Текст книги "Шаг вправо, шаг влево: от Америки до Борнео"

Он уже не мог далеко сам ходить, а нам нужно ездить в поликлинику на уколы. Медсестра узнала и говорит: «У нас есть специальная машина, которая может бесплатно вас возить, зачем вы такси берете? Это так дорого!»

Конечно, дорого. Но разве мне могло прийти в голову требовать бесплатную машину?! Да я и не знала, имеем ли мы право. Но они не спрашивают о правах. Видят, как мне трудно, и сами предлагают помощь.

Мы облюбовали в парке местечко, приходили с утра, и он начинал обрабатывать камни или шлифовал дерево. Задумал добраться до одной коряги на той стороне речки. Я все отговаривала – там скользкие камни. Приходим однажды, видим, коряга исчезла. Он принялся укорять: такая форма интересная! Из нее скульптура очень эффектная могла бы получиться! Что тут скажешь? Другую, говорю, найдем.

Больные раком проходят несколько фаз: сначала они не верят в свою болезнь, считают диагноз ошибочным. Потом приходит отчаяние. Затем гнев. Беспричинный, непонятно откуда, непонятно из-за чего – на окружающих. Но, к счастью, у Валентина эта стадия оказалась смягченной. То ли потому, что он не верил в то, что умрет, и строил планы на будущее. То ли вообще у него характер такой.

В последние дни он вообще стал похож на какого-то святого – как Серафим Саровский. И не одной мне так казалось. Все говорили: настоящий святой. Лицо такое умиротворенное, просветленное. Морфий, конечно, действовал. Ему ни одной минуты не давали мучиться. Это у нас укол по часам и неважно, что испытывает больной. А здесь только легкая тень боли появлялась на лице – сразу шприц! Такое счастье знать, что его не терзает страшная мука.

Вот почему еще Валентин повторял: «Я не могу умереть! Просто не имею права. При таком уходе! Мне помогут. Я выздоровею обязательно».

И я кивала: «Конечно, выздоровеешь. Конечно, поднимешься. Это у тебя временная слабость. Всегда в начале лечения наступает период обострения, подожди…»

Мы гуляли с ним, заходили, как обычно, в магазины, и он при виде очередных тисочков, зажимов, напильников начинал вздыхать. И, конечно, я соглашалась на очередную, совершенно бессмысленную покупку, хотя сердце кровью обливалось.

Должно быть, ему казалось, что эти инструменты и камни – залог выздоровления. Что эти вещи удержат его. Мы покупали, покупали и покупали, пока его не поместили в нерсинг-хоум – место… для умирающих. Я проводила там дни и ночи. Меня уже все знали, стала своим человеком. И все поддерживали, утешали, помогали.

В тот день, когда я вернулась с похорон, я схватила все инструменты, все, что мы накупили, и выбросила. Не могла смотреть. Он столько надежд связывал с ними. А я видеть не могла. Довела себя до того, что пришлось уехать к сестре.

Мы смотрели, как на Венис-бульваре, на песке привычно расположилась группа добровольных музыкантов. Они собирались каждую субботу и воскресенье. А из числа зрителей и слушателей то один, то другой вступали в круг. Было интересно наблюдать, какие перемены случались иной раз.

Сначала человек делал какие-то неловкие, скованные движения, чувствовалось, что он стесняется своего тела и своего неумения. Но если ему удавалось забыть о себе и просто отдаться ритму, менялась и пластика. Все получалось само собой.

В воскресенье я не смогла дозвониться до Василия Дмитриевича и решила побеспокоить Джейн, телефон которой записала просто так, на всякий случай. И теперь он пригодился. Джейн ответила, что предложила Василию Дмитриевичу лечь в госпиталь. У него опять случился запор. На этот раз он внял ее советам, несмотря на предубеждение.

– Ну, что сказала соседка? – спросила Берта, когда я вернулась на кухню.

– Говорит, что в среду его выпишут. Хотят заодно сделать кое-какие анализы. Я и половины не поняла из того, что она говорила. Надо было бы тебя позвать, но я как-то не сообразила.

В четверг телефон снова не отвечал. Джейн пояснила, что «фазе» убедили остаться до конца недели. Там хороший уход, он находится под присмотром. Белку они кормят, выпускают днем гулять.

– Он что-нибудь просил передать мне?

