Текст книги "Бал-маскарад"

XIII
Наконец заговорила и Цыганочка. – Мы знакомимся с Таде. – И узнаем, что дети всегда и все замечают

«Может быть, теперь и мне можно заговорить?» – спросила про себя Кристи.

Она должна позволить, иначе она не держалась бы так, словно она не она, и не говорила бы о себе «тетя Ева» и обо мне, словно я где-то далеко, словно я вовсе не Кристина. Она тоже чувствует, что так нам обеим свободнее разговаривать.

Это самая удивительная история, какая только может произойти, ничего подобного я и в романах не читала.

Я пришла сюда, чтобы все рассказать ей, и она пришла потому же. Мы думали об одном и том же».

Она подняла руку – подняла медленно, словно рука болела, словно она оберегала ее после какого-то несчастного случая, и положила на руку Маски. Красивая молодая рука тети Евы словно напряглась под этим прикосновением.

Маска вздрогнула, но руки не отняла.

– Тебе еще не наскучило? – спросила она. – Я столько говорю, что ты и потанцевать не успеешь. Ничего?

Взметнулись длинные косы Жужи, Цыганочка затрясла головой.

– Может, ты предпочла бы потанцевать немного? Вот, с Пали Тимаром?

– Нет.

– Так что ж, продолжим разговор?

– Еще бы.

Это «еще бы» – тоже словечко сегодняшнего бала-маскарада, не школьное. На уроках не разрешается говорить ни «еще бы», ни «потом», ни «значит». Стерпит ли Маска? Стерпела, не поправила; Ведь то, что происходит сейчас, – это только игра.

– Будем говорить о том, о чем говорили до сих-пор?

– О том же. Может, и я смогу сказать тебе… такое, чего ты не знаешь.

Слово вылетело, Цыганочка вспыхнула. Маска улыбнулась.

– Что-то новое? Мне?

– Новое. Тебе.

– О Кристине Борош?

– Да. И о тете Еве. И о Кристинином папе. Обо всех.

«Так бывает, наверное, у взрослых, когда они опьянеют. Так бывает, наверное, когда все кружится. Ой, какая ты милая, ты не боишься вести себя так, будто ты тоже девочка, чтобы для меня легче и незабываемей стало то, что последует сейчас! Вот если бы у меня выросли вдруг крылья и я могла бы кружиться здесь, под потолком. Вот если бы я обратилась вдруг в лебедя, я ведь всегда мечтала стать лебедем, потому что они такие таинственные. Однажды я видела какую-то картинку из сказки, на лебеде была корона… Если бы я могла стать лебедем только на пять минуточек и пролететь здесь, над вашими головами, с крохотной рубиновой короной, и пропеть… потому что я сейчас такая счастливая, что это, кажется, и выразить нельзя, – разве что песней такой, как поют птицы. Говорят, что лебедь в такие минуты поет…

– Понимаешь, Маска, я ведь знаю Кристину Бо-рош. Не так, конечно, как ты, потому что ты старше меня и умнее и больше видела детей, чем я, а все-таки – все-таки я знаю Кристину лучше всех и могу сказать тебе о ней то, чего ты сама не узнала бы. Не то чтобы ты не догадалась сама почти обо всем и от тебя можно было бы долго скрываться – просто то, что я расскажу тебе о Кристине, не знает никто на свете, кроме Кристины.

Например, все, что случилось за день с ней или в семье, Кристи обдумывает обычно вечером, когда уляжется уже в постель. Тогда это удобнее всего, потому что взрослые еще сидят за столом в соседней комнате и разговаривают, а ей нужно укладываться, такой уж у них дома порядок – уроки она должна кончать до ужина, а после ужина засиживаться ей не полагается, потому что бабушка считает, что сон до полуночи – самый освежающий. Приблизительно в половине десятого Кристина всегда уже в кровати, но засыпает, конечно, не сразу. Да и кто способен заснуть сразу, если, конечно, не после тренировок?

Ты только никому не рассказывай, но Кристина до сих пор спит с мишкой, которого зовут Таде.

