Текст книги "Бабочка на булавочке, или Блинчик с начинкой. Любовно-иронический роман"

Иногда Мара пекла к чаю печенье «Дамские пальчики» по суперпрестижным заграничным рецептам из «Бурды». Твердокаменное печенье невозможно было угрызть, хотя все гости честно пытались. Увидев, что ее «пальчики» не вызывают энтузиазма, Мара превращала фиаско в триумф, провозглашая: «Это Тамара испекла!»

Широкий жест! У отменной кулинарки Тамары такие булыжники при всем желании не получились бы, но гости делали вид, что поверили, делали вид, что записывают рецепт и даже делали вид, что наслаждаются божественным вкусом. А между прочим, министерство обороны не отказалось бы взять на вооружение новый вид оружия массового поражения в виде Мариного печенья, но кто ж продаст им патент? Разве что станут на колени и вымолят.

Гипсово-картонный торт «Морская рапсодия», в процессе приготовления которого тетушка Мара то ли перепутала ингридиенты, то ли переборщила компоненты, я увековечила в стихах. Если «Морскую рапсодию» можно считать тортом, значит, мои стихи можно считать лирикой.

 
СТИХИ О ТОРТЕ
Торта откушу кусок.
Фу ты! Что ли, в нем песок?
Несъедобный этот торт
Выброшу скорей за борт!
Пусть его народ морской
Жрет с обидой и тоской.
А медузы с водолазом
Подавились тортом сразу…
Если несъедобен торт,
Не бросай его за борт!
 

«Здравствуйте, мы ваши тети!» МАРАльные страдания, охотничьи трофеи, диета в чертежном тубусе

«Шипы – это принудительный ассортимент к розе». (Э. Кроткий)

Если у вас нету тети, вам некого отправить в бессрочное дальнее плавание в район Бермудского треугольника. Если у вас нету тети, без тете-иммунитета вам не устоять перед натиском множества тетушек и дядюшек, изо всех сил норовящих изречь что-то нравоучительно-педагогическое. И готовых на своих праведных примерах предостерегать, предотвращать, советовать, поучать… Эх, да что тут говорить! Моя тете-устойчивость (при переизбытке теть, перезашкаливающем разумные пределы) приобрела статус сейсмоустойчивости. «Нельзя объять необъятное», – сказал Козьма Прутков, имея в виду обилие моих тетушек, а кого же еще?

Тетя Мара делала одолжение одним своим появлением. Величаво шествуя с видом чопорной гусыни Квебеккайзе из сказки про Нильса, она мнила себя умирающим лебедем, хотя по складу характера была скорее селедкой, обильно политой уксусом. Гусыне до лебедя, как морю – до пустыни, но если веришь в свою лебединость, то долг остальных – верить тебе на слово! Имеются в виду долги моральные.

В отличие от моей мамы, которая была перед всеми в долгу и долги отдавала, тете Маре должны были все, даже мировые банки. Единственный долг тети Мары состоял в том, чтобы принимать долги. Из-за постоянного недомогания Маре было не до мирской суеты. Когда-то ей удаляли то ли гланды, то ли аденоиды, то ли еще что-то, связанное с головой, и видимо, переусердствовали, задев сложную область головного мозга.

Вы ж понимаете, гайморит – не геморрой. Хроническая «хворель» Мара была больнее всех больных. Болезнь с загадочным названием «вегето-сосудистая дистония» давала права и возможности болеть всласть. Тетушка Мара ела лекарства, как еду, а еду принимала, как лекарства. Возможно, сыграл роль один из бабушкиных советов, сказанный в шутку, но воспринятый Марой всерьез: «Даже если у тебя ничего не болит, ты здорова, как лошадь и на тебе можно пахать, ложись на диван и притворись больной. Пусть тебя муж пожалеет».

Бабушка сказала и забыла, а Мара не только запомнила эти слова на всю жизнь, но претворяла их в действие на каждом шагу. Закованная в кандалы болезней, тетя Мара страдала пожизненными мАральными страданиями, нескончаемыми, как музыкальные вставки в индийских фильмах, где все поют и танцуют больше, чем говорят, вращаясь в телодвижениях, напоминающих конвульсии человека с жуком за шиворотом.

