Текст книги "Бал-маскарад"

XVIII
Письмо Жужи

«Энди,

вот он, день, когда родится наш ребенок.

По правде говоря, я не знаю, как все это будет, потому что позвать врача сейчас абсолютно невозможно, но я все-таки не очень боюсь – ничего, как-нибудь да появится на свет. Тетушка Фабиан без конца всхлипывает и ломает руки, ну да ведь ты знаешь, я не из пугливых. Конечно, лучше бы не было сейчас такой какофонии над нами. Счастье еще, что голова у меня занята более важными мыслями, и радость, что я скоро увижу нашего ребенка, во мне сильнее, чем волнение, чем страх.

Энди, это так невероятно странно и так великолепно – наконец-то я узнаю, каков он, наш малыш.

Конечно, все было бы легче, если бы ты мог быть здесь, но где ты сейчас, любимый, где ты? Последнее-препоследнее письмо от тебя я получила в августе. Тетя Фабиан все время говорит, что я сильная, а я не такая уж сильная, только я держу себя в руках, а бывает, успокаиваю себя, точно какого-нибудь постороннего человека: «Гони прочь горестные мысли, Жужа, это может повредить малютке!»

Вот увидишь, теперь уже очень скоро войне конец.

Когда заключат мир, у нас снова будет свет – а его нет уже долгие недели, нет ни воды, ни освещения, – тогда я поднимусь в нашу квартиру, распахну все окна и зажгу все лампы: я хочу увидеть, что прежняя жизнь возвратилась и мы снова живем, как люди, и свет – не враг, навлекающий на город бомбардировщики, а друг – он проникает во все углы, на электричестве можно готовить, им можно обогреваться, и люди снова живут в домах, среди привычной мебели, привычных портретов и говорят о самых обычных вещах, ну, например, спрашивают: «Прошел ли у тебя насморк?» Или: «Почем на базаре абрикосы?» И никто уже не говорит о таких немыслимых, диких вещах: «Правда ли, что дядю Гезу нашли мертвым на площади Сены и труп был без головы, потому что ее снесло взрывом?» Или: «Вы слыхали, что тетя Мици сошла с ума, когда узнала, что все ее четыре сына убиты?»

Последнюю весточку от тебя я получила седьмого августа. Нелегкое это было для меня время – с самого августа без твоих писем.

В день поминовения усопших тетушка Фабиан пришла к маме; они разговаривали на кухне, но все-таки я услышала, как тетя Фабиан спросила маму, не поставить ли свечку и за бедняжку Эндре. Тогда я вышла – у меня еще оставалась палочка шоколаду из того, что ты привез, когда последний раз приезжал на побывку, – стою, разворачиваю шоколад и говорю, да громко так: «Здравствуйте, тетушка Фабиан, целую руки! А ведь скоро войне конец, что вы на это скажете?» Она сунула свечку в карман передника, чтобы я не увидела, крякнула, пробормотала, какая, мол, я храбрая, сильная девочка, и вышла.

Какая там я «храбрая, сильная», Энди! Просто я твоя жена, да еще и мать – вернее, скоро стану матерью, – и, значит, головы терять мне нельзя.

Интересно, сколько ты получил писем из тех, что я тебе послала?

Почерк у меня потому такой плохой, что стол очень качается. Это от бомбежки: наш подвал то и дело содрогается, и люди каждый раз вскрикивают. Мама белая как мел – за меня боится и то и дел i повторяет: «Ох, боже милостивый, ох, боже милостивый, что же мы будем делать без врача?» Я стараюсь подбодрить ее: мол, как-нибудь обойдется. Тетя Фа-биан и дежурный по подвалу шепчутся, думают, что бы предпринять, но сделать ничего нельзя. Малютка и бомбежка заявили о себе одновременно. В такое время никто не может выйти на улицу.

Сейчас достали свечи, сбереженные для меня, – все здесь ужасно милы ко мне, вот уже несколько недель каждый старается что-нибудь да приберечь для меня. Тетя Гурзо отдала мне свои рождественские свечи, я поставила их сейчас перед собой на стол. И от этого все кажется таким странным – ведь наша свадьба была на рождество, и, когда мы первый раз пришли домой после венчания, стол был убран рождественскими свечками и еловыми венками. А сейчас – этот подвал, рядом чужие люди, а ты далеко-далеко… Язычки пламени кланяются, когда стол подпрыгивает, словно качают головками и приговаривают: «Неладно все, ох, как неладно!»

