Текст книги "Шаг вправо, шаг влево: от Америки до Борнео"

Куда уж красивее!

Мы возвращались к своему столику по другой, не менее тенистой дорожке, где тоже стояли аквариумы со змеями. Бросая быстрые косые взгляды на коряги, где дремали столь малоприятные мне создания, я старалась поскорее добраться до ступенек, что вели под навес ресторана.

– Да, впечатляет, – проговорила Ирина.

– Еще как! – согласилась я, устраиваясь в плетеном кресле и переводя дух.

И тут раздался вопль сорвавшегося с трапеции акробата. Мы с Ириной одновременно вздрогнули и обернулись: белый попугай, добравшись по измочаленному канату до подставки внизу, потоптался, расправил крылья, снова пронзительно завопил и с видом Сизифа принялся карабкаться вверх.

К нам подошла жена Николая, Елена, невысокая стройная молодая женщина со светлыми волосами.

– Столько всяких дел накопилось, – извинилась она за задержку. – Мы с мужем уезжали в Пномпень. Три дня отсутствовали. Сейчас надо продукты разобрать…

– Я слышала, что вы из Ташкента, – начала я.

– Да. Николай там работал герпетологом. После перестройки лаборатория закрылась. Приехали в Москву. Я как-то прижилась. А ему Москва пришлась не по душе. И когда предложили поехать в Камбоджу – начала действовать комиссия по охране животных от ООН, – он сразу согласился. Пробыл здесь несколько месяцев и написал: «Я нашел вторую родину. Приезжайте. Вас ждет вилла на берегу океана».

Наш сын Тарас как раз закончил школу. Надо было принимать решение. И я выбрала мужа. Вы бы видели эту «виллу»! Когда мы приехали, я чуть не разрыдалась: домик на сваях посреди болота. Избушка на курьих ножках. После дождя к нему было не пробраться. Воды нет, электричество с перебоями. Да вот, посмотрите сами… – Она махнула рукой в сторону фотографии.

Действительно, типичный кхмерский домик с переплетением тростниковых свай посреди грязного болотца.

– Представить, что здесь будет через несколько лет… – покачали мы головами.

– Все своими руками Николай делал. Сын, конечно, помогал. Осушили участок. Сад начали разбивать. Спуск от дороги выкладывали… А вот, кстати, и он. Так что я оставлю вас, – закончила Елена.

Высокий, худощавый, загорелый, с голубыми живыми глазами, Николай смотрел на нас с обреченным видом. Отвечать на вопросы, которые он уже выслушал не один десяток раз, ему явно не очень-то хотелось.

– Нам не повезло, мы приехали как раз в тот день, когда вы уехали в Пномпень, – начала я.

На самом деле за эти дни мы кое-что узнали о Николае от местного населения. Все как один отзывались о нем почти одними и теми же словами: «Очень добрый и очень хороший человек. Помогает всем людям, спасает тех, кого укусили змеи».

– Зато нам успели рассказать, как вы помогаете укушенным.

Это была «его тема». Николай сразу оживился:

– В Ташкенте была одна из лучших лабораторий по выработке сыворотки. Работали на примитивном оборудовании. Когда приезжала какая-нибудь иностранная делегация, сотрудники кидались красить, чистить, блистить – сами знаете, как в те годы бывало. Но толку-то! Оборудование могло устрашить кого угодно, таким оно было допотопным. Иностранцы не могли поверить, что мы на таких аппаратах таких результатов добиваемся. Считали, что подделываем данные. Но сыворотка-то оказывала действие. И еще какое – была намного действеннее, чем в странах с суперсовременным оборудованием. Потому что наши работали на энтузиазме. Азарт был. Спортивный интерес. После перестройки лабораторию перестали финансировать. Все люди разбрелись кто куда. Таких специалистов уникальных потеряли. – Он вздохнул. – Меня вообще-то отец хотел направить по своим стопам. И я поехал в Ленинград поступать на художника. А в результате сдал документы на биофак. Мне попался вопрос о варанах. А я их наблюдал с самого детства. Знал повадки: когда они весной выползают, когда брачный сезон начинается, как происходят битвы между самцами. Говорил чуть не полчаса. Меня приняли по результатам собеседования. После окончания звали в аспирантуру. Но Ленинград с его низким серым небом, пронзительно-холодной зимой… ну никак меня не привлекал. Я привык к азиатскому солнцу, поэтому вернулся в Ташкент. Очень долго гордился, что я единственный неукушенный герпетолог. Но однажды меня все-таки цапнула змея из-за того, что боялся ее слишком сильно придавить. – Он засмеялся. – Но это, как я понимаю, к делу не относится.

