Текст книги "Песнь Ахилла"

Когда наконец он перестал играть, в груди у меня сделалось до странного пусто. Я глядел, как он складывает лиры в сундук, опускает крышку. Он попрощался с учителем, тот ушел. Прошло много времени, прежде чем я опомнился, прежде чем заметил, что он меня ждет.

– А теперь пойдем к отцу.

Я не осмелился заговорить, только кивнул и пошел вслед за ним по извилистым коридорам к царю.

Глава пятая

Перед обитыми бронзой дверями, которые вели в приемную залу Пелея, Ахилл остановил меня.

– Жди здесь, – сказал он.

Пелей сидел в другом конце залы, на стуле с высокой спинкой. Пожилой мужчина, которого я и раньше видел с Пелеем, стоял подле него, они, похоже, совещались. Густо дымил очаг, в комнате было жарко и душно.

Стены были увешаны ткаными коврами и старинным оружием, которое – стараниями слуг – по-прежнему сияло как новенькое. Ахилл миновал их, преклонил колени у ног отца.

– Отец, я пришел просить твоего прощения.

– Да? – Пелей вскинул бровь. – Что ж, говори.

С моего места он казался мне недовольным, неприветливым. Внезапно мне стало страшно. Мы прервали его беседу, Ахилл даже не постучал.

– Это я позволил Патроклу не ходить на тренировки.

Мое имя в его устах прозвучало странно, я и сам едва его узнал. Старый царь сдвинул брови:

– Кому?

– Менетиду, – ответил Ахилл.

Сыну Менетия.

– А-а. – Взгляд Пелея скользнул по ковру, уперся в меня – я стоял, стараясь не переминаться с ноги на ногу. – Ах да, мальчишка, которого хочет высечь преподаватель боевых искусств.

– Да. Но он ни в чем не виноват. Я забыл сказать, что хочу его себе в спутники.

Θεράπων – вот какое слово он выбрал. Соратник царского сына, связанный с ним кровной клятвой и любовью. В войну спутники становились ему почетной стражей, в мирное время были ему ближайшими советниками. Занять это место считалось наивысшей честью, и потому-то мальчишки толпились вокруг Пелеева сына, похваляясь своими талантами. Каждому хотелось стать избранным.

Пелей сощурился:

– Подойди, Патрокл.

Я прошел по мягкому ковру. Опустился на колени, чуть спрятавшись за спиной Ахилла. Ощутил на себе взгляд царя.

– Я столько лет предлагал тебе разных спутников, Ахилл, но ты всех отвергал. С чего вдруг этот мальчишка?

Об этом его мог бы спросить и я. Мне нечего было предложить царскому сыну. Так почему же он тогда снизошел до меня?

И я, и Пелей – мы оба ждали его ответа.

– С ним интересно.

Нахмурившись, я вскинул голову. Если это и правда, так думает он один.

– Интересно, – повторил Пелей.

– Да.

Я ждал, что он скажет что-то еще, но Ахилл молчал.

Пелей задумчиво потер нос.

– Мальчишка – изгнанник и запятнал себя убийством. Он не добавит блеска твоей славе.

– Мне этого и не нужно, – ответил Ахилл.

Не гордо, не хвастливо. Честно.

С этим Пелей не стал спорить.

– Другие позавидуют, что ты избрал себе такого спутника. Что ты им скажешь?

– Ничего. – Ахилл отвечал не колеблясь, ясно и твердо. – Не им решать, что мне делать.

Пульс рвал мне вены, я боялся Пелеева гнева. Но тот не разгневался. Отец с сыном поглядели друг другу в глаза, и в уголке рта у Пелея затеплилась легкая усмешка.

– Встаньте, вы оба.

Я встал, пошатываясь.

– Вот ваше наказание. Ты, Ахилл, попросишь у Амфидама прощения, и ты, Патрокл, тоже.

– Да, отец.

– Это всё.

И он повернулся к своему советнику, отпуская нас.

Когда мы вышли за двери, к Ахиллу вернулась прежняя сдержанность.

– Увидимся за ужином, – сказал он и развернулся, чтобы уйти.

Еще час назад я был бы только рад от него избавиться, но теперь отчего-то это меня задело.

– Куда ты?

Он остановился:

– Тренироваться.

– Один?

– Да. Никто не должен видеть, как я сражаюсь.