В подвале все ласковы ко мне, все жильцы нашего дома, даже те, которые раньше и здоровались-то нехотя, потому что пренебрегали мамой и мною: ведь она была простой портнихой. Не понимаю, неужели для того, чтобы люди заметили, что рядом с ними – тоже люди, нужна война и все это светопреставление? И почему понадобились исключительные обстоятельства, чтобы жильцы одного дома стали, наконец, интересоваться друг другом? Знаешь, Энди, той человеческой энергии, что ушла на эту войну, вполне хватило бы, чтобы воспрепятствовать ей…

Послушай, давай сделаем что-нибудь, чтобы никогда больше не было войны!

Скоро появится на свет это крошечное существо, и я ни за что не хотела бы, чтобы ему пришлось когда-либо пережить то же, что нам. Нет, ты не пойми меня превратно, здесь не так уж ужасно: снег, когда его растопишь и вскипятишь, можно пить, а из бедной лошади, которая пала как раз перед нашим подъездом, тетя Фабиан сварила совсем неплохой гуляш. Но все-таки – все-таки я хотела бы, чтобы в жизни моего ребенка не было ничего подобного.

Сегодняшняя ночь – это страшная и прекрасная ночь. Там, на улицах города и за городом, многие умирают, я знаю это, но сознание того, что я сегодня дам жизнь человеку, сильнее этого ужаса. Если это будет мальчик, я не стану называть его Энди, потому что так я звала тебя: пускай он остается Эндре, это очень красивое имя. Но если это будет девочка, а ее мы назовем Кристина, ее ты сможешь называть какими угодно ласкательными именами. Мы будем звать ее Кристи, это такое веселое имя, словно кошечка чихнула!

Энди, я так горда, что стану матерью!

Правда же, я не буду глупой матерью, Энди? Я готовлюсь к материнству, как другие готовятся к экзамену! Правда ведь, ты не допустишь, чтобы я, ослепленная любовью, воспитала ребенка трусом или маменькиным сынком? Правда ведь, ты будешь ругать меня, если заметишь, что я порчу его, будешь напоминать мне, что малютка не только моя, она принадлежит всем, всему миру, вообще жизни?

Ведь жизнь чудесна, правда, Энди?

Когда нет войны, жить на свете чудесно, правда?

Видеть города, горы, всякие озера и реки, вдыхать самые разные запахи, ароматы лесов, гулять, когда падает снег, а потом войти в теплую комнату, наслаждаться теплом печки или летом плавать, читать хорошие книги, слушать музыку, делать самые разнообразные и такие осмысленные вещи! Знаешь, я очень жалею, что мне и учиться-то довелось совсем немного: ведь у мамы не было возможности учить меня. Нашего ребеночка надо будет учить, чтобы не пришлось ему ходить из дома в дом, перелицовывать ветхие платьишки, как бабушке. Не знаю точно, чего бы я желала для него, но только чего-то другого, совсем другого, не того, что выпало на мою долю.

Сейчас я все-таки самую чуточку боюсь, Энди, потому что бомбы рвутся где-то совсем близко. Очень тяжело думать, что с нами приключится беда теперь, когда уже кажется – вот-вот конец войне и тебя скоро можно будет ждать домой. Ведь не караулит же нашего ребенка какое-нибудь несчастье?!

Слушай, Энди!

Энди, пожалуйста, не сердись, это просто так пришло мне в голову. Сейчас впервые с тех пор, как я жду маленького, мне подумалось: как все будет, если я умру?

Не сердись, это просто глупая мысль, какие иногда сотнями лезут человеку в голову. По правде сказать, это я просто для порядка подумала до конца, как все было бы тогда.

Мне сейчас стало так жалко себя, что я чуть не расплакалась. Потому что, если я сейчас умру, это будет все равно, как если бы меня убили. Потому что мне не помогли в такой момент, когда все должны бы спешить мне на помощь, ведь я сейчас не просто Жужа Юхас, я – мать.