– А где же вы сейчас берете сыворотку, чтобы лечить людей?

– Покупаю в Таиланде. Больше всего несчастных случаев выпадает на сезон дождей – до ста – ста пятидесяти человек принимаю. А надо знать камбоджийцев. Они приезжают целыми семьями. Пока сыворотка подействует, пока больной придет в себя, родственники все при нем. Им надо где-то останавливаться, не на улице же спать?! Пришлось выстроить приемный покой.

– Но чтобы вы могли заниматься благотворительностью…

– Это не благотворительность, – отмахнулся Николай.

– Называйте это как хотите, но чтобы позволить себе такую возможность, надо было сначала развернуться. «Хижину дяди Тома» превратить в такой ресторан…

– Потому что правительство не душит налогами, – объяснил он. – Дают возможность предпринимателям встать на ноги. В Москве у меня даже близко не получилось бы. Приехал сюда – и снова сияющие улыбки, ни зла, ни раздражения… Солнце. Море. Змеи! И религия у них радостная, веселая. Что справляют – рождение, свадьбу, похороны – не сразу отличишь. Здесь тысячи возможностей. Масса того, что можно сделать, начать с нуля, потому что особых бюрократических препон никто не ставит. Конечно, какие-то бумаги надо заполнить, упрямство какого-то чиновника преодолеть, но это ни в какое сравнение не идет с тем, что тогда творилось в России. Как сейчас, не знаю. Но, думаю, мало что изменилось. Здесь не глушат мелкого предпринимателя. Дают возможность развить свое дело, чтобы человек не прибегал ко всяким хитроумным махинациям, на которые далеко не все способны, даже если есть деловая хватка. Когда сам начинал, думал, что можно сделать так, чтобы не было похоже на других. Ну а поскольку моя первая профессия – герпетолог, подумал: надо, чтобы люди начали ценить красоту природы. Поняли, что змей можно не только есть, но и любоваться ими. Чтобы их перестали так бездумно уничтожать. А ведь у каждой из них свои повадки, свой характер. Вот я смотрю и вижу – эта умница, все очень быстро соображает, но недоверчивая. А эта – хитрюга. Та – ленивая, осторожная… Каждая неповторимая личность… Всю коллекцию составлял сам и поначалу ухаживал тоже сам. Но столько дел и обязанностей! Пришлось брать помощника. Парень оказался хорошо обучаемый. Быстро все усвоил. Теперь я за своих питомцев спокоен. Только поздороваться прихожу.

Сначала к нам в ресторан, – а цены мы назначали очень скромные, – приходили иностранцы, которые приезжали, чтобы побаловаться дешевыми и доступными наркотиками. Мы с ними совершенно измучились. И тогда мне посоветовали: «Николай, поднимай цены, если хочешь отсеять сомнительную публику!» Сейчас сюда такие не заглядывают. Но мы уже не ограничиваемся только рестораном. На все задуманные проекты просто жизни не хватит – столько здесь возможностей! Только прикладывай руки. Сюда сейчас устремилось много русских, которые хотят открыть дело. Я помогаю, чем могу: ищу какую-то изюминку и готов вкладывать деньги в любое начинание. Главное, чтобы было интересно, по-новому, не как у других.

