Текст книги "Пушкин – Тайная любовь"

Глава 7. Первый «кнут» – за «карамзину»

Из линий крон деревьев окололицейского сада «выпутывается», впрочем, не одна только записанная в контуре рисунка история с первым поцелуем Пушкина его любимой девушки Бакуниной. Окантованное этой историей пространство содержит рассказ об известном инциденте в отношениях Пушкина с его старшими царскосельскими друзьями – супругами Карамзиными. Уже по трем кнутам, валяющимся у ног персонажей на рисунке при Эпилоге к поэме «Руслан и Людмила» ПД 830, л.2 об., можно было догадаться, что до отбытия Пушкина в южную ссылку Николаю Михайловичу Карамзину пришлось «выстегать» нашего молодого повесу за разные этические провинности резким, болючим словесным кнутом трижды.

Бакунинский кнут – первый, с маленькой буквой «б» на конце кнутовища. Он и лежит ближе других к ногам персонажей, «свернувшись» в крупную букву «Б». То есть и всем своим видом демонстрирует, что Пушкин был «бит» им за Екатерину Бакунину. Что, впрочем, над изображением этого кнута записано и в хаотически, на первый взгляд, разбросанных буквах: «За Бакунину».

Но в качестве кого Пушкин позволяет Николаю Михайловичу такое с собой проделывать? А – старшего товарища, наставника, наконец, суррогата собственного биологического отца. Юноша-Пушкин перед писателем и историком Карамзиным благоговел – испытывал к нему безграничное уважение. Может, и всеми своими эпатажными выходками подсознательно старался обратить на себя внимание этого серьезного, правильного и очень занятого человека. Карамзин был старше Пушкина на целых 33 года – чуть ли не дед тому по летам. Учениками мэтра в творчестве были такие взрослые в сравнении с Пушкиным люди, как В.А. Жуковский, А.И. Тургенев…

Николай Михайлович стал перебираться на лето на дачу в так называемую Китайскую деревню в Царском Селе по приглашению императора Александра с 24 мая 1816 года. В двух домиках по улице Садовая, 12 – напротив будущего лицейского сада – его семейство с прислугой провело шесть сезонов подряд, пока глава его работал над окончательной отделкой и подготовкой к печати первых восьми томов своей «Истории Государства Российского».

Пушкин начал появляться в доме историографа по вечерам сразу же, как только лицеистам было позволено ходить по гостям. Направляя племянника к Карамзиным 17 апреля 1816 года, дядя Василий Львович снабдил его как бы от имени всех арзамасцев таким письменным наставлением: «Николай Михайлович в начале мая отправляется в Сарское Село. Люби его, слушайся и почитай. Советы такого человека послужат к твоему добру и, может быть, к пользе нашей словесности. Мы от тебя многого ожидаем» (XIII, 4)

Весна-лето 1817 года – второй для Пушкина «карамзинский сезон». В мае, который нас сейчас особенно интересует, историограф присутствует в Лицее на выпускном экзамене по всеобщей истории. В ведомости о состоянии Лицея зафиксировано также, что 26 мая, в день рождения Пушкина, его посещают примечательные гости: Карамзин, Вяземский, Чаадаев, Сабуров. Через четыре дня, 30 мая, Карамзин со сводным братом своей жены Петром Андреевичем Вяземским к юному поэту приходит снова…

Е.А. Карамзина, художникЖ-А. Беннер, 1817[64]64
  Беннер Ж-А. Портрет Е.А. Карамзиной 1817 года – http://4.bp.blogspot.com/-bxiqby_6KVc/TjLwImWeblI/AAAAAAAAFMk/B5-4t7OMRlw/s1600/9.jpg


[Закрыть]

Со стороны все вроде как благостно. Пушкина по-дружески навещают. Поздравляют. Подбадривают в написании его первой поэмы. После прошедшего 15 мая предварительного распределения лицеистов на службу по ведомствам дают стоящему на пороге жизни молодому человеку советы в трудоустройстве. И вдруг, как бы ни с того ни с сего между Пушкиным и Карамзиным пробегает «черная кошка»: разыгрывается широко расписанный в литературе конфликт по поводу якобы любовного письма 18-летнего наглеца-лицеиста к добропорядочной даме, супруге историографа. Кому и чему в этой истории стоит верить?

