Текст книги "Три жизни (сборник)"

А покой – большой свободный покой наливал его, оцепенял его, как воды омута. Но тихо, незаметно свет сбавлялся, тускнел, и на двоих, склонённых над чистой возделанной могилкой, окружающие невысокие деревья набросили едва различимую подвижную при вдохе ветерка сетку тени от крон.

Голос отца среди этой зелёной вольной тишины слышался приглушённо, словно скрады вался отстоялостью дня.

– Поливай теперь его… много не надо. – Он принялся устраивать следующий цветок, засыпает его, уминает пальцами землю вокруг. – Теперь всё-таки и совесть спокойна будет – могилка опрятна… Поливай. Незатейливые, а всё цветы Галеньке.

– Да… – вздохнул брат.

Больше ему не казалось, что Галенька только вчера или недавно была с ним. Нет, сестры у него давно уже нет. И тем более обманутым он себя чувствовал, что она была исполнением его самого сокровенного желания. Он всегда мечтал до её появления – иметь сестру, именно сестру. Ранняя безвыходная, потаённая нежность в нём посеяла эту мечту.

И когда появилась Галенька, для него это было внутренним обновлением. Правда, постоянно его чувство жило, угнетаясь испытанием: наблюдая такое трудное, замедленное развитие её, он ужасно думал, что вдруг она так и останется! Но видя её неблуждающий, ясный выразительный взгляд, успокаивал себя тем, что это – самое главное. А едва начала выправляться, с радостным трепетом предвосхищал каждое её становление.

В последний свой год она особенно поражала его пристальное сердце. Он угадывал, что в ней могло быть заложено; многое оставалось для него нераскрытым. Но одно ему было ясно – и со временем становилось всё убедительней, – что общение его с сестрой с годами могло бы расти таким древом откровения… а так и осталось – только в зародыше. И этот внезапный обрыв он не сразу, с прошествием лет всё острее ощущал именно как обман – обман! Самый нелепо злой и последственный, как он был убеждён… И ещё он чувствовал, что без Галеньки всё развивается обычнее и грубее в восприятии его. И никак не исправишь, ведь происходит это неуловимо, исподволь, помимо нас. Впрочем, теперь уж и привык к тому как всё складывается. Но если задумается, как было бы всё, если бы была она, Галенька, Галя, если вникнет – даже волнение на миг спряжёт в груди, ничего не обещающее и какое-то неисповедно гордое.

– Да, сейчас была бы уж дивчина! – словно уловленная в сыне, выдалась грусть-печаль отца. – Стройная, черноглазая, умная…

– И наверное, кудрявая, – готовно добавил брат увидев, что отец так свободно и разделённо с ним представляет Галеньку выросшую. – Ведь у неё были сплошь завитками волосы.

– Ну, теперь выпрямились бы. Были бы просто вьющимися… Волосы были бы у неё красивые – смолянистые, густые… – Он задумчиво глядел на посаженные цветы, и вдруг добавил: – Да, девочка в семье очень многое значит: смягчает, облагораживает…

Ах, и отец это чувствовал! И более зрело чувствовал, определённо. И у брата по-новому, теперь и от этих слов отца, померкло на душе. Их девочка – его сестра, а его дочь – значила несравненно больше… но – уже только в памяти бессильной.

– Ну, будем потихоньку собираться? Всё мы сделали, что хотели. Главное – навестили нашу маленькую девочку.

Но так не хотелось уходить…

Когда уже шли к выходу, брат невольно глядел по сторонам на могилы за оградами. Тесно толпились навстречу кресты, памятники; на многих высечены слова – щемящий росчерк любви и горя. И ему вспомнилось:

 
Так мотылёк перелетает
Случайный луч во тьме ночной —
Лишь миг он на свету порхает,
И вновь ныряет в мрак густой…
 

Это из стихотворения, которое он сичинил после смерти Галеньки и ему казалось тогда подходящей надписью над её могилкой – верной, необычной. Теперь же – нет, ничего не нужно. Для матери, для отца, для него – какая словопись вместит истину их душ?