Поскольку Лиза была занята собой, любимой, все домашние радости доставались Нюме. Мара шипела на супруга, как сало на сковородке шипит на яичницу-глазунью, поджариваясь до нужной кондиции. Болезненная тетушка с лимонно-селедочным выражением лица возлежала в постели, как принцесса на горошине и, поправляя сползающий с головы уксусный компресс, жаловалась на всяческие неудобства.

– Наум, я не могу здесь сидеть. Мне ду-ушно, мне нечем дышать. Пересяду к окну. О-о-ох… Принеси стакан холодной воды и открой окно!

Наум суетился, как горчицей подмазанный, мгновенно приносил требуемое и, встав навытяжку, как часовой у Мавзолея, ожидал дальнейших указаний.

– Это не вода, а бурда! И почему она не холодная? И почему она такая мутная?! – Мара подозрительно косилась на стакан. – Ты мыл стакан или нет? Унеси! Я такое пойло пить не буду!

Указания следовали с интервалом в каждые три минуты. Каждое последующее указание противоречило предыдущему:

– Закрой окно, мне холодно. Почему в доме – сквозняк? Ты хочешь меня простудить? Ап-чхи! Кажется, я уже простудилась, только простуды не хватает для полного счастья. Приложи мне капустный лист ко лбу и обвяжи полотенцем: в лекарствах – химия, а я признаю все натуральное. Выключи телевизор, мне мешает шум. Это что, соседи? Выключи соседей. Как они могут разговаривать, когда у меня болит голова? Никакого сострадания к тяжелобольнейшему человеку. Поправь мне компресс, подай медицинский справочник, принеси чашку горячего чаю и плед. Пожалуй, прилягу…

Застрявшая в недовольствах, как клизма в заднем проходе, Мара уныло стонала. Нюма, адьютант ее превосходительства, закаленный маральной инквизицией, лихорадочно несся исполнять, безнадежно поглядывая на телевизор и пытаясь сообразить, куда раньше направляться: выключать соседей или включать чайник.

– Наум! Ты куда запропастился? – взывала Мара, не в силах отбиться от болезней в одиночку. – Тебя только за смертью посылать. Как хорошо, что покойная мамочка не видит моих мучений. Я дождусь чаю?! Это горячий чай?! Я не буду пить эти помои!

Горячее, чем чай, вскипяченный чайником, бывает только чай, вскипяченный его двоюродным братом-кипятильником, если можно сравнить степень «разгоряченности». Разрываясь между чайником и кипятильником, Наум никак не мог сообразить, Мара еще согласна пить чай или уже нет.

Маральные страдания продолжались, голос слабел и слабел:

– С каждым днем я чувствую себя все хуже и хуже. Открываю глаза и думаю: может, не стоило их открывать?! Может, лучше закрыть глаза и умереть?! О-ох… Я умираю, я не доживу до утра, я уйду на тот свет к моей маме. Позови всех. Соседей – тоже. Пусть видят, до чего меня довели. Буду прощаться… О-ох…

Готовый пасть ниц, Нюма замер у ложа супруги, как хранитель усыпальницы Тутанхамона, боясь отлучиться: вдруг за время, пока он всех созовет-призовет-вызовет-соберет, – Мариша умрет?

– Что ты стоишь, как неживой истукан?! – возмущалась Мара, передумав умирать и размышляя, бывают ли истуканы живыми. – Я еще не умерла! Врагу не пожелаю моих страданий. Кто-нибудь измерит мне давление? Я вся такая больная, я больнее всех больных. Пойду, пройдусь к Тамаре.

Шатаясь от слабости и скорбя об угасающей жизни, Мара, держась за перила, спускалась к Тамаре. Учитывая дальность расстояния, которое преодолевала Мара, чтобы попасть к сестре (речь шла о путешествии со второго этажа на первый), – забота Наума о дражайшей супруге была беспредельной:

– Мариша, спустить тебя с лестницы или сама доберешься? Позвони, как ты добралась и как ты себя чувствуешь, – говорил Нюма, в надежде поглядывая на телевизор, по которому начинали транслировать футбольный матч.

Загробным голосом Мариша отвечала:

– Позвоню, если выживу (вариант №1).