– Нет, – честно ответила Джейн. – Базиль Зудлецкий спрашивает только про свою собаку и беспокоится только о ней.

Но когда я в очередной раз позвонила Джейн, она вдруг изменившимся голосом проговорила:

– Его состояние резко ухудшилось. Вы когда приедете?

– У меня билет на семнадцатое, но я сейчас пойду поменяю его.

– Я или Джим вас встретим, – предложила она. – Сообщите, каким рейсом вы приедете.

Задержка из-за аварии на дороге в общей сложности составила пятнадцать часов. Вместо пяти вечера автобус прибывал только к восьми утра следующего дня.

Ночью я проснулась оттого, что в окно светила громадная оранжевая луна.

Джейн предупредила, что ей выпало дежурство на сегодня. Может, и она сейчас смотрит на эту же луну?

Когда я повела Василия Дмитриевича в Измайловский парк, он дольше всего выбирал подарок именно для нее: бусы из уральского малахита. Но я ни разу не видела, чтобы Джейн их надевала. В клинику неуместно. Дома тоже. Разве только в гости. Американки одеваются предельно скромно: джинсы, майка или джинсовая юбка и все та же майка. Малахитовые бусы требовали другого наряда… А какие же бусы мы выбрали для девочки?

Беспорядочные мысли приходили и уходили. Луна светила в окно до тех пор, пока слабая заря не заставила диск побледнеть.

Джейн приехала через несколько минут после того, как мой автобус ушел дальше.

– Как Василий Дмитриевич?

– Он умер сегодня ночью, – ответила она. – Я держала его за руку до последней минуты.

Если бы не авария, я бы успела попрощаться с ним. Но случай вмешался и перекроил все на свой лад. А может быть, это было наказание: раз не сумела выстроить отношений, то не дано и сказать последнее «прости».

Какими бы напряженными ни были последние дни пребывания в доме Василия Дмитриевича, я успела привыкнуть к нему, беспокоилась о нем, думала, как сложится его будущее, как он проведет остаток своих дней. Жизнь разрешила этот вопрос сама, помимо нашей воли и нашего желания.

Должно быть, Василий Дмитриевич в моем присутствии старался держаться изо всех сил. И когда я уехала, позволил себе расслабиться. Дал разрешение Джейн увезти себя в госпиталь. А как только нарушился привычный уклад, почувствовал себя слабым – болезнь и одолела его.

Я не могла понять, есть ли тут моя вина или нет. Как бы все сложилось, если бы я осталась? Но не откликнуться на просьбу Берты я тоже не могла. Это я знала твердо.

– Дом опечатали. И туда никому нельзя входить, – продолжила Джейн, дав мне несколько минут на то, чтобы я могла пережить сообщение.

Она знала, что я оставила в комнате на верхнем этаже сумку, где лежали мой паспорт, билет на самолет и небольшая сумма на оставшиеся до отъезда дни. Все это теперь находилось в опечатанном полицией доме.

– К сожалению, мы сегодня с мужем и детьми уезжаем к его маме на выходные дни. Поэтому не можем пригласить вас к себе. Где вы можете остановиться до того, как состоятся похороны? – дотронулась до руки Джейн, возвращая меня к реальности.

Где я могла остановиться в чужом городе? В кошельке у меня осталось шестьдесят пять долларов. Даже на один день в гостинице не хватит. Похороны должны были состояться, скорее всего, в понедельник. У Василия Дмитриевича не оставалось родных и близких. Заботы о погребении возлагались на похоронное бюро. Поэтому точное сообщение о дате, когда состоится панихида, должно было появиться в местных газетах. Значит, мне предстояло провести где-то дня три, не меньше.

Я могла обратиться в полицию. Или в местную православную церковь, там могли дать какой-нибудь совет. Но та церковь, в которой служил Василий Дмитриевич, закрылась. Он решительно отказался вести службу на английском языке. А где находится другая, настоятелем которой был отец Денис, мне предстояло выяснить.

Несмотря на всю неожиданность, случившееся меня не особенно пугало. Быть может, потому что смерть – самое тяжелое, что мы переживаем, – оттесняла другие эмоции на задний план. А еще и по той причине, что именно трудности позволяют увидеть страну такой, какая она есть. Встретить самых неожиданных людей. Так оно и оказалось.