Он отвечал быстро, будто говорил это уже не раз.

– Почему?

Он долго глядел на меня, будто что-то прикидывал.

– Мать запретила. Из-за пророчества.

– Какого пророчества?

Ни о чем таком я не слышал.

– Что в моем поколении не будет воина лучше меня.

Ребенок мог бы сказать такое, предаваясь грезам. Но он отвечал так просто, будто я спросил его имя.

Я хотел спросить: «А ты и впрямь лучший?» Но вместо этого, запинаясь, пробормотал:

– И когда было дано это пророчество?

– Когда я родился. Прямо накануне. Матери сказала Илифия.

Илифия, богиня рожениц, по слухам, лично являлась женщинам, которым предстояло произвести на свет полубогов. Детей, чье рождение никак нельзя было оставить на волю случая. А я и забыл. Его мать – богиня.

– И многие об этом знают? – Я спрашивал осторожно, боясь показаться назойливым.

– Кто-то знает, кто-то нет. Но поэтому я иду один.

Но он не уходил. Он смотрел на меня. Как будто ждал чего-то.

– Тогда увидимся за ужином, – наконец сказал я.

Он кивнул и ушел.

Когда я пришел, он уже сидел за моим столом, как обычно – в окружении гомонящих мальчишек. Я и не верил, что он придет, что нынешнее утро мне не приснилось. Усевшись, я глянул ему в глаза – мельком, почти виновато – и тотчас же отвернулся. Лицо у меня, конечно же, заполыхало. Руки вдруг стали тяжелыми и неуклюжими, когда я потянулся за едой. Я чувствовал каждый свой глоток, каждый мускул на лице. Ужин в тот вечер был хорош – жареная рыба с лимоном и пряными травами, свежий сыр и хлеб, – и Ахилл ел с аппетитом. Мальчишки не обращали на меня внимания. Они уже давно перестали меня замечать.

– Патрокл.

Ахилл не комкал мое имя, как делали многие – сплевывая его, будто желая поскорее отделаться. Нет, он отчеканил каждый слог: Пат-рокл. Ужин подходил к концу, слуги убирали со столов. Я вскинул голову, и мальчишки затихли, уставившись на меня с интересом. Он редко к кому обращался по имени.

– Сегодня ты будешь спать у меня, – сказал он.

Я чуть было не разинул рот от удивления. Но нас окружали мальчишки, а меня как царевича с малых лет приучали не терять лица.

– Хорошо, – ответил я.

– Слуга принесет твои вещи.

Мысли других мальчишек я слышал так отчетливо, словно они говорили их вслух. Почему он? Это правда, Пелей частенько уговаривал Ахилла выбрать себе спутников. Но годы шли, а он не выказывал ни к кому особого интереса, хоть и был вежлив с каждым, как велело его положение. А теперь он одарил долгожданной почестью самого недостойного из нас, неблагодарного и, похоже, про́клятого коротышку.

Он встал из-за стола, и я последовал за ним, боясь запнуться, спиной чувствуя взгляды сидящих за столом мальчишек. Мы прошли мимо моей бывшей спальни, мимо приемной залы с высоким троном. Еще поворот – и мы очутились в незнакомой мне части дворца, в крыле, уходившем вниз, к воде. Стены были расписаны яркими узорами, которые блекли, едва свет факела проносился мимо.

Его покои были так близко к морю, что сам воздух казался соленым на вкус. Каменные стены – без всяких узоров – да мягкий коврик. Простая, но добротная мебель, вырезанная из темнозерненого дерева, которое явно привезли издалека. Возле стены лежала толстая циновка.

Он указал на циновку:

– Это твоя.

– А-а.

Говорить спасибо было вроде как неправильно.

– Спать хочешь? – спросил он.

– Нет.

Он кивнул, будто я сказал что-то умное.

– Я тоже.

Теперь кивнул я. Мы с ним были будто птицы – оба с настороженной вежливостью дергали головами. Молчание.

– Я буду жонглировать. Поможешь?

– Я не умею.

– Тут нечего уметь. Я тебя научу.

Я пожалел, что сказал, будто не хочу спать. Не хотелось перед ним позориться. Но он смотрел на меня с надеждой, и я решил не дичиться.

– Ладно.

– Сколько шаров сможешь удержать?

– Не знаю.

– Покажи руку.