– Позвоню, если доберусь (вариант №2).

– Позвоню, если по дороге не попаду в больницу (вариант №3).

Считая абсолютно нормальным, что все потакают ее капризам, Мара позволяла лелеять себя, сердешную. Может, болезни отражали ее бессознательный страх перед жизнью?

– Бедная моя сестричка! – озабоченно суетилась Тамара-Тереза, принимающая за чистую монету Маришины арии, а зоркий взгляд сестрички уже фиксировал нарядный пакет, присланный римским папой из Италии.

– Ой, какая кофточка! – оживлялась Мариша, сбрызнутая живительным элексирчиком предвкушения обновки. – Можно, я примерю? Сидит, как влитая! Ах, так тут еще и брючки? Это брючной костюмчик?! Да еще моего любимого цвета спаржи в горчичном соусе?! Ты же такое все равно не носишь, а я собираюсь на юбилей к самим Эскадским. Я такая невезучая в жизни, мне ни в чем не повезло, разве что попасть на юбилей к Эскадским…

Получив итальянский брючной костюмчик цвета спаржи в горчице и ощутив прилив бодрости, мученица-страдалица с видом человека, истосковавшегося по кусочку чего-нибудь съедобного, шагала прямо к холодильнику. Заглянув в наш холодильник, чувствовала себя получше и, в зависимости от содержимого, выбирала нужный вариант:

– Я – на диете (вариант №1).

– Я – больная (вариант №2).

– Пожалуй, я съем кусочек чего-нибудь (вариант №3).

Чаще всего преобладал вариант №3. Осуждая Тамару за культ еды, Мара логично боролась с излишками культовых ритуалов, подчищая содержимое кастрюлек, пиалок, мисочек и баночек. Опустошенная тара накрывалась крышечкой и возвращалась назад на полочку. После налета тетушки Мары открываешь холодильник в надежде подкрепиться, берешь кастрюлечку-пиалочку-мисочку-баночку… зырк! – а там пусто. Зато в холодильнике у самой тети Мары всегда было просторно, а еда – недосоленная и безвкусная, как трава у дома. Зеленая, зеленая трава…

Однажды, когда родители уже развелись, мама уехала на курсы, а папа перед отъездом в Италию захотел осуществить одну кулинарную фантазию. Он купил на рынке освежеванного кролика, замариновал, нашпиговал чесночком, намазал майонезом и положил в духовку на решетку. Запах – фантастический.

Соседи-родственники Мара с Лизой и Нюмой носы поскручивали, принюхиваясь:

– Чем тут пахнет? Тамарочка вернулась?

Папа – в своем репертуаре:

– Тамарочка еще не приехала, а я занимался мужским делом: на охоту ходил, зайца подстрелил. Зайчатинку жарю. Дичь!

Мара – тоже в своем репертуаре, рада-радешенька. Еще бы, можно не готовить ужин:

– О, дичь! Охотничьи трофеи! Обожаю экзотику! Так ты нас приглашаешь? Мы придем впятером: я, Наум, Лизонька и Аришенька с Мишенькой Гидалевичем, а может, с Гришенькой Тарасевичем. Наша Аришенька собирается поменять мужа. И больше ничего не готовь, только дичь!

Пока все подъехали, пока собрались, кролик ужарился, сильно поубавившись в размерах. Как разделить его на всех? Гостеприимный хозяин решил сначала накормить гостей, а потом, если останется, угоститься самому. Поставил на стол блюдо с «дичью», разрезал. Гости ели-нахваливали, пальчики облизывали, подливку хлебушком вымакивали.

Папенька, гордый охотничье-кулинарными успехами, хвастанул:

– Ну, как заяц? Красавец! Иду я с ружьем, глядь: он! Я – прицелился… Ба-бах!!! Он и не мяукнул! А чего вы так на меня смотрите? Ешьте, остынет.

Гости застыли над тарелками, не притрагивалось к «дичи». От того, у кого пустая тарелка, можно ожидать, чего угодно. Если сам не ест зайца, значит, подал на стол кота.

– Говоришь, не мяукнул?! А сам чего не ешь, только смотришь?! – змеиным голосочком поинтересовалась Ариша.