Да и – всё-таки это – сбив памяти на люди.

Памятник чудака

1

День проходил как всегда В сумасшествии тихом

А. Блок

В сторонке от зажжённой настольной лампы, а поближе к вентилятору, гоняющему запарной воздух, на письменном столе растянулась барственно во всю свою длину пушистая кошка – даже вечером, и уже не ранним, всё жарит этот несносный раскалённый май. Воздушный поток не освежал, только теребил ей шёрстку, но было ясно, что её это место, а хозяину, тоже изнемогающему в неподвижности, она только позволяла, потому что не мешал, пристроиться под боком с какими-то бумагами. Кошке, конечно, было неведомо, что помимо жары его терзали муки творчества, но сам он, мучимый тем и другим, понимал, что хватит уже! Вечер целый сидеть и едва выжать несколько фраз – не свинство ли!

Дмитрий Андреевич Крестовский, хозяин стола, резко отбросил авторучку, отчего кошка вскинула голову – что такое? – и, облокотясь на край стола, потёр ладонями отяжелевшее и горячее лицо.

Ещё сонливость от этой жары… Да и бывает – не идёт работа, полный растрёп мыслей. Тут только одно – остановиться.

И Ларка на какой-то там вечеринке. Пустота одна, поди, ну да несправедливо же было бы ущемлять жену и в этом, тем более, что сам-то вечерами больше спину ей показываешь, работая допоздна, да ещё стрекоча на машинке. Но ведь – Москва полунощная…

Почему-то вспомнился Крестовскому глупый спор сегодня в редакции: кем «всё-таки» был Константин Симонов – писателем-«призывником» или журналистом с амбициями писательства. А как же «Жди меня» знаменитое? Еще и стихи писал человек, забыли?.. А этот чего, нате вам, Лисин сюда же взмаячил, бойкая писучка из элитарствующих «любомудров», которому, как он игриво обронил, «выпали кости» лететь в Женеву (а – какая рука бросала?) – и весь чай испортил отделу. Чай… тут что-то клином… Аа-а, масла не купил! Ларка наказывала. Ей, конечно, откуда знать, какой морок редакционного дня встаёт между их утренней внаживь перемолвкой и его дорогой вечером домой. Так что готовься, будет высказываться. А! в конце концов, ну забыл, ну что теперь, не напёхтаешь ведь… ладно.

Крестовский встал и в ломотном потяге огляделся. В свои сорок с лишком он так и не оплыл жирком «солидности», сохранил гибкость юноши. Росл, собой недурён – тип молодого разночинца чеховской складки, с ухоженной чёрной бородкой, с тлеющей мечтательностью в глазах тёмно-серых – почти не ведал он ещё, что такое устать. А вся эта мелочь каждодневья – он выкидывал её прочь из головы решительно, когда намеревался работать, самодисциплина обычно не сбоила. Что же такое сегодня?

Командировка! – вот в чём дело. Вчера только вернулся он и всё ещё свежо было в нём, и не торопился опять в свою привычную жизнь, – было в этой поездке нечто большее, чем то, что составляло цель её и о чём сейчас не шло писать…

Дмитрий Андреевич набил трубку своим любимым «Золотым Руном» и стал раскуривать, ловя первый, самый вкусный аромат и вглядываясь в ещё размытую синь за окном.

Да, опять это… Который год вот в это самое примерно время, время перегорания весны в лето, томительно и беспокойно охватывала его жажда до всего исконно русского – в природе ли, в искусстве, в жизни сельской (что осталось ещё в ней русского), так манившей его, – и набраживало это в нём из детства, через кровину ранних впечатлений. Алчущим сердцем Дмитрий оглядывался на этот зов, отдаваясь воспоминаниям, каким-то грёзам, перебирал иной раз старые фотографии, видовые открытки, тоже давнишние… А тут командировка – заштатное местечко в лесах Валдайской возвышенности, всё ещё дремучих, оказывается, неоглядных; тихий уют русских селений, буйная зелень завесенья, облака в небе – облака, которые так не замечаются в городе, будто стоячие в надмирной синеве, какой в городе и не увидишь.

