Текст книги "Эдуард Багрицкий"

Молодой поэт Багрицкий. 1913–1917

Эдуард не унывает по поводу прощания с унылым реальным училищем. Он вкушает славу молодого автора. Первые его стихи в 1913–1914-м печатает одесский альманах «Аккорды». Юноша уже знает наизусть бесчисленное множество стихов, он овладевает искусством декламатора, читает вслух стихотворения Бальмонта, «Жемчуга» и «Капитаны» Гумилева, «Кипарисовый ларец» Иннокентия Анненского.

В эту пору начинает меняться круг товарищей Багрицкого. Он отдаляется от своих прежних хулиганствующих приятелей. Но тяга к приключениям, к знакомству с личностями яркими и независимыми, как скрипач из рассказа Куприна, останется неизбывной. Прочитав его «Гамбринус», Эдуард бросится с одноклассником в подземную пивную – знакомиться с его героем, Сашкой. Заодно и пропустить кружку-другую, спрятав перед входом фуражку и обмотав кусочками черного дерматина пуговицы школьной формы.

Начинающий стихотворец постепенно сближается с теми, кто так же бредит словом, поэзией. К слову «бред» Багрицкий будет прибегать часто: оно для него выражало очень многое. Близким порой было нелегко уяснить, что Эдуард подразумевал. «Бред» могло указывать на то, что речь идет о чем-то странном, несоответствующем общепринятому пониманию, затем в него могло быть вложено понятие о сумбурности, хаотичности, отсутствии порядка и последовательности. Наконец, в него могло входить и представление о чем-то занятном, забавном – «бредовой человек».

Примерно в 1912 году Эдуард подружится с Натаном Шором (1897–1918). Ему он посвятит поэму «Трактир». Молодых людей не смущает классовое – имущественное – неравенство. У Шора дедушка и отчим были состоятельными финансистами. Но гимназист, так же, как Эдя, бредил поэзией. В общем, как водится, для начала следовало обзавестись псевдонимом. Натан Шор и Эдуард Дзюбин выбрали для этого два цвета – багровый и фиолетовый – и разыграли их между собой. Шору достался Фиолетов. Он и имя поменял на Анатолий. Эдуард ограничился фамилией и стал Багрицким. Хотя до начала 1920-х он будет прибегать и к иным псевдонимам.

К середине 1914-го появляется «Кружок молодых поэтов». Багрицкий и Фиолетов знакомятся с Валентином Катаевым, который на тот момент был членом черносотенной организации и публиковал соответствующего содержания вирши в одесской прессе. Потом завязывается дружба с Юрием Олешей. Его портрет от 1914 года – низенького юноши «с грубым лбом» – Багрицкий вспомнит в «Последней ночи».

 
Он молод был, этот человек,
Он юношей был еще…
Старчески согнутая спина
И молодое лицо.
 
 
Лоб, придавивший собой глаза,
Был не по-детски груб,
И подбородок торчал вперед,
Сработанный из кремня.
 

27 мая 1914 года в местной прессе одесситы прочитали следующее объявление: «Поэтам Одессы. Этой зимой возникла мысль об устройстве вечера молодых поэтов юга… Я прошу молодых поэтов собраться в литературном клубе сегодня в 9 час. вечера». А 15 июня 1914 г. состоялся платный вечер «Кружка молодых поэтов» в курзале Хаджибейского лимана (это дачное место под Одессой).

Идея нажиться на поэтическом молодняке принадлежала журналисту Петру Пильскому. В Одессе шутили: доходами от подобных мероприятий можно было прокормить разве что канарейку. И поскольку Пильский не стал домовладельцем и не открыл счета в швейцарском банке, очевидно, это было правдой. Впрочем, доверие вызывают и те очевидцы, у которых Пильский занимал деньги – безвозвратно. Правда, он никогда не превышал лимита в двадцать пять рублей. Человек, одолживший ему эту сумму, был свободен от дальнейших посягательств на свой кошелек. Поговаривали также о любви Петра к красному бессарабскому вину, в котором он, несомненно, черпал вдохновение. Пильский оставил свое определение одесситов: «Одессит – тип. Это – русский марселец. Легкомысленный хвастун, лентяй, весь внешний, великолепный лгун, задорный шутник. Как жаль, что у него, этого лгуна и этого взрослого шалуна, нет своего Додэ, нет своего одесского романа, своего героя, имя которого стало бы нарицательным. Где одесский Тартарен, как есть он у французов из Тараскона?»