Случайный гость чужой семьи

Для начала мне необходимо было оставить где-нибудь сумку с вещами, чтобы обойти налегке город и осмотреться. И я решила побеспокоить Галину и Павла, с которыми познакомилась во время поездки на Ниагарский водопад. Меня уговорил поехать с ними знакомый Василия Дмитриевича. Как и полагается, мы обменялись адресами. Несколько раз перезванивались. Они приглашали в гости, но мне все не удавалось выкроить на это время.

В ответ на просьбу разрешить оставить сумку Галина и Павел радушно предложили гостевую комнату на втором этаже. Джейн подвезла меня к крыльцу. И мы попрощались, договорившись встретиться на панихиде.

До отъезда в Америку Павел и Галина жили на Украине. Павел сколотил строительную бригаду и ездил отделывал дома в Азербайджане, Чечне, Ингушетии. Его ценили как мастера, деньги он привозил неплохие, что такое нужда – понятия не имел, и считал, у кого есть руки, всегда сумеет прокормить семью. Вдруг звонит Галина и говорит, что ему надо возвращаться: мать уезжает в Америку и им тоже пришло разрешение.

Чеченские друзья начали подтрунивать: у тебя жена дома командует?

Павел возмутился, позвонил: «Ты что, нюх потеряла? Какая Америка? Вот приеду – узнаешь у меня, почем кило ананасов!»

Но Галина не сдавалась: надо ехать. И Павел задумался. А в самом деле, почему бы не посмотреть эту хваленую Америку.

Родители Галины были адвентистами, пережили все притеснения, которые выпадали на долю «сектантов», и, когда началась перестроечная оттепель, подали заявление. Они прошли по религиозной квоте. И уехали, когда на изобильной Украине все хорошо стали понимать, почем кило ананасов.

Галина – с живыми темными глазами, легкой лукавой улыбкой, настоящая гарна дивчина – рассказывала мне, что тот период – до отъезда – их совместной жизни был нелегким. Как человек верующий, она не могла смириться с загулами мужа: «Молилась, просила Бога, чтобы он наставил его на путь истинный, но все оставалось как есть. Только я рожать перестала. У нас три девочки были – Вера, Надежда, Любовь. И тогда мне больше не хотелось от него детей иметь. Не предохранялась, ничего не делала. Просто не беременела – и все. А приехали в Америку, все наладилось, и я сразу родила Давида и Джессику. Сама не знаю, как такое получается».

Павел, прищурившись, выслушал признания жены. И, усмехнувшись, объяснил, каким образом он обрел веру в Бога.

– Я тут попробовал, как в России, вразумить жену. А она раз – и в полицию. Приехали, забрали меня, посадили в кутузку. Это тебе не дома. Тут по-другому надо. Задумался. И словно перевернулось все во мне. Понял, что не так жил и не так живу. Что без Бога нельзя. Только одна дорога верная. И выбрал харизматическую церковь.

На пальцах у Павла золотые перстни. На крепкой сильной шее платиновая цепь. Вспыльчивый, но умеет держать себя в руках. Взгляд голубых глаз одновременно и изучающий, и добродушный. А то вдруг промелькнет легкая хитринка.

Слушая меня, он склонял голову и медленно водил рукой по «мраморной» поверхности большого стола. «Мраморный узор» – особая технология, которую разработал сам Павел. Смешав краски, он заливает их на пластиковую поверхность. Застыв, они образуют текучий узор. Владельцы ресторанчиков, которые «прельщаются кичливой новизной», сначала заказывали Павлу только стойки в барах, столы, а потом им так понравилась его манера, что доверили отделку помещений целиком.

Как правило, его заказчиками в Америке остались все те же азербайджанцы, армяне или чеченцы, с кем Павел привык работать еще в России. Он хорошо знает эту публику, давно нашел с ними общий язык, и они прекрасно ладят друг с другом.

На столе у Павла светлый томик с золотыми буквами – книга немецкого мистика Якоба Беме. Оказалось, что Павел в свободное время старательно штудирует его.

По странному закону все тех же «осмысленных совпадений»… Впрочем, чтобы было ясно, о каких совпадениях идет речь, приведу отрывок из стихотворного посвящения, напечатанного на первой странице книги.

Печальный отрок и пугливый (это, конечно, не обо мне).

