Текст книги "Шаг вправо, шаг влево: от Америки до Борнео"

Джейн выслушала меня, понимающе кивнула:

– Да, ему ни в коем случае нельзя садиться за руль. Но я знаю, каким он бывает упрямым. Правда, меня иной раз слушается. Я поговорю с его лечащим врачом.

Как оказалось, вот уже несколько дней мешочек, куда после операции сделали отвод, оставался пустым. И Джейн объяснила мне, что это могло послужить причиной болей.

Медсестра, присланная врачом, долго извинялась передо мной за опоздание. Оказывается, страховая компания, в которой состоял Василий Дмитриевич, должна была заполнить какие-то бумаги, чтобы ей выдали все необходимое для выполнения процедуры. Какие-то фразы из монолога медсестры я не поняла, но переспрашивать не стала, чтобы не задерживать. Василий Дмитриевич и без того нервничал и сердился.

Я осталась внизу и прислушивалась к воркующему голоску медсестры. Несколько раз Василий Дмитриевич тонко обиженно вскрикивал, а она нежно и ласково что-то приговаривала, успокаивая его.

Когда медсестра через час спустилась вниз, я была уверена, что процедура закончилась успешно, но женщина покачала головой. Набрала телефон лечащего врача и сообщила на автоответчик, что мистера Судлецкого надо отправить в больницу, там есть специальное оборудование и легко будет справиться с проблемой. В домашних условиях это сделать трудно. Пациент совершенно не хочет терпеть и приложить хоть немного усилий, чтобы помочь ей. Она закончила свой монолог обещанием, что дождется ответа врача.

Василий Дмитриевич спустился по ступеням в гостиную в тот момент, когда медсестра заговорила о больнице. И тотчас гневным тоном заявил:

– Ноу, ноу. Никаких больниц, – повернувшись ко мне, он, без всякого смущения показывая на медсестру, продолжил: – вот хваленая американская медицина. Приехала с опозданием, ни черта сделать не могла, села за телефон и болтает. Они только разговаривают, а помочь – никогда. Вот что она сидит? Чего ждет?

– Что ей скажет лечащий врач. Без него она не может принять решение, – пояснила я.

– Какое еще решение? Я же сказал, что в больницу не поеду, – повернувшись в сторону медсестры, бросил Василий Дмитриевич.

– Там есть аппаратура, а здесь нет, – снова пояснила я, надеясь таким образом успокоить его.

Но случилось обратное. Смерив меня взглядом, он едко спросил, с чего это я защищаю медсестру?

– Потому что, эта хоть не грубит, – ответила я примирительным тоном.

– Конечно, со стороны кажется, что все тут замечательно, а на самом деле все они настоящие бездельники, – продолжал возмущаться Василий Дмитриевич и, повернувшись к медсестре, демонстративно, надвигаясь на нее, закончил: – Сенк ю. Гуд бай (Спасибо. До свидания.)

Сестра умоляюще взглянула на меня. Но я, пользуясь тем, что Василий Дмитриевич повернулся ко мне спиной, развела руками, показывая, что ничего сделать не могу и ей сейчас лучше уйти. Медсестра начала объяснять, что ей непременно нужно дождаться звонка врача. Но Василий Дмитриевич ничего не понимал из того, что она щебетала мягким голосом, и неумолимо надвигаясь на нее, повторял:

– Сенк ю вери мач. Гуд бай.

И сестра, подхватив свою сумку, вынуждена была ретироваться.

Остаток вечера Василий Дмитриевич пребывал в самом отвратительном настроении и перечислял мыслимые и немыслимые недостатки Америки.

Я молча слушала его обличительные речи, понимая, что несправедливость обвинений вызвана болезнью, что его раздражение идет от боли. И все равно какое-то смутное, неясное чувство продолжало беспокоить.

Если бы Василий Дмитриевич так демонстративно не заговорил про наследство, про то, что он все хочет оставить мне, я бы иначе отнеслась и к его нетерпимому тону и к некоторой бесцеремонности, которую он позволял себе, списывая это на недомогание. Но ощущение, что объявив о своем щедром даре, Василий Дмитриевич принялся манипулировать мной, продолжало расти. И очень мешало в общении.

