с работы придут, к ужину приготовить чего-то надо. Керосиновую лампу зажгла, а там, на сусеке поверх картошки шуба лежит, рядом с маленьким оконцем, у которого стекло вынуто.

– А я думаю, кто же в подполе возится, – рассказывала она потом дочери, – шуршит и шуршит. На Муську грешила, что она с мышью играет. А тут такое! Видно, вилами шубу-то запихали!

С тех пор Нина к нехорошей соседке в гости ни ногой.

Весной Капитолина с мужем все пространство двора, заросшее травой до «удобств», вкупе с тропинками и лопухами, перекопали, навозом удобрили, забором обнесли, свой огород посадили. А чего не посадить? Земля во дворе ничейная. Кто первый взял, тот и в дамках.

Потом старый дом с пятью квартирами, населенными, кроме людей, живучими, вездесущими тараканами, по плану дождался ремонта. Жильцов расселили в новенькие сараи. Летом в них спать было одно удовольствие Правда, все слышно было, что делается у соседей. Наскоро сколоченные дощатые перегородки с огромными щелями секретов не скрывали. К Евгении по вечерам приходила знакомая, умеющая на картах ворожить. Все обещала ей трефового короля, который на пороге стоит. Вот-вот объявится. Но лето прошло, а король не объявился. Не объявился он и потом.

Пианино отъехало в соседний дом, а когда холода достали до самых костей – семья Нины тоже попросилась на постой в соседний дом, чтобы Нина могла заниматься на фортепиано.

Прошла зима. Вихровы выиграли от ремонта. Во-первых: по их просьбе строители достроили к дому веранду, во-вторых: из кухни исчезла огромная русская печь, за счет чего у родителей появилась маленькая спаленка.

Видимо, из-за улучшения жизненных условий, у Михаила Вихрова, проявилось желание украсить спальню чем-то стоящим, непреходящим. Например, каким-нибудь произведением искусства. Хорошо бы копией Рембрандта. У него были кисти и масляные краски, но пораздумав немного, сам он на сей подвиг не решился, а поручил это важное дело местному художнику, который рисовал афиши к новым кинокартинам.

Художник изобразил «Данаю» на фанерном листе во всю стену. Отец гордо водрузил художество напротив кровати. Мать, оглядев темный пушок сокровенного треугольника, выпуклый живот и прижатую рукой на подушке левую грудь бесстыдницы, схватилась за голову:

– Ты что, Михаил, спятил? Чистое безобразие! У нас же дети! Им-то, зачем смотреть на эту голую тетку? Убирай, куда хочешь эту «живопись», чтобы я ее больше не видела!

– Маруся, я же деньги заплатил!

– Ничего не знаю, убирай!

Так «Даная» и нашла свое пристанище в сарае, где долгие годы обитала, повернутая неприличными местами к стенке. О мировой классической живописи Мария Ивановна имела смутное представление. Ей больше нравились Левитан да Шишкин.

Нина потом поняла, что отец был большой романтик, а мать обладала практическим умом и крепко держала дом, направляя его твердой рукой. Это она купила фотоаппарат, предложив отцу ездить по деревням, снимать сельских жителей, поскольку никаких фотоателье в глуши уральских деревень и в помине не было. По воскресеньям отец, где на попутках, летом на велосипеде объезжал окрестные селения, фотографировал колхозников. А по ночам проявлял пленки. За фотографии брал по рублю старыми деньгами. Десять фотографий – десять рублей. Иногда за воскресенье рублей пятьдесят выручал. Так в доме появилась радиола, а потом и мотоцикл.

Мария Ивановна поддерживала нужные связи. Из Выборга от ее приятельницы, жены офицера, регулярно приходили длинные, подробные письма, полные жалоб на скучную жизнь. Звали приятельницу Лидия, в уральском городке у нее жил престарелый отец, и Лидия приезжала на лето навестить старика. Нина помнила, что по моде тех лет, подруги шили одинаковые платья, потом выгуливали их в городском парке, где каждый выходной на танцплощадке играл духовой оркестр и счастливые советские люди танцевали, вальс, краковяк и польку-бабочку.

Летом в городе было абсолютно нечего делать. Ну, поиграешь с подружкой в классики, ну, сбегаешь на речку искупаться и всё!

Мария Ивановна, когда шла выгуливать в парк новое платье, брала Нину и Виталика с собой. Отец фотографировал их у фонтана, у яркой клумбы с цветами и фотографии в хронологическом порядке ложились в семейный альбом. Счастливая семья!

Из Выборга приезжала Лидия, и тогда было не до детей! Мать рассматривала привезенные для продажи вещи, приценивалась, договаривалась, и на старом диване появлялось плюшевое покрывало – «дивандек». Так Лидия его называла.