Вот и окликнулось в душе назревшее. Нет, никакая работа уже сегодня… заказано. Собрал он свои бумаги и заметнул в ящик стола, опять нарушив кошачий покой – голову подняла, правда, вяло: ну чего там ещё! – потянулась, и снова откинулась в расслабленную дрёму.

«Хоть позвонила бы – встречать, не встречать», – вернулась мысль к Ларисе. Вот ведь тоже: жить бок-о-бок и так близоруко! Ни раньше ни сном ни духом, ни теперь ей и невдомёк об этих его настроениях. Да и что… без понимания-то! «Я женщина современная!» – козырем так отмахнёт. Гордо – и это уж до кончиков ногтей. Ей ещё побуждаться душевно прошлым… тем более – другого человека!

Телефонный звонок дёрнул его, словно током, вспоров тишину. «Ага, легка на помине», – взглянул на часы: начало двенадцатого.

– Ну, наконец-то, объявился! – мужской однако голос с некоторым укором.

– Колька!

– А, узнал! Ну, спасибо, значит, не зазнался ещё.

– Привет, Николаус! С чего это мне зазнаваться, ты чё?.. такая же пчёлка. Работа да суета. Вот в командировке был.

– Знаю, Лариса говорила. Я ж тут звонил. Опять, думаю, пропал чего-то. Но двадцатого уж давайте к нам. Будем ждать.

¾ Двадцатого… А-а что это?.. Подожди, ах да! Ну, это уж придём, конечно. Знаешь, Коля, в каких местах я побывал, точно в детство окунулся! – с блаженством в голосе проговорил Крестовский.

– Так-так. Ты, я вижу, совсем не в курсе ещё.

– А что такое? Ты как-то сегодня…

– Постой! Вот раз уж о детстве заговорил, помнишь, как мы играли в «вопросики»? Каждый другому позаковыристей старался…

– Да конечно, помню! И как хохотали друг над другом!

– Ну! А помнишь, я закатил вам вопрос: «что бы ты сделал, если бы вдруг разбогател»?

– Хм! Ты же как Шерлок Холмс тогда смотрел на нас. – Крестовский оживился, весело озирая комнату. – Я даже ответы помню. Пашка тогда сказал, что купил бы машину себе.

– Да, он всегда был пижон тот ещё.

– Ну а Севка? «Махнул бы в загранку!» Помнишь? Вообще эксцентричная натура был. Как он теперь, интересно?

– Да уж самой эксцентричной натурой был у нас ты! «Я бы не работал, а стал бы свободным художником!» Чьи слова?

– А ты-то, ты-то! – «удрал бы из дому и скитался по всему свету, где хотел бы!» Так, кажись?

Оба захохотали.

– Память свидетельствует! – провозгласил Дмитрий. – Что ж, я хотел быть свободным художником, а ты – свободным человеком! И то, и другое, увы, по нашим временам – орешек не по зубам. Ха, даже в рифму!

– Значит, теперь бы ты ответил по-другому? – Николай словно поймал его.

– А ты предполагал во мне всё ещё наивность подростка? Такие игры, дружище, уже… аля-улю. Всё хорошо в своё время.

– И ничего такого уже допустить не можешь?

– Почему же, могу, например, допустить, что ты выиграл по спортлото машину! С кем-то случается же.

– Ага! А если не со мной, а с тобой? – всё допытывался чего-то Николай.

– Со мно-ой?! – Крестовский мефистофельски рассмеялся в трубку. – Ну знаешь, я с государством в азартные игры не играю. Так что со мной – исключено. Так чего я должен быть в курсе-то? Зубы мне заговариваешь.

– Газеты читаешь, журналист?

– Что там, война с Америкой началась? Вперёдсмотрящий наш ушёл, наконец, в отставку?

