Текст книги "Шаг вправо, шаг влево: от Америки до Борнео"

Мужчина, сделав круг, развернулся и поехал по дорожке рядом. Последовали традиционные вопросы: кто? откуда? как зовут? к кому приехала? нравится ли здесь?

– Конечно, – отозвалась я, зная, как американцы обидчивы, если не хвалишь то, что имеет к ним отношение.

– А я ненавижу этот городок, – поморщился Питер.

– Почему?

– Не могу найти здесь работу, – ответил он с недовольным видом.

Судя по тому, с каким праздным видом он катался по парку, Питер не относился к числу тех, кто ищет ее особенно усердно.

Выяснив, что я иду в исторический музей, он предложил проводить меня. Заблудиться в американских городках невозможно, они все выстроены по линейке, но я, конечно, не хотела упускать возможности поговорить еще с одним коренным жителем.

Но Питер настроился на другое. Не успели мы пройти несколько шагов (он спрыгнул с велосипеда и вел его, держа за руль), как он вежливо спросил, можно ли ему взять меня за руку.

– Боюсь, что нет, – ответила я не менее любезным тоном.

Питер несколько поскучнел, но беседу не прервал. Перед зданием музея (оно располагалось в доме, принадлежавшем в начале века весьма респектабельному семейству, – одно из немногих зданий, что было выстроено из кирпича и дерева) Питер спросил, может ли он обнять меня. Я ответила таким же любезным тоном:

– Боюсь, что нет.

Он кивнул (при этом даже тени недовольства не проскользнуло на его лице), вежливо пожелал мне получить как можно больше удовольствия от посещения музея, сел на свой велосипед и отправился колесить по улицам.

Задержавшись на крыльце, я смотрела ему вслед и думала: а как бы проходил подобного рода разговор у меня на родине?

Только после недели пребывания в Америке я начала догадываться, насколько наше поведение иной раз может выглядеть грубым уже только по той причине, что мы по-разному оцениваем свое жизненное пространство. Я это поняла, когда мимо скамьи, на которой я сидела, прошла женщина. Прошла, наверное, на расстоянии метра, если не больше. И извинилась. За то, что закрыла на какой-то миг перспективу и вообще за то, что могла отвлечь меня от каких-то мыслей.

Если кто-то кого-то задевает на улице или в метро, то человек, которого задели, иной раз торопится извиниться раньше «виновника». Поскольку сам, не подозревая о том, мог создать ситуацию, при которой его толкнули. У нас такой привычки не выработалось. А у нас прежде всегда искали виноватого. Или просто не замечаем других. В Америке это сразу бросается в глаза. И русские эмигранты уже становятся притчей во языцех. При мне три человека в Нью-Йорке вошли в вагон метро и нечаянно слегка задели пожилую негритянку с мальчиком на руках. Им и в голову не приходило обижать кого-то. Они были просто слишком заняты беседой, которую вели на русском языке.

С ошеломленным видом мальчик склонился к женщине и тихо спросил:

– А почему они не извинились?

Женщина, которая, видимо, уже узнавала русских не столько по говору, сколько по манере вести себя, негромко ответила:

– Эти люди никогда не говорят «икскьюз ми».

В ее голосе отсутствовали нотки столь привычного нашему уху осуждения. Она произнесла это с грустью и печалью, испытывая сожаление, что люди способны так вести себя.

«Могила Наполеона»

Часам к пяти-шести (я как раз успевала вернуться к этому времени) Василий Дмитриевич спускался в столовую и после ужина учил меня раскладывать пасьянс со зловещим названием «Могила Наполеона».

– В последнее время, когда Марина слегла и никуда не могла выходить, мы только этим и развлекались. Она и раньше любила раскладывать пасьянсы, знала очень много, самых разных. Даже одну карточную колоду сама нарисовала. А потом и меня приохотила…

За две недели «Могила Наполеона» у меня не сложилась ни разу. Василий Дмитриевич всякий раз удивленно разводил руками: «Надо же. Опять не вышло». Но я понимала, что карты мстят за мою нелюбовь к этому занятию. Должно быть, мне не хватало смирения, способности принимать в игре все так, как мы, собственно, принимаем в жизни: где многое тоже зависит от случая.

