Текст книги "Шаг вправо, шаг влево: от Америки до Борнео"

Но… какая же мать согласиться отдать своего дорогого кхмеренка?! До какой же степени бедности, отчаяния и безысходности должна была дойти эта женщина, чтобы решиться на такой шаг – расстаться с сыном в надежде, что там, в чужой благополучной стране барангов, ему выпадет шанс стать счастливым.

«Уж если брать, то надо брать двоих – и брата, и сестру!» – подумала я, настолько заботливо и нежно девочка держала малыша.

Промелькнула в памяти и недавняя сцена в Пномпене. Вечером мы зашли в кафе на набережной. Там на свободном пространстве между столиками вертелся как заведенный маленький мальчик. Сначала мы с Ириной решили, что это сын одной из официанток или кухонных работниц. Камбоджийские дети часто остаются как бы сами по себе, занимаются чем-то своим и кажется, что они брошены без присмотра, а потом видишь неподалеку мать. Но она не пристает к ребенку с замечаниями, не одергивает. Занят своим делом – и хорошо.

Но мы ошиблись. Американка в черной майке и черных брючках – молодая женщина лет тридцати, что сидела у барной стойки и разговаривала с официантом, повернулась к малышу и стала его подбадривать:

– Молодец! Очень хорошо! Попробуй еще раз!

Судя по тому, как она вела себя с мальчиком, это была его мать. Заметив, что мы смотрим, как он крутится на полу, американка объяснила:

– Увидел, как на набережной танцуют брейк, это на него произвело такое сильное впечатлении, что теперь не может остановиться. – И опять ободряюще обратилась к мальчику: – Отлично!

– Наверное, вышла замуж за кого-то из местных, – предположили мы.

И опять ошиблись. Когда американка, подхватив малыша, ушла из бара, дружески распростившись со всеми его работниками – по всему было видно, что ее тут хорошо знают, – Ирина спросила девушку-официантку.

– Нет, – ответила та. – Она усыновила ребенка. А вы знаете, что актеры Анжелина Джоли и Брэд Пит тоже усыновили ребенка из Камбоджи? Да! Процедура очень упрощена, чтобы дети могли получить образование. Многие сюда приезжают только для того, чтобы усыновить детей.

Неудивительно. Камбоджийские дети – особенные. Я вполне могла понять и актрису Анжелину Джоли и американку в черной маечке…

Женщина что-то уловила по моему выражению лица, сделала еще один шаг вперед и подтолкнула мальчика.

И тут я представила не только то, как он будет бегать по комнатам, крутить брейк, играть… а как пойдет в школу, с чем он столкнется, когда обнаружится разница в цвете глаз и цвете кожи, что ему придется пережить, когда он повзрослеет и будет сам ходить на занятия музыкой или в спортзал, когда на вечерних заснеженных улицах Москвы дорогу ему преградят бритые парни…

Нет уж, лучше бедность здесь, среди своих…

Я встала, вынула из сумки то, что там оставалось, и отдала женщине. Она какое-то время все еще изучающее смотрела мне в лицо, потом вздохнула разочарованно, опустила голову, шагнула за груду камней и скрылась в длинных переходах. Мальчик, которого девочка, перехватив руку, повела за собой, оглянулся и в последний раз с любопытством посмотрел на меня: «Не передумала?»

Нет, я не передумала. Но еще долго смотрела на груду камней, за которой скрылась эта троица, – камней, которые когда-то были порталом действующего храма, а теперь валялись бесформенной грудой в переходе между длинными пустыми коридорами.

Возрождение

Автобус в провинцию Кандаль, заметно повидавший виды, с помятыми боками, подрагивая от натуги, источал едкий сизый дым. Ирина замешкалась, вынимая из сумки билеты. Я первой поднялась по ступенькам и чуть не споткнулась о запасное колесо, валявшееся у первого сиденья.

Все места уже были заняты. Но заднее сиденье оставалось свободным.

Публика смотрела на меня с недоумением: как это сюда занесло иностранку? На лицах тех, что сидели впереди, заиграла легкая ироническая улыбка: дескать, сейчас она поймет, что ошиблась, развернется и уйдет.