Надежнее всего, конечно, самому Пушкину. Словно предвидя, что эта история по слухам и домыслам дойдет и до нас, он оставил нам свое алиби – целый ряд графических признаний и оправданий. Вместе с ними из собранного биографами на эту тему мемуарного достояния складывается достаточно подробная, цельная картина. Из нее следует, что лицеист Пушкин увидел супругу историка 36-летней – как на портрете 1817 года, заказанном художнику Ж-А. Беннеру великой княгиней Екатериной Павловной. В это время ее тезка Карамзина, мать пятерых детей – четверых собственных и одного приемного, все еще была необыкновенно хороша собой. Даже приятель Пушкина Филипп Вигель (по сексуальной ориентации – гей) в своих «Записках» восторгается Карамзиной: «Она была бела, холодна, прекрасна, как статуя древности… Если бы в голове язычника Фидиаса могла блеснуть христианская мысль и он захотел бы изваять Мадонну, то, конечно, дал бы ей черты Карамзиной в молодости…»[65]65
  Вигель Ф.Ф. Записки. – М., «Захаров», 2000, с.317.


[Закрыть] Далее Филипп Филиппович для характеристики Карамзиной приводит близкие его душе слова пажа Керубино о графине Альмавива из комедии Бомарше «Женитьба Фигаро»: «Ах, как она благородна и прекрасна. Но и как она величественна!»[66]66
  Там же.


[Закрыть]

Впрочем, величественную осанку и манеру держаться с большим достоинством в Карамзиной отмечали все, кто ее знал. Как, кстати, и ее ум, твердость и всегда ровность характера, доброе сердце. Несмотря даже на некоторую холодность, остававшуюся впечатлением о Карамзиной у многих после первой с нею встречи. Тот же Вигель к вышесказанному добавляет: «Душевный жар, скрытый под этой мраморной оболочкой, мог узнать я только позже»[67]67
  Вигель Ф.Ф. Записки, с. 317.


[Закрыть].

Екатерина Андреевна прожила с мужем 22 года. Она была ему едва ли не идеальной супругой. Во всяком случае, со стороны она видится лучшей из тех, что были у всех других известных русских писателей. Поскольку сумела обеспечить мужу покой и условия для его титанического труда. Была ему другом и помощником: правила корректуры «Истории…», считывала прибывающие из типографии экземпляры… А в незанятое этой нужной работой, домашним хозяйством и детьми время старалась быть еще и душой всего круга их общих с мужем друзей и знакомых.

Любила ли благородно прохладноватая в отношениях со всеми Екатерина Андреевна своего мужа? Сам Карамзин отвечает на этот вопрос довольно расплывчато: «Я смею еще надеяться на счастье… Моя первая жена меня обожала, вторая же выказывает мне более дружбы. Для меня этого достаточно…»[68]68
  Чижова И.Б. «Души волшебное светило…», СПб., «Logos», 1993, с. 246–247.


[Закрыть]. В принципе, некоторая холодность Карамзиной и к собственному почти 50-летнему мужу могла, конечно, на посторонний взгляд, ввести нашего обладающего кипучим темпераментом поэта в некоторое заблуждение. Показаться достаточным основанием попытаться переключить внимание такой еще яркой красавицы, скучающей, как ему могло представляться, в отсутствие должного мужского поклонения, на себя самого – молодого и полного физических сил. Однако, как свидетельствует графика позднелицейского периода на листах 47 и 48 ПД 829, черновиков поэмы, в реальной жизни ничего аномального в отношениях юноши Пушкина с супругой историка Карамзина не было.

Вот на листе 47 он разрабатывает эпизод стычки Рогдая с Фарлафом для второй главы своей поэмы, а в нижней части левого поля по вздорной, конечно, ассоциации со своим крикливым хвастуном Фарлафом вырисовывает левый профиль своего недавнего «обидчика» Карамзина.

Как видим, лацкан сюртука персонажа наш рисовальщик «вырезает» в виде букв «НК» – намека на имя и фамилию Николая Карамзина. Рядом с лацканом вырисовывает вторую верную особую примету историографа – полученную им за создание «Истории Государства Российского» знаменитую звезду, орден Святой Анны первой степени. Инициалы, полные имя-отчество и фамилию Карамзина в этой сюите отдельными буквами и штриховкой в линиях его профиля, волос, одежды, птиц-росчерков Пушкин по своему обычаю прописывает несколько раз.