Пильский стал возить кружковцев по дачным театральным площадкам и летним ресторанам, одесским «ланжеронам», «аркадиям», «лиманам». Нередко будучи изрядно навеселе, продюсер юных талантов представлял школьников, перевирая их имена. Правда, они того и хотели – ведь учащимся запрещали выступать публично за деньги под страхом исключения из школы без права восстановления. Они же, сменив школьную форму на партикулярные костюмы, взятые напрокат, тешили осоловевшую публику и утомленных солнцепеком дачников своими нетленными сочинениями. Денег им организатор выдавал только на трамвай. И то не всегда. Настоящее вознаграждение они получили от газеты «Маленькие одесские новости»: «Главная заслуга вечера в том, что он показал публике двух молодых, еще нигде не печатавшихся, но, безусловно, имеющих право на внимание поэтов – гг. Багрицкого и Фиолетова».

Перенесемся на одно из тех выступлений. Эдя читает один из первых вариантов «Конца Летучего Голландца». Рыча и брызгая слюной, он выкрикивает в полупустой, полутемный зал: «Нам с башен рыдали церковные звоны, для нас подымали узорчатый флаг, а мы заряжали, смеясь, мушкетоны и воздух чертили ударами шпаг». Его руки с напряженными бицепсами полусогнуты, как у борца накануне схватки. Косой пробор растрепался, и волосы упали на низкий лоб. Бодлеровские глаза мрачно смотрят из-под бровей. Зловеще перекошенный рот при слове «смеясь» обнаруживает отсутствие переднего зуба. Слова «чертили ударами шпаг» он подкреплял энергичными жестами, как бы рассекая по разным направлениям балаганный полусвет летнего театра воображаемой шпагой. «И даже как бы слышался звук заряжаемых мушкетонов, рыдание церковных звонов с каких-то башен – по всей вероятности, зубчатых – и прочей, как я понял впоследствии, “гумилятины”», – завершал свои наблюдения над товарищем острый на язык Валентин Катаев.

На начало Первой мировой войны Багрицкий ответит в сентябре 1914 года стихотворением «Враг».

 
Идет, под котомкой сгибаясь,
В дыму погибающих сел,
Беззвучно кричит, задыхаясь,
На знамени черный орел.
 

В 1915 году Багрицкий уже громко заявляет о себе опубликованными стихотворениями. Кружок поэтов, куда в то время вошли Багрицкий и Фиолетов, назывался «Аметистовые уклоны». На деньги Фиолетова издали на глянцевой бумаге в квадратном формате поэтические альманахи «Серебряные трубы» и «Авто в облаках». Были и другие сборники поэзий с не менее вычурными названиями – «Шелковые фонари», «Чудо в пустыне», «Смутная алчба». В «Серебряных трубах» увидели свет «Креолка», «Конец Летучего Голландца», «Рудокоп». В альманахе «Авто в облаках» – «Суворов», «Нарушение гармонии», «Гимн Маяковскому», «Дерибасовская ночью», «О любителе соловьев». «Обязанность, принятую на себя – выдумывать позабористей слова, – авторы «Авто в облаках» выполняют скучно и неумно», – отозвался в ноябре 1915 года в Питере «Синий журнал». Мнение столичного критика разделили в одесском журнале «Южный вестник»: «Одесское «Авто в облаках» – это своего рода chef d'oeuvre безвкусицы и дурного тона». Но далее авторы статьи сделали одно исключение, отметив, что г-н Багрицкий дал одну более или менее сносную вещь («Суворов»), в которой есть и чувство стиля, и изящество.

Юрий Олеша первые строки «Суворова» считал замечательными по ритму, лиричности и вкусу:

 
В серой треуголке, юркий и маленький,
В синей шинели с продранными локтями, —
Он надевал зимой теплые валенки
И укутывал горло шарфами и платками.
 

В 1915 году в стихотворении «Гимн Маяковскому» Багрицкий заявляет:

 
Я, изнеженный на пуховиках столетий,
Протягиваю тебе свою выхоленную руку…
Я, ненавидящий Современность,
Ищущий забвения в математике и истории,
Ясно вижу своими же вдохновенными глазами,
Что скоро, скоро мы сгинем, как дым.
 