– Тём риеп суо, – поздоровалась я, сложив ладони у груди.

Ксилофонная мелодия кхмерской речи, если к этому добавить придыхания, звучала примерно как наше «тень-тень-потетень». На вид вроде ничего сложного. Но даже тот скудный набор слов, которым я пользовалась (акун – спасибо, тях – да (только для женщин, мужчины говорят «бат»), ате – нет, тхлай ман – сколько стоит), звучал в моих устах так коряво, что Ирина каждый раз не могла удержаться от того, чтобы машинально (привычка преподавателя) не поправить.

Приветствие я выговорила уже почти без запинки, но, наверное, это выглядело примерно так:

– Зласьте!

Сначала повисла странная пауза, которая слегка озадачила меня: «Наверное, опять перепутала и вместо „здравствуйте“ сказала „до свидания“», – подумала я. И уже собиралась исправить ошибку, как со всех сторон послышались радостные возгласы.

В эту минуту Ирина поднялась следом за мной и на миг замерла в растерянности, не в силах понять, что произошло: весь автобус что-то радостно вопил. Но каково же было изумление пассажиров, когда Ирина, не только поздоровалась, но и продолжила с ними разговор по-кхмерски! Мой триумф померк. Теперь все внимание переключилось на нее.

Забавно, насколько разной была реакция на Ирину у разных жителей. Моторикши в Пномпене, когда она заговаривала с ними, сначала сосредоточенно хмурились: готовились услышать фразу на английском и напрягались для того, чтобы чего-то не упустить. Морщинки на лбу разглаживались не сразу. Требовалось время, чтобы осознать: фраза звучит на родном языке! После этого на лице появлялось радостно-облегченное выражение: надо же, она говорит по-нашему! Благодаря чему нам не один раз удавалось сбить непомерно высокие цены, которые они заламывали.

«Сдохнуть можно!» – говорила Ирина, услышав, сколько запрашивает очередной водитель. В переводе на русский это означало: «Ничего себе!», «Ну, даешь!» или «Не хило!».

Лицо водителя расплывалось в довольной улыбке, и он соглашался на половинную цену. Конечно, это все равно было больше, чем платят кхмеры. Но у иностранцев, как известно, денег куры не клюют.

Такую картину можно было наблюдать в городе. Когда мы добирались до какой-нибудь отдаленной деревушки, все воспринимали Ирин кхмерский как нечто само собой разумеющееся. Ведь никакого другого языка, кроме него, не существовало. Любой ребенок свободно лопочет по-кхмерски. Почему бы его не знать иностранцу?

В одном маленьком городке девушки, работавшие в небольшом ресторанчике, долго выясняли, откуда Ирина знает кхмерский. А потом задали коварный вопрос: «А писать умеете?» Ирина вывела на салфетке несколько предложений. Девушки заохали, завздыхали восхищенно. Из трех сестер только одна – самая младшая – ходила в школу. Две других, как они смущенно признались, вынуждены были с детства работать и грамоте так и не обучились. Некоторое время они разглядывали салфетку, поворачивая ее то так, то эдак. Потом попросили младшую, и та принесла книгу, чтобы проверить: а умеет ли Ирина читать? Вот тут они окончательно были сражены. Не только пишет, но и читает?! Девочки сначала застыли в полном изумлении, а потом начали что-то радостно восклицать. Наверное: «Сдохнуть можно!»

В нашем автобусе, который направлялся в Кандаль, пассажиры часто бывали в столице и знали, что кхмерский – не самый главный язык в мире. То, что Ирина изъяснялась с ними на родном языке, вызвало такую волну признательности, что все приняли участие в обсуждении, где нам лучше выйти. Чуть ли не на каждой остановке кто-нибудь поворачивался и объяснял: «Вам еще рано. Вам надо выходить, когда доедем до рынка».

На следующей остановке очередной доброжелатель поворачивался и предупреждал, что выходить еще рано.

Одним словом, мы находились под неусыпной опекой всего пассажирского состава, и перепутать остановку даже при всем большом желании нам бы не дали.

