Текст книги "История с узелками"

Льюис Кэрролл

P. S. Не откажите в любезности передать мой почтительный привет Вашим родителям, когда Вы возымеете желание написать им письмо.

Дорогая Гертруда!

Должен тебя огорчить: если ты будешь каждый раз посылать мне по почте на один поцелуй больше, чем в предыдущем письме, у нас ничего не получится. Дело в том, что письма становятся все тяжелее и тяжелее и платить за них приходится все больше и больше. Когда почтальон принес мне последнее письмо от тебя, он выглядел очень мрачным.

– С вас причитаются два фунта стерлингов, сэр! – сказал он. – Доплата за лишний вес, сэр!

(Мне кажется, что он самую малость преувеличил. Он частенько заставляет меня платить по два фунта, когда я считаю, что платить нужно всего лишь два пенса.)

– Пожалуйста, мистер почтальон! – сказал я, изящно встав перед ним на колено. (Я очень хочу, чтобы ты как-нибудь увидела, как я преклоняю колени перед почтальоном. Это незабываемое зрелище!) – Прошу извинить меня за столь тяжелое письмо. Оно от одной маленькой девочки.

– Всего лишь от маленькой девочки? – прорычал почтальон. – Интересно, из чего сделаны маленькие девочки?

– Из сахара и пряностей, – начал было объяснять я, – и все это пере…

– Я не это имею в виду, – перебил меня почтальон. – Я хочу сказать: что хорошего в маленьких девочках, если они посылают такие тяжелые письма?

– Согласен с вами, – печально ответил я, – хорошего в них не так уж много.

– Постарайтесь впредь не получать таких писем, – угрюмо посоветовал почтальон, – по крайней мере от этой девочки. Я ее отлично знаю. Это очень плохая девочка.

Вряд ли почтальон сказал правду. Я не думаю, что он видел тебя хоть раз, и ты вовсе не плохая девочка. Но я пообещал ему, что мы не станем посылать друг другу много писем.

– Всего лишь какие-нибудь две тысячи четыреста семьдесят писем. Что-нибудь вроде этого, – сказал я ему.

– Так мало? – удивился почтальон. – Это пустяки! Я хотел сказать, чтобы вы не посылали друг другу много писем.

Поэтому теперь мы должны будем с тобой считать наши письма и, как только дойдем до двух тысяч четырехсот семидесяти, прекратим переписку, если только почтальон не разрешит нам писать дальше.

Любящий тебя друг

Льюис Кэрролл

Милая Дороти!

…Сейчас, когда прошло достаточно времени (год или два, больше или меньше – какая разница?) и ты оправилась после визита ко мне, я беру на себя смелость спросить, не будешь ли ты свободна вечером в ближайшую субботу и если да, то можно ли мне зайти за тобой в 6½ часов и пригласить на один из моих больших званых обедов.

Число гостей пусть тебя не пугает: их будет ровно 0,99999… Не стану спорить, выглядит оно очень внушительно, но бесконечные периодические дроби теряют все свое величие, если превратить их в обыкновенные!

Две вещи следует иметь в виду.

Во-первых, не обязательно надевать вечернее платье. Сам я буду одет в утренний костюм, почему же мои гости должны больше считаться с приличиями, чем хозяин? (Я терпеть не могу церемоний!)

Во-вторых, что ты обычно пьешь за обедом? Дамы, бывающие у меня в гостях, в основном предпочитают лимонад из бочки, но ты можешь выбрать любой из следующих напитков:

1) лимонад в бутылках;

2) имбирный лимонад;

3) пиво;

4) воду;

5) молоко;

6) уксус;

7) чернила.

Никто из моих гостей до сих пор не выбирал ни № 6, ни № 7.

Дорогая Гертруда!