И потом – мне только-только исполнилось двадцать лет, я и не знаю, какая она, жизнь, никогда не была за границей да и вообще еще ничего и не видела, кроме подготовки к войне да еще всяких карточек на продукты да на обувь. Когда началась война, мне было пятнадцать лет – что же я могла видеть в жизни!

Сейчас я сделала небольшой перерыв, потому что стала плакать и от этого все испугались, а я больше всех, потому что если и я потеряю голову, что тут будет? Мне уже следовало бы улечься поудобнее, но я тяну, как только можно: мне нужно сказать тебе, пункт за пунктом, что ты должен делать в случае, если меня не станет.

Энди, если случится так, что я все-таки умру, очень прошу тебя, стойко перенеси это!

Я очень любила тебя – никогда в жизни я и не подозревала, что можно любить так, как я любила тебя. Но не думай, что я просто глупая и ничтожная женщина, которая считает, что ты для того только и родился на свет, чтобы сперва два года ухаживать за мной, потом еще два года быть моим мужем, а потом уже до самой могилы только и делать, что оплакивать меня. Я знаю: каждый человек существует на земле для того, чтобы быть счастливым и радоваться плодам своего труда. Если случится так, что я умру, – не горюй над моей могилой до самого конца жизни, не считай меня неверной и обманщицей за то, что я оставила тебя одного!

Конечно, мне будет очень странно перечитывать это когда-нибудь – к тому времени малышка, может, уже научится сидеть. И тебе, наверное, странно будет читать завещание Жужи – вот этой самой Жужи с длинными черными волосами и всегда внимательными синими глазами, которые ты так любил, а между тем я действительно завещаю тебе, дорогой мой: попробуй жить без меня и найти себе подругу жизни, – так легче будет жить, так наполовину облегчится ноша и только так у моего ребенка появится мать.

Мама славная женщина, умная женщина, – она хорошо меня воспитала, и я всегда буду благодарна ей за это, но мама уже немолода. Вот увидишь, после войны наступит другая жизнь, иным будет новое поколение и пропасть между старыми и молодыми будет больше, чем когда-либо. Если я умру, найди себе другую жену, молодую, умную, веселую, которая любила бы нашего ребенка так, словно он ее собственный.

Не делай из меня ни святой, ни жертвы, если я умру, потому что тогда моя малютка не будет уметь смеяться, а мне не будет покоя и в могиле. Мне и так, наверное, не будет покоя, ведь меня ужасно будет волновать, что пришлось умереть такой молодой. Все это я пишу, конечно, только в шутку: я ведь знаю, что мертвые ничего не чувствуют. Но все же мне кажется, что, если умирает мать, да к тому же еще такая свежеиспеченная мать, как я, которая не успела порадоваться ни смеху, ни плачу своей малютки, она должна все-таки хоть что-нибудь да чувствовать, даже если и умерла.

Энди, вы восстановите разрушенные дома, – и не желай, чтобы и другие печалились, если у них ж т на то причин, – лучше работай и помогай привести в порядок все, что разрушено, воспитывай наш. о ребенка разумным человеком и следи, чтобы, когда он вырастет, ему не пришлось бы еще раз пережить то, что пережили мы. Если это будет мальчик, пусть ему не придется погибнуть на войне или попасть в плен, а если девочка – пусть не придется ей сидеть в ночь родов у шаткого стола в темном подвале, не зная, доживет ли она до утра.

Не пытайся заменить меня – это невозможно. Не потому, что я чудо какая красивая, или умная, или не знаю уж какая, – просто потому, что каждый человек – это особый мир, и ни один не повторится в другом. Если бы ты стал искать точно такую же серьезную, тоненькую, черненькую девушку, которая больше всего любила молчать и держать твою руку, даже улыбалась только изредка, то тебе не удалось бы ее найти потому, что даже если бы она и была похожа на меня, то только внешне.