Чем ближе дело шло к ночи, тем заметнее на лице Василия Дмитриевича проступала болезненная гримаса. Он становился раздражительнее, выпады против Америки – злее, агрессивнее. Обличения беспощаднее и… бездоказательнее.

Он прожил в этой стране почти сорок лет. Но говорил по-английски очень плохо. Когда Василий Дмитриевич учился на священника, ему важнее было освоить старославянский, чтобы вести службу в храме. Получив приход, он оказался среди эмигрантов, владевших русским. Острой надобности в английском молодой священник тогда не испытывал. Тем более что Марина всегда выполняла роль переводчика в трудные для него минуты общения с чиновниками. Все бумаги, все декларации заполняла она.

После смерти жены Василий Дмитриевич потерял не только единственного близкого ему человека. Он, как много лет назад, ощутил себя совершенно беспомощным. Даже в магазине испытывал сложности.

Ему пришлось завести специальную записную книжку-словарик, куда он выписал термины, связанные с его болезнью: кал, поясница, крестец, кишечник и так далее и тому подобное, чтобы отвечать на вопросы врача.

Вынимая очередные счета из конвертов, он всякий раз возмущался. Ему казалось, что компании сговорились ограбить его, поскольку он не в состоянии оспорить их претензии.

– Я же им только недавно заплатил, а они опять требуют! – восклицал он, протягивая мне листок из конверта в тайной надежде, что я смогу объяснить ошибку. – Как вороны слетелись. Ждут моей смерти.

Мне казалось, что его возмущение ничем не оправдано, кроме как болезнью, слабостью и ощущением незащищенности. Но чтобы успокоить его, внимательно просматривала бумаги, в которых, естественно, очень мало что могла понять.

Желая отвлечь Василия Дмитриевича, я начинала описывать, с кем встречалась в городе во время коротких вылазок, с кем успела познакомиться, что привлекло внимание.

Но он, выслушав мой очередной рассказ, как правило, лишь хмурился:

– Ничего у них интересного нет. Нечего тут ходить…

И включал телевизор, чтобы посмотреть кассету с последними новостями из России.

Кассеты он брал в русском магазине, где мучившиеся ностальгией эмигранты имели возможность купить селедку, конфеты фабрики имени Бабаева, икру, колбасы, бублики и шпроты.

Но и новости НТВ не пробуждали у Василия Дмитриевича оптимистического настроя. Он снова начинал досадовать и, приняв очередную порцию обезболивающего, шел спать.

Таблетка, принятая на ночь, помогала ему уснуть. Но когда он принимал ее утром, после завтрака, и садился за руль – это вызывало у меня вполне понятное беспокойство.

– Давайте я схожу пешком. Тут за углом есть магазин, – убеждала я Василия Дмитриевича.

– Там мясо стоит восемь долларов. А в супермаркете – шесть. Я у них всегда покупаю сердце для Белки, – упрямо отвечал он и решительно нажимал на газ.

Отпустить его одного я боялась. И садилась рядом, чтобы в случае чего хотя бы вывернуть руль или, по крайней мере, не дать заснуть, разговаривая с ним.

Мне казалось странным, что человек, осознавая близкую смерть, придает значение разнице в два доллара. Все, что он откладывал в течение последних тридцати лет, переходило в чужие руки. Стоило ли экономить сейчас? Что двигало им в такие минуты? Наверное, ощущение, что если он будет продолжать жить, как жил прежде (то есть экономно), откладывая на черный день, то это значит, что он еще не наступил. Что ничего не изменилось и не изменится в ближайшем будущем.