Ты, наверное, опечалишься, удивишься и, может быть, даже не поверишь, когда узнаешь, какой странной болезнью я заболел с тех пор, как ты уехала. Я послал за доктором и, когда он пришел, сказал ему: «Дайте мне какого-нибудь лекарства от усталости». Доктор возмутился: «Что за глупости! Вам не требуется никакого лекарства! Отправляйтесь-ка лучше спать!» Но я ответил: «Нет, у меня не такая усталость, при которой нужно спать. У меня усталость на лице». Доктор слегка нахмурился и сказал: «Вы правы. У Вас устал нос. Те, кто задирает нос кверху, очень любят спорить». Я не согласился с доктором: «Нет, нос у меня не устал. Может быть, волосы устали?» Доктор нахмурился еще больше и сказал: «Теперь мне все понятно. Вы так плохо играли на фортепиано, что волосы у Вас встали дыбом, а поскольку это нелегко, то они очень устали». «Нет, – поспешил я заверить доктора, – я не играл на фортепиано и не убежден, что у меня устали именно волосы. Скорее, усталость ощущается где-то между носом и подбородком». Доктор стал совсем хмурым и спросил меня: «Не ходили ли Вы на подбородке?» «Нет», – ответил я. «Не знаю, что и думать, – сказал доктор, – это очень серьезный случай в моей практике. Может быть, у Вас устали губы?» «Ну конечно же! – закричал я. – Именно губы». Доктор сделался очень мрачным и сказал: «Вам не следовало раздавать столько поцелуев». «Но ведь я послал лишь один поцелуй своей знакомой – маленькой девочке», – возразил я. «Постарайтесь припомнить поточнее. Вы уверены, что это был лишь один поцелуй?» Я подумал и ответил: «Может быть, их было одиннадцать». «Вам не следует посылать ей ни одного поцелуя больше до тех пор, пока Ваши губы не отдохнут», – сказал доктор. «Что же мне делать? – спросил я, – ведь я должен этой девочке еще сто восемьдесят два поцелуя». Доктор так опечалился, что слезы брызнули у него из глаз, и посоветовал: «Пошлите их в коробочке». И тут я вспомнил о маленькой коробочке, которую некогда купил в Дувре и думал подарить какой-нибудь маленькой девочке. Я уложил все поцелуи в коробочку и отправил ее по почте. Напиши, получила ли ты их или они потерялись по дороге.

Любящий тебя

Ч. Л. Доджсон

Дорогая Ада! (Ведь уменьшительное от твоего имени Ада? Аделаида – очень красивое имя, но когда человек ужасно занят, ему некогда писать такие длинные слова, в особенности если сначала еще нужно с полчаса вспоминать, как они пишутся, а затем пойти и справиться по словарю, правильно ли ты его написал, а словарь, конечно, оказывается в соседней комнате на самом верху книжного шкафа, где он пролежал долгие месяцы и почти скрылся под толстым слоем пыли, так что сначала еще нужно взять тряпку и вытереть его, но при этом поднимается такая туча пыли, что ты чуть не задыхаешься, и уже после того, когда, наконец, удается разобраться, где собственно словарь и где пыль, нужно еще вспомнить, где стоит буква А – в начале или в конце алфавита, ибо ты твердо помнишь, что она, во всяком случае, находится не в середине его, затем выясняется, что страницы словаря пропылились настолько, что на них трудно что-либо разобрать, и, прежде чем перевернуть очередную страницу, нужно еще пойти и сначала вымыть руки, причем мыло скорее всего куда-то затерялось, кувшин пуст, а полотенца нет вообще и, чтобы найти эти вещи, необходимо потратить не один час, а затем пойти и купить новый кусок мыла – я думаю, что, узнав обо всех этих трудностях, ты не станешь возражать, если я буду называть тебя уменьшительным именем и, обращаясь к тебе, говорить: «Дорогая Ада!») В прошлом письме ты сообщила, что хотела бы иметь мой портрет. Посылаю тебе его. Надеюсь, что он тебе понравится.

Очень любящий тебя друг

Льюис Кэрролл

МИСТЕР К. И МИСТЕР Т.