Лучше найди мою противоположность, и тогда она не будет постоянно напоминать тебе обо мне. Найди такую, которая была бы умелее, умнее и образованнее меня, потому что перед нею станет трудная задача – вырастить моего ребенка. Я-то все равно смогла бы это сделать, Энди, хотя я не такая уж умная, ты и сам это знаешь, но ведь я мать и мне подсказало бы сердце. А она, не родная мать, должна быть особенной женщиной, чтобы сделать для ребенка все то, что сделала бы я, потому что ей будет подсказывать только ум, а не сердце.

И тогда – забудь меня!

Не сердись, дорогой мой, что я так пишу! Я делаю это не потому, что недостаточно люблю тебя – напротив. Я очень люблю тебя, Энди, и потому прошу: забудь меня по-настоящему. Не ищи! Не оплакивай! Конечно, это невозможно сразу – так было бы бесчеловечно. Но потом все же, забудь потом, когда уже и время начнет помогать тебе. Если случится так, что я в самом деле не переживу эту ночь, забудь меня – забудь так, чтобы воспоминание обо мне уже не мучило тебя.

Только не забывай совсем. Это было бы больно! Пусть я останусь в твоей памяти нежным и легким воспоминанием – воспоминанием, которое приятно и которое уже не вызывает слез. Хочу, чтобы, вспоминая меня, ты не испытывал невыносимую боль, а улыбался бы и думал: ох уж эта Жужа, как она любила жареную картошку!… А когда мы ходили с ней на прогулку, непременно, бывало, свернет каблук… Как хотелось бы мне, Энди, состариться с тобой рядом, стать бабушкой, печь пироги с яблоками не только внукам, а даже и правнукам нашим, но если этого не случится, если и я погибну вместе со всеми, кто погиб в этой войне, – не думай, я все равно не захочу, чтобы ты жил только памятью обо мне. Да и как могла бы я радоваться тому, что ты обрек себя на вечное горе и в твоей жизни нет никакой радости. А потом ведь я все равно останусь живой потому что я – это наша общая молодость.

Та молодость, когда мне было шестнадцать, а тебе двадцать один, и когда ты провожал меня по аллее домой, а я все боялась, как бы кто нас не увидел; и ты был ужасно горд, потому что получил место в великолепном ателье, и только и делал, что фотографировал меня – даже герцогиню какую-нибудь не снимали столько, сколько меня. Всякий раз, увидев девушек с развевающимися волосами и юношей с горящими лицами, ты будешь вспоминать нас, себя и меня, нашу молодость, наши переживания. Но пусть воспоминание это не причиняет тебе боль, ты только улыбнись про себя и, глядя на молодых, скажи, но только тихо-тихо, так, чтобы не услышала наша малютка: «Я вижу тебя, Жужа!»

Ну, а теперь мне уж и вправду нужно лечь, и я больше не смогу писать. Тетя Фабиан выходила наружу: небо красное от пожаров. Благослови тебя бог, милый Энди, я сейчас буду очень мучиться, но ничего, ведь появится наш маленький.

Не забудь, о чем я просила тебя! Если забудешь, значит ты не любил меня так, как я того заслуживала, как нужно было бы любить.

Если я умру, не оставайся один, Энди!

Я была твоей молодостью, Энди, но малютке нужна мать, веселая, умная мама, а тебе – подруга, потому что годы идут: ты станешь взрослым мужчиной, у тебя будут свои думы и заботы, а их нужно делить с кем-то, потом ты состаришься, тебе нужна будет ласка и нежная забота, а потом ты доживешь, как я надеюсь, до глубокой старости, и надо будет проводить тебя из этого мира нежной ласковой рукой, проводить с любовью, а это может сделать только живая женщина, не мертвая.

Но все-таки сейчас я оставляю перо с мыслью: ночь я, как видно, пережила.

Будапешт, 8 января 1945 года. Жужа».

XIX
Теперь уже настоящее сватовство, но опять не по правилам

Перечитывая письмо Жужи, Ева Медери вдруг так живо припомнила этот сбор, самый необычайный сбор из всех, которые она помнит, что опять, как и тогда, почувствовала то особенное волнение, от которого перехватывает горло. Так же, наверное, чувствуешь себя, если что-то свалится вдруг на голову, – человек ошеломлен, из глаз сыплются искры, что-то кружится и звезды словно сходят со своего извечного пути. Воспоминание было тяжелым и легким одновременно: хотелось плакать, но в то же время и смеяться и еще было отчетливое сознание, что больше никогда в жизни не будет минуты значительней, чем эта, – а ведь Ева Медери ждет еще так много чудесного от жизни!