Сидевшая впереди старушка жевала бетель. Время от времени она поворачивалась и поощрительно улыбалась. Бетель окрасил ее зубы и губы в ярко-красный цвет. Женщины из приличных семей в Пномпене бетель не жуют. Считается, что это только деревенщинам позволительно: мало того, что это легкий наркотик («голова от него кружится!»), но и некрасиво. В самом деле, если бы не полная безмятежность, с какой старушка смотрела на нас, эта улыбка могла бы приобрести жутковатый вампирский оттенок. В какой-то момент старушка развязала головной платок в мелкую бордовую клеточку. И оказалось, что у нее на голове только короткий ежик.

– Женщины в старости часто бреют голову, – ответила на мой безмолвный вопрос Ирина. – Это не означает, что она из монашек.

Ежик придавал старушке трогательно-беззащитный вид. Она становилась как будто бесполой. Сразу не поймешь, кто перед тобой – старик или старушка.

Кондуктор – крепко сбитая женщина лет тридцати пяти в светлой рубашке и темно-сером костюме в полосочку – проверила наконец, у всех ли есть билеты, заодно приняла у только что вошедшего пассажира деньги. Ее руки в черных хлопчатобумажных перчатках ловко оторвали от висевшего на груди кругляшка, какие не так давно носили и наши кондукторы, коротенький билетик. Пассажир, не мудрствуя лукаво, сел на запасное колесо, о которое я чуть не споткнулась.

Кондуктор двинулась по проходу к нам – на оставшееся свободным сиденье.

– Ты посмотри, ну прямо Маша из Рязани, – заметила Ирина.

У женщины и в самом деле было простое лицо с носом пуговкой. Немного разбитная с виду и очень добродушная молодая женщина. Волосы она высветлила, отчего они приобрели рыжеватый оттенок. Кхмерская Маша села рядом с Ириной и о чем-то быстро-быстро заговорила.

Я решила, что она опять принялась объяснять, где нам выйти. Когда она поднялась, чтобы выдать билет очередному пассажиру, Ирина поведала мне историю ее жизни.

– У нее мать вышла замуж за канадца. Он вскоре их оставил, но время от времени помогал, присылал кое-какие деньги. Так получилось, что и она сама вышла замуж за канадца. И все повторилось в том же духе. Он уехал вскоре после того, как у нее родился сын. Тоже изредка присылает деньги. Сын растет хороший. Она неплохо зарабатывает. Купила ему мотоцикл, но очень боялась, что парень попадет в аварию, и сменила мотоцикл на машину. Сын ее слушается, учится. Она держит его в строгости. – Ирина помолчала. – А я сразу подумала, что она полукровка.

Еще в первые дни нашей поездки мы обсуждали, насколько уместно задавать тот или иной вопрос. Ирина часто протестовала:

– Это неудобно. Вторгаться в чужую жизнь – с какой стати? Это слишком личное.

– Да пойми ты, – с жаром возражала я, – ни о чем люди так не любят говорить, как о себе! Только дай возможность. Всякий готов выложить всю подноготную, если есть, кому выслушать.

– Ты преувеличиваешь, – стояла на своем деликатная Ирина.

– Поверь мне. Я однажды засекла время, когда совершенно незнакомая женщина буквально через тридцать секунд после того, как я в поезде села напротив и просто подперев рукой щеку, всем своим видом показывая, что буду слушать, принялась рассказывать то, что может быть, не знал никто из близких ей людей.

В нашей жизни, так уж сложилось: роль психотерапевта выполняют подруги. А если подруги под рукой нет – случайные попутчики. В отличие от подруги, которая давно варится в густом бульоне семейных ссор, не один раз выслушала все жалобы на мужа, детей, свекровь или золовку и поэтому может прервать поток излияний словами: «Сама виновата… Распустила всех… А почему ты не сделаешь то-то и то, я же давно говорила тебе?!» Случайный попутчик, если у того хватает терпения выслушать историю до конца, увезет образ рассказчика в том ракурсе, в котором ему хочется запечатлеть себя на веки вечные. Как при фотографировании. Почти все мы знаем, что, к примеру, в «три четверти» выглядим лучше, чем анфас. И невольно стараемся занять выгодную позицию. То же самое относится и к дорожным знакомым.