Ночью мне не спалось. Ворочаясь в постели, я вспоминала наш разговор, ощущая тяжесть ответственности, которая ложилась на меня в связи с этим. О том, как копил свои деньги Василий Дмитриевич, отказывая Марине и себе в нужных вещах. И о том, каким образом их следует использовать. Промелькнули сладостные видения того, как одним разом можно покончить с проклятым квартирным вопросом и выступить в роли благодетеля для многих наших друзей, но… я со вздохом отогнала чудные картины. Поскольку в самом конце Василий Дмитриевич добавил, что ему хочется, чтобы я использовала завещанное «для блага России».

Первое, что приходило в голову, – отдать деньги детскому дому. Или пожертвовать на строительство церкви. Раз уж это деньги священника, то и идти они должны на поддержку православной веры. Куда же еще?

Но что-то мешало принять тот или иной вариант. Они выглядели натужными и искусственными.

Где-то под утро меня наконец осенило. Странно, что я не додумалась до этого раньше.

На следующий день Василий Дмитриевич радостно объявил, что все получилось само собой и без помощи медсестры, которая только напрасно мучила его, и что теперь неприятные боли почти совсем прошли. Он чувствует себя заметно лучше. Он и в самом деле порозовел, начал улыбаться, страдальчески сдвинутые брови расправились.

Когда мы сели за пасьянс, я осторожно приступила к разговору о том, к чему пришла нынешней ночью: что самым правильным и справедливым будет начать готовить к изданию монографию о Василии Николаевиче Масютине и цветной каталог икон, выполненных Мариной. Ведь о Масютине в России имеет представление только узкий круг специалистов. Шесть или семь папок с его работами хранятся в запасниках Пушкинского музея, на здании русского посольства в Берлине стоят его скульптуры, но ни о его жизни, ни о том вкладе, который он сделал, никому не известно. А он дружил с известными людьми того времени – писателями, поэтами, художниками. (У Василия Дмитриевича и Марины сохранилась всего лишь одна открытка – от Ремизова.) В архивах наверняка остались и другие материалы, которые можно было бы подготовить к публикации. И заниматься такой работой следовало специалистам.

– В эту книгу вошли бы и ваши воспоминания, и записки Марины, и письма… А на титульном листе можно написать, что эта монография – ваш дар родине.

– Да-а-а… – задумчиво протянул Василий Дмитриевич после долгой-долгой паузы.

Но мне показалось, что особого восторга эта мысль у него не вызвала.

Через какое-то время он вдруг спросил:

– А что если перевести мои сказки на английский язык и издать их? Это можно сделать?

Я растерянно замолчала.

И вот вместо того, чтобы ухватиться за возможность подготовки серьезной и обстоятельной книги, посвященной отцу любимой жены, Василий Дмитриевич заговорил об издании откровенно графоманских поделок. Неужели он и впрямь считал, что сказки принесут «бо́льшую пользу родине», чем серьезное исследование о Масютине?

– Можно, конечно, – тоже не сразу отозвалась я. – Есть переводчики, которые блестяще владеют английским. И выполнят заказ на самом высоком уровне.

– Это хорошо, – удовлетворенно кивнул Василий Дмитриевич, но, видимо, уловил смену моего настроения, догадался, чем она вызвана.

Еще одно разногласие у нас возникло по поводу икон Марины. В местной галерее, к своему удивлению, я обнаружила работы достаточно известных скульпторов и художников, среди них, например, оказался Джексон Поллак. А одну из комнат галереи отвели под изделия местной художницы-ювелира. И я подумала, а почему бы Василию Дмитриевичу не оставить в дар местному музею хотя бы несколько икон Марины?

– Вот еще! – сердито фыркнул Василий Дмитриевич. – Это зачем? Иконы Марины есть в нескольких церквях – вполне достаточно.