Я выставил ладонь. Он прижал к ней свою. Я едва не вздрогнул. Его кожа была нежной и слегка липкой после ужина. Пухлые подушечки пальцев – горячими.

– Примерно одинаковые. Тогда лучше начать с двух. Держи.

Он взял шесть кожаных мячей, вроде тех, какими жонглируют уличные фигляры. Я послушно взял два.

– Когда скажу, бросишь один мне.

Раньше меня бы задело, вздумай кто-нибудь вот так мной командовать. Но отчего-то из его уст это не прозвучало как приказ. Он принялся жонглировать оставшимися мячами.

– Бросай! – сказал он.

Я швырнул ему мяч, и его без промедления затянуло в мелькающую круговерть.

– Еще, – сказал он.

Я кинул еще один мяч, и он присоединился к остальным.

– У тебя хорошо получается, – сказал он.

Я резко вскинул голову. Не смеется ли он надо мной? Но он выглядел искренним.

– Лови!

Мяч – точно смоква тогда за ужином – полетел в мою сторону.

Особой ловкости от меня тут не требовалось, но я с удовольствием втянулся в игру. После каждого удачного броска мы радостно улыбались друг другу.

Наконец он остановился, зевнул.

– Поздно уже, – сказал он.

Я поглядел в окно и с удивлением увидел висящую высоко в небе луну. Я и не заметил, как пролетело время.

Усевшись на циновку, я глядел, как он готовится ко сну – умывается водой из широкогорлого кувшина, развязывает кожаный шнурок, перехватывавший волосы. Вместе с тишиной вернулась и моя настороженность. Почему я здесь?

Ахилл загасил факел.

– Доброй ночи, – сказал он.

– Доброй ночи.

Слова показались мне непривычными, будто чужой язык.

Время шло. У другой стены в лунном свете угадывались очертания его лица: идеально-точеного. Он спал, приоткрыв рот, беззаботно забросив руку за голову. Во сне он был совсем другим, красивым, но холодным, точно лунный свет. Мне даже захотелось, чтобы он проснулся, – увидеть, как к нему возвращается жизнь.

На следующее утро после завтрака я вернулся в общую спальню, думая, что и все мои вещи снова окажутся там. Но их там не было, а с моей циновки сняли покрывало. Я проверил еще раз – после обеда, и еще раз – после упражнений с копьем, и потом снова, перед тем как идти спать, но моя постель так и осталась пустой, незастеленной. Но. Все-таки. К нему в покои я пробирался опасливо, ожидая, что меня вот-вот остановит слуга. Никто меня не остановил.

Я замер в дверях, замешкался. Он лежал на скамье, как и в нашу первую встречу, – развалившись, болтая ногой.

– Привет, – сказал он.

Удивись он, выкажи хоть каплю сомнения, и я бы ни за что здесь не остался – ушел бы и спал на голом тростнике. Но ничего этого я не заметил. Только, как и прежде, приветливый голос, пристальный взгляд.

– Привет, – ответил я и пошел к своей циновке.

Постепенно я ко всему привык: больше не вздрагивал, заслышав его голос, не боялся, что мне попадет. Я больше не ждал, что меня отошлют. После ужина я привычно шел к нему в покои и циновку, на которой спал, уже звал своей.

По ночам мне по-прежнему снился убитый мальчик. Но когда я просыпался – в поту, в ужасе, – луна сияла на воде за окном, и было слышно, как плещут о берег волны. В тусклом свете я различал его опутанные сном члены, видел, как легко он дышит. И мое сердце само собой начинало биться ровнее. Даже когда он спал, его не покидала какая-то живость, рядом с которой и смерть, и призраки казались глупостью. Вскоре ко мне вернулся сон. Кошмары снились все реже, а затем и вовсе перестали.

Выяснилось, что он не такой уж и важный, каким кажется. За его молчаливостью и невозмутимостью крылась другая личина – озорная, многогранная, будто искрящийся на солнце драгоценный камень. Ему нравилось соревноваться с самим собой – закрыв глаза, ловить разные предметы, перепрыгивать через невообразимые преграды из лежанок и стульев. Когда он улыбался, кожа в уголках рта у него морщинилась, будто поднесенный к пламени лист.