Таде был Жужин мишка, Кристина всегда рассказывала ему обо всем, только, конечно, про себя, мысленно. Они обсуждали по вечерам события дня, говорили о Жуже, потому что мишка знал Жужу, он знал ее целых двадцать лет, а Кристи была с нею всего полчаса, да и то не знала тогда, кто она.

Но я ведь еще не сказала тебе даже, кто такая Жужа.

Жужа – это Кристинина мать, которая умерла во время осады, когда Кристи родилась. Кристи никогда никому не говорила «мама», потому что у нее никогда не было мамы; а жену Эндре Бороша все в семье называли «Жужа». Всякий раз, взглянув на ее портрет, что стоит на пианино, повторяли: «Какая жe милая и красивая девушка была эта Жужа!» Когда Кристина научилась говорить, она показала однажды на пианино и сказала бабушке: «Жужа! Жужа!»

В доме у Кристины все осталось так, как было при Жуже. Казалось, Жужа так и живет с ними среди той же мебели, и Эндре Борош, возвращаясь вечером домой, мог считать, что ничего, собственно, и не изменилось: Жужа и сейчас здесь, только играет с ними в прятки, но если позвать ее громко, она выйдет из-за занавески или из чулана, где она спряталась. Так Кристи и выросла, с ощущением, что Жужа здесь и все же ее нет нигде и что папа потому всегда такой странно тихий, что он постоянно ждет, что вот-вот раздастся голос Жужи. Жужа и для бабушки была более реальна, чем дядя Бенце, который за ней ухаживал. Если человек вырастает в таком доме, не удивительно что по вечерам он беседует в постели со своим мишкой.

Когда же Кристина, перешла в восьмой класс и классной руководительницей у них стала тетя Ева, в доме Борошей постепенно все изменилось. То есть не всё, а все. Бабушка, Эндре Борош и Кристина тоже. Кристина была первой.

Ты говоришь, что знаешь тетю Еву, но я думаю, что знаю ее лучше, чем ты, потому что она меня воспитывает.

Это много значит – когда тебя кто-то воспитывает. Начинаешь наблюдать за этим взрослым, во всех деталях разбирать его характер, испытывать, насколько можно ему верить, можно ли положиться на него, настоящий ли это человек? И если он такой, каким ты надеялся его увидеть, тогда вдруг чувствуешь, что нашел кого-то, кого искал уже давно. В школе все это ощущают, даже те, у кого живы родители, а тем более такая девочка, как Кристина, И, конечно, в восьмом классе она уже не Таде, а тете Еве пересказывала по вечерам все свои мысли.

Я говорю путано, перескакиваю с одного на другое, но ты поймешь, наверное.

Кристи – не «нормальная» ученица (это так говорит тетя Луиза!). Когда в раннем детстве ее пробовали сдружить с другими детьми, она, оказавшись в чужой квартире, плакала, а дети танцевали вокруг нее и дразнили: «Ревушка-коровушка!» Позже она приходила в смущение, даже просто оказавшись среди большого скопища людей, например, когда класс собирался на какое-нибудь празднество, экскурсию, сбор. Подружки стали ее чуждаться, считали гордячкой, хотя она совсем не была гордячкой, а просто не знала, о чем, собственно, говорить с подругами, но, главное, она ни с кем, ни с кем не могла бы говорить о Жуже.

А потом, примерно к октябрю, Кристи почувствовала, что с тетей Евой она, пожалуй, могла бы поговорить об этом.

Даже днем.

Когда однажды вечером она поняла вдруг, что ей хотелось бы поговорить с классной руководительницей о Жуже, она так потрясена была этим, что даже села в кровати, испуганно уставившись в темноту. Это было странное чувство – оно наполняло счастьем и вместе с тем тревожило. Оно не было похоже ни на что. Кристи выработала подробнейший план, как она обратится к тете Еве, где ее разыщет, с чего начнет свой рассказ – ведь у них уже четыре недели подряд проходили эти удивительные воспитательские часы…

Если бы я умела рассказать, что это такое, наши воспитательские часы…

Мы говорим, о самых разных вещах. О том, что такое быть честным человеком, что означает понятие «родина», что такое свобода, свобода народа или личности, потом еще о том, какими были люди в старину, как боялись они стихийных явлений и каким было прежнее общество. Тетя Ева объясняла все эти вещи совсем иначе, чем другие учителя. В эти наши часы вмещается все – и Аттила Йожеф[19]19
  Йожеф Аттила (1905 – 1937) – венгерский поэт.


