Текст книги "Моленсоух. История одной индивидуации"

Валэрик убивает своего папу

«О меч! Поднимись на Пастыря Моего и на ближнего Моего, говорит господь Саваоф: порази пастыря, и рассеются овцы! И Я обращу руку Мою на малых»

Захария 13:7

(продолжаем слушать) ЕМ:

Д. Д. Шостакович «Симфония No.07.Ленинград.01.Allegretto».

– Отставить! – твёрдо, но абсолютно безжизненно, словно робот, произнёс тот. При этом веки его предательски приоткрылись, показав белки закатившихся глаз. «Беспомощный…», – вдруг дошло до бойца. Осторожно, словно еще не веря в реальность происходящего, он ткнул ботинком голову беспомощного командира. Реакции не последовало. Тогда последовал очередной толчок и, наконец, настоящий удар. Сын своего отца мой папа, начав, уже не мог остановиться.

В эту минуту пригрезился Полковнику концлагерь. Ряды одетых в полосатую робу скелетов. Перед шеренгами на плацу собаки, эсэсовцы, автоматчики. С вышек на изготовке щурятся черными глазницам дула пулемётов. Идет показательное наказание нарушителя. Сквозь лай собак и завывания ветра прорываются какие-то команды на немецком языке.

Два скелета в чёрных робах и с повязками на рукавах держат другого скелета в полосатой робе, поставленного на колени, за плечи. Напротив, коленопреклоненного – молодой эсэсовец в погонах штурмбанфюрера СС. Левой рукой в перчатке он держит за ухо наказуемого, а правой бьёт его по лицу деревянной киянкой, которая служит для простукивания стен бараков во время обыска. Полковник собирает остатки своих сил, чтобы посмотреть эсэсовцу в лицо. Он вскидывает голову, готовясь принять очередной удар с открытыми глазами. Лицо фашиста ему кажется мучительно знакомым, а киянка на глазах превращается в ботинок на детской ноге. Полубессознательно он вскидывает руку и, обхватив существо с ботинком-кувалдой за ноги, валит его на пол.

Под весом полумертвого тела солдат падает и с такой силой бьётся головой об пол, что клетки в его мозгах меняются как стекла в калейдоскопе, и он проваливается в раскаленную бордовую жижу. Однако в последний момент он успевает почувствовать живую сталь змеиных тел, обвивающих его шею.

Где-то рядом раздаются взрывы. Один из них на куски разрывает оперативника, прыгнувшего с забора на водосточную трубу, и выбивает стекла чердачных окон. Несколько осколков впиваются в шею и лицо солдата. Снова перемещение стеклышек в микроскопических калейдоскопах. Это позволяет Валэрику вернуться на землю и тут же увидеть и почувствовать, как огромные, утыканные осколками стекла ручищи вдавливают хрящ его кадыка в гортань. Но в руках должен быть «Шмайсер». Солдат пытается стрелять, но выставить автомат вперед не удается, на нем лежит тело Полковника. Прикладывая последние силы, он нажимает на курок. Сначала пули наполняют чердак щепками и пылью. Отдача помогает вырвать автомат из-под обмякшего тела Полковника, и в следующую секунду пули вздыбливают кожу на его сапогах. Боль заставляет разжать руки. Затем кровь забрызгивает лицо солдата, а сам Полковник, обхватив ладонями живот, падает навзничь. В ту же секунду дверь чердака срывается с петель под натиском тел оперов и накрывает маленького отцеубийцу с головой.

Вспышка

Правдивый человек в конце концов приходит к пониманию, что он всегда лжет.

Автор Известен

Когда дело касается воспоминаний – уверенность как рукой снимает. В данном случае снимать в общем нечего, так как уверенности никакой. Я пытаюсь обложить брегами коварную и стремительную реку воспоминаний. Копаясь в россыпях вспышек освещающих на пару секунд фрагменты прошлого, я пришел к убеждению, что хронологию происходившего хоть и приблизительную я в силах установить. И вот теперь я пишу о первом воспоминании. Как крот роясь в своей памяти, я определил воспоминание, которое кажется мне первым, и ощущается как пережитое мной до всего следующего за ним.