– В церковь ходят только верующие, православные. А в музее иконы увидят самые разные люди: и те, кто живет здесь, и приезжие из других городов. Все-таки вы с Мариной прожили в этом штате почти сорок лет. С Эри связан такой большой ее творческий период. И представьте, какой достопримечательностью станут в музее иконы русской художницы?

– Обойдутся! – отрезал Василий Дмитриевич. – Ничего я не хочу оставлять американцам. Никому эти музеи тут не нужны. Только вы, наверное, и шляетесь.

Несмотря на то, что состояние его улучшилось, Василий Дмитриевич время от времени позволял себе разговаривать со мной так, как в русской литературе принято было говорить с бедной родственницей. Многое я списывала на болезнь. Но на этот раз не выдержала:

– Василий Дмитриевич, если вы будете говорить и дальше со мной таким тоном… то я немедленно соберу вещи и уеду.

– Господи Боже мой, – с еще большей досадой воскликнул он, – это каким же тоном я с вами разговариваю?!

– Раздраженным и нетерпимым, – ответила я и вышла.

Должно быть, Василий Дмитриевич решил, что я спустилась вниз, в то время как я зашла в комнату. И я нечаянно услышала, как, расхаживая из угла в угол, он бормотал:

– Ишь, барыня какая! Слова ей не скажи!

Мне надо было выполнять свою угрозу. Собрать вещи и уйти. На автовокзале я могла купить билет до Нью-Йорка.

Белка, услышав мои шаги, подняла голову. Ее розовато-карие глаза смотрели с недоумением. Она вздернула темные точки бровей и как будто ждала от меня ответа. Я погладила короткую рыжую шерсть. Больше мы не будем прогуливаться втроем по берегу Эри. И мне не придется думать, как бы ухитриться купить мясо и подложить в пластмассовый лоток холодильника так, чтобы хозяин не заметил и чтобы нам не пришлось ехать в дальний супермаркет.

Мне было грустно, что я не сумела выстроить отношений с Василием Дмитриевичем. Что поставила и его, и себя в трудное положение. И все же отступать не могла.

В этот момент лестница заскрипела. По лицу Василия Дмитриевича я не поняла, каковы его намерения. И напряглась.

Но услышала совсем не то, что ожидала.

– Людмила Алексеевна, простите меня, – сказал он.

Волна стыда за себя, неловкость из-за того, что я огорчила старого и больного человека обожгла меня.

– И вы меня простите, Василий Дмитриевич. Я была неправа.

– Вот и давайте помиримся и простим друг друга. – Он сложил ладони у меня на голове и наклонил голову, как если бы читал молитву.

Но губами не шевелил. И слов я не расслышала.

Казалось бы, все наладилось. Василий Дмитриевич больше не позволял себе разговаривать вздорным тоном. Мы снова пускались в воспоминания, я уточняла какие-то пропущенные, неясные места в его биографии или из жизни Масютиных.

Но все же он не простил моей строптивости. И дал понять, чем это может закончиться.

В тот день мы рассматривали семейные фотографии, сидя на лужайке. Белка лежала рядом. Тень вязов укрывала небольшой дворик Василия Дмитриевича чуть ли не до половины.

Через сетку и сквозь заросли живой изгороди я видела, как самая младшая дочка Джейн катается на крошечном трехколесном велосипеде. Она выписывала круги вокруг куста роз, у самого основания которого стояла фигурка Мадонны (почти у всех католиков фанерные, выкрашенные белой краской Мадонны стояли то у лестницы, перед входом, то в цветочной клумбе – совершенно неподходящих, на мой взгляд, местах). Старший брат и сестра плескались в надувном бассейне.

Дома тянулись на этой улице так же, как и на других, на одинаковом расстоянии друг от друга. Как наши дачи. И участок перед домом не больше того, что получают горожане в надел. С той разницей, что в Америке это и дом и дача одновременно. И с той разницей, что кредит за свои дома они выплачивают чуть ли не до конца дней своих.