Когда, разбирая вещи Марины, мы достали шкатулку с ее украшениями, Василий Дмитриевич не без грусти долго разглядывал скромные часики и пластмассовые бусы жены:

– Марина иной раз укоряла меня, что я жалею деньги, никогда не покупаю никаких украшений. А я всегда думал: «Зачем? Пустяки какие-то». Наверное, надо было ее порадовать. Женщинам нравятся стекляшки.

И все равно, отдавая себе отчет в том, что строгая экономия, которую он блюл столько лет, оказалась чрезмерной, Василий Дмитриевич продолжал выгадывать, даже если разница составляла пару-другую долларов.

Поездка в супермаркет, на окраину, где все товары были несколько дешевле, как правило, еще больше утомляла его. И после очередной порции обезболивающего он уходил к себе в комнату.

Если я не отправлялась побродить, то тоже поднималась на второй этаж, устраивалась в библиотеке, которая служила одновременно и мастерской (стол, за которым Марина писала иконы, так и остался стоять возле широкого – на всю стену – окна) и наскоро записывала ключевые фразы того, что запомнила из разговоров с Василием Дмитриевичем, разбирала фотографии, проверяя, не осталось ли таких, к которым необходимо сделать пояснения, пробегала глазами варианты воспоминаний Марины об отце, ее письма к мужу… И передо мной вставали картины не такого уж далекого прошлого.

«Не забывай Россию!»

Василий Дмитриевич оказался в Германии во время Второй мировой войны, подростком. Родился он в Тверской области, неподалеку от деревни Максатиха, и считал, что это арийское слово. Даже нашел, как оно переводится с санскрита – «поле битвы».

– Наверное, здесь произошло большое столкновение с кочевниками. После победы славянские племена возвели городище.

Из своего детства он запомнил старинную игру: когда на праздник Молоньи жгли снопы и парни с девушками катались на бревне. В бревна были воткнуты веретена с просмоленной куделью. Кудель горела, бревно крутилось, описывая огненные круги. Девушки вскрикивали, парни посмеивались.

А еще он запомнил, как на щеке у него вдруг появился какой-то твердый желвак. Пригласили бабушку Варвару, она пошептала что-то, и желвак через несколько дней исчез. Но след от него остался. И Варвара предупредила мать:

– Там где был желвак, борода не вырастет.

Мать огорчилась. Но Варвара утешила:

– Что за беда. Если бы он в священники пошел – другое дело. Сейчас мужчины не носят бороды.

Но Василий стал священником. Борода у него выросла довольно густая, так что закрыла то место, где и впрямь оставалась небольшая прогалина.

Он не знал, почему отец из деревни перебрался под Петербург, в Царское село. Но переезд ему запомнился. Как он сидел на сундуке с сестрой Машей на телеге, заставленной домашним скарбом, смотрел на пасмурное небо, на ворон, устроившихся по обеим сторонам дороги, и чувство тревоги смешивалось с чувством радости.

А через несколько лет, когда семья Сибиревых (как Василий Дмитриевич получил фамилию Судлецкий – особый рассказ) свыклась и с городской суетой, и с многолюдьем, когда жизнь вошла в колею, началась война. 12-го сентября 1941 года немцы вошли в Пушкино.

С началом зимы наступили голодные времена. Большая часть жителей потянулась в деревни, чтобы найти пропитание. И снова Васе запомнилась долгая утомительная дорога, когда приходилось тащить санки с вещами, а в лицо дул пронзительный, студеный ветер. На обочине дороги то там, то здесь стояли березовые кресты. На крестах – каски, отмечавшие могилы немецких солдат. Вася считал кресты и испытывал удовлетворение: чем больше погибнет врагов, тем быстрее кончится война.

Семью Сибиревых пустила в дом пожилая женщина, пожалевшая детей. Но с едой и у нее самой было негусто. Подростки пробовали выкопать оставшуюся в земле картошку, но от нее остались только ледяные комки. На чердаке дома висела шкура. Шерсть с нее соскоблили и варили кожу. Похлебка казалась необыкновенно вкусной.

Весной объявили набор в Германию. Четырнадцатилетний Вася и его сестра Маша оказались среди тех, кого должны были увезти в далекую неизвестную страну.