[Закрыть], и то, как все будет, когда у нас будут дети, и как должна вести себя молодая девушка, и что быть современной не значит начинать немедленно красить губы или сооружать себе всякого рода неимоверные прически, – современность выражается не в этом… А однажды она сказала: достоинства человека определяются тем, сколько он делает ради других, ради всех. Это так прекрасно, что я этого никогда не забуду.

Говорила тетя Ева о родителях и о детях, о том, у кого какие обязанности в семье, и Кристина однажды вдруг обнаружила, что у них в семье что-то неладно и с бабушкой, и с папой, а может быть и с ней, и происходит все это именно из-за нее и все так плохо потому, что все ходят вокруг нее на цыпочках и шепчут: «Не будем беспокоить бедняжку, хватит с нее и того, что она растет без матери».

В сентябре прошлого года Кристина вдруг впервые заметила, что, если дяденька, который приносит обычно дрова, не поспеет, то в подвал за топливом спускаются или папа, или бабушка, а она – никогда. Ей даже не скажут, словно ее и нет в семье, обращаются с ней, будто с больной.

Дом у них – словно царство Спящей красавицы, и живут они все будто погруженные в сон, а между тем другие семьи живут иначе. И другие девочки бывают сиротами или наполовину сиротами, но они все же умеют смеяться – она непременно спросит тетю Еву, что ей нужно сделать, чтобы и их дом стал таким же, как у других.

Кристина начала с того, что однажды после уроков принесла наверх из подвала дрова: бабушка, увидев это, даже побледнела от радости, а Кристи пошла в чулан и стала вертеть пустую банку из-под варенья и думать, какой гадкой эгоисткой была она До сих пор и как же могла она не замечать, что все в доме прислуживают ей, словно какой-нибудь герцогине.

Заговорю с ней, решила Кристина однажды вечером, заговорю, попрошу совета, расскажу тете Еве все-все. Она поможет мне стать похожей на других, а тогда и жизнь у меня будет такая же, как у всех.

Она решила заговорить с тетей Евой как раз в тот день, когда тетя Ева поручила ей сделать доклад о мире.

Она сама хотела рассказать о том, что случилось с ними когда-то, но делать доклад по приказанию, говорить во всеуслышание о том, что было тайной, – ну уж нет! Нет! В тот вечер она опять жаловалась Таде в постели, чувствуя, что теперь ей совсем не хочется разговаривать с тетей Евой о своей жизни. Она была сердита на тетю Еву, считала ее бестактной. Кристи даже стала чуждаться ее, и длилось это до тех пор, пока тетя Ева не попросила у нее прощения. На том уроке все вдруг стало легким для Кристи, легким и радостным.

Если бы ее спросили тогда, она бы рассказала, отчего ее охватила в тот раз горькая обида, которая будто вытолкнула ее из класса. Но никто ни о чем не спросил: тетя Ева, очевидно, уже знала, какой раны она коснулась. Кристи не понимала одного: откуда она могла узнать? Ведь о том, что произошло с Жужей, они не говорили никогда, никому чужому. Кто мог рассказать ей это?

Но долго размышлять было некогда, класс не давал ей на это времени.

Теперь-то я знаю, отчего так переменились вдруг девочки к Кристине и что скрывалось за этим. Тогда я еще не подозревала ни о чем, только удивлялась, какие стали все вдруг добрые и терпеливые – все, даже Бажа. Кристине казалось, будто какая-то волна увлекает ее за собой, люди бережно передают ее из рук в руки, она живет, как другие, как все, она ходит в гости в чужие дома, и их радость уже не оскорбляет ее – словом, Кристине казалось иногда, что она попросту ослепнет от счастья.

Маска, очень это хорошо – жить на свете, жить среди людей!

Но все-таки ты не думай, что Жужа исчезла из дома.

