Текст книги "Три жизни (сборник)"

Маленькая жизнь

Незабвенной памяти отца

Под полуденным солнцем одни, окружённые зарослями буйной кладбищенской зелени, через низкую оградку склонились двое. Скромно, но не запущенно выглядят и оградка, и железный стандартно витиеватый крест – крашены, исправны. Могильный холмик, оформленный бетонным цветочником, был как и многие другие вокруг, и только из таблички внизу на кресте можно узнать, что не как многие, здесь упокоенные, – а шестилетняя девочка лежит под ним.

Склонённые же над холмиком – её отец и её брат. Мать её не пришла. То, что предстояло сегодня сделать здесь, на могилке, ей, так и не справившейся с утратой, не поручившейся все-лечащему времени (а его утекло уже несколько лет), было бы вряд ли под силу.

Отец с братом девочки уже выпололи траву, влажной весной обуявшую могилку и подступы к ней, поправили, остройнили раздавшийся куст бузины. И прояснела, вздохнула могилка. Рядом, в пятнистой тени, как распеленованные, на газете лежали цветы для посадки.

– Галенька, Галенька, маленькая девочка, – проговорил отец, когда расчистили холмик, и брат насторожился, вслушиваясь в интонацию его голоса, быстро заглянул в лицо. – Ну что ж, давай, – обратился отец уже к сыну. – Вот тебе спички. Цветы потом посадим.

Решили карточки её сжечь, оставить только по одному экземпляру самых дорогих. Обсудили это дома, вместе отобрали из общего числа фотографий то, что хотя малейше, но лучше освещало коротенькую жизнь, что должно остаться пока остаются те, для кого она незабвенна. Плёнок решено было вовсе не оставлять. Кроме того, семейным кругом условились, что последний из них когда-нибудь уничтожит и эту горстку воспоминаний, которая потом никому ни о чём не напомнит.

Первую фотокарточку, извлечённую братом из большого светозащитного пакета, отец взял сам с заметной преднамеренностью тыльной стороной и притянул её к самой земле:

– Зажигай!

Пример этот вниманием сердца уловил сын, и отозвалось в душе его эхом обережения неизлечимой самобичующей и нежной памяти отцовской. «В страданиях, в смерти такого маленького чистого существа, Галеньки, всегда казнит чувство вины. Не могу избавиться от этого», – говаривал отец не однажды. Нет. нет – не обнажить!

Брат чиркнул спичкой и поднёс почти незримое, но зачерняющее её пламя к углу держанной отцом карточки. Лениво приняли огонь тугие ровные обрезы угла и плотное белое поле бумаги пошло, пошло нехотя корёжиться сухой чернотой ломкого тлена. Отец сосредоточенно следил как горит, наклоняя по огню упругую белизну листа.

А брат уже вынимал из пакета следующую фотокарточку – и скрадно цепнул её взглядом, прежде чем поднести к огню догорающей. Худое личико с внимательно ожидающими чёрными глазами, ясно смотрящими прямо в глаза – вот что возникло и задержалось перед ним. Такой уже года в три она была. Даже в чёрно-белом изображении детский лик запечатлился малокровным, болезненным.

Это был поздний ребёнок. Слабый, как от всех можно было слышать и по видимости отмечать в мыслях то же – право ли сказать зная, какую стойкость проявлял этот хрупкий организм? Но как-то затяжно в нём всё подвигалось, усильно. Поначалу девочка казалась даже недоразвитой. Она действительно поздно встала на ножки, сделала первые шаги без помощи, поздно произнесла первые слова. Да и болела чуть что. Но взгляд её с самого начала был живо реагирующий, доверчивый, в нём пробуждалась душа ласковая и невольно печальная. Так положилось в ней уже первиной жизни.