Напрасно папа клялся-божился, что это не кот, а заяц! Чтобы окончательно развеять сомнения гостей, папа громко и решительно сказал:

– Ладно, скажу вам чистую правду. Это был не заяц, это был…

Папа сделал эффектную паузу. Он хотел сказать, что это был не заяц, а кролик, но Мариша с Аришей уже летели прямиком к унитазу в абсолютной уверенности, что под видом дичи на стол был подан зажаренный дюндиковский кот. И хотя через пару дней кот Циклоп объявился живым-здоровым и даже стащил у дяди Нюмы здоровенный шмат колбасы, выменянной у дяди Вани Шпыгуна за ватман, – Мариша сто двадцать пятый раз поведала всем, кому только могла, как она несолоно хлебала в гостях у Сокольских. Скромно умалчивая о собственном гостеприимстве.

«Если собаку хотят побить, палка всегда найдется», – говорил покойный дед, имея в виду подкаблучное состояние зятя Нюмы, которому всегда помогал крепить обороноспособность. Эх, мужская солидарность… Чем поможешь, взирая с небес? Выносливости заезженного Марой Наума можно было только удивляться: он жил под прицелом и выживал в экстремальных условиях.

На нервной почве Наум начал поправляться. Мара прописала ему травоядное вегетарианство. Вышколенный в послушании, Нюма грустно поклевывал салатики, набирая вес не по дням, а по часам, и вскоре пришлось перешивать те единственные брюки, в которые он еще влезал. Пронзая супруга взглядом, как шпагой, Мара пыталась понять, в чем дело и, контролируя ситуацию, неумолимой рукой вручала дражайшему супругу то морковку, то кочерыжку от капусты, то хрен (Мара вычитала, что хрен улучшает желудок, печень и подавляет рост раковых клеток). «Изможденный» хреново-овощной диетой Нюма, за последние две недели набравший два дополнительных килограмма, с обреченным видом созерцал пустые недра холодильника.

Последние Нюмины брюки лопались, больше расшивать – некуда! Поразмыслив, что от овощей брюки лопаться не станут, Мара применила новую тактику, устроив засаду. Секрет раскрылся самым неожиданным образом. Оказывается, горемычного Нюму подкармливали все соседи, включая сердобольную Тамару! Дело поставили на широкую ногу. Каналом поставок продовольствия стал чертежный тубус, куда складывались все приношения в виде пирожков, отбивных и даже вареников. Нюма, рад стараться, тешил желудок, втихаря расправляясь с провиантом… Пока не был обнаружен, застигнут, пригвожден и осужден с конфискацией продовольствия.

Что было дальше, лучше не вспоминать. Наверное, Нюме до сих пор снятся кошмары, в которых тощая, состоящая из острых углов Мара (с завидным для больной аппетитом!) уплетает любимые отбивные Тамариного производства, закусывая внушительного размера пирожками с картошкой от Галочки Антоненко-Антониони. Впрочем, казнь на плахе – не страшнее, чем жизнь на плахе. Жизнь с Марой – испытание в многократной степени. На месте привычного к «маральной» инквизиции Нюмы я бы добровольно приняла яду. Или, разбежавшись, треснулась бы головой о стенку.

Послонявшись по кухне с миской салата «Завтрак кролика», многотерпеливый Нюма уныло садился перед телевизором и, заглушая бурчание в желудке, переключал канал на футбол. Под газетой «Труд» была припрятана заначка, презентованная соседом Педро: пять калорийных картофелин в мундире (каждая величиной с кулак), здоровенная луковица и любимая селедочка «иваси». Ах, селедочка! Сглатывая слюнки, Нюма мечтательно выжидал, когда наступит час отбросить миску с травой, открутить от «ивасика» голову и приняться за трапезу. Нюму останавливал укоризненный взор Мары, в котором была сосредоточена скорбь мирового еврейства.

– Ты меня безумно раздражаешь, – причитала супруга, марально расчленяя Нюму воображаемым ножом, как капустную кочерыжку. – Ты меня безумно угнетаешь. Ты пренебрегаешь моим внутренним миром. Выключи телевизор. Как ты можешь смотреть эту чушь, когда я умираю?! У меня взрывается голова! У меня плавятся мозги!