«Крутая талантливость, дымящаяся в этих строках, не мешает нам разглядеть несомненную выдуманность фигуры патриция, у коего «математика и история» на самом-то деле укладываются в курс реального училища, дополненного училищем землемерным, а изнеженность – плод упоенного чтения мировой мифологии и декадентской поэзии, помогающих вытеснить из сознания действительно ненавидимую Современность. В противовес этой ненавидимой Современности (а если точнее, то – презираемой, незамечаемой, «мещанской», «обывательской», «пошлой») возникает в воображении Багрицкого мир, извлекаемый из “учебников и книжек”», – заключит в 2003 году российский критик Лев Аннинский. Забегая вперед, замечу, что у Багрицкого в 1920-х, мягко говоря, не сложились отношения с Маяковским.

Вооруженный поэт. «Зеленая лампа». «Коллектив поэтов». Багрицкий и одесские художники. 1917–1918

В октябре 1915 года российские войска под командованием генерала Николай Баратова высадились в Энзели, в Персии. Спустя два месяца, в декабре они вошли в древнюю столицу Персии – Хамадан. С занятием Кума и Керманшаха Иран был отрезан от союзной Германии турецкой Месопотамии. Сюда, на турецкий фронт, осенью 1917 года прибывает Багрицкий. Перед этим он обретает опыт вооруженной борьбы в Одессе после февраля 1917-го. Студента юридического отделения Новороссийского университета А. Фиолетова мобилизуют для службы в новом, нецарском уголовном розыске. К нему присоединился и Багрицкий. Друзья хвастаются перед невестой Фиолетова Зинаидой Шишовой описанием подвигов, новенькими удостоверениями и настоящим оружием. Эпизоды обыска в незавершенной поэме Багрицкого «Февраль» – автобиографичны, исключая сцену изнасилования. Да, Эдуард действительно встретил во время обыска в притоне старую знакомую – гимназистку, которая стала проституткой. Все, что он далее живописует в поэме, – вымысел. «Я пишу поэму. Поэма эта о себе самом, о старом мире. Там почти все правда, все это со мной было, – рассказывал Багрицкий, – когда я увидел эту гимназистку, в которую я был влюблен, которая стала офицерской проституткой, то в поэме я выгоняю всех и лезу к ней на кровать. Это, так сказать, разрыв с прошлым, расплата с ним. А на самом-то деле я очень растерялся и сконфузился и не знал, как бы скорее уйти».

Сражениям с уголовниками Багрицкий в октябре 1917-го предпочитает командировку в Персию. Он покидает Одессу, где ожидают окончания войны, результатов выборов в Учредительное собрание, смены режима самодурства династии Романовых демократическим устройством государства, и отправляется в расположение войск генерала Баратова, на должность делопроизводителя в 25-й врачебно-питательный отряд Всероссийского Земского Союза помощи больным и раненым.

 
Через Ростов, через станицы,
Через Баку, в чаду, в пыли, —
Навстречу Каспий, и дымится
За черной солью Энзели.
 

В феврале 1918 года Багрицкий возвращается. В Персии уже не с кем воевать. Большевики прекращают Брестским миром войну с немцами, а значит, и с Османской империей. Однако пребывание Багрицкого на турецком фронте не было туристическим путешествием. Артем Веселый после гражданской собирает и документирует рассказы ветеранов. Вот что он обобщил из свидетельств участников верблюжьих походов (тогда Багрицкий в самом деле научился ездить на верблюде) экспедиционного корпуса генерала Баратова. «Иные за все время походов хлеба настоящего и на нюх не нюхали и давно уже забыли вкус хорошей воды. Цинготные их десны сочились гноем, литую мужичью кость ломала тропическая малярия, язвы и струпья разъедала шкуру томленую… Непролазна ты, грязь урмийская, остры камни Курдистана, глубоки пески Шарифхане!..»

Весной в Одессе усиливается хаос. После так называемого «троевластия» на смену Советам и иным заявляются 13 марта 1918 года австро-германские оккупанты. До дня окончательного воцарения в Одессе большевиков, 8 февраля 1920-го, в нем будут править и сменять один другой более десяти различных режимов. Пришлось и поэтам Одессы подумать о выживании, о своей партии. Еще в сентябре 1917 года в здании Новороссийского университета в 8-й аудитории начинают собираться поэты, литераторы, которые создают творческий союз, окончательно оформившийся в 1918 году.