Пока она не стала ходить – сколько тревог, опасений тяготило семью, сколько непроизнесённо-проглоченных, но комом встававших дум нагадывалось! Как будто что-то неизбавимое нависало тенью и никто об этом не смел говорить, наоборот, – замечался и оживлённо всегда подчёркивался каждый сдвиг к улучшению. Которое часто, особенно в первые годы больше стремились видеть…

Уже горела в руках брата и эта карточка, виденная им, – и он знал, что сейчас за огнём отваливается сажными клочьями на землю. Неприязненно прогнал он представление, как образ его сестры на карточке съедается огнём. И тут подумал, что, наверное, вообще нехорошо сжигать фотокарточки видимым изображением человека или портрет. И отец это, конечно, понимал. Но не это всё же было в его примере с первой карточкой, брат не сомневался – было утаение от себя своего неисплаканного.

Пока пламя фронтом подползало к его пальцам, брат успел вынуть следующую фотокарточку и также урывно скользнуть по ней взглядом. Этот снимок один из ранних – здесь сестре едва минул годик. Лежит в распашонках на кроватке, смотрит пристально и чуть испуганно слишком большими на осунувшемся личике глазами, и во всём её тельце, в положен ещё кукольно скрюченных рук и ног виделась заторможенность, тупая мяклость.

Брат поднёс к неторопкому огню и эту карточку, и только занялась она прозрачно-оранжевыми язычками – бросил остатки предыдущей. А отец зелёным прутиком придирчиво перебирал лохмотные огорелыши – не осталось бы чего недогоревшего. И оба молчали, думали каждый по-своему, но о дорогом общем.

Период этот, когда все дети – кто пораньше, кто попозже – обычно начинают делать первые самостоятельные переступания крепнувшими ножками и эта действительно важная победа развивающегося человечка над инерцией всегда так восторженно встречается окружающими, такой вносит подъём в семье – этот период особенно отличался безотрадным ожиданием, унылым смирением. Галенька даже стоять ещё не могла.

Говорить ли, что она была обмилована всеобщим вниманием. Вообще, если только она не спала, старались постоянно держать её в своём окружении – чтобы она непрерывно чувствовала людей, слышала их речь, видела их. Чтобы росток её психики только и развивался на человеческом общении. Правда, когда бывали гости, приходилось оставлять её в другой комнате одну – нельзя было допустить и перегрузки этого хрупкого, вибрировавшего в своей незащищённости ростка, от воздействия на который позависит в будущей жизни так не мало. И как умела она тогда быть терпеливой! Притихнет – её и не слышно, не напомнит о себе даже когда станет мокро в её кроватке, только выгнется, чтобы не чувствовать спиной сырую холодную постель, и лежит неудобно опершись одной лопаткой, почти на боку. Кто зайдёт проверить – конечно, сразу спасать положение; а уж сколько она до этого лежала так – Бог весть. Отец в сердцах корил себя, особенно если сам обнаруживал такое, и потом чаще беспокоился взглянуть: как там Галенька. Для матери такие случаи совсем не проявлением терпеливости виделись – с горькой удручённостью она замечала, что полноценный ребёнок всегда должен подать голос…

Догорает; брат вынул очередную фотокарточку и глазам его предстало на миг весёлое, чуть более позднее по времени запечатление: её держит на руках мама – смотрят друг на друга и так что-то улыбаются безмятежно, радостно. Кто взглянет – вот где счастье приютилось: и мать души не чает, и ребёнок добрый! – и живая тёплая сила этого остановленного, на бумаге, увы, мгновения, самого где-то в прошлом, забытого, согреет тихое лицо улылой улыбкой отражения.

С ней старались больше, больше заниматься. Как и у всякого ребёнка, были у неё обычно желанные, привлекающие погремушки. Побрякают, бывало, ими перед ней – она прислушается, может, едва улыбнётся, но не потянется взять, потрогать. Кукол – это уж тем более казалось странным – вовсе не признавала… Станешь показывать, разговаривать «от лица» куклы, надеясь пробудить любопытство и узнавания подобия – посмотрит на эту расфуфыру с истукано-красивым лицом, посмотрит на тебя, да таким, батюшки, «взрослым» взглядом, что сразу делается как-то неловко, даже вроде и совестно.