ПД 829, л. 47

Всегда одна и та же птица-росчерк – явная примета в глазах Пушкина «птицы высокого полета» Николая Карамзина. Впервые в пушкинских рукописях она появилась в той же Лицейской тетради при элегии 1816 года «Уныние» («Медлительно влекутся дни мои…»), видимо, после разговора с Николаем Михайловичем на тему идентичности автора и его лирического героя. Как где-то зафиксировано, Карамзин замечал, что личность творца неизбежно отражается в его произведении даже помимо его желания. Может, в настроении лирического героя пушкинских стихов мэтр уже читал будущие «проказы» их автора и как-то пытался их предотвратить?

По теме инцидента Карамзина с Пушкиным в сюите ПД 829, л. 47 для нас интересен разве что нарисованный надо лбом персонажа – значит, в уме его прототипа – его двойник-пастух. То есть Карамзин осознает, что он уполномочен единомышленниками-арзамасцами и прочими окружающими опекать, «выпасать» юное дарование Пушкина. В левой (по мнению поэта, «неправой», по отношению к нему необъективной) руке мэтра на его рисунке – вовсе не игрушка «кубарь» (по сути, юла, волчок), как видится некоторым пушкинистам. Это – тот самый «прелестный» кнут, которым Карамзин задолго до рождения известной пушкинской эпиграммы вынужден будет стегать поэта за его царскосельские любовные проказы.

Н.М. Карамзин, художник А.Г. Венецианов, 1828[69]69
  Венецианов А.Г. Портрет Н.М. Карамзина 1828 года – http://pochit.ru/pars_docs/refs/66/65683/65683_html_m1353e9e.jpg


[Закрыть]

Н.М. Карамзин, художник А.Г. Венецианов, 1828

Показателен повторяющий линию лацкана карамзинского сюртука ворот блузы пастуха. Узнаваемо частично спрятанное в нем характерное карамзинское удлиненное, «вытянутое» лицо. Эту «маску» Пушкин, кстати, умел мастерски «натягивать на себя», пародируя перед своими товарищами-лицеистами и приятелями-гусарами особое выражение лица историка за его огромной и сложной работой. Ведь он имел редкую возможность наблюдать ее ход, будучи допускаем в карамзинском доме даже в его святая святых – спальню-кабинет Николая Михайловича, заваленный в одном ему ведомом порядке материалами: книгами, картами, выписками из древних свитков…

ПРАВИЛО № 28: изображения поверх голов профилей – мысли, представления персонажей о чем-то или о ком-то, нередко – о себе самих и собственных проблемах.

Легко представить, что, по-свойски бывая в спальне главы семейства, юноша Пушкин мог вообразить себе, что вполне достоин быть допущенным также и в …спальню его жены. Во всяком случае, в этом до сих пор убеждено наше пушкиноведение. А что? Не опровергнешь ведь свидетельств современников. Биограф Пушкина П.И. Бартенев, к примеру, приводит такое «показание»: «Ек. Аф. Протасова (мать Воейковой) рассказывала, как говорил мне Н.А. Елагин, что Пушкину вдруг вздумалось приволокнуться за женой Карамзина. Он даже написал ей любовную записку. Екатерина Андреевна, разумеется, показала ее мужу. Оба расхохотались и, призвавши Пушкина, стали делать ему серьезные наставления. Все это было так смешно и дало Пушкину такой удобный случай узнать Карамзиных, что с тех пор он их полюбил, и они сблизились»[70]70
  Вересаев В.В. Пушкин в жизни, т. II, с. 83.


[Закрыть].

По фамилиям из этой мемории хорошо видно, во-первых, как далеко от дома Карамзиных расплескались слухи об этой, казалось бы, малозначительной истории. Не иначе как ее специально расплескивали, и даже само якобы адресованное Екатерине Андреевне пушкинское письмо с этой же целью широко пускали по рукам. И многие даже из близких знакомых участников этого инцидента нарочито громко распространяемую Карамзиными его версию не подвергали сомнению. Тот же лицейский товарищ поэта Иван Малиновский вспоминает: «Пушкин влюбился в жену Карамзина так, что написал ей письмо прозой о том. – Отец его был с детства знаком с моим дядей П.Ф. Малиновским, прислал это письмо, переданное от Карамзина, моему дяде с тем, чтобы ему дать. – Я помню это перед выпуском этот день»[71]71
  Вересаев В.В. Пушкин в жизни, т. II, с. 83.


