Текст книги "Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского"

II. «Записки из Мертвого дома»

В первом выпуске журнального издания полуавтобиографического романа «Записки из Мертвого дома» Достоевский нашел совершенно новую форму вступления. Он исправляет ошибки, допущенные в «Степанчикове», в частности недостаток солидности и неверную оценку аудитории. Если во вступлении к «Селу Степанчикову» Достоевский не достиг ничего особенного, в «Записках из Мертвого дома» он установил высокую планку, которую не всякому его будущему вступлению было дано преодолеть. Как всегда у Достоевского, в основе этого замечательного достижения лежит голос Другого. Как и рассказчик в «Степанчикове», он говорит от первого лица. Однако, в отличие от Сергея Александровича в «Селе Степанчикове», рассказчик вступления в дальнейшем не контролирует нить повествования остального романа и не создает его дискурс, авторство которого принадлежит протагонисту Горянчикову, чьи воспоминания о заключении на каторге представляют собой основную часть книги. Рассказчик вступления претендует лишь на роль редактора попавшего ему в руки текста.

Подобно редактору А. П., который якобы написал предисловие к «Повестям Белкина», и лермонтовскому рассказчику-путешественнику в «Герое нашего времени», в этом вступлении рассказчик Достоевского повествует о том, как, будучи в Сибири (по всей видимости, на государственной службе), он приобрел некую рукопись. Такое вступление выглядит как дань соблюдению навязанных обветшавшими условностями правил, и так оно и есть. Но только на первый взгляд.

Обстоятельства удалили меня из нашего городка месяца на три. Возвратясь домой уже зимою, я узнал, что Александр Петрович (Горянчиков. – Л. Б.) умер осенью, умер в уединении и даже ни разу не позвал к себе лекаря. В городке о нем уже почти позабыли. Квартира его стояла пустая. Я немедленно познакомился с хозяйкой покойника, намереваясь выведать у нее: чем особенно занимался ее жилец и не писал ли он чего-нибудь? За двугривенный она принесла мне целое лукошко бумаг, оставшихся после покойника [Достоевский 1972в: 8].

Большую часть вступления занимает данное безымянным редактором описание Горянчикова, условий, в которых он жил, его уединенного образа жизни и упорного нежелания участвовать в светской жизни Сибири, его забот, странностей психики и благородной души. Как говорилось выше, во вступлениях зачастую содержится указание на жанр произведения, с которым далее ознакомятся читатели. Они являются способом внушить читателю соответствующие тексту ожидания. Если в «Степанчикове» постулирование жанра произведения может быть принято только с оговоркой, в «Записках из Мертвого дома» наглядная демонстрация жанра была ясно выраженным намерением Достоевского. Это форма, которую он часто использовал, а именно записки[43]43
  В «Степанчикове» повествователь называет свое произведение «рассказом». Достоевский в письме брату Михаилу заявляет, что это более крупное произведение, которое по размерам сопоставимо с «Бедными людьми» и поэтому является повестью. Что же касается использования Достоевским «записок» или фрагментарной формы, многие из его произведений носили такое название – например, «Честный вор (Из записок неизвестного)» (1848); «Елка и свадьба (Из записок неизвестного)» (1848); «Записки из Мертвого дома» (1860–1862) и «Записки из подполья» (1864).


[Закрыть].

Данное Достоевским определение жанра опровергается редактором едва ли не на каждом шагу. Его предположения относительно жанра этого произведения разнообразны:

Я унес его бумаги и целый день перебирал их. Три четверти этих бумаг были пустые, незначащие лоскутки или ученические упражнения с прописей. Но тут же была одна тетрадка, довольно объемистая, мелко исписанная и недоконченная, может быть, заброшенная и забытая самим автором. Это было описание, хотя и бессвязное, десятилетней каторжной жизни, вынесенной Александром Петровичем. Местами это описание прерывалось какою-то другою повестью, какими-то странными, ужасными воспоминаниями, набросанными неровно, судорожно, как будто по какому-то принуждению. Я несколько раз перечитывал эти отрывки и почти убедился, что они писаны в сумасшествии. Но каторжные записки – «Сцены из Мертвого дома», – как называет он их сам где-то в своей рукописи, показались мне не совсем безынтересными. Совершенно новый мир, до сих пор неведомый, странность иных фактов, некоторые особенные заметки о погибшем народе увлекли меня, и я прочел кое-что с любопытством. Разумеется, я могу ошибаться. На пробу выбираю сначала две-три главы; пусть судит публика…» [Достоевский 1972в: 8] (курсив везде мой. – Л. Б.).

Редактор и одновременно первооткрыватель рукописи дает произведению, которое он представляет читателям, разнообразные жанровые определения. Он называет его по-разному, и, кажется, только одно название соответствует тому смыслу, который он ищет в этом разнообразии, – отрывки. Эти отрывки содержат «сцены», или, как их называет Достоевский, «записки». Возможно, как раз сумма этих понятий и лежит в основе романа в том виде, в каком он видится Достоевскому. Г. С. Морсон считает тексты Достоевского этого типа опытами упорядочивания хаоса, в которых:

(рассказчик. – Л. Б.) пишет для того, чтобы осмыслить свою жизнь, создав, в процессе сочинения, последовательное повествование (о своей жизни. Этот рассказчик. – Л. Б.) не в состоянии понять либо себя, либо мир, в котором живет, (и поэтому. – Л. Б.) создает не законченное произведение, а «записки» и отрывки, которые кончаются так же непонятно и внезапно, как начались. Любая упорядоченность зачастую приписывается «редактору», который обработал текст ровно настолько, чтобы сделать его хотя бы читаемым [Morson 1981: 9-10].

Голос редактора выводит для читателя на первый план вымышленность «Записок из Мертвого дома», ставя истолкования текста как автобиографии или общественно-политического комментария под сомнение [Кирпотин 1959: 101–127]. Художественная переработка повествования, о которой сказано в фикциональном вступлении к тексту, подсказывает, что это его следует считать относящимся к романам – по крайней мере, согласно критериям Бахтина. Для Бахтина роман зачастую сводится к продолжительной и фрагментарной форме – не в традиционном смысле, который придавали этому слову в XIX веке, а как исторически узаконенная сила, которая периодически бросает вызов кодифицированным критериям литературности, включая в себя такие тексты, которые в иных случаях могли бы быть исключены из канона[44]44
  Бахтин М. М. Эпос и роман (О методологии исследования романа). URL: http://philolog.petrsu.ru/filolog/lit/epospom.pdf (дата обращения: 12.06.2019).


[Закрыть]. Поскольку «во второй четверти XIX века сама идея подлинно русского романа была проблематичной» и некоторые считали этот жанр «низкой формой литературы», возможно, в утверждении, что как раз такое произведение, как «Записки из Мертвого дома», может считаться подобным роману, но не истинным романом, есть некоторая логика [Franklin 1984: 372–383]. Будем условно считать «Записки из Мертвого дома» романом в том широком смысле, в котором Бахтин истолковывает этот жанр, то есть пограничным жанром, промежуточным между «структурой романа и структурой жизни» [Pike 1983: 187–214], который всегда открыт для изменений и трансформаций, жанром, который в наше время мы бы назвали вымышленно-документальной прозой или литературной документальной прозой [Warnock 1998].

Достоевский осознавал новаторский характер «Записок из Мертвого дома», причем не только в том, что касается тематики (которая ранее в русской литературе не затрагивалась). Он был отлично знаком с литературной традицией, которую нарушил, формируя особый дискурс этого произведения, когда, в частности, использовал ироничное вступление, в котором голос вымышленного редактора доминирует над поверхностью текста, но тут же прорывается другая, скрытая, точка зрения, таящаяся в этом голосе. В диалоге между скрытой и открытой речью, который наполняет вступление к «Запискам из Мертвого дома», читателей ведут по такому каналу восприятия, который соединяет особенности жанра и языковые приемы, благодаря которым Достоевский понимает человечество во всей его глубине. В «Записках из Мертвого дома» мы наблюдаем возникновение великого писателя Ф. М. Достоевского.