Вдали обители родной (это уже можно отнести ко мне),

Прельщенья новизны кичливой

Для старины заповедной

Презрел. В пути скитаний длинном,

Случайный гость чужой семьи (именно таким случайным гостем я и оказывалась в Америке, и не один раз),

Забрел он в сад. В саду пустынном,

На ветхом мраморе скамьи (в моем случае «мрамор» был не ветхий, а новый)

Лежала книга (так все и произошло).

Златом схвачен

Полуистлевший переплет (на самом деле лишь чуть-чуть потрепан).

Раскрыл: душе глагол прозрачен,

И нов божественный полет…

Вселенной образ светозарной

Хранит письмен живой кристалл:

И на колени, благодарный,

В молитве пламенной упал…

Тысячелетнего Завета

В веках приблизилась чреда.

Тебя наполнят реки Света,

И Яков Беме – твой всегда.

– Ну шо вам сказать за Якоба Беме? – раздумчиво начал Павел, отвечая на мой вопрос (на смеси нижегородского с малороссийским), почему он остановил выбор на немецком мистике. – Шобы его понять, в это надо вныкнуть. Я по полхода каждую книгу прорабатываю. – Он провел крепкими пальцами по короткой стрижке. – Мы как-то отделывали один ресторан, его хозяин приглашал: «Тут недалеко место есть, там девочки – мама миа!» Но потом понял – это не по моей части…

Харизматическая церковь, куда ходят Галина, Павел и их дети, арендует помещение у другой церкви. Молодежь – все ребята из России – организовала ансамбль. Девушки с радостным воодушевлением исполняют популярные гимны, сами переводят с английского или копируют исполнителей, записи которых им привозят.

– Чем мы отличаемся от других? – Павел удивился. – Да тэм, шо мы Святым духом крещены. Понимаете? На нас Святой дух снысходит, и мы с Богом напрямую разговариваем. На его языке. Который может понять только он. Иной раз мы и сами не знаем, шо мы ему говорили….

И в самом деле, когда я услышала, как во время молитвы «ведущий» вдруг заговорил на каком-то неизвестном мне языке, я решила, что это цитаты из Талмуда на древнееврейском или слова молитвы.

Оказалось, это не молитва. Слова рождаются сами собой и, как правило, мало кто способен их повторить в другие минуты, когда нет воссоединения с Духом Святым.

– При некоторых наших церквах есть толмачи, которые могут перевести, шо ты говорил, обращаясь к Богу…

Но при церкви, куда ходят Павел и Галина, таких толкователей пока нет. И процесс общения с Богом остается тайной даже для самого верующего.

Павел и Галина переслали деньги на Украину, чтобы последователи харизматической церкви могли купить себе отдельный молельный дом. Они люди щедрые. Двери их дома всегда открыты. Редко, когда не застанешь постороннего. Кто-то пришел с одной просьбой, кто-то с другой. Галина без суеты принимает всякого, кто перешагнул порог. Не разбивается в лепешку, не суетится, поскольку дело это привычное, естественное и вполне обыденное.

На следующий день после того, как я поселилась у них, Павел собирался в очередную поездку – выполнять заказ. С утра до обеда он сам, жена и дети укладывали в машину с просторным фургоном необходимый инструмент.

– Пхай нэ вныз, а наверх! А эту суды, – командовал Павел, подхватывая самые тяжелые вещи.

Потом, когда сборы закончились, Павел усадил семейство за стол, открыл Библию и прочитал страничку. Из «отцовского наказа» кое-что могли понять разве только две старшие девочки.

– Ну шо тут сказано? – строгим голосом спросил Павел, обращаясь к Любочке.

– Когда быстро, я не чую, – пожаловалась она, старательно хмуря бровки на чистом круглом лобике.

На вопрос, помнит ли она Россию, Люба ответила: «Помню… как бабушка крапивой хлестала».

Что после этого говорить о Давиде, который если и использует в речи пару-другую русских оборотов, то переделанных на американский манер, вроде «чего для?». Ну а Джессика – очаровательная, улыбающаяся, быстроногая Джессика – знает только междометия.

Пришлось Павлу перейти с библейского на смесь русского с украинским и медленно растолковывать детям смысл прочитанного, который в конце концов – с помощью более уверенно пользующейся английским Веры – свелся к тому, что надо любить папу, маму и Бога. А пока папы нет дома, слушаться маму.