Он и сам был пламенем. Он полыхал, притягивал к себе взгляды. Очаровывал, едва проснувшись – с взлохмаченной головой и мутным от сна лицом. Его ноги вблизи казались ногами небожителя: идеально круглые подушечки пальцев, подрагивавшие, будто струны лиры, сухожилия. Пятки были мозолистыми – белое по розовому – оттого, что он везде ходил босиком. Отец заставлял его умащать их маслами, что пахли гранатом и сандаловым деревом.

Теперь перед сном он рассказывал мне, что случилось с ним за день. Поначалу я только слушал, но вскоре и у меня язык развязался. Я тоже начал делиться с ним историями – сначала о том, что произошло во дворце, а затем и крохами из прошлой жизни: о прыгавших по воде камушках, о деревянной лошадке, с которой я играл, о лире из приданого матери.

– Хорошо, что твой отец прислал ее с тобой, – сказал он.

Вскоре наши разговоры вышли из ночных берегов. Удивительно, сколько всего – и обо всем – нам нужно было сказать друг другу: о прибрежной полосе, об ужине, о том или ином мальчишке.

Я больше не опасался насмешки, затаившегося в его словах скорпионьего жала. Он говорил что думал и не понимал тех, кто поступал иначе. Кто-то, конечно, мог счесть его простаком. Но разве умение сразу во всем дойти до самой сути – не божественный дар?

Однажды, когда он собирался на тренировку, я поднялся было, чтобы уйти, но он сказал:

– Хочешь, пойдем со мной?

Говорил он как-то напряженно, не знай я, что такого быть не может, подумал бы – волнуется. Атмосфера, ставшая дружеской, вдруг снова сгустилась.

– Хорошо, – ответил я.

То были тихие послеобеденные часы, самое жаркое время, когда во дворце все отсыпались и оставляли нас в покое. К сараю, где хранилось оружие, мы пошли самым долгим путем – по извилистой тропинке, сквозь оливковую рощицу.

Я стоял в дверях, пока он выбирал оружие для тренировки – копье и слегка затупленный меч. Я нерешительно потянулся за своим:

– А мне надо?..

Он покачал головой. Нет.

– Я ни с кем не сражаюсь, – сказал он.

Я вышел вслед за ним во двор, на утоптанный круг песка.

– Никогда?

– Никогда.

– Тогда откуда ты знаешь, что…

Я осекся – он занял позицию в центре, меч у пояса, копье в руке.

– Что пророчество верно? Может, и не знаю.

В каждом богорожденном ребенке божественная кровь течет по-разному. От голоса Орфея плакали даже деревья, Геракл мог убить человека, похлопав его по спине. Чудом Ахилла была его скорость. С самого первого взмаха его копье двигалось быстрее моего взгляда. Оно вертелось, вспыхивало впереди, разворачивалось и затем мелькало уже сзади. Древко словно лилось из его рук, серый наконечник подрагивал, как змеиный язык. И сам Ахилл не останавливался ни на миг, барабаня по земле ногами, будто танцор.

Я глядел и не мог шевельнуться. Я почти не дышал. Его лицо было спокойным, отрешенным, а не искаженным от усилий. Его движения были столь точны, что я почти видел воинов, с которыми он бился, – они обступили его со всех сторон, десять человек, двадцать. Он взвился в воздух, орудуя копьем как серпом, другой рукой выхватывая меч из ножен. Он ударил с двух рук, двигаясь текуче, будто рыба в волнах.

И остановился, так же внезапно. В застывшем полуденном воздухе слышалось его – лишь слегка участившееся – дыхание.

– Кто тебя обучал? – спросил я.

Я не знал, что еще сказать.

– Отец, немного.

Немного. Мне почти стало страшно.

– И больше никто?

– Нет.

Я шагнул вперед:

– Сразись со мной.

Его фырканье было похоже на смех.

– Нет. Ну конечно же нет.

– Сразись со мной.

Я словно впал в транс. Его обучал отец – немного. А остальное – откуда? От богов? В этом было больше божественного, чем я видел за всю свою жизнь. Он сделал его прекрасным – это наше потное, мясницкое ремесло. Я понял, почему отец не разрешал ему тренироваться вместе со всеми. Как можно обычному человеку гордиться своим мастерством, когда в мире бывает такое?

– Не хочу.

– А я вызываю тебя на бой.

– У тебя и оружия-то нет.

– Раздобуду!

Он преклонил колени, сложил оружие в пыль. Встретился со мной взглядом.