Родился я в 1973 году 31 октября. Свою жизнь начал осознавать и отпечатлевать в памяти, когда стал учиться ходить, по-моему, это год-полтора после рождения. Из этих первых воспоминаний я смог выстроить историю. И есть одно событие, запомнившееся мне больше как ощущение, чем как время место и картинка. Я помню ужас. Я ощутил зло. Я ощутил – неизбежное.

EM: 05. Edgar Froese «Pa 701».

Я столкнулся с феноменом жизни с наличием неконтролируемости и неотвратимости некоторых событий (как выяснилось затем – большинства как неотъемлемой части бытия).

Сначала я услышал крик, затем надо мною распахнулась реальность как скорлупа над новорожденным птенцом. Из сна я был вытащен в реальность. Что-то произошло… Что-то нехорошее – и я тот, кто является неотъемлемой частью этого. Роль в подобной ситуации потом стала мне известна под названием «виновник торжества». Я был причиной крика, крик был причиной какой-то реплики, дошедшей до меня апостериори и после крика… Это то, что я мог осмыслить. Но, то чего я не мог осмыслить, это откуда подо мною взялась эта странная жижа с таким сильным, врезающимся в память ароматом… Это амбре было вещественностью моего страха. Через несколько секунд я оказался вне постели…Не знаю где, где-то рядом, возможно на полу.

Затем я услышал низкий и очень знакомый мне голос и тогда я как раз вспомнил, что крику, разбудившему меня предшествовал этот голос. Это был голос кого-то очень знакомого существа, и видимо это знакомое испачкалось в этой самой жиже. А кричащий голос принадлежал кому-то еще более знакомому, с ним я был как-то особенно тесно связан. Я не помню, что говорил этот высокий голос, но вторая реплика того, кто был со мной в постели, была причиной по которой высокий голос стал тише и вдруг прекратился. Так я впервые понял, что за меня заступились. Картинка все же сохранилась.

Слева тот, кто за меня заступился, за ним пространство помещения, справа темно-красный ковер, сзади за головой дверь и было светло…

Всё это случилось в первом пристанище моего детства после роддома в Красноярске – поселке Пировское Пировского района, Красноярского края.

Со значительным отрывом во времени передо мной предстает плацкартный вагон, и в нем я не один. Рядом со мной интересный и немного молчаливый, но очень знакомый мне мальчик. Его внешность настолько неважна для меня, что ее черты не проникают в мое сознание, как и внешность мамы, хотя я почему-то знаю, что это взрослое и очень близкое мне существо заботится обо мне и моем милом знакомце. Ещё я знаю, что у него приятный голос, если оно не кричит, и если оно зачем-то прижимает меня к себе, то становится тепло. Мы с моим приятелем иногда что-то говорим друг другу и нашему покровителю и возможно употребляем какое-то одно слово по отношению к нему, но вообще в общении друг с другом мы используем понятные только нам слова, природа которых объяснима и любопытна, хотя вовсе неважна для нас.

Всегда, когда я не сплю, я смотрю в окно. Меня завораживают огромные зеленые штуки, проплывающие прямо перед моим лицом и не оставляющие ничего кроме яркого видения. Из-за того, что колес этих штуковин видно не было, я долгое время находился в полной уверенности, что гиганты эти не едут, а плывут. Возможно я видел по телевизору движение какой-нибудь плавающей посудины и эта картинка осталась в моей памяти. Во всяком случае какое-то время, быть может несколько лет поезда ассоциировались у меня с кораблями и с пребыванием на воде. Позднее я узнал, что поезда называются разными словами: электровоз, паровоз, Маневровый и Кукушка. Последняя привлекала меня больше всего. Это был маленький паровозик на дизельном топливе, в общем тепловоз, но с наружным поршневым приводом. Кукушка и вправду походила на игрушечный пароходик и из трубы ее шел дым. Но больше всего меня завораживало, то что машиниста почему-то никогда не было видно и создавалось впечатление, что пароходик-паровозик плывет сам по себе.