Понять, почему нынешние фанерные постройки (добротные кирпичные дома строили только респектабельные переселенцы конца XVIII–XIX веков) – иной раз в прямом смысле «хозблоки» – стоят так дорого, я не могла. Разве только принять за аксиому, что любое государство стремится закабалить людей, сохранить над ними власть. И самый верный способ – поднимать цены на дома.

Отнести к этим сооружениям фразу «мой дом – моя крепость» трудно. Это скорее дома-символы. Они и строятся с таким расчетом, что их хватит лет на пятьдесят – семьдесят. На одно поколение. Вселилась пара, родила, вырастила детей, подняла внуков – и все. Дом надо менять. Пошла мода на другие, вернее, на другую отделку. И новое поколение сделает это по своему вкусу.

Повернув голову в сторону двора, откуда доносились взрывы детского смеха, Василий Дмитриевич неспешно заговорил:

– Вот все думаю, Людмила Алексеевна, а не оставить ли мне дом соседям? Они будут за Белкой присматривать, когда я умру. Для нее, по крайней мере, не изменится обстановка. Она так привыкла выходить по утрам с этого крыльца, идти к озеру… Когда я уезжал, они кормили ее. И когда вернулся, она стала рычать на соседа при мне, чтобы я не подумал, будто он приручил ее. Такая умная собачка… Не отстает от меня ни на шаг. Понимает, что хозяин ее умирает. Я не хочу, чтобы ее отдали в собачий приют. Она там и недели не проживет. Их в клетках держат, гулять не выпускают. Как вы считаете?

Еще задолго до этого разговора меня не оставляло беспокойное чувство, что мое появление нарушило сложившиеся отношения Василия Дмитриевича. Соседи посматривали на меня не то чтобы с подозрением, но несколько настороженно.

Но через несколько дней я все равно должна была уехать. И эти люди снова оказывались единственными, кто будет по-настоящему присматривать за ним. (Джейн сообщила мне, что работает в той самой больнице, куда помещают тяжело больных людей.) Василий Дмитриевич в любом случае оказывался бы на ее попечении. Кто, как не они – как я поняла, совсем не богатые люди, – имели право получить недвижимость? Конечно, они. Те, кто останется с ним до последней минуты.

Что бы ни говорил Василий Дмитриевич об Америке, заботиться о нем будут именно американцы, а не я. Как бы ни уверял, что я единственный близкий ему человек, – это всего лишь слова. Я оставалась гостьей. И не имела права брать на себя обязательства, которые не могла выполнить. Меня ждала моя собственная семья, моя работа…

Заговорив о том, что он может оставить дом соседям, Василий Дмитриевич снимал с меня тяжкий груз вины.

– Конечно, Василий Дмитриевич! – искренне обрадовалась я. – Вы столько лет их знаете. Практически всю жизнь провели бок о бок с ними. И они так деликатно и ненавязчиво заботятся о вас. Очень хорошие люди. Простые, честные и доброжелательные.

Мне показалось, что Василий Дмитриевич понял, что я действительно рада решению, которое он принял. Резко поднявшись, он подхватил раскладной стул и пошел в дом.

Снова между нами пролегла невидимая трещина.

Поскольку я уже выполнила то, о чем Василий Дмитриевич просил меня – упаковала гравюры, скульптуры, иконы, переложив их письмами, фотографиями и воспоминаниями Марины, – у меня оставалось до отъезда свободное время.

– Может быть, мы не будем откладывать все на последний день? – предложила я. – Давайте я отвезу ящики в Нью-Йорк заранее? Груз немалый и сложности могут возникнуть самые неожиданные.

– Нет, – сердито оборвал меня Василий Дмитриевич. – Как решили, так и сделаем.

Я подумала, что мне предстоит провести нелегкий вечер. Но в этот момент раздался телефонный звонок. Оказалось, что зовут меня.

В трубке раздался знакомый голос. Голос Берты.