[Закрыть]. Выпуск приходился, кстати, на 9 июня 1817 – во всяком случае, именно эта дата стоит в пушкинском свидетельстве об окончании Лицея.

Рассказ Е.А. Протасовой нереален еще и потому, что Пушкин «узнал Карамзиных», полюбил их и сблизился с ними уже давно – по крайней мере, не менее чем за год до истории с этой запиской. Стоило также задуматься над мотивом пушкинского «преступления». Зачем ему было письменно назначать свидание Екатерине Андреевне, которую он видит практически каждый день и с которой имеет возможность откровенно говорить почти в любой удобный для него момент? Иное дело – Екатерина Бакунина, на днях в гневных слезах изгнавшая его из своего дома: «достать» ее теперь можно разве что нарочным или почтой.

Фрагмент ПД 829, л. 47

Но как быть, спросите вы, с вышеприведенным рисунком? По нему ведь очень даже похоже, что юноша Пушкин стремился-таки не только в материнское сердце, но и в спальню Екатерины Андреевны. В подробностях выписанный им отягощенный «гирькой» в форме пухлой буквы «И», символизирующей многотомную карамзинскую «Историю Государства Российского», половой орган пастуха – в полной непригодности для исполнения супружеских обязанностей. Мол, должен же кто-то заменить в постели заработавшегося за письменным столом мужа красавицы, пожилого историографа Николая Михайловича!

Близкий Карамзину человек, арзамасец граф Дмитрий Николаевич Блудов знает историю с пресловутой пушкинской любовной запиской с иной стороны. И, в свою очередь, рассказывает все тому же П.И. Бартеневу: «…Предание уверяет, что, по ошибке разносчика, любовная записка Пушкина к одной даме с назначением свидания попала к Е.А. Карамзиной (тогда еще красавице)»[72]72
  Тыркова-Вильямс Ариадна. Жизнь Пушкина. – М., «Молодая гвардия», 2007, т. I, с. 185.


[Закрыть]. Разве этот отголосок майской царскосельской пушкинской истории – не повод догадаться, что и «одной дамой», и «разносчиком» была сама получившая это послание молодая соседка Карамзиных Екатерина Бакунина?

Пушкинское ироническое «human» «в ужасе» отскакивает в сторону от левого – неправого! – виска взявшего в свои руки кнут на словах только, выходит, гуманиста-Карамзина. Многое, впрочем, объясняет внушительных размеров палец, изображенный поэтом за спиной его шефа:

Фрагмент ПД 829, л. 47

Подписан этот указующий перст, естественно, именем царя Александра I, при дворе которого Николай Михайлович и служит историографом. Карамзинский двойник-пастушок своей правой рукой демонстративно дублирует жест царского перста. От рукоятки до кончика кнутовища бегут буквы имени-фамилии той, из-за кого Карамзину приходится подчиняться диктату придворной морали – то есть нарушать собственные либеральные принципы. Николай Михайлович намеревается выпороть проказника-Пушкина, как записано в, по крайней мере, линиях его кнута и рукава его блузы, «За Екатерину Бакунину».

Когда Александр Пушкин отправил Бакуниной свою записку? Скорее всего, 7 июня – сразу после того, как по Лицею было объявлено, что еще до открытия служебных вакансий выпускникам назначается жалованье. Пушкин проходил по десятому классу гражданской службы – коллежским секретарем коллегии иностранных дел – и мог рассчитывать на 700 рублей жалованья в год[73]73
  Руденская М., Руденская С. «Наставникам… за благо воздадим», с. 136.


[Закрыть]. Видимо, никогда не имевший личных денег юноша решил, что на эти огромные по его тогдашним представлениям средства сможет прожить даже не один, а и вместе с любимой супругой. И решил об этом серьезно поговорить с уверенной в его неспособности содержать семью Екатериной. Для чего и попытался добиться с нею свидания посредством письма, предварительно вздохнув над ним поэтически:

 
В нем радости мои; когда померкну я,
Пускай оно груди бесчувственной коснется:
Быть может, милые друзья,
Быть может сердце вновь забьется.
(«К письму», 1817) (I, 265)
 

Прочтем, впрочем, хронологию тех майских событий в графическом изложении самого мятущегося в стремлении как-то подкорректировать в нужном ему направлении отношения с Екатериной Бакуниной Пушкина. Читать его текст в окантованных «поцелуем» линиях крон деревьев сада на листе 33 об. ПД 841, на который мы в предыдущей главе уже обратили внимание, следует, естественно, справа налево – в обратном ходу, как и полагается времени идти в воспоминаниях.