Пошли в огонь чередой ещё несколько снимков Галеньки в том же возрасте и чуть постарше, в различных положениях, разнообразных по характеру – каждый замечателен своими нюансами. Вот лицо принуждённо улыбнувшееся в старании быть как просили; вот оно в три четверти, а глаза любопытно и плутовато скошены на что-то рядом с объективом: мол, всё равно вижу, не проведёшь. А вот она вся: лежит распахнутая и заразительно – даже носик сморщила – смеётся с раскрытым беззубым ртом, кажется и ножками сучит, и всё-то в ней ликует и просится к движению, потому что его предлагают так открыто, так легко и зовуще чуть враскид протянутые к ней мягкие родные руки.

– Аа! Удачный снимок! – Отец переглянул-таки через край карточки, которую держал и держал сын. – Очень живой: вот-вот она, глядишь, потянется к рукам!

– Да здесь вроде уж и намечалось… – ответил тот, довольный, что отец всё же взгляну и легло это в нём не переживанием, скорее зрительным непосредственным впечатлением, и в то же время ища высказанным предположением отвлечь его от сжигания этой карточки, хотя экземпляр такой же был оставлен.

Да – медленно, а своё брал организм, накапливал сил, выправлялся. И этому усиленно помогали. Сначала Галеньку, держа за подмышки, лишь касали ступнями постели; когда же она научилась держаться за перильца кроватки, ей стали всё больше поручать свой вес, постепенно, чуть ослабляя поддержку до такой, при которой в ножках намечался подгиб. А едва намечался – тотчас самым малым, какой необходим, подхватным усилием поддержки застывал на этом пределе тяжести. Так в упражнениях и упражнениях, без насилия возможностей ребёнка, ещё столь неверных, вытруждалась, накачивалась упругость его тельца, крепость костячка, покуда не ведающего своего назначения.

И голосом, и всей мимикой – как в эти минуты Галенька выражала удовольствие, как старалась! Отец всё чаще тогда повторял: «Ничего, всё будет по-хорошему, вот увидим!» А мать, привыкшая к безрадостным думам, суеверно боялась слова надежды, молчала и с робкой улыбкой смотрела, как исподволь в ребёнке побеждается немощь онемелости – как незаконная спячка организма.

И как раз тогда, вспомнил брат, да, именно в то время приехала к бабушке её двоюродная сестра и всем всю жизнь сестра милосердия, сухонькая такая, маленькая старушка, отдавшая себя служению Христовой заповеди добро творити, – и. ничего не зная о Галеньке (редкая была гостья), взглянув только на неё, проговорила чуть слышно со вздохом: «Такие дети не остаются. Их призревает Бог.» Проговорила – как прочла… Тогда страшно не по себе стало брату от этих слов и он не захотел поверить – мало ли что под минутой можно сказать. А забыть тоже не мог – неотразимая какая-то их убеждённость смущала. Хорошо еще что при сём не было ни матери, ни отца. Им бабушка рассказала уже потом, после-Тогда уже при взрослых девочка пробовала что-то лепетать, невнятное, хотя для неё, видимо, определённое, только ещё не могущее сложиться, прорваться речью. Было немного жутко прислушиваться брату, как тычутся в дремучих поисках членораздельных форм эти звуки. Но было и волненье вот-вот услышать – вдруг произнесёт! – первое слово.

Вскоре на основе «ля-ля», с поправлениями мамы, появилось оно – сначала «каля», затем Галя. Язык усваивал произношение букв на слух незатруднённо, точно, без намёка на малейший дефект. Потом, с небольшой «учёбой» – кто есть кто – дождались и столь желанных «мама», «папа», произносимых с ясным смыслом, и слышать это от Галеньки – первое время ушам не верилось.