– Поняли? – как настоящий патриарх спросил Павел строгим и одновременно удовлетворенным голосом, поскольку не сомневался в том, какой ответ услышит.

– Поняли! – кивнули старшие девочки.

– Йес, – повторили за ними младшие.

Любочка первой увидела сообщение в газете о том, где и когда состоится прощание с мистером Судлецким.

– Это во «Фьюнерал хоум», недалеко отсюда!

Следующее, что мне предстояло сделать, вернуть паспорт, билет и деньги. Полицейский записал имя, адрес, а потом попросил дать подробное описание сумки, где именно она находится и что в ней есть. Он вежливо объяснил мне, что этим занимается другая служба, но он передаст им телефон, по которому меня можно найти.

Через несколько часов сумку (чувствовалось, что все находившееся там внимательно просмотрели) доставили в дом. Все оказалось проще, чем я думала.

Но как быть с теми ящиками, которые мы приготовили с Василием Дмитриевичем к отправке? Как мне вызволить письма, воспоминания Марины об отце – все то, что я должна была опубликовать отдельной книгой? Оставил ли на этот счет Василий Дмитриевич какие-нибудь распоряжения или нет?

Когда мы ехали в машине, Джейн сказала, что к Василию Дмитриевичу в больницу приходил адвокат. Но никто не знает, подписал ли «фазе» завещание или нет.

– Если нужно, я могу подтвердить, что он обсуждал со мной вопрос о недвижимости. И говорил, что собирается оставить дом на ваше имя.

– Если подписи нет, бумага ровным счетом ничего не значит, – грустно отозвалась Джейн.

И она, и ее муж подчеркивали, что заботились о Василии Дмитриевиче бескорыстно и не строили никаких планов по поводу наследства. Но по ее глазам чувствовалось, что, если бы сосед оставил дом, это стало бы большим подспорьем.

А что делать с ящиками, какие нужно оформить бумаги, чтобы взять их, Джейн не знала.

На панихиду пришли в основном прихожане церкви. Эмигранты, приехавшие из России в разное время. Но большинство принадлежало либо к первой, либо ко второй волне. Тех, кто приехал в последние годы, я не увидела.

Анна Игнатьевна, пожилая дама с аккуратно уложенными волосами, чем-то похожая на мисс Марпл в исполнении Бэт Дэвис, выделялась в общей массе присутствующих своей манерой держаться. Чувствовалось, что она принадлежит к сливкам общества. Анну в трехлетнем возрасте привезли в Америку родители, уехавшие после революции. Она получила здесь образование. Вышла замуж за юриста.

Анна Игнатьевна сама подошла ко мне, представилась и начала расспрашивать, где, каким образом я познакомилась с настоятелем русской церкви.

По тому, как дрогнули ее брови при слове «музей», я поняла, что это та самая прихожанка, которая, по словам Василия Дмитриевича, возмущалась его решением. Она считала, что о наследии Масютина намного лучше позаботились бы в Америке. Про книги она явно тоже уже слышала, наверное, от самого автора. И, не дав мне договорить, уточнила:

– Он должен был получить гонорар?

– Нет, потому что как автор никому не известен, вряд ли его книги заинтересуют широкий круг читателей. Он оплатил сам расходы…

– У вас есть квитанции?

– Все переговоры о том, во сколько обойдется публикация, я вела при господине Судлецком. Он знал, сколько стоит каждый этап. Основные расходы связаны с покупкой бумаги и с типографией. И это оказалось в пять раз дешевле, чем если бы он сделал это в Америке.

– А квитанции? – опять переспросила Анна Васильевна.

– Они у Василия Дмитриевича. Подшиты в его бумагах, – коротко ответила я, – но поскольку я не имею доступа к ним, то и не смогу показать. А вы не могли бы сказать мне, какова его воля относительно следующей книги, о которой мы очень много с ним разговаривали. Мне бы хотелось встретиться с его адвокатом.

Анна Игнатьевна посовещалась со своим мужем – он занимал должность главного судьи в городе – и принесла визитку. Уважаемый в городке адвокат согласился вести пустяшное дело Василия Дмитриевича только по той причине, что был другом семьи Анны Игнатьевны. Семьи, от мнения которой многое зависело.