– Не забывай Россию, – напутствовал старший брат Иван.

Мать только молча вытирала слезы.

Вагоны дрогнули, поезд медленно тронулся с места, и в эту минуту Вася заплакал и закричал не своим голосом: какое-то странное чувство подсказало ему, что он навсегда покидает родные места.

Маша тоже разрыдалась, но чтобы успокоить брата, обняла и прижала его к себе. Так, завернувшись в одеяло, они и просидели почти всю дорогу, глядя в окно на незнакомые кусты и деревья, на странного вида дома, что проносились мимо.

Больше всего Вася боялся потерять сестру, к счастью, их отправили вдвоем к одному фермеру, который приехал за ними на повозке.

Работа оказалась нетрудной: Васе приходилось кормить коров, чистить хлев, работать в поле. Маша помогала хозяйке на кухне. По вечерам, особенно зимой, устроившись на кухне возле печки, брат и сестра вспоминали, как гуляли в царскосельских парках, мечтали о путешествиях, о том, что непременно откроют свой необитаемый остров. Маша и Вася всегда были дружны. Но здесь они особенно сроднились душой. И угадывали, о чем думает другой, даже если сидели и смотрели в разные стороны.

Это взаимопонимание нарушилось, когда ранней весной сорок пятого года пришла к хозяину на работу семнадцатилетняя немка по имени Лиза. Вася не мог бы сказать, красивая это была девушка или нет, но когда она устремляла на него взгляд своих темнокарих глаз, чувствовал, что начинает то краснеть, то бледнеть. Ему стали сниться странные сны. От прикосновения к Лизе его словно било током. Страстное чувство охватывало его все сильнее. Однажды он упал перед ней на колени, начал целовать руки, ноги, в полной уверенности, что она сейчас его оттолкнет. Но Лиза стояла, улыбалась и смотрела на него непонятным взглядом.

И то, что ему снилось по ночам, повторилось наяву. Они бегали с ней по лесу, собирали цветы, слушали, как кричат совы, вдыхали запах ландышей и целовались.

К счастью, оба не подозревали, чем это могло кончиться. Если бы кто-то донес, Васю могли повесить, а Лизу отправить в концлагерь. Но война шла к концу. Никто не знал, что ждет в ближайшем будущем. И на влюбленных не обращали внимания.

Василий ревновал Лизу, хотя у него не было соперников. Он выдумывал их. И считал, что так мучительно, как он, никто во всем мире не любил. Эта страсть даже начала пугать его. Лихорадочное состояние, в котором он постоянно пребывал, отступило, когда прошел слух, что вскоре можно будет уехать на родину.

И в один прекрасный день в лагере военнопленных, куда Василий бегал тайком, чтобы передать хлеб и послушать новости, заурчали моторы машин, украшенных красными флагами, портретами Сталина и Черчилля и лозунгами. Машины должны были доставить военнопленных и тех, кого в свое время угнали на работы, назад, в Россию.

Сложив нехитрый скарб, Вася на минуту засомневался: не задержаться ли еще немного – ведь он так и не успел попрощаться с Лизой. Когда 9 мая объявили день Победы, она куда-то исчезла. Но стремление увидеть свою страну оказалось сильнее.

Радостное чувство прошло, когда граница осталась позади. Им объявили, что за свою вину все должны будут понести наказание. Вася не мог понять, в чем его вина. И через несколько дней убежал из лагеря, куда их поместили.

Граница проходила по лесу. Высокий забор врыли в землю, наверху протянули колючую проволоку. Вася прошел вдоль забора, нашел канаву и прополз по ней на другую сторону. Метров через тридцать увидел полосатую будку, за ней – следующий забор, но уже на английской стороне. На воротах – надпись на четырех языках: «Через забор перелезать запрещено».