Тем летом Мария Ивановна добилась путевки в санаторий. Именно добилась! Попасть на курорт с санаторным лечением было не просто. Желающих тьма, путевок – раз, два и обчёлся! Отца выбрали председателем завкома, он ездил курировать пионерские лагеря. Нина томилась от скуки. А больше всего от обязательного полива огурцов, воду для которых надо было приносить с колонки. Отец предложил Нине съездить вместе с ним на выходные в пионерский лагерь. Она обрадовалась. Хоть какое-то разнообразие!

– Только с нами тетя Лида поедет, – сообщил он.

В заводском пионерлагере Нина отдыхала не раз. Сначала в самом младшем отряде, потом следующим летом. И последний раз, когда перешла в третий класс. Тогда она чуть не утонула в походе, где им разрешили купаться в непроверенном водоеме. Водоем был искусственный, глубокий, с вышкой для прыжков в воду. Запылившихся от долгой дороги детей раздели и загнали в воду. Предупредили: дальше метра от берега не отходить – там сразу обрыв начинался. Подружка, дурачась, толкнула Нину. Нина потеряла под ногами опору, а плавать – не умела! Сообразить, что надо лечь и барахтаться к берегу, от страха не смогла. Стояла столбиком в воде, то погружаясь с головой, то выныривая, как поплавок, успевая глотнуть воздуха. Ее затягивало под деревянный настил, ведущий к вышке. С берега что-то кричали вожатые, но в воду не бросались, наверно сами плавать не умели! Счастье, что на вышке в это время оказался какой-то парень. Он сиганул с помоста вниз, в два гребка достиг Нины и вытащил ее на берег. После этого случая родители Нину в лагерь не отправляли.

Поехать с отцом и тетей Лидой было безопасно.

Отца встретили в пионерлагере с почетом, Поместили в маленький домик для приезжих. Тетю Лиду – рядом. А Нину отправили ночевать в какой-то отряд, где были свободные койки. На вечерней линейке отец произносил речь. Потом зажгли костер и все пели вокруг костра песни. Утром после завтрака Нина решила навестить отца. Нарвав полевых цветов, она, сама не зная почему, тихонько подкралась к приоткрытой двери и уже хотела напугать его криком чудища, чтобы потом вместе посмеяться, но застыла в дверях, не веря своим глазам. Отец и тетя Лида целовались.

Нина повернула обратно и уже специально громко топая, подошла к двери. Лицо ее выражало глубокое несчастье.

– У тебя все в порядке? – спросил отец.

– В порядке, – буркнула Нина.

Но отец понял, что Нина застала их. По приезду домой он несколько раз подходил к ней, заглядывал в глаза и ждал, что она расплачется, разговорится, а он утешит ее, скажет, что все это шутка. Но Нина отворачивалась и молчала. На следующий день у нее от стресса пропал голос. Тут уж и отец и дочь в едином порыве отправились к отоларингологу. Когда из санатория вернулась мать, голос Нины восстановился, с отцом она уже разговаривала и твердо решила ничего матери не говорить.

…Родной городок, раскинувшийся за Уральским хребтом, казался Нине скучным. Мальчишки, жившие здесь, знали свою судьбу наизусть. Школа, армия, женитьба, работа на заводе. Еще не сознавая, что с ней происходит, Нина ощущала себя чужой среди покосившихся домов, разбитых тротуаров, плохо одетых, несчастных людей. Ей грезились прекрасные большие города, веселые, красивые жители, Такие, как на плакатах. И она верила, что счастье ждет ее именно там. К тому времени отношения Нины с химией и физикой в школе зашли в тупик, и она, наступив на горло собственной песне, то есть всяким там рвущимся из нее стишкам, вдруг объявила изумленным родителям, что по окончании музыкальной школы уезжает в Свердловск поступать в музыкальное училище. Отец усмехнулся и сказал матери:

– Дай ей немного денег, пусть прокатится. Все равно не поступит.

– Поступлю, – упрямо ответила дочь, и поняла, что это в ней заговорил Антон.

Как ни странно, с экзаменами она справилась легко и была зачислена на первый курс дирижерско-хорового отделения. То, что миром управляет не только закономерность, но и случайность – Нине в голову не приходило. Она выбрала это отделение случайно, не потому, что представляла себя в будущем великим Александром Свешниковым[4]4
  Худ. руководитель Государственного Академического русского хора СССР.


[Закрыть], о нем ей ничего не было известно. А потому что на этом отделении раньше училась одна из самых красивых выпускниц их музыкальной школы – Таня Петрова. Однако эта случайность определила ее будущее. В памяти Нины навсегда запечатлелась картина, как Таня, во время студенческих каникул, посетив родную музыкалку, под аккомпанемент сокурсника Родиона Козицкого поет на французском языке модную песню «Сесибо». Эту песню привез в Советский Союз Ив Монтан.