Она уехала шесть лет назад. Сначала поселилась в Сакраменто, потом переехала в Лос-Анджелес. Ни у кого из наших общих знакомых не оказалось ее нового адреса. И мы не раз с грустью говорили о том, как перестроечный ветер развеял по всему миру близких людей, о судьбе которых мы уже ничего и никогда не узнаем.

Поскольку плохие вести разносятся быстрее хороших, я считала, что Берта, видимо, сумела устроиться. Ведь в России она преподавала английский в пединституте. И по крайней мере сложностей с языком у нее не должно возникнуть. Ее муж Валентин, художник-ювелир, тоже мог найти каких-то заказчиков.

Перед отъездом в Америку я попросила дочь на всякий случай посмотреть в Интернете адрес. И к моему изумлению, она нашла три. Фамилии одинаковые, но Берта оказалась одна.

Я звонила несколько раз по указанному телефону. И все время слышала ровный голос автоответчика. После очередной неудачной попытки решила, что она куда-нибудь снова переехала и нам не суждено встретиться…

– Это я. Наконец-то получила твое послание.

– Боже мой, а я была уверена, что ты переехала!

– Уезжала к сестре.

Обычно жизнерадостный голос Берты звучал глуховато.

– С тобой что-то случилось?

– Не со мной. С Валентином.

– Как он?

– Умер. От рака…

Я застыла. Валентин умер? От рака?

– Рак легких, – словно угадав, о чем я думаю, уточнила Берта. – Мелкоклеточный. Неоперабельный. Мне так хочется тебя увидеть. Приезжай. Хоть ненадолго. Я сейчас… совсем одна…

Берта разрыдалась. И я тоже.

Города, выстроенные из Лего

На автобусной станции, выверив маршрут по компьютеру, мистер Рон выдал длинный складывающийся билет. И с интересом посмотрел на меня. Обычно билеты брали до ближайших больших городов. Я же ехала на другой конец страны. И ехать мне предстояло почти три дня.

Белка, когда я села в автобус, с удовольствием перебралась вперед, на свое законное место, и смотрела на меня не без торжества. Василий Дмитриевич энергично помахал рукой. Я знаками попросила его не ждать отправления. Он кивнул, развернул машину и выехал на трассу.

У него был номер телефона Берты. И я взяла с него слово, что он в случае чего непременно позвонит.

Раковая опухоль поразила Василия Дмитриевича. И Валентин тоже умер от рака. До чего же странные совпадения происходят в жизни. Когда я (уже после возвращения) заговорила на эту тему со своим родственником хирургом, он признался, что и в своей практике не раз наблюдал: если привезли больного с каким-то очень редким заболеванием, жди в ближайшее время еще одного человека с таким же диагнозом:

– Я слышал, что и в милиции, и у следователей есть свои приметы на этот счет. Повторяемость каких-то происшествий. Может, в космосе какие лучи проходят? Бог его знает…

Эти совпадения, как считает К. Юнг, «судя по всему, принадлежат к категории „осмысленных совпадений“, существование которой отвергается расхожими статистическими предрассудками».

И вот эти-то осмысленные совпадения заставили меня против моей воли обратить на них внимание. С первого же дня в этой поездке я все теряла: книги, сумки, пакеты. Это было как наваждение… Или как знак грядущих потерь, которые обрушились на меня позднее (правда, самая большая потеря ждала уже дома, но это другой рассказ).

Какие бы грустные мысли меня ни одолевали, когда я садилась в автобус, долгая дорога, новые впечатления заставляли отвлечься, помогали не думать о том, что осталось позади и что ждет впереди.

Попутчики, всегда готовые вступить в беседу, менялись довольно часто. Почти в каждом большом городе, что оказывался на пути, высаживались одни, заходили другие пассажиры. И все поражались, как недорого мне обошелся билет до другого конца страны, что я увижу те места, где им еще не доводилось бывать ни разу.

– Надо же! – восклицали они. – Мы и понятия не имели, что это так дешево! Вы правду говорите? Всего лишь двести долларов? Туда и обратно? Через всю Америку? Почти восемь тысяч километров? Невероятно!