Жужа по-прежнему наблюдала с пианино, смотрела на новую Кристину, смотрела на прежнего своего мужа – Эндре Борош казался уже не вдовцом, я совсем молодым мужчиной. Да и к Кристине стоило присмотреться, потому что Кристи, едва покончив с уроками, хватала свой альбом с фотографиями и бежала к Рэке, а случалось, что и на ужин оставалась у тети Мими. Или вдруг ей кричали со двора, спрашивали, не пойдет ли она на кружок или на дополнительные занятия физкультурой, и Кристи мчалась сломя голову, чтобы и этот вечер провести вместе со своими ровесниками, словно стремилась как можно скорее восполнить все то, что упустила.

И, конечно, стоило посмотреть и на бабушку, которая, пока суть да дело, стала невестой, – посмотрела бы Жужа, как она каждую неделю получает и крутит-вертит в руках письма дяди Бенце! Дядя Бенце всегда пересылал ей свои статьи, которые вырезал из «Цегледского дневника» или из «Газеты кролиководов». Радостное настроение папы и то, как взволнованно ожидала бабушка почты, словно согрело квартиру, и Кристина начала жить так, как живут все дети.

Конечно, наблюдала не только Жужа, Кристина тоже. Впервые в жизни она присматривалась не только к себе, но и к другим. И в первую очередь к своему отцу.

Потому что Эндре Борош изменился.

Папа, то есть Эндре Борош, не умеет хранить секретов. У него всегда все видно по лицу и по глазам; по его виду сразу можно понять, когда ему хорошо, тепло на душе и он чему-то радуется. Сперва Кристина целыми днями размышляла о том, что бы такое могло с ним приключиться: в мастерской у него не произошло никаких особенных событий – ни конкурса какого-нибудь, ни премий… Но папа Кристины, наконец, сам выдал себя. И выдал совершенно просто, по-детски.

«Думаю, тетя Ева будет недовольна, если ты не пойдешь с классом в оперу».

«Вчера тетя Ева сказала, что Кристине все можно читать. Мама, больше не закрывайте, пожалуйста, от девочки книжный шкаф. Можно дать ей и Толстого – на худой конец скучно покажется, только и всего».

«Прошу тебя, ешь ты мясо, как полагается. Что сказала бы тетя Ева?…»

«Они знакомы?» – изумленно подумала Кристи.

«У нас в календаре новый святой объявился, – пробурчала однажды вечером бабушка, – Ева Медери. Чудо, какая красавица, чудо, какая умница, – словом, чудо из чудес, да и только. Вон как она тебя в октябре помучила, а отец твой души в ней не чает. По пятнадцать раз на дню слышу ее имя. Похоже, что он все-таки зашел в школу, потому что раньше ведь они не были знакомы».

Раньше папа из ателье сразу же шел домой, но в конце осени и в начале зимы Кристи уже удивлялась, если он вдруг проводил дома целый вечер. По большей части он являлся домой только к ужину, а иногда и позже, приходил раскрасневшийся, возбужденный, иногда напевал какую-нибудь песенку, а однажды, в прекраснейшем расположении духа, уселся даже за рояль и сыграл шутки ради «Пестренького теленка»[20]20
  «Пестренький теленок» – шуточная детская песенка.


[Закрыть]. Если бабушка поинтересуется, где он был, честно отчитывался: в кафе, на концерте, на беседе. «На беседе, – хмыкала бабушка, – да сколько же можно говорить об этих фотографиях?» – «Не о фотографиях речь, мама, – отвечал Борош, – о девочке идет разговор».

«Обо мне? – недоумевала Кристина в другой комнате. – Обо мне? С кем?»

Когда она вошла к ним, папа уже взялся за газету, очевидно не хотел продолжать этот разговор. «О девочке, – бормотала бабушка, – гм, о девочке. На концерте, в кафе, на беседе…» Эндре Борош взглянул на нее из-за газеты, глаза его смеялись. Еще никогда в жизни Кристи не видела, чтобы папины глаза так смеялись. «Как ни поразительно, но это правда. – сказал Эндре Борош. – Я хожу повсюду с одним специалистом, с вашего позволения».

Со специалистом, с которым он говорит о ней?

Папа шутит. Не хочет сказать, что ухаживает за кем-то.