Но минуты ярче, чем эта, не будет – нет, не будет никогда…

Она закрыла тетрадь, но на Цыганочку не взглянула, стала смотреть на танцующих. Все вдруг словно опьянели от радости, все пели и кружились – теперь уже не парами, а хороводом, взявшись за руки.

«Как я люблю людей, – думала Ева Медери, – и как это для меня характерно, что свою судьбу я решаю на празднике, на глазах у двухсот свидетелей решаю, как жить дальше. Я считаю, что у меня нет каких-то личных дел, я хочу, чтобы все знали обо мне всё, и втайне уверена: то, что происходит со мною, интересно всем. А кроме того, кроме того, мне сейчас легче смотреть на толпу, чем на Кристину.

Я постоянно твержу родителям, что дети гораздо больше знают о делах взрослых, чем мы думаем. Увы, нынче и я была такой же невнимательной, как родители. Кое на что я не обратила внимания. Ни у постели Кристины, ни тогда, когда она читала письмо Жужи, я не заметила, что с некоторых пор события стала направлять, подталкивать Кристина; с похолодевшими руками слушала я слова умершей жены Эндре Бороша – каким-то чудом дошедшую до нас весть, у меня тогда даже дыхание перехватило, а самой сути я все-таки и не заметила, воображала, что все это случайность. Как будто у детей что-нибудь бывает случайно! Как будто всякое их действие, даже внешне бессмысленное, не диктуется каким-то своеобразным, подчас непостижимым для разума взрослых ходом мысли!

Учись, молодая учительница, учись скромности. Ты сидела там, за партой, и даже лицо прикрыла рукой, чтобы не видно было, как ты потрясена, и думала о том, что день величайшей в твоей жизни педагогической победы совпал с важнейшим в твоей жизни решением. Потому что если так обстоят дела, если таково было желание Жужи, если и Кристина знает об этом ее желании, тогда твой долг войти в эту семью: путь свободен, и ты вольна идти туда, куда с самого октября зовет и влечет тебя твое сердце; ты можешь снова гулять по любимой аллее, потому что законы твоей профессии и твоего счастья совпали. И победили те самые принципы, согласно которым ты воспитываешь детей, – ведь вот твоя ученица уже не прежняя, замкнутая, пришибленная горем девочка, она изменилась, у нее есть место в жизни; свою личную потерю она видит в свете общечеловеческих потерь и знает, какой путь изберет в будущем. Этому научила ее ты, можешь гордиться своим успехом.

Вот какие мысли были у тебя, не правда ли, когда в заключение сбора ты каким-то страннс неуверенным голосом подвела итоги доклада, а потом проводила до парадного потрясенный класс, – так думала ты, пожимая руку Кристине?… Потому-то я и говорю тебе, учительница Медери: учись скромности! Ибо этот сбор отряда действительно победа, но не только твоя, да, да, не только твоя, но и девочки, которую ты воспитывала!

Как мчалась ты по лестнице к двери учительской! У тебя не хватило терпения подождать, когда принесут ключ, и ты сама бросилась в каморку дяди Футью – мол, вдруг ключ там, а когда на гвозде не обнаружила его, снова бросилась на третий этаж, в кабинет, чтобы попросить у Бюргера запасной ключ. Бюргера нигде не было, дверь оказалась запертой, и ты снова помчалась вниз, на первый этаж. Счастье еще, что по дороге вспомнила: директриса и Мими уже сидят в учительской; дверь даже не была заперта, ты просто забыла дернуть ручку.

…Линию долго не давали, в телефонной трубке что-то отчаянно громко трещало, наконец соединили – и вскоре ты услышала голос человека, о котором тосковала столько недель подряд! Моментально, не успев ничего обдумать, ты крикнула в трубку первое, что пришло тебе в голову.

– Это я. Очень я была нехорошая?