Но и эта радость не могла перебить маячившее грозное: стоять-то Галенька сама всё ещё никак не стояла…

Вынимая что руке попадётся, брат нащупал в пакете несколько мотков плёнки и взял один. Тут уж смотреть не получалось, так целым и положил его на подбирающийся чёрной дрябью за пламеньком лист фотокарточки уже в куче пепла. От плотной скрутки плёнка не взялась огнём, пришлось моток расслоить и тогда только она переняла всё же с задержкой последние вспыхи пламени – зато её шипящее горение, краткое и бурное, было почти взрывом. Брат отпрянул от неожиданности.

– О! милый человек, что значит плёнка, – предостерёг отец.

– Смотри, осторожней с руками!

Проворно вынул брат сразу две плёнки – и не успел подхватить огня: от первой уже рыхлый тёмно-серый валик остался. Пришлось снова прибегнуть к спичкам. На этот раз брат растянул плёнку перекрученной витками цепочкой светлых и тёмных кадров и – только поднёс горящую спичку к нижнему концу её как пламя неистово взвилось по виткам к руке, та аж сама тут же отдёрнулась, словно змею взбешённую бросая. Одновременно другой рукой он быстро подтянул к ней конец следующей, тоже раскрученной плёнки – и эта моментально схватилась рыжим вихрем, как бы прорастая им ввысь и сразу испепеляясь. Будто в этом вихре и был её высший акт самовыражения, уже собою же и отрицающий её дальнейшее существование.

Брат любовался этим зрелищем, подцепляя пламень от прежней плёнки новой, едва успевая каждую достать и спирально раскрутить. И по свойству ума, всегда таящего склонность к игре, в возрасте брата часто оживляемой ещё непосредственным воображением от детства, представился ему поразительный цирковой трюк: блестящая красавица облекается на миг в роскошно-яркую мантию, а скинув её, предстаёт дряблой серой рассыпающейся старухой.

Увлечённый эффектом сгорания плёнок, к тому же и не видя что в них, брат как-то забыл, с сознанием чего приступал к делу, – что сжигались всё-таки какие-то запечатленные эпизоды его сестры, этой общей незаживающей жизни-боли. Но пусть мы живём впечатлениями – развеем ли ими то, что стало достоянием существа нас! Да и поистине, сплошная боль сажает сердце; только отдалённая непрерывностью впечатлений, утишенная, она поднимает к внутреннему обретению безмерной, даже упоительной какой-то, вопреки всему, святости потери, которою и сам в себе не часто силен будешь побуждаться – ибо святость это уже некая ощущенческая подвигнутость к Богу…

Видимо оживился и отец, с удовольствием приговаривал: «Вон ведь чего! Ишь, как полыхает! Это тебе не бумага», – а прутиком всё разбивал то, что оставалось от бумаги и плёнок, мешая пепел с пеплом и землёй.

Но вот и с последней плёнкой покончено, пошли опять фотокарточки. Не все они технически проработаны, но их любительский уровень был довольно высоким. Отец издавна увлекался фотографией и умел использовать свет, выбрать точку видения, найти интересное композиционное решение. Галеньку он фотографировал обычно крупным планом. И не просто «щёлкал», лишь бы больше сделать с неё кадров, – он прислушивался к каждому снимаемому моменту и старался с новым снимком дать и новое его звучание. Да и фотографировать – не часто фотографировал. Делая это так внимательно к характеру момента, он двумя-тремя кадрами исчерпывал его и уже боялся наделать лишнего, проходного материала. Что же касалось Галеньки, тут в нём была уверенность, что фотографировать Галеньку надо и совсем нечасто, но всегда значительно. Вот и осталось от её шести лет жизни карточек не так уж много.

Вынутая после плёнок первая карточка, также подсмотренная братом, изображала момент не только один из самых важных в жизни Гали (а пожалуй, и самый важный), но момент, с возбуждённым напряжением и накатывающей радостью пережитый всей семьёй, так, словно каждому чудилось, что это от него зависит – первые шаги Гали! Нет, ещё не совсем самостоятельные – две округлые надёжные руки, вытянутые к ней, несли на пальцах её вцепившиеся ручки, тихонько увлекая за собой, и Галенька переступала робко, шатко, сильно опираясь на взрослые руки, но – это были её шаги. Лицо её на карточке сковано крайней средоточенностью, глаза смотрели неотрывно в пол, – а в памяти брата вставало, как худосочное тельце каждым шагом как бы выдрагивало своё перенесение. Видно было, что в нём пущены все силы на право ходить и что силы немногие эти каждый миг завоёвывали ему самую способность к передвижению.