Нижний фрагмент ПД 841, л. 33 об.

Правое дерево на рисунке буквами листвы констатирует: «Въ ту же самую ночь (напомню: 25 мая 1817, после поцелуя Екатерины Бакуниной у забора сада) я нахально влѢзъ съ розай въ зубахъ по стѢнамъ въ окошко ея во второмъ этажѢ въ домѢ ея матери въ Царскамъ».

Как видим, прямо вслед за первым поцелуем любимой девушки лопнуло терпение лицеиста Пушкина, еще с прошлого года с завистью представляющего себе чужие интимные радости за ночными окнами дачных домиков Царского Села:

 
Недавно темною порою,
Когда пустынная луна
Текла туманною стезею,
Я видел – дева у окна
Одна задумчиво сидела,
Дышала в тайном страхе грудь,
Она с волнением глядела
На темный под холмами путь.
Я здесь! – шепнули торопливо.
И дева трепетной рукой
Окно открыла боязливо…..
Луна покрылась темнотой. —
«Счастливец! – молвил я с тоскою:
Тебя веселье ждет одно.
Когда ж вечернею порою
И мне откроется окно?»
(«Окно», 1816) (I, 193)
 

Окрыленный поцелуем у садовой ограды, Александр не стал дожидаться от своей давней пассии несбыточного приглашения на подобный черезоконный визит. Глядя на ее приоткрытое ввиду наступивших уже почти по-летнему теплых ночей окошко во втором этаже, решился нанести ей такой визит по собственной инициативе.

Второе «жидковатое» по количеству информации дерево на пушкинском рисунке почти свободно от чернильных пятен: «Катерина (в размазке) вынуждена была впустить меня въ ея комнату. Тамъ я у…ъ ея на кровати ея» (название и место этого секретного действия также частично прикрыты нарочитой чернильной размазкой – восстанавливаю их по догадке).

На третьем дереве: «Я думалъ, Екатерина утромъ пойдетъ къ матери ея жаловаться на то, что я ея изнасиловалъ…»

Окончание фразы переходит на четвертое, открывающееся большой чернильной размазкой дерево: «…а она (в размазке почти непрочитываемое что-то вроде «едва дождавшись утра») побѢжала рыдать къ сосѢдямъ ихъ Карамзинымъ. Добрая Екатерина АндрѢевна выслушала ея стенанiя, и вмѢстѢ съ матерью ея онѢ пошли къ ея мужу и сказали ему, что я (в большом пятне что-то вроде «веду себя какъ маньякъ») преслѢдую Екатерину Павловну». Во всяком случае, слово «маньяк» выписано здесь разными способами хоть и очень мелко, но даже три раза.

Скромная и гордая Екатерина и в «рыданиях» перед своей старшей тезкой Карамзиной, вероятно, откровенна до конца не была. Она горько сетовала лишь на то, что ей проходу не дает ее слишком молодой поклонник Пушкин, который как мужчина ей нисколечко не нравится и как жених в глазах ее семьи не котируется. Если бы она могла рассказать, как далеко на самом деле зашли их с Пушкиным отношения, разговор с ним у Карамзина имел бы совсем иные тон и последствия.

В кроне пятого, крайнего левого дерева Пушкин вздыхает совсем как перед самим его давним теперь визитом к своему мэтру: «Къ Н.М. Карамзину на расправу кнутомъ за Бакунину иду я наканунѢ выпуска». Очевидно, что именно в такой форме отзывался Пушкин о своем резком разговоре с Карамзиными в дружеских кругах, из которых эта выдаваемая им для хорошо понимающих его людей в переносном смысле информация разнеслась по более дальним сферам. Переведенная там в область прямых смыслов, она превратилась в обидную светскую сплетню о том, что поэта за дурное поведение высекли в тайной канцелярии. Ну, где же еще, по мнению обывателя, его тогда полагалось высечь? Долетела до Пушкина эта сплетня, когда он был уже в Бессарабии. Эхом, через его приятеля офицера-поэта П.А. Катенина со слов завсегдатая «чердака» князя Шаховского другого его былого товарища, графа Федора Толстого-Американца.