Автобус

«Мы вынуждены вести себя так, словно и в самом деле находимся в этом мире»

Автор Известен

ЕМ: 06. Dopplereffect «Myon-Neutrino».

Мы вышли из чёрного леса Бограда[3]3
  Боград, городок под Красноярском.


[Закрыть]. Все там черным-черно, словно была ночь или все спали. Но когда мы ступили на влажную траву луга, то словно прозрели от древней мокроты и упругости. Или просто начался день, хотя на самом деле продолжалась ночь, но только теперь про нее можно было сказать: другая ночь. А вообще, другая или прежняя ночь была всегда, поэтому в ней завелся космос. Так устроен мир: где есть двое – начинается третий. От пространства и вечности во Вселенной родился космос. Ну, а как появился Бог, никто не знает, хотя известно, что он создал звезды. Когда зажглись звезды, то стало ясно, что должен быть тот, кто будет любоваться ими и медленно сходить с ума от их недосягаемости.

Совершенно нормальным на земле быть нельзя, так как совершенство – это следствие некой гипертрофии, что тоже, в свою очередь, отклонение. И, видимо, первая обезьяна долгое время была совершенно нормальной, потому что не разбиралась в подобных вещах, и не подозревала, что однажды и ей предстоит увидеть звезды. Когда же это все-таки случилось, она, наконец, благополучно сошла с ума, тогда же и появился человек. Ну, а когда появился этот последний…, впрочем, это и так всем известно…

Так, развлекая себя схоластическим любомудрием, рассуждал я сам с собою через десять лет после того, как впервые увидел далекие ледяные огни на утреннем темно-синем небе Сибири. Именно в этом возрасте, лет в двенадцать или тринадцать, я стал вспоминать о той далекой жизни, в которой когда-то принимал участие. Не зная, что совсем скоро мне предстоит сначала забыть все, а затем вспомнить все. Теперь я это знаю, вот не могу только утвердительно сказать все ли описанное мной на этих страницах я действительно вспомнил…

– Вы посмотрите дети, какая красота! – сказал папа.

Мы подняли глаза на папу и маму: они вглядывались в синюю тьму. Невольно все остановились, задрав головы с открытыми ртами. Сзади был лес, впереди скалы, среди них, скорее у подножья, Боград, – городок в лесу, тот самый заветный город детства, в котором я провел первые два года своей жизни. Под ногами шевелилась живая упрямая трава, а над нами, над скалами, над травой – было это…

– А, вон автобус едет! – Папа вытянул руку и направил указательный палец в какую-то точку на скалах, где пролегала дорога. Все закивали, чтобы поддержать папу, кроме меня, потому, что я автобуса не видел, но мне очень хотелось увидеть автобус и вообще не отставать от других.

– Где автобус? – спросил я.

Папа присел на корточки, притянув меня одной рукой к себе, а другой продолжал приковывать внимание своего семейства к скалам выставив вперед указательный палец:

– Смотри за моим пальцем, где будет палец, там будет и автобус.

Видно было, что мама хочет что-то сказать, но не решается, чтобы дать отцу возможность проявить самостоятельность в общении с детьми. Однако она понимала, что открытая им на скалах звезда по имени Автобус вряд ли существует на самом деле.

– Ну? – Папа с надеждой смотрел на меня. – Видишь?

Я тупо молчал. Мне становилось нехорошо. Автобуса не было, и я понял это и, конечно, напрасно, но я понял и всё тут.

– Смотри-смотри… Во-о-он! Видишь?!

– Нет. – Ответил я, сдерживая слёзы. Мне было страшно.

Папа смотрел на меня. Его глаза словно тоже выражали какой-то страх. Но только это было что-то другое, тогда еще непонятное мне. Вдруг папа схватил меня за плечи и стал трясти.

– Смотри-смотри-смотри!!! – кричал он.

Я зарыдал, по-детски пронзительно и безутешно. Я плакал потому, что понимал, что со мной поступают нехорошо, несправедливо и жестоко, и вместе с тем мне было жалко папу.

Мама вырвала меня из его рук и прижала к своей груди.