Автобусов компании «Грейхаунд» – с изображением бегущей борзой на борту – на трассах больше всего. Одна из старейших компаний выстроила и основную часть автостанций.

Водители в темно-серых фирменных рубашках и брюках, как правило, веселые, доброжелательные, любят пошутить с пассажирами.

– У меня для вас две новости, – сообщил водитель, когда показался Чикаго. – Одна хорошая, другая плохая. С какой начать? С хорошей? Тогда вот: мы подъезжаем к городу. Плохая – вам всем придется пересесть на другой автобус.

Особой темой для острот служили наставления вовремя явиться к отправлению:

– Если вы придете и увидите, что автобус ушел, это значит, что вы опоздали.

Через каждые два с половиной – три часа менялись либо водители, либо автобусы. (Только ночью делалось исключение.)

Стемнело. Мы остановились возле сияющего, как аквариум, «Макдоналдса». Пассажиры тут же выстроились в очередь в туалет, затем за кофе и бутербродами, после чего прямо с бумажными стаканчиками (точнее, стаканищами) возвращались на свои места.

Под ровный бег колес все погружались в сон-полудрему и открывали глаза, когда водитель тормозил у следующего аквариума-светлячка. И заасфальтированная площадка, и планировка очередного кафемагазина ничем не отличались от предыдущих.

Все это оставляло впечатление кошмара, где события повторяются раз за разом.

Чем больше километров оставалось позади, чем больше городов и поселков проносилось мимо, тем сильнее крепло впечатление, что Америка – страна, выстроенная из Лего, где все, как в детском строительном наборе, подходит ко всему, а поэтому любое сочетание выглядит знакомым.

Наверное, это очень удобно, наверное, это очень рационально – строить по шаблону, наверное, расходов требуется меньше. Но, боже мой, какая это тоска – на протяжении восьмисот километров на фоне неосвоенной природы – мощной и неповторимой, как любое явление природы, будь то солончаковые степи после Солт-Лейк-сити, красные причудливые скалы в Аризоне или полупустыни на подъезде к Лас-Вегасу, – видеть однообразные коробочки домов.

Америка, о которой мы привыкли думать как о богатой стране, поражала своей бедностью! Или это правильнее было бы назвать рациональной простотой? Нет, все же бедностью. Ведь должна быть граница, которая отделяет разумное от вечного.

У меня сложилось впечатление, что автобусы ходят как часы, что никаких отклонений от расписания не случается, когда после очередной остановки водитель не явился вовремя.

Пассажиры терпеливо дожидались, когда автобус тронется с места.

Прошло полчаса, мои соседи начали выказывать признаки недоумения. Но причину нечаянной задержки нам и не подумали объяснить. Кроме «сорри» (простите) – ни слова.

Только через несколько часов выяснилось, что один из траков (бесконечной вереницей идущих по трассе) хвостом задел пассажирский автобус. К счастью, обошлось без жертв, но пострадавших оказалось довольно много. И всех постарались доставить в больницу для оказания первой помощи. Поэтому большинство автобусов, оказавшихся поблизости от места аварии, или их водителей вызвали к месту происшествия.

Но от нас скрывали, что произошло. И в полном неведении мы слонялись возле кафе – магазина – мотеля, расположенных у дороги, где поблизости больше нельзя было найти ничего примечательного.

Наконец водитель в микрофон объявил о том, что сейчас ему на смену придет другой, и мы поедем вместо положенного по маршруту Шайенны в другой город. Тут наконец и американцев проняло. Они заволновались, зашумели, послышались выкрики: «Как? Что? Почему? А как же я попаду потом…» – каждый называл свой пункт назначения. Но невозмутимый водитель, сделавший объявление, пообещав, что все вопросы разрешит диспетчер на следующей станции, исчез.

– По-моему, – хохотнул громадного роста мужчина со светлыми волнистыми волосами, которые он забрал в хвостик (на нем были просторная рубашка и шорты), – наши водители играли в орел или решку. Бросали монету и загадывали, кто и куда поедет. Давайте и мы тоже бросим монету и сменим водителя.