Что бы там ни происходило на самом деле, как бы мы ни были виноваты, в том, что произошло, нам так хочется, чтобы кто-то увидел: вот человек, достойный всяческого сочувствия и уважения. Случайный попутчик сойдет на следующей станции. Мы его никогда не увидим. И вместе с ним останется наше «фото», где мы будем выглядеть в те самые «три четверти», при которых не так заметны наши собственные прегрешения. Смысл таких откровений: «пустить это слово на ветер, чтоб ветер унес его в даль».

Когда мы выходили на остановке под дружные выкрики всех пассажиров, кхмерка-кондуктор чуть не расцеловала Ирину, а заодно и меня, на прощание, настолько она осталась довольной этим коротким и бурным, как извержение вулкана, разговором.

Автобус, выпустив клуб едкого дыма, двинулся дальше. А мы остались на обочине.

– Открывай свой план, посмотрим, куда дальше.

Рисунок Кем Чеа выглядел просто: вот дорога, вот рынок, а наискосок – казалось, рукой подать, – его дом. Я была уверена, что мы доберемся пешком.

Но Ирина обратилась к стоявшему на остановке люду. Разношерстная толпа, как всегда, в первую минуту с недоумением смотрела на нее, не в силах соединить образ европейца с кхмерской речью, а потом бурно начали обсуждать, как нам лучше добраться до места назначения.

С Кем Чеа я познакомилась неожиданно в Русском культурном центре. Зашла узнать у заведующей библиотекой Дианы Анатольевны про кхмеров, которые когда-то учились в России.

Диана могла поделиться только своим собственным опытом, как все московские друзья отговаривали ее выходить замуж за кхмера: другие обычаи, другой язык, тропики, инфекция…

– Но родственники мужа встретили меня так тепло, так радушно! И я поняла, насколько беспричинны были волнения по этому поводу. А вот что касается трудностей жизни – их хватало в первые послевоенные годы. В апреле началась такая жара, что дочь не могла уснуть, мы ее веером по очереди обмахивали. Вентилятор не могли купить, да и что толку от него? Электричество в доме отсутствовало. У соседа был генератор, и он продавал электричество с шести до одиннадцати вечера. Научилась пользоваться утюгом на углях, чтобы гладить мужу рубашку и свои платья…. Язык освоила. Но скорее разговорный. Все-таки я целый день провожу здесь, в Русском центре, а муж русский знает. Дети по-кхмерски говорят свободно. Постепенно и климат переносить стало легче. Самое главное – люди приветливые, добрые… Что еще вам сказать? – Диана недоуменно подняла глаза вверх.

И тут – на ловца и зверь бежит! – в дверь, постучавшись, вошли в чистенькой, хоть далеко не новенькой, серого цвета рубашке, в темно-серых брюках и шлепанцах на босу ногу мужчина с застенчивой ясной улыбкой и женщина. Они оставляли впечатление сельских учителей – так оно и оказалось. Тоненький, худенький, как многие кхмеры довоенного поколения, невысокого роста (в паспорте – он потом его показывал Диане – рядом с непривычной для нас отметкой «рост» стояло 1,60). Мужчина представился:

– Я Кем Чеа, учитель из провинции Кандаль. Это моя зена – она тозе учительница.

Жена в зеленом сампоте (юбка с запа́хом) и светлой кофточке села на предложенный стул и сложила руки на коленях, как делали примерные гимназистки. За все время разговора она не произнесла и одного слова, только внимательно и с гордостью слушала, как говорил ее муж.

– Я учусь русский язик, – продолжал Кем Чеа.

Мы сначала не поняли, хочет ли он учить кого-то русскому языку или сам хочет заниматься. Оказалось, и то, и другое.

– Я узе восемь лет не говорил по-русски. Мне стыдно, что я так плоко говорю.