У мистера К. (1) был большой друг – мистер Т. (2). Решил как-то раз мистер К. навестить своего друга и заодно посмотреть его новый дом. Дорогу мистер К. знал не очень хорошо и поэтому решил пойти по тропинке, о которой только и было известно, что ведет она в нужную сторону. Тропинка эта шла по крутому косогору и была очень скользкой. Мистер К. благополучно спустился почти до самого низа, как вдруг оступился и упал в грязь (3). Другой бы на его месте пал духом, но не таков был мистер К. Он быстро поднялся и принялся карабкаться по тропинке, но – увы! – не успел пройти и нескольких ярдов, как снова упал в грязь (4). Но и это не смутило мистера К. Перемазавшись с ног до головы, он вскарабкался вверх и – о радость! – оказался на прекрасной прямой дороге (5). Однако мистер К. пошел по ней чуть скорее, чем следовало, прямая дорога быстро кончилась, дальше идти снова пришлось по скользкой тропинке, и он снова упал (6). Мистер К. очень рассердился на себя за свою оплошность и с удвоенной энергией стал взбираться наверх, но едва лишь выбрался на дорогу, как поскользнулся и упал еще раз (7). Дальше тропинка шла по очень крутому склону, но мистер К. сумел одолеть его (8) и очень обрадовался, когда увидел перед собой дом мистера Т. Парадная дверь (9) дома смотрела прямо на мистера К. Из дома навстречу мистеру К. вышел мистер Т. и сказал: «Вы только взгляните, какие прекрасные цветы растут в моем саду (10), как красиво построен мой дом (11). Камины у меня в комнатах никогда не дымят, потому что трубы (12) в моем доме просто великолепные». Затем мистер Т. повел мистера К. в дом и показал ему, какой прекрасный вид открывается из окон (13). Друзья сели пить чай и долго беседовали. Мистер Т. спросил у мистера К., какой дорогой тот добирался к нему, а когда мистер К. рассказал о своих приключениях, мистер Т. заметил: «Идти надо было совсем другой дорогой. Я покажу вам более короткий путь». Так мистер Т. и сделал. И тогда мистер К. узнал, что назад к его дому ведет очень удобная дорога, прямая и ничуть не скользкая.

Дорогая Уинни!

Поскольку ты очень устала от чтения этого длинного-предлинного письма, я кончаю писать и ставлю подпись.

Любящий тебя

Ч. Л. Доджсон

P. S. Ты даже не представляешь, как трудно мне было написать «Уинни» вместо «мисс Стивенс» и «любящий тебя» вместо «преданный Вам».

P. P. S. Я надеюсь, что через год-другой мне удастся выкроить время и пригласить тебя еще на одну прогулку. Правда, к тому времени Время начнет «оставлять морщины на твоем безоблачном челе», но какое это имеет значение? Чем почтенней возраст того, с кем идешь на прогулку, тем более юным выглядишь сам. Мне будет приятно услышать, как люди станут шепотом спрашивать друг у друга:

– Кто этот милый мальчик, который идет рядом вон с той дряхлой старушкой? Он заботится о ней так трогательно, словно она его прабабушка!

P. P. P. S. На этом писать кончаю, так как очень тороплюсь.

Мой дорогой Берти!

Я был бы очень рад исполнить твою просьбу и написать тебе, но мне мешает несколько обстоятельств. Думаю, когда ты узнаешь, что это за обстоятельства, ты поймешь, почему я никак не смогу написать тебе письмо.

Во-первых, у меня нет чернил. Не веришь? Ах, если бы ты видел, какие чернила были в мое время! (Во времена битвы при Ватерлоо, в которой я принимал участие простым солдатом.) Стоило лишь налить немного чернил на бумагу, как они сами писали все что нужно! А те чернила, которые стоят на моем столе, настолько глупы, что, даже если ты начнешь писать слово, они все равно не сумеют его закончить!

Во-вторых, у меня нет времени. Не веришь? Ну что ж, не верь! Ах, если бы ты знал, какое время было в мое время! (Во времена битвы при Ватерлоо, в которой я командовал полком.) В сутках тогда было 25 часов, а иногда 30 или даже 40 часов!