Зинаида Шишова вспоминала, что там она впервые выступила с чтением стихов. Познакомилась, а впоследствии сдружилась с Багрицким, Олешей, Катаевым и Адалис: «Освободившиеся от влияния «ахматовщины», «гумилевщины», «северянинщины», мы назвали свой кружок “Зеленая лампа”». На первом своем вечере в консерватории на сцене на стол поставили лампу с обычным тогда абажуром из зеленого стекла. Лампу случайно разбили. Отсюда и произошло название. Правда, литературоведы без устали упражняются, выискивая причинно-следственные связи с одноименными кружками времен Пушкина и русской эмиграции в Париже 1920-х.

Багрицкий, Катаев и Олеша становятся главными генераторами идей «Зеленой лампы». К ним охотно присоединился Лев Славин. Он оставил воспоминания о знакомстве с Багрицким. Славин пришел в тесную бедную квартирку на Ремесленную улицу, где жил Багрицкий вдвоем с мамой.

«Я увидел человека худого и лохматого, с длинными конечностями, с головой, склоненной набок, похожего на большую сильную птицу. Круглые серые, зоркие, почти всегда веселые глаза, орлиный нос и общая голенастость фигуры усиливали это сходство. Сюда надо прибавить излюбленный жест Багрицкого, которым он обычно сопровождал чтение стихов: он вытягивал руку вперед, широко расставив пальцы и упираясь ими в стол. Его кисть, крупная, с длинными и сильными пальцами, напоминала орлиную лапу. Он косо глянул на меня из-под толстой русой пряди, свисавшей на невысокий лоб, и сказал хрипло и в нос: «Стихи любите?»

Он был полуодет, сидел, скрестив ноги по-турецки, и держал перед собой_блюдце с дымящейся травкой. Он вдыхал дым. Мы застали Багрицкого в припадке астмы. Болезнь, впоследствии убившая его, была тогда несильной. Она не мешала ему разговаривать и даже читать стихи. Читал он хрипловатым и все же прекрасным низким голосом, чуть в нос. Длинное горло его надувалось, как у поющей птицы. При этом все тело Багрицкого ходило в такт стихам, как если бы ритм их был материальной силой, сидевшей внутри Багрицкого и сотрясавшей его, как пущенный мотор сотрясает тело машины…

Есть натуры закрытые, которые узнаешь исподволь, Багрицкий был, наоборот, человеком, распахнутым настежь, и немного мне понадобилось времени, чтобы увидеть, что эта зоркость и сила Багрицкого и словно постоянная готовность к большому полету были точным физическим отражением его душевных качеств. Это ощущение осталось у меня на всю жизнь».

Славин сочинил шаржи отцов-основателей «Зеленой лампы», вспомнив, что одно время Багрицкий трудился редактором в одесском отделении Российского телеграфного агентства.

 
Небритый, хмурый, шепелявый
Скрипит Олеша лилипут.
Там в будущем – сиянье славы
И злая проза жизни – тут.
За ним, кривя зловеще губы,
Рыча, как пьяный леопард,
Встает надменный и беззубый
Поэт Багрицкий Эдуард.
Его поэмы – совершенство.
Он не марает даром лист.
И телеграфное агентство
Ведет, как истинный артист.
Но вот, ввергая в жуткий трепет,
Влетает бешеный поэт —
Катаев – и с разбега лепит
Рассказ, поэму и сонет.
 

В газетах печатают следующие объявления: «Зал консерватории. Новосельская, 63. В воскресенье, 17 марта 1918 года, второй интимный вечер «Зеленой лампы». Новые стихи. Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша, Зинаида Шишова».

Кроме творческих, поэты преследовали прозаические цели – заработать. Билеты продавали на Дерибасовской или у швейцара консерватории. Интимный вечер состоял из нескольких отделений. Сначала – лекция о литературе, музыка, мелодекламация, пластический танец. Потом при свете лампы с зеленым абажуром на столе на сцене поэты читали стихи. Далее следовал «ералаш» – инсценировки юмористических рассказов и оживленные гравюры. А потом начинался бал – танцы под рояль до утра.

«Зеленая лампа» объединяла неунывающих, веселых людей. Они вместе ходили в кино, смотрели многосерийный фильм «Парижские тайны». Садились в первых рядах – среди одесских мальчишек-«папиросников». Это была публика восторженная и благодарная. Она так вживалась в экран, что предупреждала героиню о приближении злодеев: «Бетина, тикай!». Или напоминали: «Эй, гитару забыл». Изредка появлялся главный герой «Железный Коготь» – у него действительно был протез в виде когтя. Лица его никто не видел. «Железного Когтя», сцены из «Тайн» Эдуард Багрицкий великолепно имитировал. Вместе с Фиолетовым они демонстрировали «Эдины штучки»: Багрицкий, по-пиратски повязанный красным платком, с петлей на шее, изображал Фому-ягненка, идущего на виселицу, а Фиолетов с подушкой на животе – его беременную и вероломную подругу. Этот же красный платок участвовал в другой картине – Эдя повязывал им лицо, нахлобучивая кепи на глаза, поднимал воротник, вытягивал вперед руку и крючком выпускал палец. Он крался вдоль стены, как кошка. Это была «Маска, которая смеется, или “Железный Коготь”».