Так он снова оказался за границей. На этот раз добровольно. Добравшись до Ерзберга, Вася подошел к тому дому, где прожил несколько лет. У него таилась смутная надежда, что удастся вернуть то хорошее, что осталось в прошлом. Но сестра Маша, смертельно обиженная на брата за предательство (его любовь к немке), вышла замуж за русского офицера и вернулась в Россию. Ни ее новой фамилии, ни адреса Василий не знал.

Не удалось ему найти и девушку Лизу.

Даже корову, которую Василий выпестовал из маленького теленка, отвели на бойню. Зашел Василий к знакомому поляку из Белоруссии – Точицкому. И тот посоветовал идти вместе с ним в польский лагерь.

– По крайней мере поляков не отправляют в лагеря и тюрьмы за то, что они оказались в плену, – убеждал Точицкий молодого неопытного паренька.

И тот согласился.

Так Василий Сибирев стал Судлецким.

Под этой фамилией он приехал в Англию, где устроился забойщиком на шахту. Но ощущение радости, что он избежал «расплаты за вину», не приходило. Домой тянуло по-прежнему.

Товарищи по работе – тоже русские, которым удалось с помощью друзей и знакомых записаться кем угодно, лишь бы спастись от концлагеря, – получали из Германии газету «На заре всходов». Василий прочитывал разоблачающие коммунистический строй статьи, и в голове его постепенно созревал план: записаться в какую-нибудь боевую русскую партию, поехать в СССР, совершить покушение на Сталина, который угнетает русский народ, совершить новую революцию и вернуть на трон царя.

Друзья поддержали Василия. Он написал заявление в партию «Семья». Через месяц пришло письмо из Берлина. В нем лежал вызов на имя Василия Судлецкого.

На вокзале во Франкфурте Василий приуныл. Публика с поезда разошлась. На перроне кроме него остался один человек – он сидел на скамейке, читал газету. Василия удивило, что человек сидел в темных очках, хотя наступили сумерки, и отодвинул чемодан подальше от подозрительного субъекта.

И насторожился еще больше, когда мужчина свернул газету, положил ее в карман и попросил прикурить. Испытующе глядя на молодого человека, незнакомец негромко спросил:

– Вы Василий Судлецкий, шахтер из Англии?

У Василия мгновенно пересохло во рту от волнения, и он кивнул.

– Я за вами наблюдал полчаса. Вы допустили конспиративную ошибку: забыли про опознавательный знак. Мы же написали: положите в карман газету «На заре всходов», чтобы название было видно. А вы перевернули ее вверх ногами. Но ничего – новичку это простительно.

Шарль Петрович – как представился мужчина – говорил серьезно и убедительно, но излишняя его подозрительность смущала Василия. Она казалась ему совершенно ненужной. Правила конспирации – из ста двадцати пунктов – пришлось зубрить не один день. На двадцать первом пункте Василий неизменно спотыкался: «Не заводи контакта с незнакомой женщиной, особенно красивой».

Где же встречаются эти красивые женщины, которые готовы «пойти на контакт»?..

Наконец наступил момент, когда его пригласили на партийное собрание. Доклад Василию не понравился, речь оратора не произвела впечатления. Более того, на душе остался неприятный осадок, который Василий старался не замечать.

Зато первые дни занятий в школе диверсантов, которая открылась в Бад-Гомбурге и куда направили юношу, желавшего освободить родину от тирана, вызвали воодушевление. Василий учился стрелять, печатать в подполье листовки, снимать копии с документов. Многие приехавшие в школу постепенно отсеивались. Василий прошел ее до конца. И его направили в другую, под Мюнхен.

Дом с садом располагался неподалеку от озера.

Утро начиналось с гимнастики, плавания, бега – с физической подготовки. Затем: азбука Морзе, способы шифровки и расшифровки сведений, хождение ночью по азимуту с картой и компасом. Группа выезжала за триста километров в лес. И Василий вместе со всеми учился делать тайники, закапывать парашюты, разводить костер, чтобы не было видно дыма, стрелял в цель, осваивал приемы борьбы, обезоруживания противника.

Спортивная часть подготовки особенно привлекала молодого человека. И, видимо, принесла немало пользы.