Его отец – дальше он заговорил по-кхмерски, и Диана переводила его рассказ – погиб при красных кхмерах. Старшие братья тоже. Тогда многие страны старались поддержать Камбоджу. Россия тоже помогала, и он стал учить русский язык. Его отправили проходить практику в Иркутск. Вернулся и начал преподавать в сельской школе Кандаля русский язык. Но вскоре, закончил он, все также улыбаясь, в России началась перестройка, специалистов сюда не присылали, наши тоже перестали ездить. Пришлось переквалифицироваться и преподавать английский.

В этом году Кем Чеа решил восстановить утраченное.

– У меня сейчас десять учеников в сколе. Они занимаются русским. У меня нет новые словари русский и учебники. Хочу взять у вас.

Год русского языка оказался для него удачей – за это время выпустили несколько новых пособий с сидиромами для прослушивания текстов. Диана сказала, что сможет выдать новые пособия только на неделю.

– Я успею делать ксерокс.

– А у вас в школе есть компьютер? – спросила я.

– Есть. Нам подарил один японский бизнесмен.

– Тогда лучше не ксерокопировать тексты, а просканировать и отпечатать на принтере, – посоветовала я. – Это вам дешевле обойдется.

Кем Чеа мягко улыбнулся:

– У нас нет сканера и нет принтера. Есть только компьютер, – отозвался он.

Мда. Это почти то же самое, что иметь машину, но без колес.

– Но, – продолжала Диана, – я могу отдать пособия только под залог.

В ответ на короткую фразу жена Кем Чеа вынула из сумки завернутые в чистенький носовой платок деньги и отсчитала нужное количество риелей для залога.

Перед тем, как попрощаться, Кем Чеа записал в мою тетрадь телефон и нарисовал план, как к нему проехать.

Вот так мы оказались на развилке, которая уходила от шоссе в сторону рисовых полей, сахарных пальм и небольших деревушек.

– Пешком не дойти, надо ехать, – сказала Ирина. – Один парнишка вызвался подвезти.

Парнишка завел мотоцикл и, опираясь одной ногой о землю, выжидающе смотрел на нас. Ирина села первой. Я, держась за ее плечи, сзади. Мотоцикл свернул с асфальтированной дороги на проселочную, и мы, подпрыгивая на ухабах, покатили по деревенской улице. Одна нога у меня почти сразу соскользнула с «приступочки», нашарить ее снова мне все никак не удавалось, и так, «махая левою ногой», я доехала до школы. Но оказалось, эта не та, что нам нужна. Парнишка двинулся в ту сторону, которую ему указали. И снова на очередном ухабе нога потеряла опору, и я проделала оставшийся путь с болтающейся в воздухе ногой.

Только с третьего захода нам удалось найти нужную школу. Зато мы имели возможность увидеть, что все здания – типовые, одноэтажные, располагавшееся буквой П. Стены этой школы тоже были выкрашены в желтый цвет. На просторном дворе кучками стояли школьники: в белых кофточках и темных сампотах девочки, мальчики – в белых рубашках и темных брюках. Не хватало только красных галстуков. Многие из них усаживались на велосипеды (целое стадо их паслось во дворе под деревьями) и разъезжались по домам. Мы хотели расплатиться с нашим водителем, но он отказался.

Кем Чеа с радостной улыбкой вышел навстречу и провел в учительскую, где нам сразу вручили по пластиковой бутылочке воды – здесь пить надо понемногу и постоянно, чтобы не было теплового удара.

В учительской кроме пары столов да стульев и расписания больше ничего не было, если не считать пары веников и плакатов: «Знание – это пища. Ум – это оружие. Дешево то, что сделано руками. Дорого то, что исходит ото рта (имеется в виду и ум)». Кем Чеа посмотрел на часы: до начала дополнительных занятий оставалось немного свободного времени, и он решил потратить их на то, чтобы добросовестно обрисовать обстановку.

Школ в провинции много. Правительство стремится создавать их в каждом кхуме – административном округе: начальную – непременно, среднюю – по возможности и наконец высшую – для лицеистов. Школа Кем Чеа как раз и была таким лицеем: пятнадцать классов, пятьсот шестьдесят семь учеников. Двести сорок из них девочки. Как и у всех остальных, у лицея есть свое название, связанное с наименованием кхума.