Отец тогда поработал фотоаппаратом: несколько снимков этого события один за другим извлекал брат, перенимая ими не столь прожорливый после плёнок, как будто усталый огонь. Снято было с разных точек: и вполоборота, и прямо перед собой чуть сверху, и даже со спины Галеньки с высоты роста отца – тут была захвачена в кадр и мать, в полунаклоне отступающая, бережно-плавно сообщая руками вклещенённым в них ручкам девочки своё движение. Она тут главное – она, её призывчивая мягкая улыбка, её что-то ласково говорящие губы и не удивлением, не радостью – сгоряча-то она, как и боль, не слышна, – а рвением и верой одержимые глаза: «ну? ну! ещё!» – мама, мать! И может быть, это почти приказом лучилось из материнских, так истово смотревших глаз, может, это её волею преисполнялось существо ребёнка через какие-то остаточные неразъемлемые связи когда-то единого целого – Галенька шагала.

Как ни с удовольствием она ходила, но уставала первое время быстро. И как только становилось это заметно, её водворяли в кроватку. Главное было не перетрудить бы ещё неокрепшие ножки и не подавить этим желание делать такое совсем новое и несравненно лучшее, чем переминание на месте – ходить.

И вовремя, вовремя тут надо было уследить и срегулировать преодоление этой так ожидавшейся всей семьёй и столь желанной ступеньки.

Шёл ей тогда третий год…

Ещё и ещё карточки. На одной Галенька снята во весь рост – просто стоит в комнате одна, без поддерживающей руки, – и с тихой доверчивостью остановлены на вас глаза, и по светлому (да это ж её первое, сиреневое!) платьицу прилежно и бесплотно опущены приизогнутые в локтях узкие полоски рук. И во всей этой тщедушной фигурке на таких же тонких, одетых в гольфы ножках столько виделось брату расточаемого наивностью тепла, столько открытой независимости перед жизнью, что так и хотелось обнять её, прижать к себе, а губами прижаться к головке, уткнуться в такие мягкие волосики, ещё не длинные и вольные от расчесываний, заплетаний, – и повторять единственные слова, какие тогда могли прийти, как молитва: спаси и сохрани!.. Никогда вполне не осуществлённое…

Вслед за этой – другая фотокарточка того же дня: Галя держит в обнимку свою любимую игрушку – большой волчок, подарок мамы в день рожденья. Отец, чтобы разнообразить снимки, предложил тогда: «Хочешь, с волчком тебя сниму?» – на что сразу последовало радостно-согласное кивание. И когда взяла игрушку, как что-то живое, умеющее так красиво вертеться и петь, невынужденная улыбка рассветлила лицо её, немного жалостливая, участливая к толстому ярко расцвеченному «одноножке», как она звала его, который то пробудил в ней, чего не смогли куклы.

Сама она в то время ещё не справлялась его раскручивать – всё он выскальзывал из-под её рук, падал, такой непослушный, и силёнок-то недоставало вжимать ручку стержня в корпус для раскручивания. И если кто-нибудь запускал ей её «одноножку» и на быстрых оборотах едва покачиваясь тот вытягивался в переливчатом сиянии всех цветов радуги, на глазах обретая стройность, только не взнимался над полом, свежо чуть одавая воздухом и наполняясь таинственным сказочным непрерывным звуком, – не оторвать было Галеньку: на глубоких корточках, обняв коленки, слушала и слушала бы заворожённо. Позже она и сама навострилась крутить его. И везде он был с ней, на даче ли у бабушки, дома, в больнице ли. Конечно, с возрастом приходят новые увлечения, привязанности, меняются игрушки, – всё это сознавал брат, но казалось ему, что этот застыло летящий певучий звук волчка всегда бы она любила. Остался бы для неё первым зовом детства…