 
C’est si bon
De patir n’importe ou`,
Bras dessus, bras dessous,
En chantant des chansons,
C’est si bon…
 

«Это так хорошо, пойти неважно куда, рука об руку, напевая песни, это так хорошо…»

Какая-то иная культура пения – с легкой хрипотцой, с каким-то синкопированным, нервным ритмом аккомпанемента. Затакт, четырехдольный танцевальный размер. Ничего общего с русскими переменными ладами и протяжностью, или залихватской удалью пляски. Это была картинка другого мира – успешного, раскованного и неизвестного ей, Нине. Мира, который манил и притягивал.

Этот мир находится там, куда она стремилась – в областном городе Свердловске. В музыкальном училище.

Мать оказалась совершенно не готова к тому, что пятнадцатилетняя дочь покидает родной дом. Одно дело, когда дети и родители питаются из одного котла, справедливо распределяя скромные доходы на всех. Другое, когда из скудной казны нужно выделить сумму на обучение и проживание дочери в большом городе, где ей придется снимать квартиру, ездить на транспорте и питаться в столовых. Кроме того, во что одеть новоиспеченную студентку? С вещами по всему Советскому Союзу беда. В магазинах – шаром покати. Ни тканей, ни сапог, ни пальто, ни курток – ничего нет!

Мать подумала, повздыхала и пожертвовала дочери свое демисезонное пальто. За три дня знакомая портниха перелицевала его, подогнав под Антонину. Теперь нужно было определиться с жильем. Общежития для студентов не было. Мать вспомнила о землячке, с которой когда-то вместе работала. Землячка – пожилая женщина, звали ее Клавдия Ивановна, уже давно жила в Свердловске. Ее сын прошел войну, был Героем Советского Союза, сейчас служил в составе советских войск в Германии. Клавдии Ивановне поручили следить за его квартирой и опекать внука, студента Политехнического института. Пока родители находятся за границей, чтобы никаких девушек, веселых компаний! Договорились, что Антонина снимет у нее угол за десять рублей в месяц. Кажется, все устраивалось не худшим образом.

Первого сентября студентов отправили на месяц убирать картошку.

 
Холодно стало. Осень настала.
Девочка в поле картошку копала,
Слева – платочек, справа – подол,
Посередине – трактор прошел.
 

Поселили в продуваемом всеми ветрами домике. Там стояли железные койки с продавленными пружинами без всякого намека не то, что на белье – на матрасы. Нина на ночь стелила на пружины ватник, прикрывалась шерстяным платком и так спала. И никто из девчонок не переживал, что в самом центре спальной комнаты стояли двухэтажные нары, на которых разместились немногочисленные для отделения хорового дирижирования парни. Нары – это было так типично для шестидесятых годов, что никто не обращал на это внимания. Парни – «золотой запас курса» – тенора и басы. Вечером топили маленькую «буржуйку», в которой на углях пекли картошку. Самый старший из парней брал гитару и пел блатные песни: «оц, тоц, первертоц, бабушка здорова. Оц, тоц первертоц – кушает компот. Оц, тоц, первертоц – и мечтает снова, оц, тоц, первертоц – пережить налет!» Под эту немудреную музыку, уставшая Нина засыпала, как ребенок. Изредка из Свердловска приезжали педагоги, чтобы поднять низко упавший моральный дух студентов. Заметив в кустах подозрительные кучки, облепленные мухами, поскольку вокруг колхозного общежития не было и намека на туалет, один из них обязательно запевал арию Руслана: «О, поле, поле, кто тебя усеял?». Видимо, сообразив, что такая жизнь не только наказание для будущих музыкантов, но и безответственное отношение к здоровью молодых гениев, администрация училища отозвала своих героев раньше времени назад.

Квартира Клавдии Ивановны находились на Первомайской улице, недалеко от музыкального училища. Здания разделял только Дворец культуры имени Максима Горького. Удобно. Проснулась, чайку попила и за пять минут добежала до аудитории. Опять же, если мороз ударит, то не успеешь в ледышку превратиться, пока на лекцию бежишь. На ногах – простые хлопчатобумажные чулки в рубчик, к которым прилагается пояс с резинками, и туфли на микропоре. Туфли на все случаи жизни. На лето и на уральскую холодную зиму. И в пир, и в мир, и в добрые люди.

На первом курсе студентам полагалась стипендия четырнадцать рублей. Десять Нина отдавала хозяйке, четыре распределяла на все остальное. Что-то обещали присылать родители. Выручало и то, что утром ей совсем не хотелось есть. Зато после лекций можно было в студенческой столовой взять комплексный обед за тридцать копеек. Так Нина начала привыкать к самостоятельной жизни.