– Нет. И больше не проси.

– А я попрошу! Ты мне не запретишь.

Я запальчиво рванулся вперед. Что-то вдруг полыхнуло во мне – уверенность, нетерпение. Я свое получу. Он мне уступит.

Лицо у него исказилось, мне даже померещился в нем гнев. Я обрадовался. Ну хоть что-то, я его раздразню. Тогда он со мной сразится. Опасность так и загудела у меня в нервах.

Но он просто взял и ушел, бросив свое оружие в пыли.

– Вернись! – крикнул я.

И затем, еще громче:

– Вернись! Что, боишься?

И снова этот странный полусмешок, он даже не обернулся.

– Нет, не боюсь.

– А надо бы.

Я думал свести все к шутке, но в застывшем воздухе это прозвучало совсем иначе. Я глядел ему в спину – неподвижную, недвижимую.

Я заставлю его на меня посмотреть, подумал я. Пять разделявших нас шагов промелькнули под ногами, и я врезался в его спину.

Запнувшись, он упал, и я вместе с ним. Мы рухнули на землю, от удара он резко выдохнул. Не успел я и слова сказать, как он вывернулся и ухватил меня за запястья. Я стал вырываться, не совсем понимая, как себя вести. Но теперь я хотя бы мог сопротивляться.

– Пусти!

Я дернулся, пытаясь высвободиться из его хватки.

– Нет.

Молниеносным движением он подмял меня под себя, прижал к земле, уперся коленями мне в живот. Я тяжело дышал, злился и в то же время был до странного счастлив.

– Никогда не видел, чтоб кто-то сражался так, как ты, – сказал я ему.

Признание или обвинение – а может, и то и другое.

– Много ты чего видел.

Говорил он мягко, но я все равно ощетинился.

– Сам знаешь, о чем я.

Взгляд у него был непроницаемый. Над нами тихонько перестукивались незрелые оливки.

– Может быть. Так о чем ты?

Я рванулся – что было сил, – и он меня выпустил. Мы сидели на земле – в пыльных, липнущих к спинам хитонах.

– Ну…

Я осекся. Я теперь стал злее, знакомый жар гнева и зависти занимался во мне как от удара кресалом. Но желчные слова исчезали, не успев родиться.

– Равных тебе – нет, – наконец сказал я.

Он поглядел на меня, помолчал.

– И?..

Что-то в его голосе лишило меня последних остатков гнева. Все это было важно – раньше. Но теперь кто я такой, чтобы об этом жалеть?

Словно бы услышав меня, он улыбнулся, и лицо его было как солнце.

Глава шестая

После этого дружба нахлынула на нас разом, будто весенние потоки с гор. Раньше и мне, и остальным мальчишкам казалось, что его дни проходят в обучении царскому и государственному делу, в метании копья. Но для меня уже давно не было тайной, что – кроме уроков игры на лире и тренировок – его дни проходили в праздности. Поэтому мы с ним могли пойти купаться, а на следующий день – лазать по деревьям. Мы сами выдумывали себе игры, боролись друг с дружкой, носились взапуски. Лежа на теплом песке, говорили: «Угадай, о чем я думаю?»

О соколе, которого мы видели из окна.

О мальчишке с кривым передним зубом.

Об ужине.

И пока мы плавали, играли или разговаривали, на меня то и дело накатывало какое-то чувство. Оно вскипало в груди, захлестывало с ног до головы – почти как страх. Почти как слезы, до того быстро оно появлялось. Но, в отличие от слез или страха, оно было парящим, а не давящим, радостным, а не унылым. Мне и до этого случалось знать довольство – краткими урывками, когда я предавался одиноким развлечениям: швырял скакавшие по воде камушки, играл в кости, грезил. Но, по правде сказать, тогда дело было не в том, что я чувствовал, а в том, чего не чувствовал, ведь только тогда страх отступал – когда рядом не было ни отца, ни мальчишек. Я был не голоден, не был болен, не хотел спать.

Это же чувство было совсем иным. Я вдруг понимал, что улыбаюсь во весь рот, да так, что ныли щеки, по голове начинали бегать мурашки, и мне казалось, что еще немного – и волосы взлетят в воздух. Язык, упиваясь свободой, переставал меня слушаться. Я говорил с ним – еще, еще и еще. Больше можно было не бояться сказать лишнего. Больше можно было не бояться, что я слишком тощий или слишком медленный. Еще, еще и еще! Я научил его швырять камушки, а он меня – вырезать фигурки из дерева. Я чувствовал каждый нерв в своем теле, каждое дуновение ветра на коже.