Пока я работал в комиссии по охране животных – и до сих пор бы занимался этой темой, но потом финансирование прекратилось, – все уголки Камбоджи объездил, знаю ее как свои пять пальцев. Ну и, конечно, язык успел выучить… Для меня Камбоджа стала второй родиной. Когда я приехал и увидел, какие доброжелательные, улыбчивые люди кхмеры, понял: здесь я снова буду чувствовать себя как в Узбекистане. Боюсь, что не смогу вам объяснить…

Примерно те же самые слова я услышала и от Ирины – владелицы одноименного ресторана в Пномпене, где любят собираться те – место встречи изменить нельзя, – кто когда-то учился в России. Ресторан убран в русском стиле: ложки, матрешки, вышивки, сарафан… Плакаты шестидесятых-семидесятых годов: «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы!» (Сейчас никого не надо уговаривать поесть крабов.)

– В Ташкенте мы оказались, потому что отец был военным, – говорила Ирина. – А военные место службы сами не выбирают. Куда пришлют, там и будешь жить. Я родилась в Ташкенте. Закончила, как и моя мама, пединститут. Работала, не подозревая ничего худого. Но вот грянула перестройка. И все русские, рожденные за пределами России, оказались брошенными. Пришла в один прекрасный день в институт, а там висит объявление, что я должна вести занятия на узбекском языке. А ведь это не общение на бытовом уровне. За один день не освоишь… Без работы родной и любимый Ташкент стал совсем не тем, что был раньше. Куда деваться? В Россию перебраться труднее, чем в Америку. Оформить гражданство невероятно сложно. Пройти все эти бюрократические препоны нам с мужем не удалось. Так и живем до сих пор без российского гражданства. И, боюсь, уже никогда его не получим. С каждым годом становится все труднее и труднее.

В тот момент, когда мы были в полной растерянности, Николай рассказал про свой опыт жизни в Камбодже: «Поехали, не пожалеете!» И мы в самом деле ни разу не пожалели. После Москвы прилетели в Пномпень – и уже в аэропорту почувствовали, что растут крылья. Родная атмосфера. Улыбающиеся лица, веселый взгляд, улыбки, теплота, сердечность – все то, к чему с детства привыкла в родном Ташкенте. Мы поняли, что выживем. А ведь у них только что закончилась гражданская война! Трудностей хватало. И все равно они не утратили своей доброжелательности.

Со временем открыли русский ресторан. Сказать, что процветаем, не можем. Но и не бедствуем. Жаль, конечно, что потеряли свою профессию. До сих пор мне очень трудно одно: брать деньги. Будь моя воля, приглашала бы людей просто в гости и угощала вкусными блюдами, как это бывало в Ташкенте. А во всем остальном… Главного, чего хотели, достигли – выучили дочь. Она получила хорошее образование. Закончила институт в столице Малайзии. Сейчас поступила учиться дальше – что-то вроде нашей аспирантуры.

За рабочую визу мы платим триста долларов в год – такую сумму можно осилить. Так что гражданство у нас осталось узбекское. А что касается пенсии, социальной защиты, то и местное населении государственной заботой пока еще не балуют. Мы очень благодарны Камбодже, что нашли здесь вторую родину. Люди здесь удивительные. И какие бы трудности мы не переживали, всегда находились те, кто протягивал руку помощи. Если будете про нас писать, обязательно повторите: Россия для нас оказалась мачехой. А Камбоджа – матерью.

И еще тогда я мысленно прокрутила разговор с кхмеркой Сокха Рытхи, с которой встретилась в Москве перед отъездом в Камбоджу. У нее были такие же черты лица, что я увидела потом на скульптурах в Байоне: прямая линия бровей, четко очерченные губы, вот только они не изгибались в улыбке. И взгляд совсем иной… Печальный и загнанный. Сокха Рытхи приехала в Москву по официальному приглашению нашего правительства – после освобождения Пномпеня.

– Приехала в феврале и через месяц родила здесь сына.

– Холодно было?

– Узасно! – покачала она головой и улыбнулась почти забытой кхмерской улыбкой. – Но потом привыкла.