Обращаясь к теме природы человека, Роберт Луис Джексон констатирует, что «в непрерывном цикле смерти и воскресения (структура повести создает впечатление непрерывного цикла или кругового движения) находит свое выражение трагический оптимизм “Записок из Мертвого дома”, их триумф над конечностью» [Jackson 1981: 41]. Этот взгляд является значительным шагом вперед по сравнению с пессимистическим прочтением романа у Виктора Шкловского или его оптимистическим прочтением у Д. С. Мирского [Шкловский 1957: 108; Mirsky 1958: 282]. Если принять позицию Джексона за отправную точку нашего анализа, стоящий перед нами вопрос касается главным образом «непрерывного цикла смерти и воскресения» в жизни отдельных людей или, конкретнее, в жизни Горянчикова. Можно ли его обнаружить в самом начале «Записок из Мертвого дома»?

Характерная для Достоевского циклическая структура существования возникает как скрытая тема в художественном вступлении к роману. Фактически, уже его первый абзац пронизан ею. Однако из-за того, что внимание автора постоянно сосредоточено на убийцах, дезертирах, педофилах, мужьях, избивающих жен, прожженных карманниках и мелких воришках, которые сведены вместе в самых унизительных обстоятельствах, «Записки из Мертвого дома» сами по себе выглядят беспросветной «чернухой», которая исключает сложную картину человечества (в особенности мужчин), характерную для более поздней прозы Достоевского. В этом романе жестокие и злые газины, Орловы и Жеребятниковы постоянно одолевают кротких, зачастую простодушных, добрых сушиловых, лучек и алеев. Это трагедия не только романа, но жизни вообще. И тем не менее в этом произведении присутствует глубокое видение человека, который сочетает в себе крайние, противоположные черты характера. Достоевский показывает это во введении. Опыт расшифровки первого абзаца введения учит нас, как читать темные и пессимистические страницы «Записок из Мертвого дома» в поисках надежды, которая в конечном счете компенсирует, но не заслоняет ужасное впечатление о человечестве, возникающее при знакомстве с темными верхними пластами романа.

Пластичность и выразительность языка, которым написано введение, используется, чтобы преодолеть границы стереотипного восприятия и замшелых условностей[45]45
  О важности оценки языка Достоевского как точки входа в его художественную вселенную см. [Бахтин 1972: 210, 311; Bitsilli 1966: 3-71]. См. также [Караулов и Гинзбург 2001].


[Закрыть]. Если же в первом абзаце нас учат тому, как читать роман, то для симметрии начал и концов художественного текста в заключении нас тоже наставляют в том, как нам следует читать текст. В последней главе «Записок из Мертвого дома» рассказчик Достоевского, бывший каторжник и бывший дворянин Горянчиков, пишет, что незадолго до окончания десятилетнего срока наказания ему было позволено получать книги. Они оказались для него откровением, как и для Достоевского, когда он отбыл свой четырехлетний срок на каторге. Однако между Горянчиковым и Достоевским есть различие. Горянчиков заявляет: «Я придирался к словам, читал между строчками, старался находить таинственный смысл, намеки на прежнее» [Достоевский 1972в: 229].

Ирония Достоевского здесь заключается в том, что Горянчиков оценивает такой метод чтения отрицательно, а между тем Достоевский желает, чтобы мы воспринимали его роман именно так – читали между строк, пытались найти тайные смыслы и видели больше, чем видно с первого взгляда.