Сперва Кристи решила, что нет на свете никого несчастнее ее. Потом вспомнила, чему учила тетя Ева на воспитательском часе, и вдруг ей так стало жалко папу, что у нее чуть сердце не разорвалось от жалости. Пятнадцать лет, целых пятнадцать лет – только работа, только семья, только обязанности! Что ж, милый мой папочка, броди со своим специалистом, если это делает тебя счастливым; мы и бабушку отпустили в Цеглед, летом она уедет от нас. Есть ведь и у тебя право на радость!

«Надо бы тебе, Кристина, сходить к зубному врачу Глазной зуб вырос у тебя неправильно, тетя Ева говорит, что еще не поздно подправить его».

«Мама, давайте включим радио, хорошо? Сегодня вечер Вагнера. Слышишь, Кристи? „Тристан“. Это любимая опера тети Евы».

Специалист?

Рука у Кристи дрогнула и до отказа свернула вертушку так долго молчавшего радио. «Тристан», зубной врач, Толстой… Ну, конечно! Папа влюблен в тетю Еву.

Эта мысль немедленно повлекла за собой жестокую внутреннюю борьбу. У Кристи не было никаких доказательств, кроме этого странного перечня совершенно не связанных друг с другом фактов, что, конечно, еще ничего не доказывало. А если она ошибается? Можно ли стараться проникнуть в тайны взрослых? Она чувствовала, что нельзя. Потом, минуту спустя, подумала: можно. Она же не выслеживать собирается, а хочет только убедиться – ведь все, что с ними будет дальше, зависит от того, что она откроет.

Выяснить все оказалось очень легко. Папа так регулярно не возвращался домой после работы, что достаточно было два раза подряд зайти за ним после закрытия ателье. В первый раз папа промчался так, что она едва поспела за ним. Он вскочил в битком набитый автобус, куда она преспокойно пробралась следом за ним: конечно, Эндре Борош не мог заметить ее в такой толпе. Фотограф доехал до площади Вереш-марти, вошел в большую кондитерскую и уселся в зале, окнами выходившем на улицу Харминцад. В кондитерской уже горели лампы, и сквозь кружевные занавески хорошо было видно платье тети Евы из голубого джерси. На другой день Кристи даже не пришлось кататься на автобусе, едва выйдя из подземки, она увидела тетю Еву, которая шла к эспрессо на углу проспекта Народной республики, а несколько минут спустя увидела и отца, который, в наброшенном на плечи пальто и сдвинутой на затылок шляпе, спешил вслед за специалистом.

В тот вечер Кристи вернулась домой пешком.

В душе ее царила сумятица, и было довольно трудно навести порядок в собственных мыслях.

Обманывать было не в обычае у папы, да и внезапные изменения в принципах домашнего воспитания доказывали, что тетя Ева действительно беседует с папой о педагогике. Как видно, после октябрьского скандала они все-таки встретились, и теперь тетя Ева объясняет Эндре Борошу, что такое нормальная человеческая жизнь. Нельзя было не улыбнуться, представив, что тетя Ева чуть ли не каждый день воспитывает и папу. Сидит с ним рядом, так, как сидит обычно на кафедре, только происходит это в кондитерской или в опере; время от времени они склоняются друг к другу, и тетя Ева говорит папе: «Потому что возрастные особенности…»

Она проходила уже мимо «Хунгарии», когда, наконец, ей все стало ясно, – и внезапно она так растерялась, что принуждена была остановиться. В «Хунгарии» было тесно, дымно, мраморная облицовка величественно сверкала.

А вдруг папа до сих пор не заметил даже, что влюблен в тетю Еву?

И, может быть, тетя Ева считает, что она просто воспитывает его – и только?

Может ли быть так, что они еще не знают, что полюбили друг друга, и не только ради Кристи бывают друг с другом так много, но и ради себя самих?

С улицы Микша вышел какой-то мальчик и посмотрел на Кристину, которая стояла, разглядывая столики «Хунгарии». Он позванивал деньгами в кармане пальто – пуговицы у него были из финиковых косточек.

– Выпьем что-нибудь? – спросил он Кристи. – Зайдешь со мной?