Запустив руку за очередной фотокарточкой, брат обнаружил, что их осталось всего считанные листы. Один вынул, взглянул уже более открыто, хотя и так же без задержки, чтобы не упустить огонь. Дачный снимок последнего её лета: в высокой траве у изгороди сидит избоченившись и одной рукой играет со щенком. Рука длинная, в локте изломленная, протянута к щенку спокойно и милостиво; щенок же, вислоухий сбитень, раскорячился на трёх лапах, четвёртой налегает на кисть руки и слюнявой мягкой пастью силится обороть руку, захватил большой палец, а свободные четыре гладят его щёку, словно просят не буянить. Лицо наклонено в обращённости к щенку, его почти не видно. Но всегда, когда брат глядел на этот снимок, почему-то представлялось оно ему терпеливо успокаивающим и задумчивым. Таким его здесь естественней было вообразить, зная чаще серьёзным, даже с выражением значительности, это детское личико.

Галенька не стала бы красивой, нет; ни, как ещё определяют, интересной, миловидной, – находил брат. Но годам к четырём она стала хорошеть. Словно нехотя, словно это было подёрнуто сомнением: нужно ли? зачем? И кто знает, во что бы эта почечка распустилась?.. А волосы её здесь уже зачёсаны и собраны в коротенькую косичку, на конце скреплённую большим бантом. Брат же. смотря на карточку, помнил их светло-каштановыми и необыкновенно мягкими, казалось, со временем они так и не становились жёстче, упруже…

Огонь подъедал предыдущую карточку и цеплялся уже за эту, поднесённую братом. Он, подобно времени, будто шёл по ступеням жизни, одну за другой превращая в пепел прошлого; как и время в нашей жизни, он не терпел никаких затягиваний, захватывал едва вспомнившееся и торопил новое, новое на смену.

Но пока горело, брат увлёкся вспоминать дальше – вспоминал не столько события, сколько состояния сестры. Как она любила подолгу вообще одна сидеть, тихонько пересыпать горстками песок на задах сада, или едва водить ладошкой по верху густого травостоя (к траве её всегда тянуло), или на старом топчане теребить, гладить коврик, водить пальцем по его узору. Часто брат заставал её такой. О чём, о чём она в те минуты думала? – снова вопрошал брат, как силился тщетно понять тогда. А тогда порой находило даже ощущение какого-то странного смещения возрастных границ, нормально брату казалось неправдоподобным – в пятилетнем ребёнке такая склонность к уединению, к отрешённости в себя! Не легло ли тенью в её душе её начало уже омрачённое, прежде всего, но и постоянная болезненность и этим обусловленность частых страданий? – предполагал брат.

Ещё одна дачная фотокарточка, в тёплом тоне «сепия» (отец иногда предпочитал его): Галя с бабушкой. Сидят на широком, мягко устланном драными коврами и покрывалами топчане на террасе, а перед ними большая корзина, полная крупной падалицы с яблонь. Галенька прильнула к бабушкиному боку, в её руке кусаное яблоко; светло и приласканно смотрит она в объектив как на папину забаву, бабушка же сортирует из корзины: какие резать да сушить на компот, какие так есть, и что-то, должно быть, рассказывает – на добром лице живость обращения к внучке. Темноватый получился снимок, но уютный, как уютно в пасмурную погоду, под дождь, сидеть на тёплой остеклённой террасе, пахнущей яблоками и сырой землёй, и думать, читать.