Пассажиры засмеялись, и накал страстей поутих. Следующий взрыв произошел, когда автобус прибыл на станцию с большой задержкой, поэтому тщательно выверенное расписание сломалось.

Диспетчер выслушивал все жалобы и претензии, покраснев от напряжения – эмоциональный накал был явно непривычным, но отвечал всем как можно ровнее и спокойнее:

– Прощу прощения. Это не наша вина. Компания сделает все, чтобы доставить вас на место. Но, к сожалению, с опозданием.

Когда кто-то пытался обратиться к диспетчеру вне очереди, тот либо просто игнорировал его, либо указывал на длинный хвост.

– У всех этих людей ко мне только один вопрос, – сдержанно отвечал он.

У нас в России мы защищаемся сами. В Америке обыватель избавлен от необходимости одергивать зарвавшихся. Это обязанность служащего.

Но этот сюрприз с опозданием ждал меня на обратном пути. А пока я продолжала путь в Лос-Анджелес.

Куда деваются полмиллиона долларов

Большую часть времени мы с Бертой проводили возле океана. По дорожке, проложенной для пешеходов, велосипедистов и любителей кататься на роликах, можно было идти часами. Берта столько времени провела в больнице, что до сих пор оставались темные круги под глазами. Долгие – до изнеможения – прогулки помогали ей избавиться от бессонницы.

– Я ведь не собиралась здесь оставаться! Приехала, чтобы подзаработать денег. Тогда в Питере ужасно тяжело было. Сестра позвала, она с сыном раньше перебралась. Нашла для меня работу: что-то вроде компаньонки для одной состоятельной дамы, которая переживала депрессию. Мне даже не пришлось снимать квартиру. Я поселилась у нее и вела душеспасительные беседы.

У этой дамы умер муж. Дом опустел. Привычный уклад нарушился. И начались нелады с детьми, внуками. Она диктовала, как вести себя, а они продолжали жить по-своему. Это ее возмущало. Разговоры со мной отвлекали, помогали успокоиться. Года полтора я провела с ней. Дама наконец пришла в себя. Начала заниматься в каком-то клубе. А я за это время поднакопила денег. Даже сняла отдельную комнату.

Валентин приезжал ненадолго. Я уже собиралась возвращаться с ним в Питер, но тут увидела объявление о компьютерных курсах и решила: вот закончу их и тогда поеду. С компьютером и английским я всегда сумею найти подработку.

Мне оставалась неделя, когда я возвращалась вечером домой после этих курсов, и меня сбила машина. Еще бы один шаг, и я бы успела уйти с проезжей части. Но он вывернул откуда-то из-за поворота, нарушив правила.

Как потом оказалось, я ударилась затылком о поребрик – перелом основания черепа. Если бы рядом не оказался совершенно случайно и если бы «скорая» не приехала через три минуты, меня бы уже не было в живых. Но этот прохожий все сделал правильно, понял, в чем дело… Так что я выжила просто благодаря чуду.

А когда я пришла в себя, ко мне явился адвокат. Одна моя знакомая заговорила в компании об этом случае, и он предложил свои услуги. Адвокат предупредил, что он займется моим делом и чтобы я ни с кем другим не вела никаких переговоров. Я на свою беду согласилась. Оказалось, что адвокат он никудышный. И терпеть не мог эмигрантов. Он затянул слушание чуть ли не на три года. Здесь и без того все процессы тянутся бесконечно долго. Но из-за того, что он не хотел ничего делать, мое дело и вовсе превратилось в какую-то резину.

– А почему же ты не отказалась от него?

– Потому что после травмы – лечащий врач предупреждал – мне трудно принять любое решение. Английский, который, как я считала, засел навсегда, вдруг тоже изменил мне. Читаю какое-то предложение, каждое слово понимаю, а общий смысл ускользает. Не улавливаю, о чем идет речь. Стала намного хуже говорить. Утратила самое важное для жизни здесь – язык. И любое дело мне стало представляться непреодолимым. Чувствовала, что с этим типом не надо связываться. Но ты ведь знаешь, как мы воспитаны? Если сказал, если пообещал кому-то, значит, надо выполнять обещание.