– Не-ет, там про тебя – про то, как ты ловко заграничных родственников скрывал.

– Ничего не понимаю! – осекшись, сразу порезчал Крестовский. – Какие родственники? Ты… что ты всё экивоками!

– Шучу-шучу! Просто тут на глаза попалось… в «Известиях», проверь-ка на всякий пожарный. Найди Инюрколлегию – там. Смотрю, твоя фамилия! По делам наследства… мало ли! Да вот слушай: «Разыскиваются родственники Крестовского Анатолия Андреевича, родившегося в Самаре и умершего в Канаде». Это за 5 мая номер.

– Анатолий Андреевич?.. – Крестовский замолк сообразить: «Что-то, кажется, дед…»

– Звякни им туда, кто знает… Эй!

«…помнится, о-о брате? Ба-а, подождика… его брат?!»

– Батюшки светы! Николаус! – испуганно отозвался Дмитрий. – Да это вроде… чёрт, когда-то, мальцом, слыхал я: дед произносил это имя. Да-да, был у него брат… и Анатолий Андреевич, точно… Как будто эмигрировал в первые годы после революции. Ну а потом… и заикнуться ведь страшно было – себя под удар. Времечко-то!

– Так значит – ты?

– Почти уверен! Не знаю…

Он услыхал поднявшийся на лестничную площадку лифт, раздвигание дверей и цоканье каблучков ритмично-чёткое. Лариса!

– Коля, всё! Извини, кажется, Ларка идёт. Не хочу при ней! Спасибо, что позвонил, я узнаю! После поговорим. Пока.

В замок точным попаданием врезается ключ и дверь слишком распахивается, чтобы войти изящной стройной женщине в плаще нараспашку.

– Привет! Ты чего в телефон весь такой вцеплённый? Звонить кому собрался?

– Да нет, с Балашуевым сейчас говорили.

– А… – как-то насмешливо протянула она, будто имея что скрыть.

Положив трубку, он принял у неё плащ и тупо в растерянности продолжал глядеть на её вялые движения.

– Он тут и мне звонил. – Голос Ларисы был утомлённо небрежен. – Мы приглашены, ну ты уж, наверно, в курсе.

«Ага, ну ты-то точно не в курсе!»

– Что держишь-то, повесь!

«Да, точно!» – удовлетворённо убедился он, вешая плащ.

Лариса вдела ноги в расшитые шлёпанцы, встряхнула недлинными, в стрижке карэ, чёрными с буроватым отливом волосами и с любопытством подалась лицом к своему отражению в трюмо.

– Посидели… так, ничего особенного, – словно в мыслях себе проговорила. – Пили слабо, ели мало – много трепались… Ольга всё выуживает из своего шефа командировку в Чехословакию.

«Так, так, всё это прекрасно… Что же за наследство-то?.. В Канаде!.. Вот куда в командировку-то бы!»

– Ты-то как тут? Какой-то обалделый. Записался, мальчик?

– Да нет… нормально. Про масло вот забыл, ну напрочь!

– Не купил? Ну, Димка! – не очень и серьёзно посетовала она. – Значит, без масла будем.

– Завтра куплю.

Он виновато обнял её сзади, поцеловал в шею. От неё ещё улавливался запах духов, а волосы отдавали цветочным каким-то шампунем.

– Ларок!

– Пойду душ приму, – растерянной пойманной девочкой отозвалась она, и вот такое обезоруженно милое, редкое – и зачем ещё подавляемое ею? – он хотел в ней всегда, искал и ждал, как струйки чистой.

Пока Лариса была в ванной, Крестовский попытался собраться с мыслями, будто на неузнанный ещё, но взволновавший оклик. В нём уже нарождалось ожидание чего-то потаённого, что хранит в себе давным-давно ушедшее и не с ним вовсе бывшее, лишь ниточкой необрывной касавшееся и его – а теперь вот его только как будто и касающееся.