Только обустроились, как грянула перестройка.

– Мне сказали: вот вам деньги на билет, возвращайтесь. Но я не одна. Муж, дети. Сын учится. Ему надо заканчивать школу. Все-таки для него Россия уже стала родиной. Родственники моего мужа бежали при Пол Поте через Таиланд и уехали в Америку. Они уже давно получили гражданство. А нам до сих пор не удается. Когда потеряли работу, стали думать, что делать? Решили открыть ресторан кхмерской кухни. Наши блюда нравились, появились постоянные клиенты. Но в последние годы стало все труднее и труднее. Нет гражданства – нельзя держать ресторан. Когда забирают паспорт на перерегистрацию, его держат несколько месяцев. Никакой официальной бумаги не дают. Я боюсь выйти на улицу, потому что один раз вышла в магазин, меня схватили и отвели в «обезьянник». Узас!

– Но вы знаете, что даже русские, которые родились за пределами России, тоже не могут получить гражданство, – бестактно сказала я, будто чужие беды могут служить опорой.

– Знаю, – печально кивнула Сокха Рытхе. – Мы теперь нигде.

Вот как получается: люди, которых Россия оттолкнула, обрели в Камбодже вторую родину. А те, кто приехал сюда по приглашению, за эти больше чем двадцать лет жизни, пережив вместе с нами и разруху, и голодные годы, так и не смогли ощутить себя хотя бы в малейшей степени защищенными. Сколько же должен вынести человек, сколько еще перестрадать, чтобы мы его признали своим?

Этот разговор с Сокха Рытхе невольно припомнился и сейчас, когда слушала Николая Дорошенко.

– Сама родилась в Таджикистане, так что очень хорошо понимаю, о чем идет речь, – ответила я.

Николай обрадовано вскинул голову и посмотрел, как смотрят на своего человека:

– Тогда вы знаете, что в Средней Азии совершенно другие отношения. Поймите меня правильно: я не хочу говорить, где хуже, где лучше. Просто я привык к этому. В Москве все время чувствовал себя не в своей тарелке. Сюда приехал – будто вернулся домой. Одно обидно: Россия не осознает, насколько важно ее присутствие в этом регионе. Камбоджийцы питают искреннюю благодарность к нашей стране за помощь, которую она оказывала в свое время. Но потом Россия забыла обо всех странах, где когда-то добилась авторитета. И теперь надо бы восстановить свой статус. Но делается это очень вяло. Приезжайте в любой район – в любом муниципальном учреждении есть чиновник, который в свое время учился в России. Они уже отчасти забыли русский язык, но начинаешь говорить с ними, и вдруг выясняется, что они связаны с нашей страной давними узами. Многие из наших выпускников добились высоких постов. И это надо использовать. Мы как всегда многое упускаем. Жаль! Недавно в администрации Сиануквиля подняли вопрос о том, чтобы переименовать улицу Советская. Никому из посольства до этого дела нет. Пришлось мне самому составить соответствующее письмо, заплатить нужную сумму только для того, чтобы старое название сохранили. Пусть Советская. Пусть в такой форме наше присутствие все же будет ощущаться. А чтобы появилась еще и Российская улица, – это уже от нашего правительства зависит.

Наш разговор постоянно прерывали телефонные звонки. Николай отвечал то на кхмерском, то на английском, то на русском. Мимо несколько раз нетерпеливо проходили люди, явно дожидаясь, когда Николай освободится. Да и он сам, чувствовалось, думал о том, что пора заканчивать.

Покинув прохладный, тенистый «Снейк-хаус», мы вышли на Советскую улицу, по которой спустились к океану с чувством неожиданно нахлынувшей легкой грустью, вызванной тем, что в последний день перед отъездом особенно отчетливо понимаешь: каким бы переполненным впечатлениями ты ни уезжал, все равно остается еще больше того, что не успел осознать, впитать и запомнить.