Без пяти минут выпускник Лицея Александр Пушкин еще не знает степени информированности Николая Михайловича Карамзина в инциденте с его юной соседкой Бакуниной и готовится к своему полному разоблачению. В почти сплошных размазках с левой стороны сада – его осознание собственной вины по отношению к своей любимой девушке: «Я 25 Мая у…ъ ея», «25 Мая у…ъ я Катерину Бакунину».

Известный скандал по поводу записки Пушкина к Бакуниной разгорелся между ним и четой Карамзиных в их доме, как точно помнит Иван Малиновский, накануне выпуска – 8 июня 1817 года. Старшие друзья наперебой и явно на повышенных тонах старались объяснить Пушкину всю пагубность его поведения – «стегали» его разными обидными для него аргументами. Отголосок этой «порки» – женская ножка в балетной туфельке с инициалами и фамилией Екатерины Андреевны Карамзиной в ленточках-завязках, появившаяся в рукописи «Руслана и Людмилы» в тексте на правом – «правильном» – поле листа 48. Рисована она чернилами и прямо в тексте – значит, по тогда еще свежим следам.

Фрагмент ПД 829, л. 48

Ножка, как видим, – правая: по ощущению самого Пушкина, Карамзины «топтали» его тогда по поводу его отношений с Екатериной Бакуниной справедливо, правильно. Ругали, вразумляли они его, конечно, оба. Но, вероятно, лично общавшаяся с принесшей в дом пушкинскую записку и безутешно рыдавшей на ее плече Бакуниной мягкосердечная Екатерина Андреевна – даже больше. Возможно, как переживающая за Пушкина как за собственного ребенка женщина, – эмоциональнее.

Суть тогдашних карамзинских аргументов в связи с этой запиской изложена Пушкиным на этом же листе в написанной его левой рукой (то есть так думает о себе вроде как не он сам!) французской фразе: «Я не очень красив и не очень умен». И сегодняшние мы с вами в подобной ситуации на месте супругов Карамзиных вряд ли нашли бы аргументы более простые и убедительные. Таков ли, мол, на самом деле неотразимый красавец Пушкин, чтобы воображать, что в него должны быть влюблены все барышни поголовно? Да и есть ли у него к тому же ум, если он не понимает, что компрометирует в глазах окружающих (в основном проводящих лето в Царском Селе придворных) девушку, приготовляющуюся к службе у самой императрицы? Если он по-настоящему любит Екатерину, то зачем наносит вред ей и ее нуждающейся в материальной поддержке двора семье? И нисколько не заботится о собственной репутации, хотя намеревается вступить в царскую службу не где-нибудь, а в коллегии иностранных дел?..

Правоту взрослых аргументов «усыновившемуся» супругам Карамзиным юноше вслух приходится признать. Но остатки обиды, нанесенной его молодому самолюбию, как бы помимо его воли осаждаются на листах его рукописи. На листе 47 у 53-летнего пастуха Карамзина, как уже было отмечено, уныло повис детородный орган: мол, сам историограф уже не в силах «бегать» за молодыми красавицами, так и злобствует – забыл самого себя в теперешнем пушкинском возрасте, а то и просто завидует могучему в половом отношении молодому человеку.

Супруга Карамзина Екатерина Андреевна на соседнем листе 48 пушкинской рукописи – Катерина-балерина. Балансирует на цирковом канате: смущает бывающих в ее доме мужчин тем, что обращается с ними как и с собственным мужем – одинаково ровно, прохладновато. Обманчивая поза ее «юбки» с ножками в балетных тапочках все продолжает «путать» пушкинистов, которым в этом рисунке чудится присутствие то профессиональной танцовщицы Авдотьи Истоминой, а то почему-то даже драматической актрисы Екатерины Семеновой…

На самом же деле в штриховке юбки Катерины-балерины запечатлены три или даже четыре уже известные нам тайны. Читать их неудобно, поскольку они записаны в два слоя. Первый из них – «мужской», посвященный тайнам Карамзина и самого Пушкина. По вертикали юбки у левой ноги фигурки Екатерины Андреевны наш иронический график зафиксировал «Самую страшную тайну Карамзина»: я битъ его кнутомъ не за его жену, а за Катерину Бакунину».