Ремарка Горянчикова служит другой цели. Она представляет собой портал, через который можно войти в текст Достоевского и, пробившись через плотные слои негатива, приобщиться к таящимся в глубине озарениям. Пример Горянчикова создает модель подхода, совершенно необходимого для более полного понимания поэтики Достоевского. Не стоит читать этот текст буквально, в нем следует видеть нечто большее, чем простую оболочку общественно-политических тезисов (например, «нам нужно реформировать нашу пенитенциарную систему»). Скорее Достоевский желал бы, чтобы мы воспринимали его книгу так, как Горянчиков воспринимает свои книги, видя в словах не просто носителей какого-то реального смысла, но и элементы самого обозначаемого смысла, как материальную часть идеального дискурса. Невзирая на критическое отношение Горянчикова к самому себе, Достоевский желал бы, чтобы мы видели в его тексте нечто большее, чем это допускает искусственно ограниченный или автоматизированный подход к языку и способам его использования. Фактически с помощью яркого и наводящего на размышления использования языка как изобразительного средства Достоевский пытается перевести нас через порог, который тяжелое содержание его романа делает непривлекательным. В этом смысле введение к «Мертвому дому» имеет две цели. На поверхностном уровне оно переносит нас от дискурса стороннего редактора к дискурсу «Сцен из Мертвого дома» Горянчикова. На более глубоком уровне оно дальше погружает нас в тот язык, с помощью которого создается дискурс, т. е. на второй уровень смысловой формации, которая соединяет введение и мемуары и даже превращает их в одно целое.

Для Достоевского и его героя Горянчикова оказывается возможным познать человека масштабно и точно только благодаря тому, что они общались с каторжниками и увидели как их нечеловеческую греховность, так и их человеческий потенциал. Человечество можно достоверно познать, только отбросив иллюзии и не будучи ослепленным идеализмом или пессимизмом (которые Достоевский считал соблазнительными, но иллюзорными антитезами своего времени), не сводя бесконечную сложность жизни к паттерну, категориям и безликому однообразию. А средством такого познания является язык, способный отразить глубочайшие человеческие прозрения. Он объединяет самые низменные и самые высокие сущности человечества и сплавляет наши фундаментальные противоречия и парадоксы в комплексное интуитивное понимание нашей уникальности. Короче говоря, необходимо пережить слияние чувственного или феноменального мира с другим символическим порядком, если мы желаем постичь роман Достоевского таким образом, который бы открыл нам дарованное ему и Горянчикову на каторжных нарах откровение.

Если ближе к концу романа Горянчиков наставляет нас, как следует читать редакторское вступление, само вступление с его освященными традицией литературными символами информирует нас, что именно к нему мы должны прислушаться, если желаем более полно понять роман. Вспомнив, что и Пушкин, и Гоголь, и Лермонтов придают ироническую окраску высказываниям редакторов своих предисловий, мы последуем этой традиции и проверим высказывания редактора предисловия Достоевского на наличие скрытого смысла. Вчитываясь в безэмоциональные описания жизни в Сибири, данные редактором предисловия к «Запискам из Мертвого дома», мы проникаем в самое средоточие понимания Достоевским многоголосого эстетического мира, одновременно представляющего нам два явно противоречащих друг другу явления: во-первых, мещанскую заурядность, сквозящую в радости редактора, вызванной находкой рукописи Горянчикова, а во-вторых, непрерывные циклы падения и воскрешения – ключевую идею представления Достоевского о человечестве, тезис, который он в дальнейшем старался представить более или менее всесторонне в течение последующих двадцати лет. Ибо в написанном от лица редактора вводном описании Сибири, замаскированном высказываниями, в которых сквозит мещанский материализм, заложены основные идеи романа: жизнь – это загадка, и для того, чтобы разрешить ее, мы должны совершить путешествие, а на нашем пути к просветлению нам создают помехи наши собственные толстокожесть и бедность восприятия. Образы паломника и метафизического путешествия, проделываемого в воображаемом пространстве, были позаимствованы Достоевским у Данте – давно замеченный читателями факт, который Достоевский также не пытался скрывать [Jackson 1981, 6, 40; Кирпотин: 1959, 119]. В первых строках обоих текстов фигурирует темный или непроходимый лес, и протагонисты обоих нарративов совершают главное нисхождение своей жизни в возрасте тридцати пяти лет[46]46
  Дополнительные реминисценции из «Божественной комедии» возникают в нарративе Горянчикова – например, знаменитая сцена в бане [Достоевский 1972в: 98-104] и слова о «погибшем народе» (например, [Достоевский 1972в: 13]). См. также [Тоичкина 2012: 52–66].