В-третьих (и это самое важное), я очень не люблю детей. Почему, я не знаю, но в одном я уверен: я терпеть не могу детишек точно так же, как другие не терпят кресло-качалку или пудинг с изюмом! Не веришь? Я так и думал, что ты не поверишь. Ах, если бы ты видел, какие дети были в мое время! (Во времена битвы при Ватерлоо, в которой я командовал всей английской армией. Звали меня тогда герцогом Веллингтоном, но потом я подумал, что иметь столь длинное имя – дело слишком хлопотное, и изменил его на «мистер Доджсон». Это имя я выбрал себе потому, что в середине его стоит та же буква, с которой начинается слово «герцог».) Теперь ты и сам видишь, что написать тебе я никак не могу.

…Надеюсь, ты не будешь разочарован, не получив письма от

Любящего тебя друга

Ч. Л. Доджсона

Дорогая Нелла!

КАК! Ты не хочешь ждать 18 лет? Странно!

Ведь как только пройдет 17 лет 11 месяцев и 3 недели, тебе останется ждать лишь одну неделю. А что такое неделя? Поскольку решить столь трудную загадку почти невозможно, я скажу тебе ответ (только, пожалуйста, не говори никому): неделя – это семь дней!

Часовщик сообщил мне, что на изготовление часов ему потребуется 18 лет и 5 дней, но я сказал: «Нельзя ли побыстрее?» – и дал ему понять, что тебе очень не хотелось бы ждать еще и 5 дней. Узнав об этом, часовщик пообещал приложить все усилия, чтобы закончить часы к концу восемнадцатилетнего срока.

Иметь собственные часы будет очень удобно: если Эдит когда-нибудь бросит свои часы в тебя, ты сможешь бросить свои часы в нее. И те, и другие часы разобьются, а поскольку новых часов я тебе не подарю, все кончится ко всеобщему удовольствию…

Любящий тебя дядя

Чарлз Л. Доджсон

Дорогая Иза!

Я очень рад, что ты шлешь мне в письме миллионы объятий и поцелуев от себя, Нелли и Эмси. Но прошу тебя, подумай, сколько времени отняло бы такое количество объятий и поцелуев у твоего старого и очень занятого дядюшки! Попробуй обнимать и целовать Эмси в течение одной минуты по часам, и ты убедишься, что делать это быстрее, чем 20 раз в минуту, нельзя. «Миллионы» же означают по крайней мере 2 миллиона.

2 000 000 (объятий и поцелуев): 20 = 100 000 (минут).

100 000 (минут): 60 = 1666 (часов).

1666 (часов): 12 = 138 (дней, считая, что день продолжается 12 часов).

138 (дней): 6 = 23 (недели).

Я не мог бы обнимать и целовать вас больше чем по 12 часов в сутки и не хотел бы проводить за этим занятием воскресенья. В итоге, как ты видишь, на миллионы объятий и поцелуев мне пришлось бы затратить 23 недели тяжелой работы. Нет, милая моя девочка, я просто не в состоянии столь расточительно расходовать свое время.

…Передай мои наилучшие пожелания своей маме, ½ поцелуя Нелли, ¹/₂₀₀ поцелуя Эмси, а ¹/_2 000 000 поцелуя возьми себе.

Остаюсь искренне любящий тебя дядюшка

Ч. Л. Доджсон

Ч. Л. Д. дядюшке тебя любящему – внуку его, а ему не салфетку послала и забыла об этом ты, с тех пор прошли которые, лет 80 или 70 за что, лишь жаль. Любила очень его ты, что неудивительно, и старичком приятным очень был он. Ему только предназначаться могла салфетка поэтому. Дедушка мой был Доджсоном дядей единственным и, не родился еще я в то время ведь. Сам догадался я – Доджсона для дяди красивое очень кое-что сделаю я: про себя сказал ты, к работе приступая, что о том, а салфетку вышила ты давно-давным, что узнал я от нее. Иза сказала об этом мне? Предназначалась она для кого, узнал я как, знаешь. Сохранилась прекрасно эта салфеточка. Дедушки для моего вышила ты, которую салфеточку изящную в подарок от тебя получить было мне приятно как! Нелли дорогая моя

Как неразборчиво ты пишешь! Я долго ломал голову над тем, что бы такое могли означать каракули в конце твоего письма, и мне стало казаться, будто там написано: «Целую сто раз подряд и шлю отпечаток своего пальчика». Но так как в твоем письме этого никак не могло быть, я, поразмыслив, догадался, что там, должно быть, написано совсем другое: «Шлю тебе целую корзину котят и полный мешок перчаток». И тогда я понял, что ты мне послала.