Честное слово, не плохо было бы зайти и чего-нибудь выпить! Апельсинового сока или горячего шоколада. Здесь, наверное, есть. Мальчик был светловолосый, веселый. Он даже понравился ей немного. И потом к ней ведь никогда еще не обращались вот так на улице. Не то что к Анико!

Ей казалось, будто до сих пор ей недоставало чего-то и вот теперь все восполнилось.

– Спасибо, не могу, – сказала она чуточку грустно.

И пошла дальше, к Национальному театру. «Не будьте расточительны, дождитесь настоящего чувства», – сказала когда-то тетя Ева. Она поклялась про себя так и поступать – и выдержала. А мальчик все-таки был в самом деле славный. Она знала, что он все еще смотрит ей вслед, и, пожалуй, это даже приятно.

«Ну, а здесь еще что готовится?» – подумала Кристи. Асфальт, конечно, снова сняли, этот Керут[21]21
  Керут – одна из основных магистралей Будапешта.


[Закрыть] вечно ремонтируют. Она нашла кусочек асфальта и стала подбивать его ногой – страшно трудно было поддавать до самого дома так, чтобы он ни разу не скатился на дорогу.

Тетя Ева и папа.

Тетя Ева и папа.

XIV
Маска узнает, что Кристина Борош прогуляла два дня, но ею руководили благородные намерения

– Чудесно было думать об этом!

Еще год назад такого быть не могло. Пока Кристи не познакомилась с тетей Евой, она искренне считала, что папа – ее собственность. Папа принадлежит ей, как перчатки, как Таде, как все то, что она считает своим, и даже, может быть, чуточку больше, именно потому, что горе больнее всего ударило по ним двоим. Папа – и какая-то женщина? Папа – и, чего доброго, женитьба? Смешная мысль!

Папа будет жить здесь, с нею рядом, будет спокойно стариться, потом когда-нибудь она выйдет замуж, и тогда папа станет дедушкой, будет нянчить ее сыновей, дочерей и останется с ними навсегда.

Как-то, в середине ноября, когда на воспитательском часе говорили о родителях, тетя Ева по очереди опросила всех, как они представляют себе дальнейшую жизнь – не свою, а своих отцов и матерей. Выяснилось, что большинство не представляет этого никак. Всякий раз, когда они рисовали себе будущее, родители выпадали из их рассуждений, словно с ними и не могло случиться ничего особенного – они просто должны воспитывать своих детей, приносить домой зарплату да ухаживать за больными, если кто-нибудь в семье заболевает. Когда очередь дошла до Кристи, она прошептала что-то вроде того, что папа будет жить с нею. «Это все? – спросила тетя Ева. – Такое будущее ты ему желаешь? Благородная же у тебя душа!»

Это был ужасный урок; когда раздался звонок, она едва держалась на ногах.

Тетя Ева никогда не читала нотаций, просто рассказывала обо всем так, как есть, и особенно о том, на что человек обычно не обращает внимания, на что он закрывает глаза. Возвращаясь домой, она чувствовала себя так, словно ее крепко поколотили, а между тем тетя Ева только и сказала ей: «Благородная же у тебя душа». Как только она не сгорела со стыда, когда наметила папе такое блестящее будущее! Папа – в детской, укачивающий своих внуков…

О, если бы только нашелся кто-нибудь, кто полюбил бы его, если бы наладилась папина жизнь! Бедняга! Какие безрадостные годы он прожил, когда единственными его собеседниками были старушка да ребенок. Только бы повстречался на его пути человек, который возместил бы ему потерянные годы! Уж она как-нибудь приспособилась бы к ним, она все сделала бы, ведь есть же и в ней доброта – до сих пор ей еще никто не говорил, какая она отвратительная, какая тиранка.

Тогда, идя от «Хунгарии» по Керуту, Кристина поняла: она даже и не надеялась никогда на такое счастье! Она давно уже хотела, страстно хотела, чтобы жизнь папы наладилась, чтобы он зажил нормальной жизнью, как учила их тетя Ева. Ради того, чтобы папе было хорошо, она согласилась бы и на такое решение вопроса, которое, скажем, для нее не было бы таким уж приятным. Ее ведь уже убедили, что не она центр вселенной, и она знает также, что у нее еще будет множество случаев стать главным действующим лицом в своей собственной жизни.