Приближалось время заброски в Россию. Однажды ночью Василий проснулся из-за того, что его напарник, Виктор, вскрикнул во сне. В темноте легче заговорить о том, какие мысли одолевают днем. И Виктор признался:

– Я думал убежать из школы, но куда пойти? Найдут – убьют. Окажусь в России, парашют зарою, повидаю мать и пойду сдаваться. У тебя, Вася, еще есть время, подумай хорошенько, что будешь делать. Неужто вредить родине?

Вскоре привезли и установили вышку для отработки прыжков с парашютом. Васе эти прыжки давались без труда. Придя в хорошее настроение, капитан похвалил его и отправил Василия за коньяком. Все выпили. Но настоящего веселья не получилось.

Прошел почти месяц с того дня, как в Россию забросили первую группу, когда капитан, приехавший из города, сообщил им, что в Одессе поймали Дмитрия и Тимофея. Что с Виктором, он не знал. Василий догадывался, но хранил молчание.

Им отдали приказ срочно собрать все вещи и выехать до появления корреспондентов. Через час на грузовике они покинули пределы дома, где не осталось ничего: даже клочка бумажки.

Родная душа

После расформирования школы Василия направили в Берлин – охранять секретариат. Большую часть времени он проводил за книгами. Прочел все, что оказалось в берлинской городской библиотеке на русском языке. Зашел в Комитет помощи православным беженцам – ему сказали, что там довольно хорошая подборка. Василий спросил, есть ли у них трилогия Мережковского. Ее не оказалось.

– У меня дома есть. Если хотите, можете взять, – предложила женщина, сидевшая у телефона.

Это была Марина Васильевна, дочь известного русского художника Василия Николаевича Масютина. Отец ее собрал великолепную библиотеку, еще когда они жили в Москве. И в Берлине он продолжал покупать интересные, с его точки зрения, издания. Узнав, что молодого человека интересует Древний Египет, Марина принесла Масперо и еще несколько монографий. Потом они вместе отправились в музей.

На русское Рождество Марина пригласила Василия к себе.

После смерти родителей у нее осталась необычная квартира: две комнаты на втором этаже и две на третьем. Они соединялись между собой внутренней лестницей. Везде стояли скульптуры Масютина, на стенах висели его картины – портреты жены, дочери, пейзажи, иконы, гравюры.

Василий Николаевич Масютин уехал из России в 1918 году не из идейных соображений. Тяжело заболела его жена – Валентина Сергеевна. Врач предупредил: необходимо хорошее питание.

В Риге, куда Василий Дмитриевич сумел перевезти жену и дочь благодаря тому, что сохранилось его свидетельство о рождении и он мог подать заявление о получении гражданства, Валентине Сергеевне и в самом деле стало лучше. Но только в Берлине, куда Василий Николаевич перебрался позже, потому что там получил основные заказы, она поправилась окончательно.

Продолжая сотрудничать с русскими издательствами и даже устроив выставку своих гравюр в Москве в двадцатых годах, Василий Николаевич оставался жить за рубежом.

После войны, когда пришли русские войска, кто-то написал донос, обвинив художника в украинском национализме. Василия Николаевича забрали. Он пробыл в концлагере почти год. Марина с трудом узнала, где он находится, и привозила отцу теплые вещи и продукты.

Мать Марины умерла вскоре после возвращения Василия Николаевича из заключения. Здоровье немолодого уже человека тоже было сильно подорвано. И он ненадолго пережил жену.

Родители Марины и она сама очень хорошо говорили по-немецки. Поэтому у них было немало друзей среди немцев. И в то же время они сохранили в доме что-то глубоко русское. Впервые за все время жизни за границей Василий это ясно почувствовал. Первое время он считал, что его привлекает атмосфера, созданная Масютиными, хорошая библиотека и возможность поговорить с человеком, который умел слушать и понимать.