Галенька любила слушать как бабушка рассказывает – а рассказывать та умела, искусная была рассказчица. И сказки получались у неё пленительно, но когда можно было и забыть обо всём, слушая бабушку, – это начни она вспоминать свою молодость. С особым жаром вспоминала она, как страстно хотела стать актрисой, увлекалась театром, а отец грози, «голову снести», если она ступит на сцену, считал это за блажь. Галенька внешне слушала бабушку так же, как слушала себя, когда бывала одна: либо в полной неподвижности, либо что-то пощупывая, поглаживая теплившимися как лампадка движениями слепых пальцев. Она почти не спрашивала, не кивала головой, не поддерживала рассказывание никакими проявлениями внимания, но внимала, и только когда бабушка кончит и замолчит, просила рассказать что-нибудь ещё. А той и в охотку – сама зажигалась…

Пока всё это пробегало мельком в памяти брата, под пляской огня поканчивалась и эта, Галенькина с бабушкой, карточка. Нащупал он в конверте вынуть следующую – а их всего-то две осталось. Две зимних, последних. Та зима, особенно во второй половине её, уже редко выдавалась Галеньке дома – а всё больше в больнице.

Вынул брат какая попалась – вышло, из немногих весёлых: они с Галенькой вместе около снежной бабы. Брат хорошо помнил этот день – предрождественский, сугробно-белый, недвижный. И на окраине двора – безмолвный. «Ну, лепите бабу!» – предложил отец и энергично взялись втроём накатывать ватно-хрусткие комы снега. У брата и отца получились огромные и водружать один на другой пришлось сообща. Галенька накатала маленький ком – из него оформили голову: уши и нос комочками прилепила сама Галенька, брат же вдавил в снеговое «лицо» на место глаз камешки, а изогнутой тросткой обозначил смеющийся рот. И своим шарфом повязал для живости башку, как бы платком. На славу вышла «баба», уж по карточке заново оценил брат. Сам он тут же позировал с нарочито залихватским видом, положив руку на скатость её левого плеча. Галенька стояла справа – этакий отважный гномик рядом с этой тучной «матроной», – обняв, вернее, в старании обнять за нижний, почти с неё по высоте ком, и слабо, чуть вопросительно улыбалась.

Тогда ему и одному уж доверяли с ней гулять. Укутают её потеплее, брат – санки с собой – и на улицу. Всегда при этом душа его радостно вырастала от того, что сестрёнка поручена ему и вдвоём они будут ближе друг к другу – может, он ещё приразвернёт потаённый лепесток её души, может вдохнёт в него от себя лёгкий восторженный дух жизни, коим заражался сам в минуты необъяснимого подъёма… С особым удовольствием он возил её на санках. Санки были широкие, с крепко облегающей фанерной спинкой – никуда не вывалишься. Разве что с санками вместе опрокинет, когда, бывало, разгонится брат да возьмёт и крутанёт озорно резко в сторону или вспять. Санки с Галенькой набок – а она смеётся! Чуть ли не единственные моменты, когда брату счастливолось слышать её смех. Подбежит, поставит санки и поцелует сестру в холодную, едва порозовевшую щёчку. Не озябла ли, спросит, – и сам засмеётся от счастья заботы…

Уже тогда Галенька всё чаще болела, словно навёрстывалось забытое, и всё тревожнее за неё становилось в семье. Казалось, куда ж ещё худеть – а она худела и худела. Малокровие ещё больше ослабляло и так-то далеко не благополучный организм.

В конце зимы Галя совсем разболелась. Приступы изнурительного кашля надсаживали ей сердце – и всем, кто это слышал. В больнице врачи опасались, как бы не развилось белокровие, курс же лечения проводился от коклюша. «Всю её искололи, всю изобследовали…» – рассказывал уже потом отец (брата весь тот период не было, уехал на практику по учёбе, да далеко, и Галеньки больше он не видел)…

И вот снимок последний вынул он – портрет, крупный план. Взгляд Галеньки – вот что опять приковывало прежде всего – измождённый печальный взгляд в упор. Незнакомый ему, брату. Глаза будто ещё выросли в тёмных овалах. Лицо прозрачное, даже казалось посеревшим в каких-то рассеянных тенях, волосы спутанно разбросаны. Губы, как и лицо, бескровно истончены, словно втянуты в рот. Привезли из больницы!