Некоторое время ответа не было, ты подумала: может, потому, что ты не назвалась и он тебя просто не узнал? Но потом Эндре Борош все же заговорил, и по голосу его ты поняла, что от неожиданности и у него перехватило дыхание.

– Очень нехорошая.

Ты не знала, что и сказать, ибо, к сожалению, это было правдой.

– Вы раскаиваетесь? – спросил Эндре Борош. – Хотите попросить прощения?

«Ну, нет! Это уж нет! Издеваться надо мною – нет!» – пронеслось у тебя в голове.

– Я не раскаиваюсь, – сказала ты несколько холоднее. – Вы решили, что я звоню вам затем, чтобы попросить у вас прощения?

– Что ж… – Он еще заставил ждать с ответом. – Это не кажется мне таким уж невозможным. – Теперь голос у фотографа был вовсе не такой потрясенный. – Вы – и это, конечно, очень правильно – обучили девочек тому, что у мужчин и женщин одинаковые права, и за пирожные вы привыкли платить самостоятельно, и потом вы великий специалист по возрастным вопросам. Мне кажется, вы обязаны были бы дать мне кое-какие разъяснения.

«Сейчас брошу трубку, – подумала ты, – и пусть делает что хочет. Он еще издевается – и даже не заметил ничего по моему голосу, не спросил, где бы мы могли встретиться!»

По другую сторону линии молчали. Тебя охватил еще больший гнев.

– Ах, так!…

Ты положила трубку и затеяла генеральную чистку в своем ящике.

«Сейчас зазвонит телефон, – думала ты про себя, – Эндре Борош попросит прощения, и тогда, но только тогда я соглашусь дать ему объяснения. Но не раньше».

Телефон молчал.

Ты ждала чуть ли не полчаса. Директриса и Мими подсели к тебе, заговорили о потрясающем письме Жужи, а ты слушала в пол-уха, ибо чувствовала, что если так, то все было ни к чему. Ты сделала первый шаг, но если он отвечает таким тоном…

Директриса сказала, что ничто не производило на нее такого впечатления, как письмо этой бедной молодой женщины, а Мими, посмеиваясь, давала советы: надо, мил, подыскать жену этому Борошу. Ты пришла тут в необычайную ярость и впервые в жизни накричала на Мими: пусть оставят тебя в покое и с фотографом и с письмом Жужи, подумали бы лучше о том, как важно с педагогической точки зрения, что сбор состоялся по собственной инициативе девочки, что Кристина сама вызвалась сделать доклад. Потом ты попрощалась, схватила пальто, платок и бросилась к выходу. Ты была рада, что улица встретила тебя снегом, крупным жестким снегом, и что дул ветер; мороз оказался кстати.

В начале улицы Далнок стоит памятник Петефи – волнистые кудри поэта были белы, словно юная голова внезапно поседела от снега. Когда ты вышла из школьного подъезда, от пьедестала отделилась какая-то фигура и шагнула к тебе.

Это был Эндре Борош. Не говоря ни слова, он зашагал с тобою рядом.

Вы шли молча и, словно повинуясь какому-то внутреннему ритму, ступали в ногу, шаг в шаг. Было пять часов. «Как он оказался сейчас здесь? Ведь школа далеко от его ателье!» – недоумевала ты.

Лишь где-то у Анонимуса[25]25
  Статуя Анонимуса – летописца, настоящее имя которого неизвестно, находится в городском парке Будапешта.


[Закрыть] он сказал:

– Давно пора было позвонить, Ева.

– Я хотела рассказать вам кое-что о Кристи, – начала ты.

Ты куталась в платок, чтобы не было видно твоего лица.

– В ателье я сказал, что у меня семейное дело, и ринулся сюда. Я не был уверен, что застану вас в школе. Приехал на такси.

– Семейное дело, не так ли? – спросила ты в тишине. – Мы будем говорить, о девочке.

– Сегодня нет, – сказал Эндре Борош. – Сегодня особенный день – мы будем говорить о себе.

Ты остановилась. Над головой раскачивалась лампа, сквозь голые ветви платанов мягко падал снег. Лицо фотографа было серьезным, почти печальным, и в то же время оно как бы светилось изнутри, словно надежда и безнадежность сменялись на нем, как свет и тень.