Он сел в кресло и откинул на спинку голову, закрыв глаза. Анатолий Андреевич… Да, изредка он слышал это имя – ещё от деда, Леонида Андреевича, когда был совсем подростком; позже, от отца – уже нет. В общем, если все крохи собрать – очень смутно: эмигрировал во Францию вскоре после революции, тянул и брата за собой, но тот, уже семьёй обременённый, не поднялся… Вообще, очень решительный, кажется, был человек, и строптивый. Письма были от него очень редко, последнее дед получил перед самой войной: в нём, кажется, сообщал Анатолий Андреевич о своём переезде в Америку. Тем их связь и оборвалась – навсегда, получилось… Дед был уверен в своём брате, бывало, говаривал вроде того, что кто-кто, а Анатоль не пропадёт, хоть и в Америке, предприимчивая башка! Ну, писем больше не было – так и они не писали почти. К тому же, сколько мест уже переменили здесь! Вот и концы в воду… Вот и всё, что в памяти раскопалось, остальное – уже простор для фантазии. Но похоже, никого больше не осталось, кроме него, из тех Крестовских, кто мог иметь отношение к Анатолию Андреевичу, «родившемуся в Самаре».

Ларисе он решил пока ничего не говорить, прежде разузнать самому. И завтра же!

Вот и она – в длинном розовом халате, освежённая, маняще красивая – вошла, и сразу в комнате овеялось слегка парным и пряным.

– Ой, где это я! Что сто пудов сбросила, как хорошо.

– «Когда вы стоите передо мной, такая…» такая… как там дальше? Ну-ка? – Дмитрий испытующе и радостно улыбался.

– Не зырься так, что-то такое припоминаю: это о девочке поклоннице, и дальше там идут комплименты какие-то.

– Комплименты… То – слова-цветы! Которые дарят. Но следующие я бы тебе не преподнёс: дальше слова-полынь.

– Ничего горького не люблю, – как кредо произнесла. – А кто любит? – какой-нибудь извращенец.

– Но какая судьба ждала ту девочку! – Он помотал головой. – Из стихотворения кажется – она предчувствовала.

– А кто она? Хотя какая разница. Чуйствительная натура.

«Ну, это потом… Но неужели всё-таки! – Опять своя мысль забирала Дмитрия. – Что же за судьба такая, вот тоже! Русский предприниматель-эмигрант! Прямо авантюрно-приключенческий роман…»

– Сегодня был там один из Ольгинова круга… за экстрасенса себя выдаёт. Будто слышит подземный гул, способность такая у него.

– И что это означает? – с рассеянной насмешливостью спросил Крестовский.

– Идёт накопление энергии, как он объяснил. И когда достигнет критической массы, надо ожидать каких-то перемен, чуть не глобальных.

– Ага, и ты веришь в это?

– А чёрт его знает, может, шарлатан…

«Перемены и без его гулов, похоже, грядут… Всё-таки – ничто не бесследно, – к своему склоняли мысли. – „Всё уходящее – уходит в будущее“. Кто-то ведь сказал – совсем недавно на глаза попалось! Чьё?, нет, не вспомню, потом… Так что же, наследовать, стало быть, – некому? Или?..»

2

И незримое благословенье

Ветерком шелестит…

А. Ахматова

Бывают в нашей жизни дни, до чрезвычайности редко, но бывают – присутствием духа ознаменованные, духа преображённое™, если угодно, – когда всё, что делается вокруг нас и с нами – не делается, а творится. Все вроде бы делают то, что им положено делать, и расскажи им об этом своём состоянии, поди рассмеются: всем само собой понятно, что действует в этом мире причинно-следственная связь, и ею всё обусловлено, в том числе и не постигнутое ещё. Но вам – вам всё чудно и зажжено. Вы – внутренне летаете! Как летают во сне растущие души. И видится всё так же – из своего летания.