– Что, совсем? – Она побледнела, как-то странно глядя на мужа, словно он понимает, что с ним происходит и словно об этом знают только они двое.

Папа встал и обернулся к детям:

– Ну, вы же видели, видели автобус? – Спрашивал он, и лицо его снова было добрым и даже немного виноватым.

– Видели! – закивала головой Кира, старшая сестра, преданно глядя папе в глаза. Она была на два года старше нас с братом, но уже сумела понять какие-то важные вещи для себя об этом мире.

Радик (на самом деле Радомир, хотя так его называли очень редко), мой брат-двойняшка, тоже кивнул, но тут же опустил голову, и на его лице проступило это смешное сконфуженно-лукавое выражение, которое появляется у некоторых детей, когда взрослые на полном серьезе добавляют к реальности свои фантазии.

– Ну! – Папа посмотрел на меня ласково, но от такого взгляда я ещё сильней разрыдался.

– Валера, ты отстанешь от него или нет? – Мама резко подняла голову, и голос ее был уже другим.

– Да ну его, в самом деле. Точно с луны упал! – обиженно сказал папа и махнул рукой. Затем он взял на руки Киру с Радиком и со словами: «Пошли, домой уже пора», – зашагал вниз по склону холма.

– Ну, хватит, хватит рыдать! – Мама опустила меня на землю. – Пошли домой.

Но я так и всхлипывал всю дорогу до дома, догоняя маму, которая спешила за мужем, ведь кроме него, там было еще два ее любимых ребенка.

Наверное, мне это нравилось – плакать, впрочем, как и смеяться. Поэтому я всегда мог легко расплакаться или рассмеяться, как и теперь, спустя пару десятков лет. Только сейчас, если долго нет повода для слез, я плачу просто так, как, впрочем, опять же, и смеюсь. Возможно, эта замечательная склонность – следствие того, что в том невинном возрасте Пластик уже не давал мне покоя. Ложась в постель, я, словно жрец какого-то тайного культа, готовился к ритуалу, в котором по ту сторону этой реальности кровь была водой, боль – воздухом, а смерть – жизнью.

Всё, что я видел во сне на этих ночных мессах, я спешил изобразить на бумаге. Однако это было очень трудно сделать днем: реальность, открывавшаяся по ночам, не желала выходить из памяти на свет.

Всему было положено своё время в моей жизни. И однажды произошло то, что я позже назвал началом обучения. Когда, подготавливая меня к моему странному будущему, те, кто был за это в ответе, стали учить меня видеть, слышать, чувствовать и понимать в этом мире то, что недоступно другим.

Пластик

 
«Нас ночь тревожит снами, волшебными почти…»[4]4
  Строчки песни «Млечный путь» из кинофильма «Большое космическое путешествие».


[Закрыть]
 

Автор Известен

Ребёнку снится иногда тяжелый, страшный сон; но, раскрыв глаза, он всегда видит себя снова в раю.

Автор Известен

ЕМ: 07. Necessity «Necessity».

Я видел его, и он видел меня. Мы видели, слышали, а самое главное чувствовали друг друга.

В эти минуты я не дышал, и даже сердце мое не билось. Изо всех сил я пытался изобразить из себя спящего: что-то бормотал себе под нос, похрапывал и беспомощно раскрывал рот. Сухой и едкий, как известь, страх, забивал мои легкие и гортань, оседая где-то в области солнечного сплетения, собираясь в ледяную пустоту; словно на месте живота образовывалась огромная дыра, пропасть, в которую уходила моя маленькая жизнь.

Я знал, побродив по комнате, он подойдёт к нашей с братом постели, нагнется надо мной и, приложив грязный, в зеленоватых чешуйках палец к губам, будет смотреть. Тогда я делаю вид, что просыпаюсь; встречаю его желтые светящиеся глаза без зрачков.

В этот момент они приближаются и приобретают красноватый оттенок, что означает: «И на этот раз ты будешь молчать до нашей следующей встречи». Я киваю в знак согласия, и вдруг от порыва ветра оглушительно хлопает форточка окна. На его фоне черный силуэт уродливо горбатится и растворяется в колеблющихся складках тюля.