Одесские литераторы подчеркнуто пренебрежительно относились к нужде. Одеты они были в потертые военного времени френчи и пиджаки, но забота об обуви представляла труднейшую проблему. Рынок отвечал астрономической цифрой стоимости «колес», как их тогда называли. Если ботинки рвались, над человеком нависала катастрофа, ибо все пределы починки и ремонта были давно превзойдены. Вся «проза» жизни превращалась в угрозу существованию. Это касалось всего – от продуктов до топлива, одежды, обуви, белья, мыла, освещения… И вот, несмотря на все это, «Зеленая лампа» обустроила себе штаб на улице Петра Великого. Его назовут «Коллектив поэтов», и он просуществует до 1922 года.

На Петра Великого в 1918-м пустую квартиру бежавших от революции буржуев самолично реквизировал некто Митя Ширмахер – человек, который на сегодняшнем языке «жил по понятиям». Он был хром, носил ортопедический сапог. Лицо имел бледное, один глаз был зеленый, другой – желтый. Опираясь на палку и хромая, Митя предложил поэтам комнаты. Их было две, довольно обширные, обе с выходом на балкон. Двигаясь, Ширмахер ласково ощупывал рукой шелковую обивку кресел и большие атласные желтые портьеры. В комнатах сохранилась мягкая мебель и даже рояль. Мелких предметов, посуды, ваз не было – их начисто унесла волна эвакуации. Митя поинтересовался: «Будут ли все расходы по квартплате и освещению оплачивать поэтами?» – и получил немедленное согласие. Потом он перешел к главному для себя вопросу: «Из чего лучше сшить костюм для приема гостей – из занавесок или обивки?»

Поэты заподозрили, какая угроза нависла над креслами. После долгих дебатов и консультаций они убедились, что отговорить Митю от задуманного никак не удается. С болью в сердце пожертвовали занавесками. Через некоторое время действительно на Мите и его верном адъютанте молодом Юре появились баснословно ярко-желтые блестящие френч и галифе, чем-то отдаленно напоминавшие камзолы мушкетеров.

Митя Ширмахер принадлежал к славному племени одесских комбинаторов. Его прозвали Хромым бесом Тюркаре. Он действительно напоминал героев Лесажа. Но пока что он был небезынтересным собеседником и гостеприимным хозяином.

Решили, что клуб будет открыт без ограничений для всех выступлений, не будет ни устава и никаких стеснений для посетителей. По вечерам все больше стекалось народу, горела одна лампа под зеленым абажуром. Багрицкий и Олеша читали стихи русских поэтов. Память их была неисчерпаема. «Чьи это стихи, Юра?» – порой обращался Багрицкий к Олеше. Но эрудиция Олеши тоже огромна. Они читают по очереди Фета, Тютчева, Баратынского, Батюшкова, Языкова, много Пушкина и Лермонтова.

«Зеленая лампа», «Коллектив поэтов» собирали самодостаточных людей. Шишова сравнивала коллег с волчатами – они не баловали друг друга похвалами. Однажды она прочла свое новое произведение. Багрицкий без комментариев высказался: «Очень хорошо». Остальные не проронили ни звука. Шишова подозрительно оглядела всех – она была уверена, что над ней издеваются. В «Зеленой лампе» на целые полчища слов налагали табу, выводили из употребления. Так, слова «красивый», «стильный», «стихийно» затаптывали, как окурки. Кто-то под шумок протащил в кружок слово «реминисценция». Оно прижилось и уже побрякивало кое-где в разговоре. В один прекрасный день Багрицкий его убил. Расправился с ним в открытую, как честный враг: «Слова «реминисценция» не существует, говорите – «литературная кража», «воровство», «плагиат», наконец, если вам уж так нравится».