Наконец суд состоялся. Адвокат даже не пригласил моего лечащего врача, которая могла бы дать показания, в каком состоянии я поступила и какие последствия травмы пережила, объяснить, что я после аварии стала полным инвалидом. Она потом удивлялась, что я не настояла на перенесении слушания, потому что она отменила все визиты больных и ждала звонка. Адвокат даже не удосужился сообщить ей. Или не хотел. Нарочно все сделал. Потому что в перерыве вывел меня в коридор и стал убеждать, что и присяжные, и судья настроены против, что я проиграю дело и самое лучшее – согласиться на компенсацию в полмиллиона долларов. А в таких, как у меня, случаях потерпевшие получают миллионов пять. Все мои знакомые потом говорили, что адвокат, скорее всего, получил неплохую сумму чистыми, без налоговых обложений.

И когда он принялся меня убеждать, я вообразила, что полмиллиона и в самом деле огромная сумма. Сестра тоже начала уговаривать: соглашайся, а то ничего вообще не получишь. И я поддалась.

Меня судья несколько раз переспросила: не оказывали ли на меня давление, действительно ли это мое собственное решение и выразительно смотрела на меня.

Если бы в ту минуту я заявила, что недовольна своим адвокатом и хочу пересмотра, все сложилось бы по-другому. Но я ответила, что нет. Она предупредила, что я не смогу требовать пересмотра, если сейчас дам согласие. И я снова упустила и этот спасательный круг. А как только деньги поступили на счет, я сразу лишилась пособия. И мне начали высылать биллы за мое лечение и за лечение Валентина. Одним словом, я осталась практически ни с чем. А сумасшедшие счета продолжают приходить каждую неделю. У меня был момент, когда хотела бросить все, забыть про то, что должен состояться суд, и уехать в Россию. Но тут обнаружилось, что Валентин болен. Он что-то начал кашлять. И я отправила его сделать рентген. Просто так, на всякий случай. И вдруг – как удар грома! – неоперабельный рак легких.

Когда врач сообщила мне диагноз, то первым делом уточнила: есть ли у него страховка.

У меня слезы из глаз брызнули: «Какая страховка?! Откуда? Он не собирался здесь оставаться. Мы ждали решения суда».

Она тут же начала меня успокаивать: «Ну нет так нет, что-нибудь придумаем!» Начала тут же куда-то звонить, искать какие-то фонды, которые оплачивают лечение таких больных. И нашла. Самые дорогостоящие процедуры фонд взял на себя. Ты представляешь? Человек из ниоткуда. Никаких знакомых у нас тут нет, кроме моей сестры, которая всего лишь пенсионерка. Мне не к кому обращаться за помощью. И весь персонал сам изыскивал возможности облегчить нам жизнь.

После очередного курса химиотерапии у Валентина пропал аппетит. Сидит, ковыряется вилкой, а есть не хочется. Лечащий врач выписала какое-то новое лекарство для улучшения аппетита. А оно стоило чуть ли не восемьсот долларов. Я чуть со стула не упала, когда узнала цену. Она увидела, как я потрясена, и говорит: «Сейчас позвоню на фирму». И добралась до кого-то там, выяснила, через кого эти лекарства распространяются со скидкой. Потом принялась стучаться туда.

Прошло уже несколько дней. И вдруг она звонит мне и радостно сообщает: приходите за лекарством. Вам потом вернут эти восемьсот долларов, только чек не теряйте. Это я только к примеру говорю, каких усилий стоило продержать его вместо полугода полтора. Все, что я заработала, ушло на лечение. Но скольких отзывчивых людей я встретила за это время, сколько человек совершенно бескорыстно, не ожидая от меня даже привычной коробки конфет, добивались каких-то льгот для нас, скидок и бесплатных процедур.