– Учителей не хватает – у нас всего пятнадцать человек. Особенно сложно найти преподавателя старших классов по физике, химии, математике. Из-за того, что зарплаты очень маленькие.

Совсем как было у нас в перестроечные времена. Помнится, как-то я увидела объявление: «Автобусному парку требуются…» – и кондуктору предлагали зарплату больше, чем получала опытная учительница в провинциальном городке.

При этом у Кем Чеа не появилось столь привычного у нас скорбного и унылого выражения. Он сообщал обо всех трудностях с не покидавшей его лица улыбкой. Не хватает пока и учебников, тетрадей, пособий. Недавно получил четыреста учебников по четырем предметам. Ученики могут брать их только на время. Иногда несколько семей собирают деньги и покупают сообща нужные книги. Старые учебники передают следующему поколению учеников. Зато обучение бесплатное. Многие дети хотят учить английский, даже на кхмерский не так обращают внимания.

– Много делать осибок на кхмерском, писут неграмотно, – пожаловался Кем Чеа. – Занятия начинаются с утра. С двенадцати до четырех перерыв, а потом еще несколько пар… – Он бросил незаметный взгляд на часы.

– Нам пора?

– Да.

Из учительской мы перешли по открытой террасе в соседний пустующий класс. Грубо сколоченные парты, выкрашенные в коричневый цвет, вызывали воспоминания о российских деревенских школах послевоенного периода. Как, наверное, на всех партах мира – эти тоже украшали надписи. Только все они были выведены чрезвычайно аккуратным кхмерским почерком. Словно ученик тщательно выполнял задание учителя и ждал оценки за выполненную работу.

Пустые стены класса тоже украшал плакат, на котором добрый старичок наставлял малышей не трогать дохлых кур, чтобы не заразиться птичьим гриппом.

Подростки (шесть мальчиков и четыре девочки из старших классов) вошли следом, страшно смутились при виде нас, скромно заняли только те ряды, что располагались через проход, и тотчас усердно принялись списывать слова с доски.

Заглядывая в свою потрепанную тетрадь – видимо, она осталась у Кем Чеа с тех самых времен, когда он проходил практику в Иркутске, – он выводил новое слово и проговаривал его вслух:

– Завот, столовайя (с ударением на «я»), маляко, кампот, зал, сыр, рыба, яблако…

Над нашими головами, проскользнув сквозь ячейки решетки, пробрались вездесущие воробьи и принялись шмыгать под потолком с одного конца комнаты в другой, что-то оживленно обсуждая. Кроме относительной прохлады им здесь нечем было поживиться. Должно быть, их влекла тяга к знаниям. В следующей жизни, глядишь, переродятся учителями. Ребята не обращали на них ни малейшего внимания – дело привычное.

После того, как Кем Чеа закончил, ученики с места начали повторять то, что записали.

– Харасо! – подбадривал он их и поправлял. – Не зыр – сыр. Не зуп – суп…

Хотя кхмерский алфавит самый большой в мире, в нем все же не хватает некоторых звуков, вроде ж, з, ш, щ, на которых в основном и спотыкаются те, кто осваивает русский.

Ирина, не выдержав, начала подсказывать, когда кто-нибудь из учеников, замешкавшись, не знал, как выговорить нужное слово.

Кем Чеа, подхватив игру, «строго» грозил ей пальцем и улыбался.

– Сдохнуть можно, – пробормотала я. – Зачем им «завот» и «столовайя»? Я бы в жизни не выучила русский такими темпами.

– Но они таким же образом учат и английский, – пожала плечами Ирина. – И ничего, как-то выучивают.

Когда урок подходил концу, Кем Чеа попросил гостью произнести речь о пользе русского языка.

Ребята с очень серьезными лицами внимали тому, что сейчас отношения России и Камбоджи расширяются, укрепляются новые связи. Да и туристов с каждым годом едет все больше.