По юбке у правой ноги танцовщицы и самому низу ее подола Пушкин расписывает собственную тайну: «МнѢ не въ чѢмъ каяться. Я не писалъ ей записки». Да, он виноват, но вовсе не в том, что приставал с любовными признаниями к добропорядочной женщине, матери многодетного семейства. Хотя по условиям игры, затеянной Карамзиным по поводу пресловутой записки, он не имеет права говорить в обществе о своей невиновности. Более того – он просто обязан признаваться в том, что эту записку Екатерине Андреевне посылал. И виниться в своей глупости и самонадеянности перед нею и ее мужем на глазах у всех по поводу этой истории любопытствующих.

Фрагмент ПД 829, л. 48

Фрагмент ПД 829, л. 48

Фрагмент ПД 829, л. 48

Второй слой юбки – тайны женские. У пояса танцующей фигурки записана обозначенная по подолу и левому колену «Тайна Екатерины Бакунинай: 25 Мая». По самому низу подола Пушкин досказывает собственную тайну, связанную и с Бакуниной, и с этой датой: «Ту записку я писалъ Бакунинай, а не Карамзиной».

Бегущая вверх от туфельки по правой ножке танцовщицы «Самая страшная тайна Карамзиной» выражена не в словах, а в рисунке в центральной части ее юбки в виде устремленных остриями к самому интимному месту ее тела кольев. Мол, с помощью этих «инструментов» старый немощный муж молодой еще красавицы Екатерины Карамзиной исполняет свои супружеские обязанности? Ничего подобного. Смысл у тайны супруги историографа – чисто филологический: буквальное переложение на бумагу ее девичьей фамилии. Друживший со сводным братом Карамзиной князем Петром Андреевичем Вяземским Пушкин хорошо знал, что Екатерина Андреевна была внебрачной дочерью его отца, князя Андрея Ивановича Вяземского, с Елизаветой Карловной Сиверс. Брак с ней князь не мог оформить из-за того, что ей не давал тогда развода ее первый муж. Поэтому родители дали своей дочери Екатерине фамилию КОЛЫВАНОВА по КОЛЫВАНИ – старому названию Ревеля (нынешнего Таллина), где она родилась в 1780 году, когда ее отец командовал стоявшим там полком[74]74
  Друзья Пушкина. В 2 томах. – М, «Правда», 1986, т. I, с. 524–525.


[Закрыть].

На попечении отца, кстати, Екатерина в дальнейшем и осталась, поскольку ее мать вскоре добилась-таки развода и вышла замуж за …другого. Девочка воспитывалась в семье тетки, сестры своего отца княгини Е.А. Оболенской. Когда Екатерине исполнилось 22 года, она без памяти влюбилась в бедного армейского поручика Струкова, и родные не нашли иного средства избавить ее от этого наваждения как в возрасте 24 лет выдать замуж за друга ее отца, 37-летнего вдовца Карамзина…

В фамилии «КОЛ-ЫВ-анова» Пушкин и видит сексуальное приспособление «КОЛ», и слышит звук «ЫВ», характеризующий интимное действие, которое в его воображении этим «колом» с его «обидчицей» Карамзиной ее законный муж производит. И саму одинаково добрую и внимательную ко всем посетителям ее дома Карамзину-Колыванову иронически изображает балансирующей – КОЛ-ЕБ-лющейСЯ – на цирковом канате. В силу возвратности глагола «колебаться» выходит, что Екатерина Андреевна еще и манипулирует нарисованными Пушкиным на ее юбке кольями сама?..

В тоне этих текстов и рисунков не чувствуется, впрочем, по отношению к Карамзиным очень большой пушкинской обиды или озлобленности. Сохраняющаяся у юноши способность шутить свидетельствует о том, что он прекрасно понимает, что в данном случае ему каким-то чудом удалось, что называется, легко отделаться. Хотя, может быть, он и боялся, но одновременно и мечтал о том, чтобы его дрянной поступок по отношению к Бакуниной раскрылся полностью, и посвященные в него серьезные взрослые люди заставили бы его, «преступника», нести соответствующее их пониманию жизни наказание – жениться на Екатерине.

Но раз не сказала им о его полной вине сама Екатерина, он не может компрометировать ее в глазах окружающих собственным признанием! И не понимает, зачем она тогда и затеивала всю эту суету с его запиской? В пушкинских рисунках – лишь легкая досада по поводу неадекватно, по его мнению, отреагировавшей на его письмецо Бакуниной. Да еще ирония по адресу заботящихся о его нравственности и безопасности его пожилых благодетелей.