Мы долго шли по пляжу. Теплая шелковистая океанская вода стреножила ноги. Пенная оборка прибоя таяла в песке. Часа через полтора такой неторопливой ходьбы мы добрались до мест, где не было ни пляжных зонтиков, ни шума скутеров, рассекавших волны. Бунгало с крышами из плетеных пальмовых листьев тоже остались далеко позади. Мы шли в полном одиночестве.

Застывшее у самой кромки океана солнце напоминало купальщика, на миг задумавшегося, стоит ли нырять сейчас или подождать еще немного. И, будто приняв решение, мягко скользнуло вниз. И почти сразу же песок и подступившие к нему деревья изменили цвет с мягко-золотистого на синий. На небе выткался узор звезд.

Прощай, Камбоджа. Прощай, Ангкор с «загадочными улыбками» боддхисаттв милосердия – Авалоки-шевары.

И все-таки основные впечатления от страны у меня оказались связанными не столько с уникальными памятниками архитектуры или красотами пейзажа, а с людьми, которые ее населяют. Пережив трагедию переворотов, смены власти, ужасы гражданской войны, тяготы, связанные с восстановлением страны после разрухи, они сумели сохранить присущие им теплоту, доброжелательность и поразительную терпимость. Вот это поистине чудо. Не та «знаменитая загадочная улыбка», которая застыла на каменных ликах, высеченных более шестисот лет назад «неизвестным Микеланджело Востока», а та, что неизменно озаряет лица людей, которые живут сейчас в наше, наверное, далеко не самое лучшее время.

США

Из Америки с печалью

– Терпеть не могу Америку. И не хочу, чтобы им хоть что-то досталось. А прямых наследников у меня нет, все перейдет государству… Самый близкий человек – вы. Кому, кроме вас, я могу завещать все, что у меня есть? И дом, и деньги…

Мы с Василием Дмитриевичем выгуливали собаку Белку, и неспешно шли по тропинке вдоль озера Эри (Ири, как произносят в Америке), глядя на бегущие в сторону Канады гребешки волн.

Что в таком случае уместнее всего сказать в ответ? Зависит от степени открытости, доверия, близости. Ни то, ни другое, ни третье не имело места в наших отношениях. В некотором замешательстве я продолжала молча идти и слушать. А Василий Дмитриевич принялся объяснять, почему остановил выбор на мне.

Белка, тяжело переваливаясь, трусила чуть впереди нас. Василий Дмитриевич явно перекармливал свою любимицу. Однажды за обедом, когда он в очередной раз взял со стола свою тарелку с большим куском мяса и остатками картошки и поставил на пол, я было открыла рот, чтобы убедить его пожалеть собаку, но вовремя спохватилась. Белка в одну секунду проглотила еще одну порцию.

Должно быть, он догадался, о чем я думала, потому что сказал: «Кто еще будет так баловать ее после моей смерти? Пусть ест».

Врачи нашли у него рак прямой кишки. Болезнь, как мне казалось, сумела одолеть крепкий организм Василия Дмитриевича только после того, как он похоронил жену. С первых дней совместной жизни Марина была его ангелом-хранителем: не только женой, но подругой, сестрой, матерью и наставницей.

– Характер у меня непростой, – признался как-то Василий Дмитриевич, когда рассказывал о жизни в Эри и о своей работе священника. – А среди православных – в отличие от старообрядцев – всегда возникали бесконечные раздоры. Для ортодоксальной церкви явление обычное. Почему? – Он задумался ненадолго. – Потому что старообрядцы приехали, спасая веру. Большой группой. Очень поддерживали друг друга. А многие из православных эмигрантов оставили родину против воли. Каждый по своим причинам. Многие знали друг друга еще по лагерям беженцев. Кто-то с кем-то не поделился куском хлеба, кто-то вроде бы дружил с коммунистом и так далее. У них сохранились старые обиды. Отсюда и бесконечные стычки, недовольство, переходящее в откровенную враждебность. Иной раз они объединялись только для того, чтобы скинуть очередного священника и добиться назначения нового.