В таком состоянии был Дмитрий Крестовский весь следующий день, словно заряженный вчерашней удивительной вестью. Правда, оттеняла маленькая досада: он чувствовал отстранённость от впечатлений командировки, отдаление уже от них этим «делом о наследстве» – оно возглавенствовало в его мыслях. Но успокаивал себя тем, что работа над очерком всё равно ведь призовёт его ко дням поездки.

Придя в редакцию, нашёл в подшивке тот, за 5 мая, номер «Известий» и своими глазами увидел и убедился – точно, есть это объявление. Поехал в Инюрколлегию. всё ещё не свободный от некоторого сомнения: хоть вроде и сходится всё, а… мало ли, кто знает, вдруг и такое окажется совпадение! И уже волновало.

Но – нет, всё верно: объявление относилось к нему, именно к нему! Он, Крестовский Дмитрий Андреевич, – в самом деле единственный носитель фамилии завещателя, состоявший с оным в родстве, и является законным и полноправным владетелем наследства в виде денежной суммы, исчисляемой девятью миллионами американских долларов. Услышав это, он как-то отупело заводил глазами, невольно отрицающе помотал головой – не усваивалась в нём эдакая новость и вообще что это такое. Только попытался едва связно выведать хоть какие-то подробности о завещателе, но – «сведений такого рода с наследством не поступило». Жизнь человека, вдруг сказочно обогатившего Дмитрия, частная и деловая жизнь, – для Дмитрия осталась неизвестной.

Когда он вышел, ещё после совершения формальностей в пущем тумане и плохо соображавший, верное чувство резкого голода указало ему первое действие безошибочное: он зашёл в ближайшее кафе и с неистовым аппетитом проглотил полный обед – тому давно впрочем было и время. Затем уж захотелось, наконец, и одуматься.

Итак, итак… шальное сумасшедшее богатство! – пытался вникнуть. Первая же реакция: что бы тут купить такое?.. шубу норковую Ларке? машину? Но тут же сам себя осмеял: сумма-то, сумма, очнись, голова! Мил-ли-оны! Долларов! Что делать с ними? Куда их девать? Вопросы, может, и идиотские, но – фантазия отказывала! А спустя минуту снова: дачу хорошо бы, большую, благоустроенную… Тьфу ты, мечтатель дерзкий!

А с другой стороны… Ну что сумма, как-будто всё сразу непременно истратить! Что за установка сама!.. Да и опять же, и бабахнешь на что ни вздумается, волю дашь… душе потрафить, так останется ещё хо! безбедно на всю впереди жизнь! Оно и – на старость отложить надо…

Эта мысль его вконец сшибла и в голове засумбурило. Стоп! Расслабиться, отвлечься! Он принялся смотреть по сторонам и «по верхам». День шёл уже к предвечерью, настоенно тёпл и затомлён. Хотя середина мая – город, не то что на Валдае, вид имел по-весеннему ещё довольно голый, зелёная неоперённостъ едва пушком акварельно вуалила его. Этот лик весны и на лицах прохожих, и в их лёгких ярких одеждах, и в свободных, даже как будто слегка чрезмерных движеньях. Скоро Дмитрий заметил, что многие встречные смотрят на него с нескрываемым интересом – «на лице, что ли, написано? глаза выдают?» Или шёл некий импульс из глубины существа его, ибо происходило в нём что-то такое… сам не понимал, это не под влиянием чудесного обогащения, – но будто слышал в себе теснимо перебивные волны невнятной, не находящей себя музыки, что-то горделиво-властное, едва предчувствованное в дальних уголках осознания, как рокот океана за горной грядой. В этом состоянии из неразберихи мыслей вдруг одно слово странно возникло, точно сигнал какой-то – слово предвестье. Он стал повторять его, будто найденное. Предвестье, предвестье… какое обещающее, даже заинтриговывает это слово! Что оно, намёк из будущего? взветрие судьбы? – это как дуновенье прихода. Кого? чего? – ещё не совершившегося и незнаемого. «Где-то светло и глубоко неба открылся клочок», – вспомнилось ему из Блока, любимого с юности именно за эту нотку – загадочность предвестья.