– Но только говорить, – ответила ты и сама удивилась, потому что вокруг не было ни души, а ты все же говорила шепотом. – Неделями, долгими неделями только говорить.

– Как хотите.

– Вы не будете просить меня ни о чем. Ни о чем! Обещаете?

– До каких пор?

– Пока я не скажу. Обещаете?

Ответ был получен не сразу, но все же был получен: фотограф кивнул.

Это была удивительная, ни с чем не сравнимая прогулка: кусты покрылись льдом, и, когда порыв ветра колыхал их, скованные ледяным панцирем ветви, сталкиваясь, звенели. Небо словно провисло над парком, оно спустилось совсем низко, висело прямо над головой и было таким близким, что казалось, до него можно дотронуться рукой. Вы говорили о своем Детстве, о книгах… Был уже девятый час, когда вы Добрались до твоей квартиры.

– Завтра я задержусь в ателье на два часа, – сказал Эндре Борош, – нужно отработать за сегодняшнее. Мы можем встретиться только после девяти. Вы свободны? Случайно не ужинаете опять с кем-нибудь?

– Я тогда одна ужинала, – сказала ты и смело взглянула ему в глаза. – Никто не ждал меня. И никогда никто не ждал. К сожалению, я соврала в тот день. Как-нибудь объясню почему. Простите меня.

Эндре Борош все смотрел на снег, смотрел так, словно никогда раньше не видел его, потом сказал:

– Хорошо.

Вы расстались, не пожав друг другу руки. Ты не обернулась на лестнице, хотя каждой клеточкой ощущала, что Эндре Борош все стоит на ветру, под заснеженным навесом, стоит и смотрит тебе вслед до тех пор, пока ты не скрылась из глаз. Ты знала: теперь действительно началось что-то и догадывалась, чем все кончится…

– С тех пор тетя Ева снова стала часто бродить вечерами с папой Кристи, – сказала Маска.

«Вы, конечно, не только бродили по улицам, – думала Цыганочка. – Папа мне всегда рассказывал, когда и где он бывал, одного только не говорил – с кем. Знаю, что вы бывали на концертах, в театрах, в музее, ходили на фотовыставки и лекции по педагогике, хотели познакомиться с профессией друг друга. Должно быть, странное это было время, потому что папа ведь не умеет ухаживать. Он, наверно, ни разу не сказал тебе, какая ты красивая, а когда вы бывали в кино, не пожимал твоей руки».

– Кристина знала об этом, Маска. Вечерами, если она не спала или просыпалась, когда приходил домой ее папа, она все время чувствовала, что папа хочет ей что-то сказать, но не решается, и ей хотелось помочь ему – но ведь не ей же было начинать этот разговор! По ночам, всякий раз, когда папа подходил к ее кровати и склонялся над нею, она на минутку просыпалась и чувствовала: сейчас, в темноте, папа хочет угадать ее сны, узнать по закрытым глазам, о чем она, собственно, думает. Должно быть, ему было очень трудно ничего не говорить тете Еве, но Кристи знала, почему молчит Эндре Борош, и где-то в самой глубине души чувствовала, что тетя Ева запретила ему затевать этот разговор, – это ведь самое характерное и для Эндре Бороша и для тети Евы: каждый из них помнит о своих обязанностях перед людьми. «Жить нужно так, чтобы не портить жизнь другим людям», – сказала однажды тетя Ева на воспитательском часе. Сейчас Кристина, наконец, поняла это по-настоящему.

– Кристина обо всем знала? – спросила Маска. – Тогда, значит, она догадывалась и о том, что сразу после сбора отряда тетя Ева сказала себе: «Жизнь длинная, времени у меня хватит» я дождусь, чтобы все произошло так, как надо, ибо то, чего я жду, лишь тогда станет мне нужным и лишь тогда можно на этом построить свою жизнь, если произойдет одна вещь и произойдет так, как мне хочется и как я это представляю».