[Закрыть]. Однако совершаемый Достоевским путь паломника подчеркнуто современен. Чистилище находится не под землей. Подполье – это тот мир, в котором мы живем.

Редактор начинает свое описание в подчеркнуто нейтральном стиле, типичном для путевых записок того времени:

В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города, с одной, много с двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами – одной в городе, другой на кладбище, – города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем на город [Достоевский 1972в: 5].

Достоевский сполна использует как семантические возможности языка, так и его корневую структуру для того, чтобы углубить значение начального высказывания своего редактора. Они указывают на проблему видения (адекватного восприятия), идею необходимых ограничений народной свободы и грехопадение человечества как одновременно социальный и экзистенциальный факт. Рассмотрим все эти тезисы по очереди.

Акт видения в особом смысле, который подразумевает Достоевский, требует проникновения в суть явлений глубже поверхности. Кстати, Горянчиков и сам говорит о бинарной оппозиции наружности и внутренней сущности: «…общий тон составлялся снаружи из какого-то особенного собственного достоинства»; «Впрочем, было и какое-то наружное смирение»; «Вряд ли хоть один из них сознавался внутренно в своей беззаконности» [Достоевский 1972в: 13] (курсив мой. – Л. Б.). Идея перемещения с одного уровня восприятия на другой возникает дважды в первом же высказывании редактора, от лица которого написано предисловие к «Запискам из Мертвого дома». Она используется эксплицитно для описания сибирских лесов. Слово «непроходимый» здесь относится к способности «проходить» (про + ход) через физическую среду (характерный для русского фольклора мотив густого леса, через который герой должен пройти, рискуя жизнью). Но, если мы желаем постигнуть в этих условиях смысл жизни, нам предстоит понять, что речь идет не только и не столько о физическом движении. Русское прилагательное «невзрачный», означающее «некрасивый» или «унылый» (не + в + зрач[ок]~: «не воспринимаемый зрением») также содержит коннотацию визуальной непроницаемости предмета – в данном случае сибирских городов и острогов, которые находятся в их окрестностях. Мы должны совершать наше паломничество вместе с Горянчиковым при помощи внутреннего зрения, проникая сквозь изуродованную или отвратительную поверхность видимого глазу для того, чтобы осознать то, что скрыто от глаз, но имманентно.

Преодоление визуальных или физических препятствий включает в себя понятия края, преграды и границы – того, что не допускает вторжения или преодоления. Слово «край», обозначающее географический регион, – например, «в отдаленнейших краях Сибири», содержит также понятие границы или предела вообще. Непроходимость сибирских лесов подразумевает ограничение движения внутрь этих мест. И все же мы должны туда проникнуть, если мы желаем начать свое паломничество. Нам намекают, будто в народной загадке, что ключ к пересечению этого физического порога заключен в зрении. Мы должны увидеть наш путь через него. Но и здесь мы снова сталкиваемся с непроходимостью, хотя другого вида. «Некрасивые» или «непроницаемые для зрения» сибирские городки представляют собой предел, который нашим глазам не дано преодолеть, подобно тому, как лес не позволяет нам сквозь него пройти. Чтобы постичь скрытую суть города и его обитателей, мы должны проникнуть сквозь их внешнюю оболочку и увидеть то, что наши зрачки не воспринимают с первого взгляда. Как мы увидим ниже, ключ к переходу через визуальный порог заключен в использовании возможностей языка описывать состояние людей в этой «благословенной земле».