Но всё-таки… в чём оно. это предвестье? Когда откроется?

Была и озабоченность. Страна как «Титаник», всё вернее величественно погружается в пучину разложения, вполне отражая образ правления и состояния её властителя («бровеносца в потёмках», как народ прозвал), хотя внешне блюдётся пуризм. А тут – наследство от эмигранта! Русского «врага новой России»!..

Блуждая в прогулке, Крестовский вышел на улицу Герцена, к Зоологическому музею. Как раз палисадничек напротив входа в музей – потянуло его посидеть тут, может и одумчивей как-то сообразоваться. Когда-то в детстве сюда, в этот великолепный дом, где встречают вас косматые чучела мамонтов (а за ними сколько интереснейшего!), водил его отец. Разве можно это забыть? Нвдалеке здесь и консерватория – и в неё, в Большой Зал, тоже с отцом ходил на абонементные дневные концерты. Это место – кусочек его начал. Хорошо, когда есть такие уголки. Душа не может осиротеть, пока есть такие уголки. Всегда в них можно прийти, отдохнуть… Чего он, конечно, не делал. Да и не ведал.

И причём здесь это наследство, так неожиданно свалившееся на него – и именно теперь, когда снова ожил в нём дух последних вёсен и лет и затеплились эти благовейные настроения? Да почему непременно надо искать связь. Влетело – точно камень в озёрную гладь – и всё изменилось и уже пойдёт по-другому. Какая-то связь всегда есть. Ещё не знает Лариса – предстоит сие обоим! И уж конечно, у Балашуевых не избежать расспросов… Кстати – и Иришке что бы купить, вспомнил Крестовский: ребёнок – как с пустыми руками прийти.

Весёлая, общительная девчурка, Колина дочка, ни внешне, ни нравом – просто своим существованьем, как всегда, кольнула – что была когда-то у него маленькая сестрёнка. Детей у них с Ларисой не было. А вот сестрёнка у него… да. То был сосуд скудельный, из породы летучих… человеческое время в ней как бы пресуществилось: и шести лет ей хватило на жизнь – шести лет, чтобы надолго оставить после своего обрыва унылый привкус блёклости, пресной обычности продолжающегося существования. Общение с ней, шестилетней… о, помнил Дмитрий и теперь загадочно волнующую приподнятость жизни в её присутствии, несравнимое состояние. И снова перехлестнуло его уже выдохшейся, забытой гордостью, что ведь он братом ей был, её братом, – и взгорячилось в нём что-то большое сделать, великое. Памятник на могилку они с отцом не хотели – пусть лучше будет она, над этой девочкой землица, в цветах диких, в траве вольной всё лето. И в самом деле, что за первобытный обычай! – разве же памяти души нужны камни, какое-то обрамление бетонное, какие-то символические знаки? Тут только сердце. И стократ сердце, наделённое особой восприимчивостью к таким созданьям – Дмитрий их сразу угадывал – в нём тут же изменялся, как по волшебству, порядок бытия в некое высшее. Да, собственно, и было-то их… Лишь однажды, плывя по Волге, встретил он на пароходе нечто подобное – казалось, единосущное сестре его – девочка-подросток. И всё то: Волга, пароход, она всё собой преобразившая, – это тоже след, незабвенно. Вот им, таким вот, нездешним, он хотел бы… что-то возвышенное, достойное совершить – некий Пантеон признания и возношения. Снова включилось в сознании: возможность – но обособленно, ни к чему конкретному не побуждающее. Как? в чём её выразить? Именно подобающе памяти той пароходной девочки, сестры! Сестра – что она прожила, часто болела, очень болезненное было созданье – бесконечные обследования, процедуры, больницы… Так врачами и неразгаданным – чем-то изнутри исходила она.

Вдруг Крестовского – он даже импульсивно ёрзнул на скамейке – взбудоражила разительная мысль («вздор», сразу же отбойно: как практически это осуществить? «Да вообще – у нас? Это же полный абсурд, утопия! 82-й на дворе, мало-мало лет на 70, братец, опоздал…»).