Если папа полюбил тетю Еву, которой Кристина восхищалась даже тогда, когда смотрела на нее, как могло показаться, враждебно, – это такое счастье, что словами и не выразить.

Может, у них в доме будут сразу две свадьбы? Вслед за бабушкой женится и папа? И она – она придет к ним в дом и будет есть за их столом, и к ней всегда можно будет приласкаться вечерком…

Нет, это просто невозможно – какие радостные надежды!

В эти дни Кристине казалось, что и ночью не заходит солнце: так все вокруг светится, сверкает и искрится. В школе она ходила за тетей Евой по пятам, и теперь уже не так, как остальные восьмиклассницы, а как ребенок ходит за матерью. И тетя Ева относилась к ней, как настоящая мать. Они много разговаривали, Маска, и так серьезно, совсем как взрослые.

Я думаю, детей только так и можно воспитывать – показать, что уважаешь их, принимаешь всерьез. Кристи сияла, Эндре Борош сиял, тетя Ева – тоже. Но однажды все вокруг померкло.

И все стало как в бессмысленном сне.

А самое страшное было в том, что перед этим ничего не произошло.

Ждать по вечерам папу стало для Кристи наслаждением. Кристи всегда поджидала его, как бы поздно он ни приходил, – глаза ее привыкли закрываться где-то около полуночи.

А ожидая его, она представляла себе в картинах, как все будет, когда тетя Ева переедет к ним, что скажет Рэка, что скажет Бажа, весь класс…

Однажды, накануне праздника Микулаша, Эндре Борош вернулся домой необычно рано. Уходя, он сказал, что идет на концерт и потом поужинает в городе, но вернулся чуть ли не сразу после концерта – слишком мало времени прошло после его ухода; он никак не мог успеть поужинать. Кристи ужаснулась, увидев его.

В комнату вошел прежний папа, с пустым, застывшим лицом. Нет, это было даже страшнее, чем прежде. Папа был похож на живого мертвеца.

«Поссорились, – успокаивала себя Кристи. – Бывает. Завтра вечером все уладится». Но спала она все-таки плохо, неспокойно. Проснулась взвинченная и побежала в школу раньше обычного. Дома было нехорошо, папа словно оцепенел, ходил замкнутый, молчаливый.

Первый урок была история, и, точно так же как обычно, тетя Ева рассказывала, ее с восторгом слушали, урок удался на славу, в тете Еве – никаких изменений, она разве только чуть бледнее обычного. «Еще бы, – думала Кристи, – раз поссорились! Тебе ведь тоже больно, правда?»

Как и обычно, она дожидалась тетю Еву на переменке. Ни о чем особенном говорить она не собиралась, но обе уже привыкли, что после звонка Кристи задерживалась в дверях и у тети Евы всегда находилась для нее какая-нибудь фраза, ну хотя бы: «Пожалуйста, прочитай такую-то книгу, тебе очень понравится». Сейчас Кристи особенно жаждала какого-нибудь доброго слова – это было для нее залогом того, что все образуется.

– Тебе что? – спросила тетя Ева.

Кристи уставилась на нее и, заикаясь, промолвила:

– Ничего.

– Мне не нравится, что ты вечно болтаешься здесь, – сказала тетя Ева и стала спускаться по лестнице, знаком подозвав к себе Анико.

Кристи стояла неподвижно с нейлоновым пакетиком для завтрака в повисшей руке, отчетливо ощущая, что сегодня этот завтрак не будет съеден. Тетя Ева и торжествующая Анико торопливо спускались по лестнице, потом вдруг тетя Ева повернулась и бегом бросилась назад. Когда Кристи увидела, что она приближается, ей показалось, что рука, словно сжимавшая ей горло, разжалась.

– Кристина!

Тетя Ева говорила тихо, вокруг было много народу.

– Я не могу разговаривать с тобой на каждой перемене. Ты знаешь, мне ведь и другими надо заниматься. Но я все-таки люблю тебя точно так же, как и раньше. Вот только… Не сердись на меня!