Терзаясь угрызениями совести, Наум, пригорюнившись, выключал телевизор и, стараясь не шуршать страницами, брал в руки газету «Советский спорт». Вместо «Советского спорта» мым-р… Мара вручала мужу газету «Труд» и (какой пассаж!), обнаружив крамольную картошку с селедкой и луковицей, категорично зудела:

– С тобой невозможно жить: ты ставишь свои интересы превыше всего! Большего эгоиста нет во всем мире! Покупая себе новые штаны, ты лишаешь меня возможности купить новую шубку, а хорошая верхняя одежда – это главное! Преступно так относиться к своей семье в общем и к жене – в частности! Ты пьешь мою кровь!

Добрейший и безобиднейший Нюма со слов Мары представал деспотом, тираном, сумасбродом и даже (о, жуть) душегубом. Он был виноват во всем, даже в том, что красный свет на светофоре горит слишком долго, – именно тогда, когда Маре нужно переходить дорогу.

Интересно, если бы Лиза вышла замуж за Мишу, у Нюмы появился бы союзник? Или они оборонялись бы каждый в одиночку? Крепить обороноспособность – мужское занятие!

Академические светила, фактурная мускулатура и рояльная клавиатура, спортивное тортометание и любовные безумства скромного подорожника

«Многие мужчины, влюбившись в ямочку на щеке, по ошибке женятся на всей девушке» (С. Ликок)

В каждой семье есть свои милые незатейливые домашние радости. Я обожала и Нюму, и Мару за то, что у них нечем было подкрепиться, и они подкреплялись у нас дома чаще, чем у себя. Особенно я обожала (наиглавнейший плюс!), когда Лиза, приводила к нам Мишу, согласного идти за любимой на край света.

Я не была знакома с Мишиными родителями, но по его рассказам хорошо представляла хлебосольный дом, где на все праздники накрывался супер-стол. Столом служила дверь, снятая с петель, вместо стульев – доски, положенные на табуреты. Еда готовилась три дня подряд, все было невероятно вкусно. Каждый гость, уходя домой, получал порцию «ссобойки». Иногда гости заходили просто попить чаю и забывали уходить, оставаясь на ночевку.

Мишина мама, как и моя, считала, что правильный ребенок должен быть хорошо упитан. Моя мама, как и Мишина, самоотверженно выстаивала у «вечного огня» кухонную вахту и обожала гостей. В нашем доме, как и в доме Мишиных родителей, были большие тарелки, большие порции, добавка приветствовалась «на ура» и всегда находилось, чем подкрепиться: хороший аппетит гостя – лучший комплимент кулинарным способностям хозяйки.

У нас Миша чувствовал себя, как дома, а Тамара Альсанна радовалась возможности хоть чем-то отблагодарить коллегу за мои математические успехи. Кто ж откажется от жаркого в горшочках? Мама вынимала жаркое из духовки. Лиза картофель не любила, а мясо уписывала за обе щеки. Предвкушая вкуснотищу, Миша блаженно зажмуривал глаза. Лиза ждала этого момента, чтобы мгновенно, как фокусник, выудить из Мишиного горшочка мясо и заменить его своим картофелем. Она проделывала это с такой милой гримаской, что хотелось отдать ей все запасы мяса на планете Земля и, позабыв о котлетах, шашлыках, кебабах, буженине и прочих мясных деликатесах, влачить травоядно-растительную жизнь, нетерпеливо приплясывая при виде травинок и былинок. Заботиться о ком-то моей кузине даже не приходило в голову: пышное цветение махрового эгоизма при тотальной преданности – обыденное явление.

Тетя Мара говорила: «Миша с Лизой строят отношения». Подтекст означал, что Миша должен принимать ответственные решения и заботиться о Лизе, а Лиза благосклонно должна принимать эту заботу. Звучало романтично, как бормашина в кабинете Зубной Изабеллы. Надо отдать должное, Лиза терпеливо «строила отношения» и вела свою партию в дуэте с Мишей, не отклоняясь от партитуры, пока не увидела, что старания к нужному результату не приводят: дуэт не удался. Изображая коронованную особу, чья корона протерла дырку на сиятельной башке, Лиза драматически сетовала:

– Это клинический случай, такое не лечится! У меня скоро поедет крыша. Я устала строить из себя ангелицу. Я устала промывать мозги этому новатору-изобретателю! Люди без избытка мозгов – давно с деньгами, и голова не болит! Я не хочу рая в шалаше. Я не хочу ездить на «Москвиче» или «Запорожце». Я не могу доверить этому бессребреннику дирижировать даже пылесосом!