Но не знал он ещё, не ведал, как это сильней его – только чувствовал, словно физически вдувало в него ураганную энергию уверенности: это, именно это! Как-нибудь, как-нибудь… – и безумное головокружительное ликование: но это… это будет – о, это будет Памятник! Его Храм Памяти! Что-то как-то – ведь такая сумма… тут уж, милостивые государи, воистину гора гору родит и большому кораблю большое плавание! Он построит – да, да, вертите, вертите пальцем у виска – он построит больницу. Детскую больницу! Не сам, конечно, а вот – подрядить государство! Шокирующе феноменально! Больница будет не «просто так себе» – международная! В ней будут лечить детей всех рас, всех национальностей без каких бы то ни было различий. Совершенный интернационализм! (Вот на что рассчитывать – «купятся»!) Оснащена, разумеется, самоновейшей аппаратурой, приборами, – ну, и персонал, само собой: пусть это будут не просто медицинские работники-педиатры, но люди, к детям любовью призванные…

Так, взращивая из шальной идеи мечту, а в мечте пытаясь увидеть осуществимую мысль, покинул Дмитрий Андреевич скверик и пошёл, медля шаг, к Манежной площади. Пока – ни в какие детали, решил он, – пусть остынет сперва сия «эврика». Но неудержимо смаковал: какой это будет дар памяти им, таким вот душам, отмеченным столь притягательно странной властью!

Опять всплыло: «Всё уходящее – уходит в будущее». Сказано! Уж так ли и важно, кем. И тут ему представилась из иллюзорности прошедшего – внежитейская, подлинная цель человека, которого уже нет, этого родственника, – как бы высветилась линия предназначенья его в этом мире, проявленная уже после его жизни. И тем несомненная определённость радостно утвердилась, наконец, в Дмитрии, редкое счастливое состояние.

Если в этот день обретён праздник – так, да будет сегодня вечером он отмечен. Слишком большое грянуло в жизни Крестовского, слишком («за что!?») отметило его провидение – надо взвихрить, надо слегка осторонить в себе это обвально случившееся. А за праздничным столом – торжествуя, в игре и Ларису посвятить.

Он зашёл в гастроном гостиницы «Москва» и тут же купленную полиэтиленовую сумку походя загрузил так, что нести пришлось её в обнимку, опасаясь за надёжность лямок. По дороге не забыл и цветов: он ехал поздравлять. Себя, конечно. Но – и жену.

Лариса была уже дома, готовила на кухне. Входя, он вдруг подумал, что как же это он хотел сказать только за ужином – ведь сейчас вот его точно встретит изумлённое лицо на этот ворох накупленного, набор которого совсем не вяжется с будничной трапезой. Но уже цветы выдали его сразу.

– Ой, какая прелесть! Это… что?

– Когда я покупал, был уверен, что это цветы.

– Да вижу… что цветы, – выжидающе осторожно улыбнулась она.

– Тогда поставь их, пожалуйста, в воду.

Она озадаченно хмыкнула и, приняв букет, пошла за вазой. А он тем временем начал разгружать сумку. На столе появлялись сыр, лимон, яблоки, ветчина; шампанское он сунул в холодильник, коньяк, не требующий охлаждения, поставлен среди прочего.

– Та-ак, – увидела Лариса вернувшись с цветами уже в вазе. – Я дура дурой, ничего не понимаю! Цветы и это вот… Сегодня, кажется, не 8-е марта.

– Верно замечено, – согласился Дмитрий, вспарывая банку со шпротами. – Но разве не бывают в нашем мире и помимо 8-го марта причины малость шикануть?

– Н-ну… Так мы – что, кого-нибудь ждём, что ли?

– Ни боже мой! Да ты не мучься. Порежь лучше вот сыр. А я помою яблоки. Сегодня – я угощаю! – галантно склонился Крестовский перед вконец заинтригованной женщиной.

– Да… по какому случаю-то?