Сгладить возникавшие трения удавалось Марине. Она умела найти нужные слова, чтобы разрядить вспышки гнева и нетерпения, обиды и недовольства, что были свойственны Василию Дмитриевичу. Могла успокоить его, убедить в чем-то, объяснить, где он ошибается. Прихожане очень любили Марину, относились к ней с большим уважением. Быть может, именно благодаря жене Василий Дмитриевич сохранял за собой приход в течение почти сорока лет.

Дело в том, что мы познакомились с Василием Дмитриевичем благодаря его сказкам. Он прислал их в редакцию с предложением опубликовать. Сказки были совершенно беспомощные. Плохо выстроенные, написанные каким-то неживым языком. Но от человека, который провел в эмиграции большую часть жизни и не имел возможности подпитывать свой язык живой народной речью, другого ждать и не приходилось. Я постаралась ответить как можно теплее и предложила автору написать о том, как он оказался в Америке, что пережил и что перечувствовал.

Присланные им странички, отпечатанные на машинке с уже знакомым мне шрифтом, как я и думала, были написаны живее, ярче, и мне удалось подготовить их к публикации.

После похорон жены Василий Дмитриевич звонил мне намного чаще прежнего. Голос его звучал растерянно и печально. И я старалась отправлять ему письма, как только выпадала возможность. Однажды мы заговорили о том, не купить ли ему дом в России, не перебраться ли на родину? Василий Дмитриевич обрадовался и принялся горячо обсуждать эту возможность.

Конечно, то была всего лишь мечта. Но надежда, что он еще сможет обосноваться в России, отвлекала от грустных мыслей. Ему нравились все фотографии выставленных на продажу домов (с видами на реку, на лес или же на поле), что я ему время от времени посылала. Он дотошно расспрашивал, какие большие города есть поблизости, а потом, порывшись в справочниках, отмечал достопримечательности.

Год назад Василия Дмитриевича прооперировали. К сожалению, пока он медлил, раздумывал, сомневался, опухоль разрослась настолько, что ее уже невозможно было удалить. Ему сделали отвод из прямой кишки и пообещали, что он проживет не больше трех месяцев.

Через полгода после операции Василий Дмитриевич приехал в Москву, чтобы открыть выставку картин и скульптурных работ известного художника-эмигранта Василия Николаевича Масютина. Марина хотела, чтобы наследие ее отца оказалось в России. После смерти жены Василий Дмитриевич счел своим долгом исполнить ее волю и попросил меня помочь ему.

Найти музей, который согласился бы принять в дар работы известного художника-эмигранта, как ни странно, оказалось непросто. То есть взять готовы были все. Но когда выяснялось, что придется заниматься трудным, нудным делом по доставке, градус интереса заметно падал.

Только благодаря бескорыстным хлопотам энтузиаста своего дела – директора Музейного центра РГГУ – Ирины Викторовны Бакановой – скульптуры, картины и гравюры Масютина вернулись на родину.

Когда Василий Дмитриевич появился в Москве, мне показалось, что его крепкий организм победил болезнь. Он выглядел таким бодрым.

Высокого роста, голубоглазый, с аккуратной бородкой и пробором, он напоминал Николая II на портрете Серова. Василий Дмитриевич знал о своем сходстве и гордился им.

Мы много гуляли по Москве, почти каждый вечер ходили в театры. Даже съездили в деревню Максатиху в Тверской области, в те места, где прошло его детство. И ни разу на лице его я не видела особых признаков усталости.

А через два месяца я приехала по приглашению Василия Дмитриевича в Америку и привезла первые экземпляры его книг «Калиюга», которые он попросил напечатать на родине.

На автовокзале в Эри я тоже увидела оживленного человека и подумала, что врачи допустили ошибку. Единственное, что его немного беспокоило, – прострел, с которым он довольно успешно справлялся, подкладывая под спину электрическую грелку…

Первую половину дня мы проводили, составляя опись (в трех экземплярах – один оставался Василию Дмитриевичу, другой я положила в ящики, а третий взяла себе) работ, оставшихся от Масютина: несколько небольших скульптур, формы для отливки медалей и гравюры. В два других ящика мы упаковали иконы, написанные Мариной. Все это я должна была передать в дар музею, дополнить уже имеющуюся коллекцию.