Третье укорененное в языке редактора записок Горянчикова понятие, которое он использует (хотя и бессознательно), связано с неспособностью людей заглянуть под завесу внешнего вида. Более того, с точки зрения Достоевского, неспособность или нежелание сбросить покров феноменального мира представляет собой наиболее распространенную человеческую ошибку (таковую совершает сам редактор, от лица которого написано предисловие), которая обусловливает один из видов подчинения иллюзии – неспособность адекватно воспринимать или познавать жизнь. С точки зрения религии это то, что называется «сбиться с пути истинного». Указание на грехопадение, подобное библейскому, содержится в разговорном глаголе «попадаются», который Достоевский использует вместо более литературного и нейтрального (например, «находятся» или «расположены»). Важно отметить, что редактор записок Горянчикова, от лица которого написано предисловие, использует глагол, имеющий коннотацию падения. Таким образом, посреди картины сибирского благополучия и блаженства, представленной нам редактором, имеется аллюзия на падение, обусловленное, как мы уже предположили, нежеланием увидеть суть, скрытую под феноменальным порядком. Но здесь также имеется намек на то, что присутствие в физическом мире уже является отпадением от некоего первоначального или воображаемого состояния благодати. Следует заметить, что здесь переход в феноменальный мир, сопровождаемый падением ^ «попадаются… маленькие города»), отмечен движением через порог («край»), но в данном случае это скорее вертикальный порог, а не горизонтальный вроде тех, которые мы встречаем в «непроходимых лесах» текста Достоевского. В маленьком сибирском городе мы приходим к точке пересечения между вертикальными и горизонтальными измерениями, духовным и материальным мирами. Кажется, что в начале своего существования эти города не появились, а, наоборот, упаяй откуда-то.

Следует заметить, что наречие «изредка», которым описывается расположение этих городов в пространстве, имеет в русском языке временную коннотацию. Его основное значение – «время от времени» или «иногда». Это словоупотребление также является показателем того, что изменения и преобразования занимают центральное положение в описании, представленном не повествователем предисловия, а самим Достоевским. Переход из временного измерения в пространственное, раскрытие ноуменального потенциала феноменального мира и взаимопроникновение социальных и моральных измерений предполагают такое прочтение первого предложения повествователя предисловия к «Мертвому дому», которое явно недоступно пониманию этого персонажа. «Время от времени селения падают», а вместе с ними, разумеется, и их обитатели [Карлова 1974: 135–146].