Глаза тети Евы были полны слез. Она не стыдилась этого, очевидно, думала, будто Кристи и так знает, что это значит. Она вернулась к Анико и скрылась за поворотом лестницы.

В нейлоновом пакетике был хлеб с маслом и маринованный огурчик. Бабушка всегда так смешно нарезала огурцы, вот и сейчас казалось, что над хлебом торчат листочки клевера. Кристина смотрела на огурец, руки и ноги ее были холодны как лед. Она не поняла ни слова, знала только, что из их жизни ушло что-то такое, без чего ни папа, ни она уже никогда не будут счастливы.

Но что же могло произойти? Она плохо отвечала на уроке естествознания, потому что просто не могла слушать. Тетя Мими посмотрела на нее удивленно, недоумевая, что с нею стряслось, обычно она всегда знала урок. «А мне все равно, – думала Кристи, – ты и понятия не имеешь, насколько мне сейчас все безразлично – и мой собственный скелет в том числе. Меня интересует тетя Ева, интересует папа, наша жизнь…»

Что же произошло?

У папы – единственного, кто знает, если, впрочем, он знает, – Кристи спросить не могла.

Настали страшные дни, пустые, странные, страшные дни. Словно в квартире вдруг погас свет. Все ходили измученные, нервные. Бабушка волновалась – как оставить семью, если дядя Бенце увезет ее с собой, Кристи слонялась из угла в угол, словно привидение, не находя себе места. Эндре Борош, конечно, возвращался домой рано, не играл «Пестренького теленка», не улыбался, приходя домой, а брал газету или какую-нибудь книгу и сидел молчал. Жужа, само собой, неизменно была среди них. Эндре Борош часто облокачивался о пианино, поворачивал к себе ее портрет и смотрел, смотрел, словно спрашивал ее: «Так это правда, что ты единственная на свете любила меня? Только ты одна, и больше никто? И так вот и пройдет жизнь, и не будет в ней ничего, кроме твоего исчезнувшего лица и вот этой девчушки?»

Не было ни выхода, ни объяснения, только кошмарные дни и недели. И даже поделиться тайной ни с кем нельзя было – вот и ломай себе голову, зачем это начиналось, если затем все вдруг оборвалась, и почему конец был таким горьким и непонятным. Тетя Ева не виновата, тетя Ева всегда говорит, что кокетничать – это последнее дело и чрезмерно поощрять кого-то – нехорошо, тетя Ева не станет сводить человека с ума, чтобы потом сделать его еще более несчастным. Что же произошло? Если бы один из них обидел другого, они давно бы уже помирились, тем более если это тетя Ева поступила неправильно. Она даже у детей просит прощения, не то что у папы. То, что случилось, шло от тети Евы, Кристи была так уверена в этом, словно ей об этом сказали.

Но почему? Почему, почему? Неужели она испугалась чего-нибудь?

Ведь тетя Ева храбрая.

Или ей все-таки не хотелось стать папиной женой?

Нет, хотелось. Она любит его. Это было видно по ее лицу там, в кондитерской. Может, тогда она и сама еще не знала этого, но это так.

Почему же она ушла? Кристи не могла этого понять.

Разгадка пришла неожиданно, вскоре после того, как окончились эти безрадостные и самые горькие на ее памяти зимние каникулы. Рождественский вечер прошел словно кошмар, и, не будь с ними дяди Бенце, они, наверное, так молча и просидели бы до самого сна.

Разгадка пришла, как ни странно, благодаря Цинеге.

Как и всегда после каникул, первый урок прошел в беседе с классным руководителем. Поднявшись в класс, они распределили новые задания, обсудили план работы на полугодие. Цинеге подняла руку и сказала, что хорошо бы объявить по отряду конкурс на лучшую фотографию – она охотно сделала бы стенды и рамки для выставки.

– Хорошая мысль, – сказала тетя Ева, – очень хорошая мысль, я рада.

Цинеге сияла.

– Звенья будут помогать. Укажите заранее тему Для фотографий, иначе нам трудно будет судить правильно.

Цинеге энергично кивала.

– А срок какой? – спросила тетя Ева.

Цинеге предложила весенние каникулы. Все согласились.