Знакомые заметили, что он влюбился, раньше, чем это осознал сам Василий. С ним начали проводить беседы, убеждать, что он не должен ломать свою жизнь. Марина из хорошей, интеллигентной семьи и не пара ему. Она разочаруется и оставит простого парня. Указывали на разницу в возрасте, о чем прежде Василий и не задумывался, – Марина была старше на двадцать лет.

Особенно усердно отговаривали соратники по партийной работе: боялись, что он после женитьбы оставит революционную деятельность.

И не ошиблись. Знакомство с Мариной помогло Василию увидеть партийцев другими глазами. Теперь он ясно отдавал себе отчет, словно пелена спала, что многие из них – самые обычные болтуны-бездельники, мелочные и завистливые люди. Они жили на деньги, которые получали от разведок, враждебных России. Истинное благополучие родины их, по сути, давно не волновало.

Все, что раньше смущало Василия, но в чем он не решался себе признаться, стало очевидным. И Василий решился порвать с Н. Т. С. Он поехал в штаб-квартиру, написал заявление. Его просьбу неохотно удовлетворили, выдали месячную зарплату, чтобы он имел возможность расплатиться с партийными долгами.

В Берлине в то время устроиться было трудно. Требовалась прописка, которую не удавалось получить без справки с места работы. А работу, соответственно, давали тем, кто прописан. После долгих мытарств Василий нашел место в типографии.

По воскресеньям они с Мариной гуляли по лесу или отправлялись в музей и довольно часто заходили в небольшую церковку на Кульбахер-штрассе, где вел службу владыка Нафанаил (в миру князь Львов) с седой бородой и голубыми глазами.

У Марины в роду в основном были священники и военные. Дед Марины по матери – Сергей Захарович Ястребцов – занимал должность инспектора Духовной семинарии в Москве, его брат – митрополит Киевский Владимир – стал первым мучеником, погибшим от руки коммунистов. Тем не менее Марина никогда не считала себя способной писать иконы. Но отказать в просьбе отцу Нафанаилу не могла и взялась за новое дело. Иконы, вопреки ее ожиданиям, получились. Отец Нафанаил остался доволен.

А Василию владыка поручил читать «Часослов». И результат оказался неплохой.

В этой церкви они и обвенчались.

Еще до встречи с Мариной Василий пробовал писать. Но первый роман «Подвалы» сжег. Его самого поразило количество орфографических и синтаксических ошибок в тексте, когда он его закончил и перечитал. Но тяга писать не оставляла. Хотелось выразить кипевшие в груди чувства, оформить мысли, бродившие в уме. Кое-что он решился показать не только Марине, но и отцу Нафанаилу. Тот посоветовал Василию поступить в семинарию, сначала получить образование.

Марина поддержала идею владыки. Ей хотелось, чтобы мечта Василия исполнилась, и он закончил хоть какое-нибудь учебное заведение. Другой возможности не существовало. Немецкий он знал плохо. И учиться в Германии (не имея никаких документов об окончании школы) не смог бы.

Василий решил, что таким образом он сможет принести больше пользы России: будет способствовать сохранению православной веры. И написал прошение в Джорджвиль.

Когда пароход подошел к Нью-Йорку, Василий не испытал душевного подъема. Напротив, ему показалось, что статуя не приветствует его факелом – символом свободы, – а угрожающе взмахнула дубинкой.

Семинария и монастырь не смягчили первого впечатления от Америки. Черные одеяния и скуфьи навевали уныние. В первый же день к Василию подошел монах, посмотрел на него с сочувствием и вздохнул: «Держись, брат, не унывай! Главное в монастыре – смирение. Научишься – легче будет».

Тягостное ощущение усиливалось из-за того, что Василий очень скучал по Марине. Каждый день отправлял ей по письму (а иногда и по два) на пяти-шести страницах.

Эта переписка составила две больших папки, которые я положила в один из ящиков, упакованных к отправке в Россию. Василий Дмитриевич хотел опубликовать переписку с женою отдельной книгой.