Поскольку острог, в котором отбывает свой срок наказания Горянчиков, находится именно в таком городе, можно сказать, что, если острог наружно обозначает социально определенное место для тех, кто пал в глазах людей, в глазах самого Достоевского, этот город является моральным эквивалентом острога. Это географическое местоположение тех, кто невольно пал духовно (но считают, что дело обстоит ровно наоборот). Такое прочтение вполне возможно, на что указывает второе предложение повествователя предисловия, в котором он описывает социальные связи между миром каторжника и повседневной светской жизнью города: «Они (эти города. – Л. Б.) обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками, заседателями и всем остальным субалтерным чином» [Достоевский 1972в: 5]. Здесь мы встречаемся с функционерами государственной машины, которые наделены властью решать, кто может существовать в рамках нормального общественного порядка, а кто – нет. Работа этих чиновников состоит в том, чтобы принимать такие решения, чаще всего ссылаясь на вышестоящие инстанции вертикали власти. Поэтому они не должны видеть сквозь отталкивающую наружность преступника. В отличие от Горянчикова, чиновники не обязаны «видеть» преступника в искупительном свете. Их задача – поддерживать порядок и представлять общепринятое мнение (которое поддерживает и редактор, проявляя болезненное любопытство к «нелюдиму» Горянчикову). Но уже в следующем предложении язык Достоевского взрывает выстроенную редактором иерархию, и социальная сфера домен внезапно превращается в свой духовный эквивалент: «Вообще в Сибири, несмотря на холод, служить чрезвычайно тепло» [Достоевский 1972: 5]. Играя на контрасте между понятиями холодного климата и личной выгоды на государственной службе («служить тепло»), редактор, не замечая скрытых смыслов своего высказывания, использует существительное «служба», которое обозначает как государственную службу, так и богослужение. Это малозначительная деталь, поскольку язык не предоставляет ему других возможностей. Но Достоевский осознает возможную связь между этими словами. Таким образом, вульгарная игра слов в устах редактора (тепло/холодно) находит отражение в слиянии горизонтальной и вертикальной осей координат у Достоевского (государственная служба и богослужение). Мы снова встречаем точку пересечения материального и духовного мира, каждый из которых отражает другой в трансцендентном единстве самой службы. И здесь мы встаем на зыбкий путь, замечая, что различие между уголовниками за частоколом острога и уголовными побуждениями в сердце коррумпированного чиновника (который «живет тепло» (т. е. берет взятки) в своем провинциальном светском обществе) стирается.

Для Достоевского вопрос о периодическом падении и духовном воскрешении человечества является основой существования. Аналогичным образом, ключ к описанию этой фундаментальной истины находится в основах языка. Редактор продолжает свое описание сибиряков и переселенцев в Сибирь на первый взгляд в положительном ключе. Но в этом описании сквозят алчность и сластолюбие, и это подрывает данную им оценку этой текущей молоком и медом страны:

Чиновники, по справедливости играющие роль сибирского дворянства, – или туземцы, закоренелые сибиряки, или наезжие из России, большею частью из столиц, прельщенные выдаваемым не в зачет окладом жалованья, двойными прогонами и соблазнительными надеждами в будущем [Достоевский 1972в: 5].

Существование, основанное на следовании низким человеческим желаниям (которые, как напоминает нам Аристотель, не имеют конца), в отличие от основных человеческих потребностей (которые конечны), является основной причиной человеческой греховности. Чиновники из европейской России приезжают в этот априорно падший городок, обуреваемые мелкобуржуазными желаниями денежной наживы. Слова «прельщенные» и «соблазнительные» указывают на моральную категорию, к которой их можно отнести. Они, по-видимому, являются падшими вдвойне – во-первых, из-за самого характера их желаний, а во-вторых, по факту своего приезда в этот город. Они пали в падший город.

Однако Достоевский не разделяет эти два вида заблуждений – духовно-экзистенциальное и социально-экономическое. Скорее он видит их как единую реальность, неразделимую в какой-то предполагаемой точке соприкосновения. Поскольку сибирские города «впали в грех», этот грех измеряется по вертикальной оси координат, а соблазны, сопутствующие жизни в таком городе, представляют собой горизонтальную составляющую того же грехопадения. В точке своего пересечения они объединяются, и возникает новая точка, в которой встречаются феноменальный и ноуменальный миры. Но в этот момент слияние не является в первую очередь пространственным. Скорее это слияние временного и пространственного измерений, первоначально содержащееся в используемом Достоевским наречии «изредка», обозначающим как «далеко друг от друга», так и «время от времени». Это также внутренняя или моральная точка пересечения, которая указывает на психологическую территорию, которую необходимо пройти по мере того, как редактор-повествователь продолжает свое описание. Иначе говоря, это и есть наш непроходимый лес.