Опытный и знающий свое дело старик, мистер Герберт, выглядел именно таким, какими показывают в кино юристов. Его офис помещался в центре города, в одном из самых престижных зданий. Стараясь не горбиться, он вышел меня встретить, проводил в кабинет и, слушая, пристально, не отрываясь, смотрел на меня своими перламутровыми старческими глазами.

– Оставил ли какое-нибудь распоряжение в своем завещании Василий Дмитриевич о публикации его переписки с женой? Дело в том, что все бумаги я положила в ящики с иконами, которые он хотел отправить в Россию.

– Все, что касается завещания, можно обсуждать только после того, как опубликуют в газете сообщения. После этого состоится суд, на котором разные стороны будут оспаривать завещание. Прямых наследников у Василия Дмитриевича нет. Зато, например, его соседи имеют право выставить требования. Они последние годы ухаживали за ним, провели рядом с ним и те дни в больнице…

– Да, и Василий Дмитриевич думал о том, чтобы оставить им дом. Он говорил на эту тему со мной…

– В одном из его завещаний – оно было написано два года назад – покойный отписывал недвижимое имущество им. Потом появилось новое. Конечно, в суде учитывается скорее то, что является последним. С другой стороны, на психику больного очень легко повлиять, поэтому адвокат имеет возможность оспорить законность документа. – Мистер Герберт следил за тем, как я отзовусь на это сообщение.

– Меня волнует только один пункт. Василий Дмитриевич просил меня передать в музей иконы, написанные его женой. А также издать их переписку. Оставил ли он какое-то распоряжение по этому поводу? Ведь все бумаги остались в ящиках, в доме.

– Но кому это сейчас нужно, ведь он умер?.. – вырвалось вдруг у адвоката.

– По книгам американских писателей у меня сложилось такое впечатление, что воля покойного – самое главное, что отстаивает его поверенный в делах… – Быть может, чуть более резко, чем принято разговаривать в конторах, ответила я, пораженная, что называется, до глубины души такой наглой откровенностью. – И поскольку я дала слово, то чувствую себя обязанной выполнить его. И потом… Что значит: кому это нужно? Это нужно нам. Ведь переписка – документ эпохи. По ней мы можем судить, как складывалась жизнь русских людей, оказавшихся за границей. А любой документ в этом смысле представляет ценность.

Адвокат, вежливо склонив голову, записал мой адрес и обещал сообщить, какое решение примет суд.

Но у меня сложилось впечатление, что государственные чиновники, в руки которых, скорее всего, перейдет имущество Василия Дмитриевича, вряд ли возьмут на себя ненужные хлопоты по пересылке бумаг и фотографий в Россию.

Все, чего не хотел Василий Дмитриевич, против чего он восставал более всего, произошло. И его счет в банке, и имущество перейдут в собственность города. То есть послужат во благо Америки.

Но больше всего от нерешительности Василия Дмитриевича пострадало самое любимое и самое дорогое ему существо – Белка. Если бы он подписал завещание и огласил его при жизни, то никто не стал бы опечатывать дом. Соседи присматривали бы за собакой, как это делали все время.

А теперь Белку отправили в приют. Она томилась в небольшой клетке, смотрела тоскливым взором и тяжело вздыхала, как человек, переживая разлуку с хозяином.

Священник Денис согласился взять собаку к себе. Наверное, ей будет неплохо у него. Но в своем жилище она, быть может, еще долго хранила бы смутную надежду, что и на этот раз хозяин все же вернется из отлучки.

Панихида – опять же против воли покойного – прошла на английском языке.

– Вещщная память! – старательно выговаривал священник трудное русское слово. Одно из немногих, которое звучало не на английском.

А я думала о том, что оговорки – тоже не простая случайность в жизненном ряду явлений.

На гладком мраморе кладбищенской плиты рядом с датами рождения и смерти Марины Василий Дмитриевич заранее выбил и свое имя, год и месяц рождения.

Теперь на плите появилась и другая дата.

Он закончил свой жизненный путь.

В чужой, нелюбимой стране. И под чужой, вымышленной фамилией. Вырванный из родной среды, он уже не сумел прижиться в другой.

Но его подлинная фамилия осталась на изданных в России книгах – «вещщное» свидетельство того, где могла найти утешение и спокойствие его мятущаяся душа.