Между иконами – для большей сохранности – я положила семейные фотографии и бумаги, которые предназначались мне, черновики воспоминаний Марины об отце и ее переписка с мужем. Василий Дмитриевич просил меня подготовить их к публикации и издать отдельной книгой за его счет.

Ближе к обеду Василий Дмитриевич начинал уставать, давал знать о себе прострел. И он шел отдыхать в свою комнату, приняв обезболивающие таблетки, от которых погружался в сон.

В эти часы я и выходила погулять по городу, чтобы составить хоть какое-то представление о жизни в Америке.

Ноу спик инглиш…

Кирпичное пятиэтажное здание располагалось не где-то далеко за городом, а рядом с центральной площадью. На просторной автомобильной стоянке, за полосой ярко-зеленых газонов, стояли машины обитателей дома престарелых. В нем жили не только эмигранты, но и американцы. Они-то в основном и пользовались машинами.

Наши старики-пенсионеры (большинство из них отнюдь не беспомощные) предпочитали сидеть на лавочках в тени деревьев и обсуждать входящих и выходящих. Я провела нечаянный эксперимент: подошла к одной группе и поздоровалась по-английски.

Сидящие мужчины и женщины (прожившие уже не меньше семи-восьми лет в Америке) замахали руками:

– Ноу, ноу! Ноу спик инглиш…

Седовласый бакинец, который сидел поодаль и с которым мы могли поговорить без помех, оценивал свое положение достаточно трезво:

– Я тоже так и не выучил английского, хотя живу здесь почти десять лет. Не лезет он мне в голову. Потому что надобности нет. Мы же не работаем. Отдыхаем. А для отдыха все условия есть. Мы с женой из Баку бежали. Там у нас на всех один туалет стоял во дворе. И все жильцы выстраивались утром и вечером в очередь. О душе и речи не велось. Все ходили раз в неделю в баню. Здесь у нас своя квартира – две спальни, кухня, ванная, туалет. Я уж и не думал, что когда-нибудь буду жить как человек. А вы посидите послушайте, о чем наши эмигранты говорят: колбаска, пельмени с хреном, селедочка! И называют это ностальгией.

Вы только подумайте: они на эту страну даже часа не работали, а получают пенсию точно так же, как американцы. За квартиру мы платим двести с небольшим.

Каждую неделю нам выдают талоны на бесплатные продукты (крупы, макароны, масло, сахар и прочее), раз в неделю можем посещать магазины одежды, где все стоит по одному доллару. Ну чем не жизнь?! Да они и десятой доли того на родине не имели. Вон я по телевизору смотрел новости: нашим пенсионерам во время перестройки по полгода деньги не выдавали. А эти как сыр в масле катаются. И все равно недовольны, все равно возмущаются, ворчат. Странный народ, ей-богу.

Не пойму я их.

Балерина-пекарь

С Ларисой я познакомилась в студии, напоминающей наши прежние Дома пионеров, где детей бесплатно учат рисовать, лепить, клеить игрушки и играть на музыкальных инструментах. Заведующая мне любезно сообщила, что танцы ведет русская женщина, и предложила подождать, пока та закончит занятия.

Невысокая молодая женщина, стройная, подтянутая, в элегантном беретике, посмотрела на меня с выражением неясной тревоги. Когда поняла, что меня интересует, пригласила к себе в дом выпить чаю.

Лариса с мужем и дочерью снимала половину обычного на этой улице домика с маленьким газончиком и внутренним двориком. Второго этажа, правда, у них не было. Все помещение – две крохотные спальни, отделенные фанерными перегородками (американский вариант японских ширм), и небольшая кухня-столовая.

Быть может, наступит время, когда они смогут купить свое собственное жилье. Пока на это не хватает денег.