Речь шла о Мише, который хотел доверить Лизе дирижировать своей жизнью и который непростительно жестоко надругался над Лизиными чувствами, лишив надежды на многообещающее совместное будущее, основанное на научной карьере будущего научного светила. Делая вид, что не могу оторваться от гриновских «Алых парусов», я подслушивала взрослые разговоры. Все, что касалось Миши, интересовало меня чрезвычайно.

Из досье, заботливо собранного любящей невестой для проверки перспектив продвижения в карьере (и материального положения) Ривкина М. М., вырисовалась картина морального облика, разочаровывающая Лизу донельзя!

Мальчик из обычной еврейской семьи. Отец – инженер-наладчик на заводе, хотя мог стать классным шахматистом. Мать – инженер-конструктор, хотя могла стать классным врачом. Классическая ситуация: единственный ребенок, свет родительских очей. Вся мишпуха* (*семья) живет ради него, делает для него все возможное и невозможное. Все силы, средства, нервы, таланты отдаются ему под девизом «Весь сыр – в один вареник».

Никакого спорта, кроме шахмат и пеших прогулок (закутанным). Два раза чихнул – постельный режим. Вход в море – только в сопровождении обоих родителей (за обе руки). Автомат с газированной водой – источник желудочно-кишечных заболеваний, к общественному стакану – не прикасаться! Чтобы любимое чадо могло попить водички, не нахватавшись микробов, папа носил в кармане пластмассовый складной стаканчик. Питание – только с базара (кипяченое, протертое и насыщенное витаминами). Куриный бульон – литрами. Все усилия – на мозги.

Итог – перекормленный ребенок, не вылезающий из болезней (к досье прилагался перечень болезней и прививок), который умеет читать (с трех лет), умеет играть в шахматы (с пяти лет), считать, писать, сам заинтересовался астрономией, физикой и сам одолел таблицу Менделеева (к шести годам). Но запаньканный донельзя: не умеет влезть на дерево, не имеет друзей-сверстников, боится упасть, испачкаться, ступить не туда, перелезть через забор, взобраться на дерево и съесть немытое яблочко.

Далее – школа. Учился легко, как орешки щелкал. В течение считанных минут, расправившись с заданиями, охотно помогал всему классу и даже старшеклассникам. Его уважали, в обиду не давали. Понимая, что отстает по физкультуре (мозги – не мускулы), Миша до седьмого пота тренировался, сдавая нормативы, – и подкачал-таки мускулы, которые оказались нужнее, чем мозги. Как ни странно, ни на улице, ни в школе вопрос «пятого пункта» в отношениях с ребятами не стоял, но… победителя всех олимпиад по точным предметам, не «повесили» даже на Доску почета (нетрудно догадаться, почему), зато повесили туда победителей спортивных соревнований (спортивные достижения – наше всё). По той же причине «не хватило» и золотой медали. Директор, военный отставник, физкультурник и антисемит, отказал ученику Ривкину в праве на экстерн (нетрудно догадаться, почему), но мама ученика Ривкина проявила чудеса смекалки и сообразительности (нетрудно догадаться, какие), и наш герой уже с пятнадцати лет смог учиться в университете.

С такими мозгами – путь в столицу, но Москве без родителей – никак. Ни он – без них, ни они – без него. Престижные Одесские Медин или Юрфак тоже не светили (нетрудно догадаться, почему). Наш герой поступает в Одесский университет на физфак (физик-теоретик). Бурная студенческая жизнь, КВНы. Справка о язве спасает от поездок в колхоз и от армии. Заканчивая с отличием физмат, объект досье М. Ривкин прямо в дипломной работе набрел на открытие в оптике. Студенческая дипломная работа была опубликована в университетском журнале, а оттуда перепечатана одним из известнейших научных изданий Америки. Михаилу предложили остаться в аспирантуре, он зажил малообеспеченной жизнью аспиранта-физика. На кафедре дали понять: пока не придет время, – ему, молодому, надлежит работать только на других. Все будет засчитываться старшим коллегам, о кандидатской нечего мечтать. Спасибо, что дают часы для преподавания. Будущему научному светилу ни-че-го не светило!