– Так что русский язык будет востребован, – закончила Ирина короткую речь.

Дай бог, чтобы усилия этих ребята не оказались бесплодными. И связи между нашими странами «укреплялись и расширялись».

После занятий Кем Чеа повез нас к себе домой. Пока жена и две дочки хлопотали, накрывая на «стол», то есть стелили скатерть на полу веранды, Кем Чеа показывал нам свои владения. Он совсем недавно закончил строительство нового дома: на высоких бетонных подпорках с бетонной лестницей, ведущей наверх, где у него была всего лишь одна комната. Из мебели – только супружеская постель и небольшой шкафчик для одежды. Две их девочки, видимо, спали на полу на циновках.

Нижний этаж Кем Чеа собирался превратить в классную комнату. Там уже на цементных мешках стояли парты и доска.

До того, как он начал строительство:

– Зили в одном доме, моя зена, мать и девочки – вместе. В этой зе самой провинции Кандаль узе одиннадцать лет. – Он показал на крошечный деревянный домик, скорее сарайчик, где ютилось все семейство. Сейчас его ответили для хранения продуктов и для готовки.

Пятнистая, как гиена, собака, что устроилась под тенью этого деревянного домика, с невыразимым блаженством и одновременно остервенением чесала себе шею задней лапой.

– Мы с мамой пережили самое страшное время. Нас, детей, красные кхмеры забрали отдельно, родители жили в другом бараке. Работали по двенадцать – четырнадцать часов. Иногда учителю удавалось увести нас в лес и спрятать, чтобы мы могли отдохнуть. В семье было восемь человек. В живых остались только я и моя мать. Остальные погибли. Мать умерла семь месяцев назад.

Кем Чеа подвел нас к небольшому алтарику, такие есть в каждом кхмерском дворе (даже на центральных улицах Пномпеня мы видели на балконах точно такие же алтарики). На высокой подставке – в рост человека – стоял выкрашенный золотой краской домик (размером с наш скворечник), уголки крыш которого поднимались вверх, как быстро тающие струйки дыма. Внутри лежал серебристый парчовый мешочек, в котором и хранился пепел матери.

С веранды, на которую мы поднялись по могучей бетонной лестнице, открывался вид на улицу и подсобное хозяйство. Соседние дома выглядели так же, как и его нынешняя кухня, то есть сбитые из деревянных досок и покрытые пальмовыми листьями. Поскольку время было обеденное, многие спали в гамаках под сенью своего же дома на стойках или просто под деревьями. Деревенская улица, которую осеняли склонившиеся из-за изгородей пальмы, была совершенно пуста.

Поднявшись на веранду, мы оглядели сад за домом, где росло несколько видов пальм – сахарные и кокосовые, – бананы и другие, неизвестные мне деревца. Зелеными шипастыми боксерскими перчатками висели плоды хлебного дерева. На тщательно возделанных грядках огородика кудрявилась зелень.

Рисовое поле, без которого ни одному кхмеру не обойтись, находилось где-то за деревней. Наверное, мы его проехали, «махая левою ногой». Одним словом, жизнь учителя в кхмерской деревеньке ничем не отличалась от жизни сельского учителя в российской глубинке: и здесь им не прожить без подсобного хозяйства, которое в основном и кормит всю семью.

В саду под пальмами бродили озабоченные поисками чего-нибудь съедобного куры. В некотором отдалении от них разгуливал петух невиданных мне в России размеров – почти страус – с мускулистыми ногами, куцым хвостом и длинной шеей, которая заканчивалась павлиньей головкой и таким коротким зубчатым гребнем, что я сначала приняла за его курицу. Но петух, созывая гарем, присел, вытянул шею, раскрыл клюв и издал такой мощный хриплый крик, который можно было сравнить с взмахом старинного, сильно проржавевшего камбоджийского меча, что мы видели в музее. Куры, которые по идее должны были затрепетать, услышав призыв своего повелителя, даже не повернули головы. Рядом с ними поклевывал что-то на земле привычный взору черно-красный петух с элегантной накидкой золотого шитья (и передвигался он тоже мелкими шажочками, как галантный кавалер при дворе Людовика). Черно-красный петух, явно дамский угодник, услышав ржавый крик, тоже присел, открыл клюв… но оттуда послышался лишь слабый шип, спущенной на ходу велосипедной шины. Должно быть, не осмелился подать голос в присутствии петушиного Бэтмэна.