Завершение в ноябре 1918 года австро-германской оккупации поэты отпраздновали с шиком. Это обеспечил бочонок спирта – трофей обменной операции Мити Ширмахера. Он обещал за него подошвенную кожу некоему лейтенанту германской армии. Зная, что час эвакуации вот-вот наступит, Митя не торопился с доставкой кожи. Дождавшись нужного момента, он буквально вырвал из рук немца заветный бочонок: «Глянь, там за углом стоит твоя тележка с кожей». Лейтенант удрал, догоняя свою часть, а спиртом комбинатор поделился с поэтами.

«Коллектив поэтов» дружил с обществом независимых художников. Их еще называли одесскими парижанами. Это общество начало образовываться не с 1907 года, как ошибочно ссылаются на мемуары Якова Перемена, а примерно с 1913-го. В сентябре 1917 года одесские художники-модернисты совместно с обществом «Искусство и революция» образовали «Союз деятелей искусства», куда вошел и «Коллектив поэтов». Творческая молодежь участвовала в совместных сатирических изданиях, например, в популярной «Бомбе», в «Яблочке», в альманахах модернистской поэзии, поэты выступали на поэтических утренниках, на открытии выставок «независимых» и расписывали кафе вместе с художниками.

Душой мастеров кисти был Яков Перемен. Одесский Морозов и Щукин в одном лице, он отличался превосходным вкусом. Перемен вывез коллекцию одесских парижан в Палестину. Прозвучавший 22 апреля 2010 года в нью-йоркских залах «Сотбис» удар молотка поставил точку: долгая сага закончилась – 86 работ одесских художников-модернистов начала XX века из собрания Якова Перемена купил украинский предприниматель.

Сохранился шарж, на котором художники поставили шутливые надписи, построенные на игре слов из фамилии Перемена, на вывеске нарисованного музея и «перемен в живописи», как написано под портретом: с намеком на мечту Якова о музее в Палестине и поддержку новаторского искусства. Шарж родился в раблезианской атмосфере «Свободной мастерской декоративной живописи и скульптуры», открытой «независимыми» в октябре 1918 года на Екатерининской, 24. Художник Амшей Нюренберг (1887–1979), глава мастерской, оставил воспоминания о частых вечеринках в студии. В них «активно выступали дружившие с нами молодые одесские поэты. Центральное место, разумеется, принадлежало Багрицкому». Сохранились шутливые куплеты Багрицкого: «Здесь Нюренберг рисует быстро…»

Возможно, именно Багрицкий был автором каламбура и на шарже на Перемена. Нюренберг утверждал, что «в шутках, остротах и каламбурах, всегда тонко отшлифованных, поэт не имел соперников…

Он входил как-то празднично, гордо держа свою великолепную голову, и, степенно устроившись на свободном стуле, начинал развлекать студийцев… Иногда он брал уголь и обрывки газетной бумаги, на которой мы рисовали, и порывисто набрасывал причудливые фигуры фантастических людей, живших в его неисчерпаемо богатом воображении. К рисункам своим он относился так же иронично, как к своим стихам и остротам, он их великодушно жертвовал студии».

Фиолетов ив 1918 году оставался в уголовном розыске. Однако Багрицкий с друзьями вскоре понесли утрату. «Одесские новости» 28 ноября 1918 года: «Жертвами злоумышленников сделались вчера инспектор уголовно-розыскного отделения студент Анатолий Шор 22 л.». «Одесская почта» 28 ноября: «Около 4-х часов дня инспектор уголовно-розыскного отделения, студент 4 курса Шор в сопровождении агента Войцеховского, находясь по делам службы на «Толкучке», куда они были направлены для выслеживания опасного преступника…» «Одесские новости» 29 ноября: «…вошли в отдельную мастерскую Миркина в д. № 100 по Б.-Арнаутской, как передают, поговорить по телефону. Вслед за ними вошли три неизвестных субъекта. Один из них быстро приблизился к Шору и стал с ним о чем-то говорить. Шор опустил руку в карман, очевидно, желая достать револьвер. В это мгновение субъекты стали стрелять в Шора и убили его». «Южная мысль» 25 декабря: «…состоится вечер поэтов памяти Анатолия Фиолетова. В вечере примут участие Л. П. Гроссман, Ал. Соколовский, Ю. Олеша, Э. Багрицкий, В. Инбер, А. Адалис, И. Бобович, С. Кесельман, В. Катаев…»

Анатолий Фиолетов оставил после себя 46 стихотворений. Его четверостишие о лошадях цитировали Ахматова, Бунин, Катаев, Маяковский, Чуковский.

 
Как много самообладания
У лошадей простого звания,
Не обращающих внимания
На трудности существования…