Марина смогла получить эмиграционную визу и приехать в Америку только через год. Вскоре ей удалось найти работу художника в Бостоне, в издательстве поздравительных открыток. Квартиру она сняла подешевле, в предместье.

Первый приход, в который Василий получил назначение, находился неподалеку. Какое-то время Василий Дмитриевич ездил туда на службу. Но прихожане стали уговаривать его переехать, занять дом священника, что располагался рядом с церковью. Василий Дмитриевич предупредил старосту и прихожан, что у него три собаки. Они сначала согласились, а потом, когда доставили вещи, стали требовать усыпить собак. Это так возмутило Василия Дмитриевича, что он тотчас написал заявление с просьбой перевести его в другое место.

Митрополит Ирией дал другой приход, но предупредил, что если и там не сложатся отношения, снимет с неуживчивого священника сан.

Так Василий и Марина оказались в небольшом городке на берегу озера Эри.

Чтобы снова не попасть в зависимость от прихожан, от их капризов, Василий Дмитриевич сразу взял в банке кредит, купил по дешевке старый дом и принялся за его ремонт.

Чисто русский человек…

Думая о том, что наступит день, когда я уеду (билет у меня был с фиксированной датой), а Василий Дмитриевич останется один, я начинала испытывать чувство вины. «А что если ему и вправду снова поехать в Россию? – мелькало в уме. – Не бросая дома и всего, что у него есть. Новые впечатления отвлекут от мыслей о болезни. Ведь он настолько лучше чувствовал себя, когда приехал на открытие выставки. И медицинский уход в случае чего за ним будет не хуже, чем здесь».

– Боюсь, что возникнут сложности с пенсией, – неожиданно признался Василий Дмитриевич. – Сейчас мне присылают пенсию из Англии и из Германии. Немного, но все же. А если я начну оформлять документы и выяснится, что я никакой не Судлецкий, могут отобрать…

Несмотря на все обвинения американских нравов, что-то неуловимо «не наше» наложило свою печать на чисто-русскую (как ему казалось) душу Василия Дмитриевича. Когда в Москве в электричке сидевший напротив врач помассировал ушибленный палец Василия Дмитриевича, он тут же уточнил, сколько должен заплатить? Врач оторопело смотрел на скромно одетого старичка (мы, как правило, не сообщали, что это гость из США), не понимая, о чем идет речь.

Если кто-то из наших знакомых предлагал помощь, снова приходилось убеждать Василия Дмитриевича, что у нас такие услуги не принято оплачивать.

И меня он тоже, досадуя и негодуя, убеждал взять тысячу долларов, чтобы «возместить хлопоты», связанные с подготовкой к публикации его рассказов и сказок.

Отказ взять деньги настолько обидел и задел его и Василий Дмитриевич впал в такое мрачное состояние, что пришлось искать срединный путь: сошлись на том, что он пригласит меня к себе, и я лично вручу ему свежеизданные книги.

Вот и сейчас Василия Дмитриевича в первую очередь заботила мысль о долларах. Исполнению мечты мешало опасение потерять ничтожную часть пенсии. Самым весомым доводом стали всего лишь деньги.

Видя, что Василий Дмитриевич продолжает пить обезболивающее, я решила посоветоваться с его соседкой Джейн, которая работала медсестрой. Мы с ней однажды уже обсуждали его состояние.

Синеглазая, коренастая, с простым, грубоватым, но привлекательным лицом – такими мы привыкли видеть в фильмах жен фермеров, – она с детства знала семью Судлецких, выросла у них на глазах, вышла замуж, родила детишек.

Когда Василий Дмитриевич потерял жену, она была рядом.

Когда Василий Дмитриевич уезжал в Москву, ее муж Джим кормил и выгуливал Белку. И все то время, что я была там, он стриг газоны не только перед своим, но и перед домом соседа. Время от времени Джейн или ее мать Мэри (ее дом стоял рядом) передавали для нас угощение на ужин. Дочь Джейн стеснительно стучала в дверь и звала: «Фазе!» – как положено обращаться к священнику.