В ее наивной, еще почти детской голове, роились фантазии о загадочной встрече, необыкновенной любви. Она гуляла по Свердловску и верила, что встретит своего принца. Тут Нина ничем не отличалась от тысячи таких же молоденьких девчонок, приехавших из провинции, и освободившихся от жесткого родительского надзора. Они тоже грезили принцами. Но, в остальном, она была неглупая девочка, и знала, что от близости с принцами рождаются дети.

С первых дней своей жизни в большом городе, Нина решила, что будет вести дневник. Купила в магазине толстую тетрадь в коричневой дерматиновой обложке и стала туда записывать все важные события, которые происходили с ней.

Самым первым важным событием она посчитала встречу с внуком своей хозяйки, Клавдии Ивановны. Внука звали Валерой. Ему было девятнадцать лет. На принца Валера не походил. У него были пегие волосы и большие навыкате глаза. При встрече он искоса осмотрел бабушкину жиличку и громко доложил, рассчитывая на внимание девушки, что с вольной жизнью, блин, скоро придется расстаться. Отец с матерью из Германии возвращаются.

Это «блин» так смешно прозвучало в его речи, что Нина прыснула.

– Слава Богу, – перекрестила лоб хозяйка, – я уж стара, за тобой доглядывать! Мне трудно стало убираться и обеды готовить.

– Я могу убираться, – тихо произнесла Нина, – мне не трудно…

Валерий снисходительно взглянул на бабушкину жиличку. Девочка не красавица, но с изюминкой. Изюминка была в улыбке. Два симметрично выступающих зубика делали ее улыбку непохожей на других. Ему нравились люди, в которых было какое-нибудь несовершенство.

– Ладно, – ответил он, – можешь приходить. А я с тобой немецким могу позаниматься. Хочешь?

– Ага. С немецким у меня неважно. У нас в школе в средних классах учителя не было.

Так Нина по субботам стала ходить к Валерию, чтобы наводить в его квартире порядок. Раза два Валерий позанимался с ней немецким, и этого оказалось достаточно, чтобы она спокойно могла в музыкальном училище выполнять нетрудные задания вместе с группой. Через некоторое время Нина так увлеклась языком, что обогнала по знаниям других учащихся.

Нина и Клавдии Ивановне помогала. Ходила в магазин, в аптеку за лекарствами, убирала комнату и коридор в коммунальной квартире. Жили они дружно. Клавдия Ивановна по выходным угощала ее то блинами, то оладьями. В общем, Нина с голоду не умирала, себя в городе не потеряла, а студенческая жизнь очень понравилась ей.

Нина узнала один секрет – по студенческому билету можно было посещать все концерты, которые проходили в Оперном театре и областной филармонии. Она каждый субботний вечер, как и ее однокурсница, Наташа Белова, старалась попасть на концерт. Сидела, слушала симфоническую музыку и ничего в ней не понимала. Сказывались пробелы в культурном воспитании. В ее маленьком городе никакой филармонии не было. А в музыкальной школе на уроках по истории музыки все отрывки из произведений композиторов звучали не в записи – проигрыватель и пластинки для школы роскошь, а в исполнении любимой учительницы Людмилы Григорьевны. Ухо не привыкло к оркестровому звучанию. Нина осторожно оглядывала сидящих в зале людей. Они сидели с просветленными лицами, как будто на них сошла Божья благодать. Как будто знали какую-то тайну, недоступную пониманию таких необразованных и неразвитых людей, как Нина. Всем своим видом эти люди отгородили себя от бытовых социалистических проблем, зная наверняка, что, если и есть прекрасный, гармоничный мир на земле, то он не материален. Это Мир Музыки, понятный только посвященным. Люди вели себя как заговорщики, как некий тайный орден, попасть в ряды которого вряд ли было возможно для нее. Нина опускала голову и думала: – «Наверно, все притворяются, что им интересно». Прошло много долгих лет, когда она, попав в Ленинградскую филармонию на симфонический концерт популярной классической музыки, тихо заплакала от «Романса» Георгия Свиридова к спектаклю «Метель». Нина по-старинке тяготела к внятной и чувственной мелодии. Современная скрежещущая по нервам музыка – раздражала ее. Свиридов – это стопроцентное попадание в ее кровоточащее сердце, стопроцентное совпадение с тогдашним душевным состоянием. Она каменела, боясь пошевелиться и потерять в скрипе кресла хоть один звук, хоть часть мотивного хода мелодии, трагических рыданий струнных и наступательной скорби духовых инструментов. Но после концерта ей так и не пришло в голову причислить себя к тайному ордену посвященных, удивлявших ее глубокой отрешенностью, за которой она когда-то видела лишь высокомерное всезнание и высокомерное таинственное сопричастие клану музыкальных гениев.