Он играл на лире моей матери, а я смотрел на него. Когда же наставала моя очередь, я путался пальцами в струнах, приводя наставника в отчаяние. Но мне было все равно. «Поиграй еще», – говорил я ему. И он играл до тех пор, пока я почти не переставал различать в темноте его пальцы.

Я понял, до чего я переменился. Меня больше не заботило, что я проигрывал, когда мы бегали наперегонки, проигрывал, когда мы плавали к скалам, проигрывал, когда мы метали копья или швыряли камушки у воды. Уступить такой красоте – что ж тут позорного? Мне хватало того, что я видел, как он побеждал, видел, как мелькают в вихре песка его стопы, как вздымаются и опадают его плечи, рассекающие соль. Мне этого хватало.

В самом конце лета, когда со дня моего изгнания прошло уже больше года, я наконец рассказал ему, как я убил мальчика. Мы сидели в ветвях росшего во дворе дуба, за лоскутным занавесом его листьев. Здесь, далеко от земли, прижавшись к мощному стволу, говорить было как-то проще. Он молча выслушал меня, а затем спросил:

– Почему же ты не сказал, что защищался?

Как это похоже на него – спросить то, о чем я даже не подумал.

– Не знаю.

– А еще ты мог солгать. Сказать, что он уже был мертв, когда ты на него наткнулся.

Я вытаращился на него, оторопев от самой простоты предложенного. Я мог солгать. И тут меня осенило: солги я, и остался бы царевичем. Я оказался в изгнании не из-за того, что убил, а из-за собственного простодушия. Теперь-то я понял, отчего отец глядел на меня с таким отвращением. Сын-недотепа, с ходу во всем признавшийся. Я вспомнил, как играли желваки у него на скулах, пока я говорил. Он недостоин быть царем.

– Ты бы не солгал, – сказал я.

– Нет, – признал он.

– А как бы ты тогда поступил? – спросил я.

Ахилл побарабанил пальцем по суку, на котором сидел.

– Не знаю. Мне и представить-то сложно. То, как этот мальчишка с тобой говорил. – Он пожал плечами. – Никто еще не пытался что-то у меня отнять.

– Ни разу? – В это не верилось.

Я о такой жизни и помыслить не мог.

– Ни разу.

Он задумался, замолчал.

– Не знаю, – наконец повторил он. – Но я бы, наверное, разозлился.

Он закрыл глаза и прислонился к дубовой ветви. Зеленые листья увенчали его волосы будто корона.

Теперь я часто видел царя Пелея, нас иногда призывали на советы, на пиры с заезжими царями. Мне дозволялось сидеть за столом подле Ахилла, а захоти я – то и говорить. Мне не хотелось; я довольствовался тем, что молчал и разглядывал сидящих вокруг мужей. Σκώψ – вот какое прозвище дал мне Пелей. Филин – за большие глаза. Он умел одаривать такой лаской – ненавязчивой, ни к чему не обязывающей.

После того как мужи разъезжались, мы сидели с ним у огня, слушая рассказы о днях его юности. Нынче седой, увядший старик рассказывал нам о тех временах, когда он сражался бок о бок с Гераклом. Я рассказал, что видел Филоктета, и Пелей улыбнулся:

– Да, хранитель великого лука Геракла. А тогда он был копьеносцем, и мужа храбрее его еще нужно было поискать.

Такие похвалы тоже были в его духе. Теперь-то я понимал, отчего его казна ломилась от даров, преподнесенных ему в честь заключенных союзов и перемирий. Промеж наших куражащихся, бахвалящихся героев Пелей выделялся своей скромностью. Мы слушали его, а слуги подбавляли в огонь полено за поленом. И заря, бывало, уже наполовину занималась, когда он наконец отсылал нас спать.

Я разлучался с Ахиллом, только когда он ходил повидаться с матерью. Уходил он поздно ночью, а то и на рассвете, задолго до того, как пробуждался дворец, и возвращался раскрасневшийся, пахнущий морем. Когда я спрашивал его об этих встречах, он ничего от меня не утаивал, говоря до странного невыразительным голосом.