«У нас даром звания академиков не дают. Только по блату и за бабки». (Смирнов В. П., Большой полутолковый словарь одесского языка)

Многообещающая карьера оказалась далекой от воплощения. В перспективе – годы преподавания, семинарские занятия, работа на чужие диссертации. От нищеты спасут родители и репетиторство. И тут в Мишиной жизни появилась путеводная звезда в виде прекрасной Элизы, ради которой стоило временно отодвинуть свою не слишком удачную научную карьеру и ловить волшебную жар-птицу за дивный хвост, перебравшись поближе к объекту любви.

Время с Элизой пролетело незаметно. Прошло три года. В завоевании жар-птицы Миша почти преуспел, осталось закрепить результаты штампом в паспорте. Птица счастья уже склонялась к тому, чтобы поменять фамилию Гордон на фамилию будущего академика, но так как ценила себя очень дорого, то затеяла досье, чтобы не продешевить. И обнаружила полный облом в карьерном росте и престижном положении. Оказывается, до статуса академика – ох, как далеко, а Лиза хотела все сразу, ни на минуту не сомневаясь в своей исключительности. Увы, дождаться светлого будущего с Мишей было так же нереально, как увидеть электромагнитные волны. Триумфальный въезд Лизиного избранника в науку «на белом коне» затруднялся на много лет.

– Он въедет туда на осле, сам будучи ослом! – подытожила моя кузина.

У доброго ослика Иа, верного друга Винни-Пуха, было на сей счет иное мнение. Разве объект любви выбирают, как помидоры на рынке, по степени свежести? Разве будущих мужей утверждают, как кандидатуры? Рассматривают по престижности, рентабельности и респектабельности? Разве любят за что-то? Делать что-то для кого-то – нет ничего лучше, только Лизе это даже в голову не приходило. А у меня – наоборот, из головы не выходило: «делать что-то» для Миши – просто и естественно, как дышать. Соорудить ему бутерброд или поправить воротничок. Или, используя шпионские навыки, незаметно подложить сочное яблоко «белый налив». И ни одной живой душе, кроме самой себя, не признаться в тайне, зашифрованной под грифом «совершенно секретно».

Ах, Миша, ты не знаешь, не ведаешь и даже не подозреваешь, что для меня значишь. Сиамские близнецы не рождаются у разных родителей, в разное время и в разных городах, но ты – мой сиамский близнец, только поспешил родиться раньше. Или это я опоздала?

Я тобой дышу, задыхаюсь без тебя. Ты – как воздух… О! Идея! Падаю в обморок! И Миша сделает мне искусственное дыхание рот в рот. Стоп, а свежесть рта? Как вовремя избавиться от жвачки? Незаметно выплюнуть, держать за щекой или проглотить? Нет, этот вариант не подходит, отпадает полностью! А вдруг появится кто-то другой, непредвиденный?! Например, Витька. Он же кинется меня спасать, мне придется дышать Витькиным дыханием в «безмишином» пространстве. И тогда я точно задохнусь! «Умри, но не давай поцелуя без любви!!!»

Интересно, искусственное дыхание приравнивается к поцелую? Хм-м-м… Умереть – не встать! Винни-Пух – кислородная подушка! Так смешно, что от смеха выступают слезы. Я старалась обходиться без кислородной подушки, а Ривкин Михаил Маркович восхищенно дышал моей бездушной кузиной, не ощущая недостатка кислорода в ее безвоздушном пространстве. Лиза (вспомните досье!) знала о Мише все или почти все. Он не знал (или не хотел знать), что полагалось бы знать о девушке, с которой хочешь связать жизнь. Может, он любил загадки?..