Так было всегда. С тех пор, как я провел свое первое ночное бдение в доме родителей. Одна из таких ночей была последней…

Поселок СМП, где первое время после переселения в Казахстан жила наша семья, находился в нескольких километрах от небольшого города Есиль, в Акмолинской, тогда Целиноградской области и был построен на месте располагавшейся здесь когда-то давно военной части. Часть была расформирована или переведена, а казармы вместе со всей инфраструктурой переоборудованы под «жилой комплекс» для строителей и работников цементного завода, а лучше сказать «заводика», который был нужен, пока возводился город и формировался его центральный строительный комплекс. Соответственно, этот заводик и сам поселок были временными, а потому с названием не заморачивались, тогда этого вообще не любили. Короче говоря, название поселка было сведено к аббревиатуре описывающих его практическую функциональность слов: Строительно-Монтажный Поселок. Заводик же тогда уже доживал свои последние дни как раз вместе со мною. Поэтому, прежде чем речь пойдет о моей дальнейшей жизни, я расскажу короткую историю моей первой маленькой жизни на этой планете, которая тогда странным образом оборвалась.

ЕМ: 08. Atom Heart «Lightfast».

С тех самых пор, как я начал себя осознавать, бессонница стала для меня такой же реальностью, как и все те, что приходили ко мне, чтобы занять своё место в моем сознании, пока под утро я, наконец, не засыпал.

Предводителем всех этих сущностей входящего в меня и реализующегося мира теней было существо, подходящее под определение инкуб-суккуб, но пока я был совсем маленьким половых органов у него я не видел, или не запомнил. Впрочем, спустя какое-то время эти приспособления у него все-таки появились. Наверное, когда мне было уже года три или четыре оно было инкубом. Но так как его причиндалы анатомически были схожи с моей пиписькой, только, наверное, раз в пять побольше, то можно было бы заподозрить, что с помощью этих штуковин мы выполняем одни и те же функции. Однако, глядя на то, чем одарила потусторонняя матушка природа моего инкуба, я смутно догадывался о более значительном предназначении его дарования. Временами инкуб становился суккубом и когда я видел эти розовые кружева под рыжеволосым лобком, мне казалось, мой ночной кошмар заразился какой-нибудь страшной болезнью.

Высокий, с телом покрытым зеленоватыми чешуйками, с шарообразными желтыми глазами и очень эластичным телом, он ассоциировался у меня с пластилином. По последнему признаку я дал ему имя Пластик.

На третьем году моей маленькой жизни Пластик перестал быть для меня только ночной сущностью. Он стал, когда ему было угодно, являться в облике соседского мальчика Олега Блуднина. Олег играл роль гида в том скрытом от глаз других людей и открытом для меня в первые дни моей маленькой жизни мире. Первым воспоминанием, вынесенным мной из нее, было открытие этого страшного, гипнотического пространства, невидимой другим, но явной для меня реальности. Постигая ее, я постепенно забывал о существовании Пластика, чтобы вспомнить о нем десятки лет спустя.

Однажды, когда уже все спали, стена нашей детской стала как будто прозрачной, пока и вовсе не растворилась. И тогда моему взору открылась начинающаяся прямо от подножья нашего дома дорога, выложенная бетонными плитами. Дорога казалась бесконечной…, но там вдалеке, где она превращалась в тонкую нить, были различимы два белых пятна. Я помню, как бегу по этой дороге навстречу загадочным белым предметам и, по мере приближения к ним понимаю, что эти белые пятна – два белых вертолета. От пропеллеров до колес они казались вырезанными из слоновой кости. Когда я уже почти приближался, они как будто чуть отдалялись, пока я не понимал, что расстояние между ними и мной не сократилось, но в этот момент оно как будто бы все же уменьшалось, и так снова и снова. Плиты, по которым я бежал, становились теплыми, затем горячими, все горячее и горячее… Когда я начал обжигать ноги, то понял, что за вертолетами мне не угнаться, и решил вернуться назад. Но теперь, та же история с удалением повторилась: плиты становились все горячее, а дом – все дальше.