Подняв дискурс до такого абстрактного уровня, Достоевский заставляет своего рассказчика поднять ценность занятий сибирских чиновников (пусть и бессознательно) до этических и метафизических высот, разделив тех чиновников, которые приезжают из России в Сибирь для того, чтобы обогатиться, на две категории. Как пишет рассказчик, эти две группы различаются своей способностью разрешить загадку жизни: «Из них умеющие разрешать загадку жизни почти всегда остаются в Сибири и с наслаждением в ней укореняются. Впоследствии они приносят богатые и сладкие плоды» [Достоевский 1972в: 5]. Ясно, что, с мещанской точки зрения нашего рассказчика, корыстные желания и чувственные побуждения лежат в основе умения разрешить загадку жизни, поскольку эта фраза (как и «жить тепло») – эвфемизм, обозначающий «брать взятки». Разрешение загадки синонимично умению преуспеть в экономической сфере благодаря незаконным деяниям. Использование повествователем написанных Горянчиковым «Сцен из Мертвого дома» с целью личной наживы может считаться вариантом успеха такого типа[47]47
  Следует вспомнить, что рассказчик-путешественник у Лермонтова с готовностью принимает обвинение в использовании чужого сочинения в своих личных целях: «Это известие (о смерти Печорина. – Л. Б.) меня очень обрадовало: оно давало мне право печатать эти записки (написанные им. – Л. Б.), и я воспользовался случаем поставить имя над чужим произведением» [Лермонтов 1957: 248]. Возможно, тот же путешественник двадцать лет спустя заехал в Семипалатинск.


[Закрыть].

Важно отметить, что Достоевский объединяет «закоренелых» успешных сибиряков и успешных приезжих из России однокоренными словами. Их образ существования одинаков. Эти «закоренелые сибиряки» и переселенцы, которые «укореняются» в Сибири, связаны лингвистически через слово «корень». Люди, настолько погрязшие в наслаждениях, материальной наживе и незаконной деятельности, безусловно, являются падшими созданиями. Ведя сугубо материальную жизнь, они не испытывают потребности пройти сквозь поверхность в поисках искупительной сути. Они достаточно счастливы – во всяком случае, это доказывают многочисленные материальные доказательства. Как сказано в Евангелии, они уже получили свою награду[48]48
  Евангелия были подарены Достоевскому по пути в ссылку. В течение четырех лет он не читал ничего, кроме них. См. [Frank 1983: 72–75].


[Закрыть]. По мнению Достоевского, в действительности дело обстоит наоборот, поскольку эти чиновники видят свое падение с точки зрения искупления, путая горизонтальную и вертикальную плоскости в некоем извращенном представлении о трансцендентальном. Достоевский ранее уже дал нам понять (а впоследствии снова покажет это на примере Горянчикова), что трансцендентность наступает, когда сквозь сумрак физического существования мы «видим» блистающую и священную суть – этическое устремление, осуществленное в мире. В отличие от рассказчика и мелких чиновников, которые живут в двусмысленном пересечении этих двух порядков и неправильно определяют источник своего якобы благополучия, Достоевский полагает, что вера в возможность искупления так же глубоко укоренена в людях, как они закоренели в заблуждениях или прегрешениях. Там, где рассказчик предисловия к «Мертвому дому» и его сибирские чиновники видят свою материальную выгоду, Достоевский видит их грехопадение.

В противоположность этим «счастливцам», те, кто не желает оставаться в Сибири на постоянное место жительства, находятся вне параметров данного рассказчиком описания. Они не особо его интересуют:

Но другие, народ легкомысленный и не умеющий разрешать загадку жизни, скоро наскучают Сибирью и с тоской себя спрашивают: зачем они в нее заехали? С нетерпением отбывают они свой законный термин службы, три года, и по истечении его тотчас же хлопочут о своем переводе и возвращаются восвояси, браня Сибирь и подсмеиваясь над нею [Достоевский 1972в: 5].

Эта фраза так же насыщена смыслами, как и первые предложения вступления, и, следовательно, требует комментария. В ней Достоевский дает первые ключи к разрешению загадки, которую он помещает в написанное от лица редактора записок Горянчикова вступление.