Трудно сказать, смогли бы Карамзины по достоинству оценить пушкинское черновиковое остроумие? Но они, по счастью, его бумаг не видят и по-своему продолжают спасать репутацию зареванной Бакуниной в глазах двора и света. Старательно разыгрывают ими же придуманную комедию о том, что пресловутая записка на самом деле была адресована не Бакуниной, а …самой жене историографа. Имя-то в записке – как раз подходящее: Екатерина!

Сомневаетесь, что подобное и в те «легковерные» времена могло выглядеть убедительным? Согласна. Идея влюбленности Пушкина в Екатерину Андреевну и могла прийти в голову разве что ее возрастному мужу, в глазах которого его жена и теперь еще столь же молода и прекрасна, как в первые годы их совместной жизни. Но разве были, по правде сказать, у супругов Карамзиных на тот момент иные варианты переигрывания этой истории? Кого иного с нужным именем было им искать, чтобы иметь возможность столь же доверительно эту компрометирующую записку переадресовать?

И Пушкин, по юности своей не осознававший всей опрометчивости своего дерзкого поступка по отношению к Екатерине Бакуниной, во всю свою жизнь оставался благодарен супруге историографа Екатерине Андреевне Карамзиной за принесенную ею тогда в хотя бы частичное искупление его греха собственную ее безупречную репутацию. Это была настоящая материнская жертва.

Светское общество, впрочем, от этого «семейного» скандала тоже оказалось не в проигрыше. Ему в этой «мыльной опере» открыто демонстрировалась целая гамма чувств – и христианская верность жены, и мудрость и великодушие мужа, и слезы раскаяния дерзкого юнца и, наконец, – «хеппи энд», то есть всеобщее примирение.

Изобразив в рукописях «брань» по поводу себя с Бакуниной в доме Карамзиных, Пушкин тоже успокаивается – продолжает писать свою поэму. Под рисунком с юбкой Екатерины Андреевны у него побежали строки будущего вступления ко второй главе:

 
Соперники в искусствебрани,
Не знайте мира меж собой;
Несите мрачной славе дани,
И упивайтеся враждой!
Пусть мир пред вами цепенеет,
Дивяся грозным торжествам:
Никто о вас не пожалеет,
Никто не помешает вам.
Соперники другого рода,
Вы, рыцари парнасских гор,
Старайтесь не смешить народа
Нескромным шумом ваших ссор;
Бранитесь – только осторожно.
Но вы, соперники в любви,
Живите дружно, если можно!
Поверьте мне, друзья мои:
Кому судьбою непременной
Девичье сердце суждено,
Тот будет мил на зло вселенной;
Сердиться глупо и грешно. (IV, 22)
 

В «соперниках в искусстве брани» вполне можно разглядеть наперебой старавшихся образумить Пушкина супругов Карамзиных. В бранящихся «рыцарях парнасских гор» опознать арзамасцев Пушкина с Карамзиным. В «соперниках в любви» почувствовать опять же Пушкина с его личным возрастным «пастухом»-Карамзиным, при помощи «кнута» старающимся хоть в какой-то мере в благородстве поведения уподобить молодого человека себе – отбить у него охоту «преследовать» без пяти минут фрейлину двора Бакунину.

И Пушкин, как ему это ни досадно, пытается соблюдать строгие рекомендации своего мэтра. На следующем после изображения словесной «баталии» по поводу него самого с Бакуниной в доме Карамзиных листе 49 Лицейской тетради начинает писать новые относящиеся к все той же запретной, неприкосновенной для него теперь его пассии стихи:

 
Как сладостно!… но, боги, как опасно
Тебе внимать, твой видеть милый взор!…
Забуду ли улыбку, взор прекрасный
И огненный, [волшебный] разговор!
Волшебница, зачем тебя я видел —
[Узнав тебя], блаженство я познал —
И счастие мое возненавидел. (II, 68)
 

Мэтром Карамзиным Пушкину отныне предписывается сочинять, как прежде, – искренне и ярко, но на основе не собственных, а вымышленных любовных восторгов и страданий. Мол, основоположник русской легкой поэзии Михаил Муравьев (1757–1807), учитель в сентиментализме самого Карамзина с авторитетным для Пушкина Константином Батюшковым, тоже ведь был поэтом-лириком. Но по жизни вел себя не в пример Пушкину чинно и благородно – хоть в попечители университета его производи, хоть в педагоги отечественной словесности к великим князьям приглашай…