А между прочим, маленькие дети, которые лучше барометров чувствуют сущность человека, никогда не шли к Лизе на руки. Зато эти сладкие солнышки, буквально выпадая из рук своих родителей, тянулись ко мне. Я могла бы собирать карапузиков охапками, как ромашки, порхая по ним легкокрылой бабочкой. Пушистые детские макушки пахли лучше цветов!

…Маленькие дети бывают умнее взрослых мужчин. А взрослые мужчины бывают глупее маленьких детей. Возможно, в их питании маловато фосфора для усиления мозговой деятельности.

«Сердце красавицы склонно к измене и перемене, как ветер мая…» (Д. Верди. Риголетто)

У каждой благоразумной девушки, решившей удачно выйти замуж, должен быть запасной вариант, как бронепоезд на запасном пути. Лиза продумывала варианты. В поклонниках недостатка не было, но… директор мясобойни был староват, замдиректора маслосырзавода – толстоват, зав. ювелирной секцией универмага – скуповат, тренер спорткомплекса – туповат, художник Юрик – странноват, завкомиссионки – безнадежно женат.

Самой подходящей кандидатурой оказался Шашок – автомеханик Саня Шашковский, молодой, энергичный, вполне симпатичный. Из по-настоящему богатой семьи, чье богатство передается из поколения в поколение и приумножается, подпитываясь работой в «хлебных» местах, где денег – куры не клюют. Бумажные рубли у Шашковских вообще не считались деньгами, но так как бумажек было много, то пересчитывать их вменяли в обязанность семейному главбуху – бабушке. На полный целлофановый мешок рублей Санина бабушка покупала (естессно, по блату) двухлитровую баночку черной икры.

Саня икру кушать не желал, а ребенку надо расти здоровым и умным.

– Ну, за маму! – полная ложка деликатеса отправлялась Шашковскому-младшему в рот.

– Сами жрите свою противную икру! – наследник престола передергивался от отвращения. – А хотите, чтобы я ел, танцуйте!

Приходилось танцевать. Пока кордебалет в составе мамы, бабушки и нянечки старательно отплясывал канкан, гопак и фрейлахс, Саня держал икру во рту, не проглатывая, а в финале танцевальной сюиты дорогущий продукт выплевывался на дорогущий ковер ручной работы. Простые советские дети плевались белой манной кашей, а Саня – черной икрой. Кто чем может, тем и плюется.

Шашковские жили напротив ЗАГСа. Кроме икроплевания, Шашок упражнялся в яйцеметании, прямо из окна забрасывая новобрачных куриными яйцами, а еще (бросать так бросать) швырял прямо в унитаз семейное золотишко из маминой шкатулочки. Кто чем может, тем и швыряется. Цепочки с колечками, прощально позвякивая, уносились в недра канализации вместе со сдергиваемой водичкой. Излишки-с… Чтобы семейные ценности хорошо проходили, не застревая, сообразительный Саня бросал в унитаз каждую вещичку по отдельности. Лучше бы, конечно, осыпать золотым дождем свадебные процессии, но это уж дело хозяйское, было бы что бросать. Кто чем хочет, тем и бросается. Иногда юный Шашковский доставал из серванта папины сувенирные мини-бутылочки с ликеро-водочным содержимым и бросал в окно. Прохожие охотно ловили, а то, что не успевали поймать, в буквальном смысле имело запах осколков хорошей жизни.

Родители заметили Санечкины «метания», когда было уже поздно. Пришлось восполнять запасы по-новой, еще фундаментальнее. У ощипанного гуся заново отрастают перья, если, конечно, гусь жив-здоров. Когда Саня вырос, список хобби пополнился девочками. Ничего, кроме девочек, не интересовало, а самые хорошенькие девочки водились в мире искусства. И что вы думаете? Нажав на «блатную» кнопку, ни на что больше не пригодного Саню пристроили на работу в филармонию.

– Вы знаете новость? Саша работает в филармонии! – звучало эффектно, а главное, было чистой правдой.

– Боже, это ж надо иметь такой уровень исполнения, чтобы попасть в филармонию! И кто он? Тенор, баритон, оркестрант?

– Саша двигает рояль, – отвечали Шашковские. – Вы посмотрите, какие у него (у Саши, а не у рояля) великолепные мускулы!