И лишь только я успел дочитать твое письмо, как вошла миссис Дайер (так зовут квартирную хозяйку) и сообщила, что почтальон доставил мне огромный мешок и корзину. В доме поднялось такое мяуканье, будто коты со всего города вздумали вдруг прийти ко мне в гости!

– Миссис Дайер, – попросил я, – если Вам не трудно, сосчитайте, пожалуйста, сколько предметов находится в мешке и в корзине.

Миссис Дайер вышла на несколько минут и, вернувшись, сообщила:

– В мешке 500 пар перчаток, в корзине 250 котят!

– О! – воскликнул я. – Значит, в мешке 1000 перчаток! В четыре раза больше, чем котят! Конечно, это очень любезно со стороны Мэгги, но почему она прислала столько перчаток? У меня же нет 1000 рук.

– Нет, – подтвердила миссис Дайер. – У Вас на 998 рук меньше.

На следующий день я все же придумал, что мне делать. Прихватив с собой корзину, я отправился прямо в местную приходскую школу (если ты помнишь, эта школа для девочек) и спросил у директрисы:

– Сколько девочек сегодня у вас в школе?

– Ровно 250, сэр!

– И все они очень хорошо вели себя весь день?

– Лучше и быть не может, сэр!

Тогда я со своей корзиной встал у двери, и, как только девочка выходила из школы, я тут же совал ей в руки маленького пушистого котенка! Сколько было радости! Девочки стали гладить котят и, танцуя от радости, побежали домой, а котята от удовольствия замурлыкали громко-громко!

На следующее утро я отправился к школе еще до ее открытия, чтобы узнать у девочек, как котята вели себя ночью. Девочки пришли в школу, плача и всхлипывая, руки и лица их были исцарапаны, а котят, чтобы те не могли больше царапаться, бедным девочкам пришлось завернуть в фартуки. Сквозь слезы девочки еле смогли проговорить:

– Котята царапались всю ночь, всю но-очь!

И тогда я сказал себе:

– Какая умная девочка Мэгги! Теперь мне понятно, для чего она прислала все эти перчатки и почему их в четыре раза больше, чем котят!

А затем я сказал девочкам:

– Не плачьте, ступайте и прилежно занимайтесь, а когда уроки кончатся, я встречу вас у дверей школы и вы увидите то, что вы увидите!

Вечером, когда занятия закончились и девочки стали выбегать из школы, держа котят, все еще завернутых в фартуки, я уже стоял наготове со своим большим мешком, и, как только маленькая девочка показывалась в дверях, я тотчас же совал ей в руки две пары перчаток! Девочки развернули фартуки и вытащили из них котят. Котята сердито фыркали и шипели, а когти их были выпущены и торчали во все стороны, как иглы у дикобраза. Но не успели котята оцарапать девочек, как почувствовали, что их когти погрузились в теплые и мягкие перчатки! Котята сразу же успокоились, стали совсем ручными и снова замурлыкали.

Девочки, танцуя от радости, побежали домой, а наутро, все так же танцуя, прибежали в школу. Все царапины у девочек зажили, и девочки хором сказали мне: «Котята вели себя хорошо!»

Если какому-нибудь котенку нужно было поймать одну мышку, он снимал одну перчатку с одной лапки. Если он хотел поймать две мышки, то снимал две перчатки. Если он хотел поймать три мышки, то снимал три перчатки, а если котенок хотел поймать четыре мышки, то снимал все перчатки. Но как только котята кончали ловить мышек, они сразу же снова надевали перчатки, ибо знали, что без перчаток девочки не будут их любить.