Жена Кем Чеа позвала нас к «столу» отведать фруктов из своего сада. Видя, как мы неловко принялись счищать кожуру с манго, сама взяла нож в руки.

Умение красиво разделывать фрукты – почти искусство, которое присуще восточным людям. Сколько раз в Таджикистане я завороженно следила за тем, как хозяин дома лишь слегка надрезает грани граната. После чего плод с легким хрустом разламывался на аккуратные дольки. Ядрышки, плотно притиснутые друг к другу, сияли рубиновым светом, как в лавке ювелиров. Ни одно из них не было повреждено, можно есть, не пачкая пальцы. И сколько раз я бесплодно пыталась найти заветную «точку сборки»… Но так и не освоила это искусство. А с какой элегантностью в Таджикистане чистили яблоки или груши?! Съесть их с кожурой, просто вгрызаясь в мякоть, верх неприличия и невоспитанности, проявление дикости.

Кхмеры при их изобилии фруктов тоже выработали свои приемы.

Наша локсрей, огибая лезвием ножа большую косточку, разделила манго на две «мисочки». Мякоть каждой из них она надрезала квадратами и выгнула горкой. Оставалось только поддевать чайной ложкой каждый квадратик и отправлять в рот.

Желтый ананас лежал ажурными кружками. Совершенно несъедобный по виду плод сиренево-фиолетового цвета с розовой мякотью она разрезала на четыре дольки (прямо под ножом он начинал источать белый сок) – его название так и переводится с кхмерского «молочный фрукт», – на вкус он оказался нежно-кисловатым.

Кем Чеа достал фотографии, завернутые в целлофановый пакет, и показал нам «иркутскую историю», где кхмерские студенты – еще совсем молодые ребята – снимались на фоне общежития: серого четырехэтажного здания.

– Холодно было, наверное? – Меня удивило, что южане фотографировались без шапок, хотя снег уже лежал сугробами.

– Ничего, мы скоро привыкли.

– А как к вам относилось население? – допытывалась я.

– Очень хорошо, – улыбнулся Кем Чеа.

«Повезло, что ему не довелось оказаться в нашей стране в перестроечные годы», – промелькнуло у меня в голове. Двадцать пять лет назад с этим вопросом дело обстояло иначе. Мы гордились тем, что выступаем в роли старшего брата. Иностранцев любили и опекали как родных.

Потом пошли свадебные снимки. На одном из них жена подносила Кем Чеа зажженную спичку к сигарете.

– Вы курите?

– Нет. Это просто обычай такой. Жена показывает, что всегда будет ухаживать за мужем и выполнять все его просьбы.

Жена Кем Чеа осталась верна своему обещанию, данному на свадебной церемонии в сельском храме.

На одной из фотографий – мать Кем Чеа незадолго до смерти: маленькая, худенькая старушка с таким же, как и у сына, улыбчивым лицом. Никогда не подумаешь, что она потеряла почти всю свою огромную семью.

– Жаль, что ей не довелось пожить в новом доме, – сказала я.

– Но она видела, что строительство уже заканчивается, и радовалась, что мы будем жить хорошо.

Потом Кем Чеа вынул пособия и учебники, сохранившиеся у него со времен возвращения из Иркутска. Уголки многих из них успели съесть термиты.

– Вообще-то это неплохие пособия, – заметила Ирина, пролистав их.

Но Кем Чеа попросил прислать новые (что Ирина и сделала, как только мы вернулись в Москву, благо выдалась оказия). Я попыталась остановить ее: «Ты ведь сама говорила, что у него неплохие пособия…». – «Все, кто учит язык, – ответила Ирина, – не могут избавиться от иллюзии, что вот появиться какой-то необыкновенный учебник, и они сразу заговорят без ошибок…»