«О, я знаю, чего ты ждала! – думала Цыганочка. – . Я видела по твоим глазам, хотя ты смотрела на меня не чаще и не внимательнее, чем на других, но все-таки я чувствовала, ведь я дочь папы и Жу-жи. Иногда на уроке, когда ты рассказывала что-нибудь или читала, я все смотрела, смотрела на тебя и удивлялась: отчего мысль не имеет такой силы, чтобы ты просто сама поняла, о чем я думаю. Я знаю, чего ждала ты, но знаю и другое – папа тоже ждал чего-то; папа знал, что ему, прежде чем выяснить все с тобой, нужно договориться со мною: ведь долгие годы мы были всем друг для друга. Я уверена, что ты не сердишься, ты поймешь и это, как всегда понимала все у нас в классе.

Так я и жила между вами двумя, понимая, что придет минута, когда мне нужно будет выйти из состояния безответственности, из мира детских фраз и поступков и взять ваши судьбы в свои руки, только не знала, как и в какой форме сделаю это: я ведь все-таки еще только девочка, мне и более легкие вещи даются с трудом. Я была просто счастлива, что подвернулся этот бал, и сразу поняла – нечего мне больше изобретать всякие способы и искать удобного случая. Цыганочка может сказать тебе то, что Кристине Борош выговорить трудно, она может сказать тебе, что Кристина знает все и может принести тебе для поддержки письмо Жужи.

Как это великолепно, что ты чувствовала то же самое – знала, что неизвестная Маска может высказать мне все, чего не может сказать тетя Ева. Дли меня огромная честь, что ты держалась со мной, как со взрослой. Ты не обманешься во мне».

– Они поженятся? – спросила Цыганочка.

Маска молчала.

– Потому что они любят друг друга, это же ясно. Значит, самым умным было бы пожениться. Разве не так?

– Они никогда не говорили о женитьбе.

Ответ прозвучал тихо, чуть слышно.

– Ну, тогда сейчас самое время, – сказала Цыганочка.

– Это не так просто, – ответила Маска. – Что еще скажет Кристина?

– Кристина всего-навсего девочка.

– Кристина вовсе не «всего-навсего девочка». Тетя Ева думала… до сегодняшнего дня думала, что она ни о чем не знает. И все-таки это… все-таки это и ее касается. Тетя Ева думала, что, прежде чем она позволит Эндре Борошу спросить ее о чем-то, ей следовало бы поговорить с Кристиной…

– Так поговори же с ней!

«Осмелюсь ли я? Осмелюсь ли? Может ли человек осмелиться на такое? Происходило ли с кем-нибудь когда-нибудь такое чудо? Да, я посмею, посмею, посмею, потому что ты – это ты, потому что ты ни на кого не похожа, потому что я люблю тебя, и мы все тебя любим, и потому что ты будешь знать: что бы я ни сделала, я все-таки уважаю тебя так, как не уважала еще никогда и никого в жизни. И не за то только, что ты такая чистая и честная, а за то, что ты не разрешаешь папе сказать это тебе, не поговорив со мной, за то, что ты ждала моего решения. Так не сердись же! Не сердись!»

Рука в коралловом браслете, унизанная кольцами, рука Цыганочки потянулась и сняла маску с лица той, что сидела напротив, – и та, другая, вздрогнула, словно от удара, вспыхнула, отшатнулась. Тогда Кристи потянулась к затылку, к косам Жужи и тоже сняла свою маску, и теперь они смотрели друг на друга с открытыми лицами.

Цинеге первой увидела, что произошло. Она как раз одна плясала посреди зала и вдруг всплеснула руками и завизжала во всю мочь: «Гляньте-ка, тетя Ева!» Через мгновение весь зал был уже возле них. Все визжали и неистовствовали от восторга, потому что никогда еще не было в их дружине такого потрясающего события, чтобы вожатая оказалась вот так среди них, словно калиф из «Тысячи и одной ночи», всем распоряжалась, все направляла, улаживала и, скрывшись под маской, наблюдала за ними из уголка. Тетя Ева не обманула класс, пришла, была все время с ними, видела, что они вели себя хорошо, по-настоящему хорошо, никто не мог бы на них пожаловаться, она не постеснялась играть с ними. Какая же она милая, когда сидит вот так, в гимназическом платьице, с высоко зачесанными русалочьими волосами, и машет им, улыбается!