– Вечно одно и то же. Она спрашивает, чем я занят, здоров ли. Рассказывает, какая обо мне идет слава среди людей. А под конец всегда спрашивает, хочу ли пойти с ней.

– Куда? – с жадным интересом спрашивал я.

– В пещеры на дне моря.

Там жили морские нимфы, так глубоко, что туда не проникал даже луч солнца.

– И что, ты пойдешь?

Он покачал головой:

– Отец не советует. Говорит, смертному, который там побывает, уже никогда не стать прежним.

Когда он отвернулся, я сделал знак, подсмотренный у крестьян, – оберег против зла. Страшновато было, когда он вот так спокойно говорил обо всем этом. В наших легендах, если боги сходились со смертными, ничем хорошим это не заканчивалось. Но она же мать ему, успокаивал я себя, да и сам он – полубог.

Время шло, и встречи с ней стали для меня очередной его странностью, с которой я свыкся, как, например, с дивом его ног или нечеловеческой ловкостью его пальцев. Теперь, заслышав, как он поутру влезает в покои, я бормотал спросонок: «Как она?»

И он отвечал: «У нее все хорошо». Иногда прибавлял: «Рыбы нынче полным-полно». Или: «Вода в заливе теплая, как в купальнях».

И мы с ним засыпали.

Шла моя вторая весна у Пелея, и как-то утром Ахилл вернулся от матери позже обычного, солнце уже почти встало из-за воды, и с холмов доносился перезвон козьих бубенцов.

– Как она?

– У нее все хорошо. Она хочет тебя видеть.

Во мне всколыхнулся страх, но я подавил его.

– Что скажешь, мне нужно пойти?

Я и представить не мог, чего ей от меня надо. Я знал, как она ненавидит смертных.

Он отводил глаза, вертел туда-сюда найденный камушек.

– Хуже не будет. Она сказала, завтра ночью.

Теперь до меня дошло, что это приказ. Боги до просьб не снисходят. Я уже так хорошо его знал, что понял – ему стыдно. Раньше он никогда не говорил со мной так сухо.

– Завтра?

Он кивнул.

Мне не хотелось, чтобы он видел мой страх, хотя обычно мы с ним ничего не утаивали друг от друга.

– Надо ли… надо ли мне принести ей дары? Вина с медом?

В дни празднеств мы лили его на алтари богов. То было одно из щедрейших наших подношений.

Он покачал головой:

– Она этого не любит.

На следующую ночь, когда все во дворце уснули, я вылез из окна. Света половинки луны мне хватило, чтобы пробраться по камням, и я не брал с собой факела. Он сказал, что мне нужно встать в полосе прибоя и тогда она появится. Нет, уверял он меня, говорить ничего не надо. Она сама все узнает.

Волны были теплыми, вязкими от песка. Я переминался с ноги на ногу, глядя, как маленькие белые крабы шныряют в набегающей на песок воде. Я вслушивался, думая, вдруг услышу плеск волн под ее ногами. Подул легкий ветерок, и я с благодарностью закрыл глаза. А когда открыл их, она стояла передо мной.

Она была выше меня, выше любой женщины. Черные волосы струились по спине, кожа – до невозможного бледная – сияла серебром, словно впитала в себя лунный свет. Она стояла так близко, что я чуял ее запах, запах морской воды, приправленный темным медом. Я не дышал. Не смел.

– Ты Патрокл.

Я вздрогнул, заслышав ее голос, хриплый, скрипучий. Я ожидал звона колокольчиков, а не перестука камней в воде.

– Да, госпожа.

Она поморщилась от омерзения. Глаза у нее были нечеловеческие – целиком черные, с золотистыми крапинками. Я не мог заставить себя в них поглядеть.

– Он будет богом, – сказала она.

Я не знал, что отвечать, поэтому ничего и не ответил. Она склонилась ко мне, и у меня даже промелькнула мысль – неужто дотронется. Но она, конечно, не стала.

– Тебе ясно?

Щекой я чувствовал ее дыхание, совсем не теплое, а ледяное, как сама морская пучина. Тебе ясно? Он говорил, что она не любит ждать.

– Да.

Она склонилась еще ниже, нависла надо мной. Ее рот был красной раной, будто вспоротый живот жертвенного животного – окровавленный, пророческий. За ним поблескивали зубы, острые, белые будто кость.