– Мы сюда приехали из Средней Азии. Мой муж армянин. Там начались волнения, к армянам стали придираться – чужаки! Вот он и решил уехать куда подальше. Первое время очень трудно пришлось. Поступила в госпиталь, на кухню работать. И, словно ребенок, все должна учить заново: как кастрюля называется, как поварешка. Все продукты… Даже свое имя собственное учишься писать заново. Оно таким чужим выглядит, будто ты другим человеком стал. Почти десять лет мы здесь прожили, а все равно что-то в разговоре не понимаю, какие-то вещи ускользают от внимания. Постоянно напрягаешься, чтобы что-то не упустить. Сейчас я уже приспособилась: на трех работах успеваю. Одна – пекарня. Это с раннего утра до двенадцати. Несколько раз в неделю веду кружок танца. И еще распространяю косметику «Айвон». Пушером я, наверное, никогда не стану, но зато благодаря этой работе научилась заполнять биллы иншуранс. У вас уже есть иншуранс? Здесь без страховки никуда… Трудно ли было менять профессию? Сначала да. Но никуда не денешься. Теперь я никакой работой не брезгую. Что бы ты ни делал, все время что-то новое осваиваешь. Чему-то постоянно учишься. Тут не расслабишься.

К нам подошла Лаура – дочь Ларисы – и о чем-то негромко ее попросила.

– Говори по-русски, – напомнила Лариса.

Девочка неохотно повторила фразу и быстро отошла, чтобы ее не заставляли заниматься нелюбимым делом.

– Никак не хочет учить русский.

– А ты сделай это фанни, – дернула плечиком Лаура.

– Вот-вот. Им все должно быть фанни – в развлекательной форме. Они привыкли, в американской школе не утруждать себя. Их никто никогда не ругает. Все время только хвалят. А языком надо много заниматься, запоминать, читать, пересказывать. Писать она и по-английски пишет с ошибками, а по-русски – и говорить нечего. Не знаю, что делать. Я ведь и сама-то уже начала путать слова.

В среде старых эмигрантов есть люди, уверенные, что они говорят на чистом русском языке, когда сообщают: «Моя жена апстеарз дрессируется (наверху одевается)». Или: «Вам слайсками порезать или писиками (полосками или кусочками)… Придется перенести лондери (стирку) на завтра… Ты получил мессидж (послание)? Устрой такую парти (вечеринку), чтобы и мои подруги тоже получили инджой (удовольствие)».

– За эти годы я уже вроде привыкла. Многое мне здесь нравится. Но такое внутри сосущее чувство. Словно пустота, которую ничем не заполнишь. А в чем дело, даже понять не могу. Это тоскливое ощущение почти никогда не проходит. Мы здесь чужие. Не свои. Я познакомилась с евангелистами, стала ходить к ним – легче, когда ты к какой-то общине принадлежишь, хоть какая-то поддержка есть. Если бы меня спросили, чем сильна Америка, что поддерживает ее дух, я бы ответила – вера. Сильное религиозное чувство и патриотизм. И многие эмигранты ищут поддержки в религии. Когда смотришь на город с косы, то видишь утопающие в зелени крыши самых высоких домов в центре, где располагаются административные здания. В том числе и церковные. В отличие от русских провинциальных городков здесь представлены самые разные вероисповедания. Наиболее богатые церкви принадлежат католикам, протестантам, адвентистам, баптистам. Но помимо этих, выстроенных еще первопоселенцами, на каждой улочке непременно обнаружишь здания, порой весьма скромные, с надписью, какой общине они принадлежат. Большая часть из них мне совершенно не известна. Прежние эмигранты из России, как правило, объединялись вокруг православной церкви. Сейчас такого единства нет. Каждый находит что-то свое. Иной раз весьма причудливое.

«Эти люди никогда не говорят

„икскьюз ми“»

– Хай, – поздоровался со мной мужчина лет тридцати, ехавший из парка на велосипеде.

Поскольку в Америке здороваются и при входе в магазин, и в автобусе, я приняла это как должное и отозвалась ставшим привычным, радостным голосом.