Другой

Испытания, пришедшие слишком рано, развивают иногда в тайнике детского разума тяжёлые сомнения, которыми эти детские души судят Бога.

Автор Известен

Действительность, в которой жил тот самый мальчик, мой предтеча, эта невообразимая страна, состоящая из сна и реальности (грань между ними я, видимо, не различал), параллельных и инопланетных миров, не поддается, какому бы то ни было более или менее правдоподобному описанию. В любом случае, этот материал предполагает серьезный целенаправленный труд, а также другую книгу и, наверное, другого читателя. Возможно, что когда-нибудь все это состоится. А пока, чтобы рассказывать о той действительности, в которой жил тот мальчик и теперь по наследству живу я, мне придется попытаться описать загадочные обстоятельства, ставшие концом одной маленькой жизни и положившие начало другой… Как я могу знать о этой жизни и помнить ее, как, к слову, и детство своего папы, вы, возможно, поймете лишь в конце этой книги, а пока лишь прошу наслаждаться повествованием, apriori доверяя рассказчику.

Ко времени, когда произошло событие, о котором я хочу рассказать, нам с братом было уже около трех лет. Тогда мы впервые стали вероломно покидать двор бабушкиного дома, где почти что поселилась наша семейка. Папа и мама с утра куда-то исчезали, а порой, и вовсе находились «на заработках» в Красноярске, куда забирали с собой Киру. За нами же должна была присматривать Бабушка. Как правило, в свои выходные (на пенсии Бабушка продолжала работать) она выводила нас во двор и через какое-то время мирно засыпала на лавочке. Дождавшись этого момента, мы с Радиком брались «за ручку» и убегали к самому загадочному и манящему для нас месту в поселке – развалинам старого двухэтажного клуба. А года полтора спустя мы открыли для себя еще и Детсад, бывший едва ли в лучшем состоянии, чем клуб…

С нами со двора уходил Олег Блуднин. Я думаю, он был нашим ровесником, хотя на вид и постарше, однако я относил это к условиям его жизни. Впрочем, может быть, ему и было года четыре, а может даже пять. Он не умел, ни читать, ни писать и не знал, сколько ему лет. От него постоянно пахло мочой, а на шее у него были фиолетовые, красно-желтые и бордовые дугообразные пятна.

«Я обоссался, а папка меня душил», – весело говорил он, когда мы спрашивали, откуда у него такие страшные штуки на шее. Впрочем, можно было этого и не спрашивать: о своих мучениях и страшных наказаниях, которым его подвергали родители, Олег рассказывал всем, кто соглашался его слушать. Но то, что рассказывал Олег нам с Радиком, заставляло нас просто трястись от страха. Из-за этих рассказов Радик стал уходить во двор при его появлении. Я не очень-то верил Олегу, а потому и не очень боялся… В одном единственном окне, дома где жил Олег, я иногда видел какую-то рыжеволосую женщину, наверное, это была его мать, а вот отца у него, как будто и не было… Во всяком случае, ни я, ни кто либо другой из местной детворы, никогда не видели, чтобы в их дом входил, или выходил из него какой-нибудь мужчина. Меня лично в Олеге привлекал странный звук, похожий на жужжание жука или далекое гудение двигателей самолетов или вертолетов, которым всегда сопровождалось его появление, хотя более часа его общества и я поначалу выносить не мог. Тем не менее Олег был отчаянным смельчаком и выдумщиком, поэтому он все же был мне интересен, пусть и не очень приятен.

Входом в клуб служил черный квадратный проем в стене. До пожара, случившегося когда-то давно, еще до появления нашей семьи в поселке, на этом месте была дверь. Не могу сказать почему, но мне казалось, что Пластик, переставший с недавнего времени ко мне приходить, появлялся именно из этого черного окна в запретное… Мы приходили сюда с Олегом и Радиком с намерением войти внутрь, но всегда только стояли перед входом. А когда страх становился сильнее нас, мы вдруг, как по команде, срывались с места и с истошными воплями убегали прочь.