Фотографируя её в ту минуту, спрашивал ли себя отец, почему он это делает тотчас после болезни – ведь можно было и повременить, пока она отдохнёт, пока снова окрепнет? Или именно это состояние её, этот миг он хотел оставить как след преломлённых переживаний, всё-таки преломлённых, оставшихся в прошлом. Зачем? Чего он торопился? Ведь только-только её привезли из больницы и в душе семейной дохнулось какое-то отпущение – болезнь побеждена (наконец-то!), теперь бы скорей укрепить силы Галеньки, поставить её на ноги.

Но на ноги она больше не встала. Уже на другой день её снова бросило в жар, возобновлся кашель. Снова врачи, снова больница… Но неизменимая решённость сквозила в самом хде этой коротко вспыхнувшей болезни, когда оказывается всё тщетно. Ещё ей только два дня было отпущено на борьбу…

Эту последнюю карточку, а за ней и пустой чёрный конверт брат протянул к дрожащим вспыхам огня в ворохе пепла, боясь, что уже не переймётся. Но занялось. «И – конец», подумал, смотря, как пламя зацвело на белой тыльной стороне карточки.

– Ну, вот и всё. Наконец-то с этим покончили, – с грустным облегчением и как бы отстраняясь проговорил отец, не переживший эту коротенькую жизнь своей дочки сейчас, по фотокарточкам, но напряжённо и сосредоточенно переживавший весь этот процесс сжигания их. – Теперь осталось нам только цветы посадить. – Тихая одинокая заботливость звучала в его голосе.

– Я пойду за водой схожу, – подхватил сын, стараясь смешать настрой минуты деятельным предлогом.

– Да, да, полить обязательно надо. А я пока лунки подготовлю.

Сын взял полиэтиленовый мешочек и отправился к колонке, установленной в низине кладбища на перекрестии дорожек.

Сколько уже лет прошло с тех пор, как Галенька была, – кладбище, теперь заросшее крестами и памятниками чаще, чем деревьями, ещё пустырём выглядело в тот год, – а толко что пролистанная обрывочно в карточках жизнь её настолько приблизилась брату воспоминаньями, как будто лишь вчера и происходило всё последней её зимы. Как будто вчера лишь, ну дни тому, Галенька была с ними, в семье, часто болеющая, правда, – но потерять её… такой и мысли не приходило. Никак не допускалось это во всей своей реальности и помыслить – даже с теми словами бабушкиной сестры.

А теперь – только вот карточки немногие, да несколько из одежонки. И вдруг брату как прозренье пришло, что остаётся вот даже малость карточек и как память, и вроде как свидетельство миру, что такая девочка была, – но и по ним никто никогда теперь не узнает какая она была, истинно. Это – только в душах родных. Пока живы они – ещё жив и её душевный образ. И так со всеми, кого теряешь, кого знал… Память – в нас, а не в вещах. Вещи только дают ей внешне некоторое конкретное подтверждение.

Тепло и наполненно стало брату от этой мысли. Он хранил в душе свою Галеньку и знал, что такое запечатление её в нём одном и передать его невозможно. И не сомневался, что так же у матери и у отца. Вот почему была сговорённость, что последний, для кого Галенька помнится живой и неотделимой от его жизни, уничтожит все её карточки. Для последующих она останется лишь отдалённой «нечаянностью» в родстве и карточки по сути незнакомого им, чужого ребёнка будут лишним грузом в семейном альбоме.

Так в каком-то наитии размышляя, вернулся брат, неся воду. Отец раскладывал на развёрнутой газете, перебирая в осторожных пальцах, цветы по корням; лунки были уже готовы.

– Ну, вот и хорошо, – устало распрямился он, держа испачканные в земле руки перед собой. – Посадим и сразу польём. Примутся. А то когда дождь соберётся – погода вон какая стоит.

День молчаливо переламывался. Кроме птичьего щебета и писка никакими звуками не взывал он к жизни. И не напоминал – здесь! – о смерти: ни разу не донеслись сюда ни причитания и плачи, ни музыка похорон.