– Хорошо.

Беззаботно, словно себе под нос, она добавила:

– А ты скоро умрешь.

Она развернулась и нырнула в море, не оставив даже кругов на воде.

Я не сразу вернулся во дворец. Не мог. Вместо этого я пошел в оливковую рощу, присел среди узловатых стволов и падалицы. Она была далеко от моря. Сейчас я хотел скрыться от запаха соли.

А ты скоро умрешь. Она сказала это равнодушно, как нечто безусловное. Она не желала меня ему в спутники, но я не стоил того, чтобы меня убивать. Что такое для богини несколько десятилетий человеческой жизни – их даже и помехой не назовешь.

Ей хотелось, чтобы он стал богом. Она сказала это так просто, как нечто само собой разумеющееся. Бог. Этот образ у меня с ним совсем не вязался. Боги были холодными, далекими – далекими как луна, у них не было ничего общего с его яркими глазами, с теплым озорством его улыбок.

Она вынашивала честолюбивые замыслы. Даже полубога непросто сделать бессмертным. Такое, правда, уже случалось – с Гераклом, Орфеем, Орионом. Теперь они восседали в небе, воцарившись в созвездиях, наслаждаясь амброзией за столом у богов. Но эти мужи были сыновьями Зевса, их крепкие жилы полнились чистейшим божественным ихором. Фетида была меньшей из меньших божеств, всего-навсего морской нимфой. В сказаниях таким божествам приходилось пробивать себе дорогу с помощью изворотливости и лести, с помощью милостей от богов посильнее. Сами они ничего особенного не могли сделать. Только жить – вечно.

– О чем задумался?

Меня нашел Ахилл. В тихой рощице его голос прозвучал громко, но я даже не вздрогнул. Я почти ждал, что он придет. Я этого хотел.

– Ни о чем, – ответил я.

Это была неправда. Наверное, на такой вопрос и нельзя ответить правдой. Он уселся рядом, ноги босые, запыленные.

– Она сказала тебе, что ты скоро умрешь?

Я с изумлением взглянул на него.

– Да, – ответил я.

– Прости, – сказал он.

Ветер разносил над нами серые листья, слышались мягкие шлепки – падали оливки.

– Она хочет, чтобы ты был богом, – сказал я ему.

– Знаю.

Он поморщился от стыда, и вопреки всему на сердце у меня стало легче. Это было так по-мальчишески. И так по-человечески. Родители везде одинаковы.

Но вопрос по-прежнему ждал своего часа, и я не нашел бы себе места, пока не узнал ответ.

– Ты хочешь быть… – Я замолчал, борясь с собой, хоть и дал себе слово не колебаться. Я сидел в рощице, ждал, когда он меня найдет, и повторял этот самый вопрос. – Ты хочешь быть богом?

В полумраке его глаза казались темными. Не было видно золотых крапинок в зелени.

– Не знаю, – наконец ответил он. – Я не знаю, что это такое или как это бывает.

Он оглядел свои руки, обхватил колени.

– Мне хорошо здесь. Да и потом, когда это еще будет? Скоро?

Я растерялся. Я не знал, как становятся богами. Я был всего лишь смертным.

Он нахмурился, заговорил громче:

– Неужто правда есть такое место? Олимп? Она даже не знает, как ей это удастся. Только делает вид, будто знает. Думает, если я прославлюсь, тогда… – Он умолк.

Это я хотя бы мог понять.

– Тогда боги сами вознесут тебя.

Он кивнул. Но на мой вопрос он не ответил.

– Ахилл.

Он повернулся ко мне, с гневом, с каким-то сердитым замешательством во взгляде. Ему только недавно минуло двенадцать.

– Ты хочешь быть богом?

На этот раз вопрос дался мне легче.

– Пока нет, – ответил он.

Тяжесть в груди, о которой я и не подозревал, стала чуть легче. Значит, пока что я его не потеряю.

Он подпер подбородок ладонью, черты его лица нынче казались тоньше обычного, будто высеченными из мрамора.

– А вот героем я бы стал. И наверное, сумею. Если пророчество верно. Если будет война. Мать говорит, я превзошел даже Геракла.

Я не знал, что ему ответить. Я не знал, правда ли это или материнская предвзятость. Меня это пока что не заботило. Пока нет.