Однажды, мне приснился сон, что за этой «дверью» стоят два тех самых белых вертолета и пропеллеры их крутятся в ожидании меня. Когда я проснулся, вертолеты, как два белых пятна, стояли у меня перед глазами. Я встал, оделся и бесшумно вышел из дома. Плача от страха, я приближался к обожженным руинам…

Утром, часов в восемь, мои родители, подключив соседей, с безумными от паники и отчаяния глазами носились по поселку и его окрестностям, разыскивая меня. Олег и Радик стояли недалеко от клуба, напротив чёрного проема. Радик плакал.

– Вы чего тут стоите? – Подошёл к ним наш сосед алкоголик дядя Дима.

– Он там, – сказал Радик и показал на вход…

– Чиво? – нахмурился дядя Дима, но, внимательно посмотрев на детей, шагнул к проему. Радик с воплем убежал прочь.

– Чё это, он там делает? – буркнул дядя Дима, уходя в черноту неправильного квадрата.

На крики сбежались взрослые. У входа образовалась толпа. Кто-то еще вошел внутрь. Зажгли спички.

– Вот он…

– Еб твою мать!

Донеслись голоса из пахнувшей мочой и экскрементами черноты. Толпа загудела. Какая-та женщина крикнула: «Ихний!». Запыхавшиеся, взмыленные, с красными от ветра и бессонной ночи глазами, тяжело дыша, к толпе подошли мои родители. Люди расступились.

– Там вашего, говорят, нашли, – с участием сказал кто-то вполголоса. Навстречу родителям из проема вышел дядя Дима. Поперек согнутых в локтях рук лежал ребенок, лицо и туловище были закрыты строительной брезентовой курткой. Сосед замер в проеме. При виде моих родителей губы на его изумленном лице задрожали.

Мое беспомощное тело отвезли в больницу, чтобы засвидетельствовать смерть. А оттуда отправили на вскрытие в морг. Но мама настояла на том чтобы вскрытия не делали.

Во время всех этих ненужных хлопот с маленьким, не проявляющим признаков жизни телом мама лежала в зале на столе, с головой укрытая белой тюлью. Рядом на стуле сидела Бабушка. Помешав что-то алюминиевой ложкой в стакане, она осторожно протянула дочери, приговаривая:

– Лида, Ли-и-да? Ну, ты выпей хоть валерьянки… А? Лида?!

На все эти бабушкины поползновения мама уже несколько часов никак не реагировала.

– О-о-й! – Шумно вздыхала Бабушка, отводя от носа дочери стакан. – Радик с Кирой, чем виноваты? Их ведь тоже надо…

Бабушка не смогла договорить и вообще хотела потерять уже сознание, потому что в комнату осторожно, но всё-таки быстро и даже как будто неумолимо вошел мой папа, на руках у него был я, только на год младше и с темно-русыми волосиками на голове, вместо черных как у Радика.

– Лида! Посмотри, кого я тебе принес! – сказал папа, подойдя к столу.

– Лида, ты посмотри! – всплеснула руками Бабушка.

Обессилевшая от горя и слез мама медленно повернула к нам с папой голову. Страшными, безумными глазами умирающей на дыбе жертвы она посмотрела в мои глаза. Затем, что-то едва слышно произнесла, и снова отвернулась к стене.

– Что? – Нагнулся над ней потрясенный папа. – Ты чего, Лида?

Но мама уже не реагировала. Папа повернулся к бабушке.

– Что она сказала, мама?

Бабушка, тщательно разглаживающая складки, на идеально ровной скатерти, вдруг остановилась. В ее удивительных глазах в это мгновение словно заговорили все чувства, на которые у нее хватало сердца; там были сострадание и мольба, надежда и упрек, но главное – бесконечное море усталости и боли, ширившееся в душе Бабушки на протяжении всей ее жизни.

– Другой, – едва разжав губы, медленно сказала бабушка. Горько вздохнув и как-то обречённо покачивая головой, она взяла меня с жестких папиных в свои теплые мягкие руки и понесла в детскую, потому что я все еще спал…