Текст книги "Моленсоух. История одной индивидуации"

Однако, во дворе и за его границами, я так же получал кое-какую культурную информацию, кроме «наскальной живописи» аборигенов и мата, которым был просто пропитан воздух СМП. Населяли его дворы дети не самых «стахановски» настроенных рабочих нашего цементного «заводика» либо огромного и загадочного Керамзитного завода. Люди эти все, как правило, здорово пили, и поэтому в доме большинства наших товарищей по играм, не было не то что «Песняров», но даже и обычного телевизора, так как деньги родителей уходили в основном на загулы, запои и выходы из оных, которые в большинстве случаев были лишь «входы». Здесь влачил своё тяжкое и бессмысленное существование сосланный со всех концов СССР маргинальный сброд. Не судите строго, но мне как человеку, наглотавшемуся подобного ментального угарного газа, трудно быть более корректным по отношению к испускателям этого самого газа. Размышляя над этой закономерностью, я даже придумал шуточно-клиническое определение возникновения подобного образа мыслей: «Синдром Шовиницше» (Syndrome Shovinietcshe)[8]8
  «Переболевших чумкой буратинной» – строка вашего покорного Слуги и Работника из стихотворения «Преображение»:
«…Пиитов тех, неисчислима рать,Переболевших чумкой буратинной.Строча, урча и впаривая липу,Она невинна, плотна и бесплодна…»

[Закрыть]. Сбродом, в данном случае, значит отбросами и без того не особенно духовного социалистического общества, опустившимися людьми, с полным отсутствием культурных запросов и какой-либо морали. Что же касается уже упоминавшейся «Pinocchio Plague» («буратинная чумка»), то с нею они рождались, получив в дар от своих предков. Как правило, за алкоголизм, тунеядство, и асоциальный образ жизни, их в принудительном порядке отправляли куда-нибудь, где они были бы менее опасны для социалистического общества, например, в казахстанские степи поднимать целину. Здесь они были вынуждены жить и трудиться, а так как заводить детей им запретить не могли, то во дворе, а также за его пределами, мы с Радиком были вынуждены общаться с этими самыми детьми. Однако все эти дети были более или менее дружелюбны к нам с Радиком, чего не сказать о шпане из страшного поселка за железной дорогой.

Взрослые презрительно называли его Бичегорск. Нам детям объяснялось, что поселок называется так потому, что там живут одни бичи. О бичах опять же от взрослых мы знали, что это такие люди, которые не работают, пьют и занимаются нехорошими делами. Порой мы видели детей из Бичегорска, они всегда ходили небольшими группками. Всегда чумазые в недетской, старой рваной одежде; их худые тела всегда были в синяках и ссадинах. Было известно, что повстречаться с ними на улице одному очень опасно.

ЕМ: 16. VSVN «VSVN 3».

Вот как выглядел один из моих ночных кошмаров тех лет. Ночью я видел бабушкиных подруг старушек более молодыми. Сначала они танцевали вокруг меня, затем взялись за руки и понеслись хороводом. Эдакий народный фолклёрно-порнографический ансамбль гермафродитов. Их головы украшали белоснежные платки, под цветастыми кофтами колыхались огромные сиськи-арбузы, а ниже пояса тётки были совершенно голыми, и я видел мотающиеся между ног волосатые клубни. В глубоком детстве я подсмотрел ночную кухонную ссору родителей. В ходе выяснения отношений папа сорвал с себя одежду и абсолютно голый бросился на маму. Внизу живота папы я увидел те же самые волосатые штукенции. Однажды, когда у героев моих снов стали появляться волосатые клубни, то я стал различать их по половому признаку, хотя идентификация не всегда означала принадлежности к определенной группе половых органов. Часто, я видел просто множество различных клубней разной величины и длины волос, к чему они имели отношение, мне было все равно, так как я был их частью. Но, зачастую носителями этих хозяйств представали худые дети со впалыми глазами на мертвенно бледных лицах. Порой я оказывался в зависимом от этих детей положении.

Через какое-то время после странного сна с бабушкиными подругами (для человеческого животного счастье заключается во множественном соединении половых органов; «согласно Фрейду, стремление к созданию все более крупных единств свойственно биоорганической природе самого Эроса») я стал анатомически и эротически подкованным ребенком, умеющим отличить Конец от его противоположности, но вовсе не начала (начало-конец), а существительного из другой предметной области. Здесь поле для вашей фантазии ни чем не ограничено, но на ум почему-то прежде всего приходит дырка. И получается, что это не такие уж и разные вещи, коли на то намекает нам сам великий и могучий.

У меня были хорошие учителя. Если где и могли научить пятилетнего лопуха пить, курить, «ебаца», так это в СМП. «Учителями» подобного профиля и славился наш поселок. Земля моего раннего детства. Парк запрещенных аттракционов, в котором у меня всегда была своя оцинкованная ванна с ржавым песком на дне, лодка каруселей участи и предопределения. Парк зарос полынью, репейником, коноплей, расторопшей, лебедой, куриной-слепотой, мать-и-мачехой, мятой, подорожником, конским щавелем, дедушкиной табакеркой, кошачьей чесалкой, сиротской говнилкой, стебальной побрякушкой, полевым перепихоном, степной суходрочкой, киздычной поебенью, техническим мусором всех предыдущих эпох от Чингиз-Хана, до Куная Хуембея. Отовсюду в том числе из огородов и живых изгородей торчали части некогда величественных железных агрегатов, обвитые проводами. Иногда эти покрытые толстым коричневым слоем эрозии механизмы, которые были прямо по Канту чистой вещью в себе, торчали из плодородной почвы по несколько штук к ряду. Между ними образовывалось скрытое высокой и ветвистой пахучей коноплей пространство. В это пространство прорывались прячась от глаз взрослых наши детские банды. Надежно укрытые дружелюбной к человеческим детенышам флорой, в ее тени, мы предавались запретным и поэтому невыразимо сладостным половым исследованиям. Где-то совсем рядом звонко стучали зубы железной дороги, тарахтели стальными костями всевозможные смертепроводные чудеса техники, где-то высоко-высоко жужжали маленькие черные вертолетики, перерезающие лучи исступленного казахстанского солнца. Если бы в те времена иной доброхот спросил бы меня, что мы все там, а порой нас собиралось до семи человек детей, от четырех до двенадцати лет, делали, я бы не мешкая ни секунды честно ответил: «Ебались». Тогда, да собственно и сейчас я не знал и не знаю другого более правильного названия для подобного времяприпровождения. И как показала дальнейшая взрослая жизнь, никакого другого более честного, естественного, наиболее правильно идентифицирующего, коль уж речь пошла о великом и могучем, и на великом и могучем более правильного названия для этого не существует. Зачем же вводить друг друга в заблуждение, а тем более детей. Поверьте, большее подозрение и опасение вызывает у детей не тот взрослый, который матерится, а тот, кто употребляет непонятные сложные слова для вещей, истинные имена которых они сами знают с первых дней жизни. И так, будучи маленьким мальчиком, я не знал другого определения тому, что мы там в полынно-конопляных зарослях вытворяли. Хотя на самом деле никакой такой ебли у нас и не было. Да, мы показывали друг другу свои пиписьки, мы выясняли разницу путем писания, рассматривания, сопоставления, но когда мы собирались в ватагу, то прежде чем отправиться в кусты, кто-нибудь, из самых старших говорил что-то вроде:

– Ну, че ребя, пошли ебаца.

Однажды мы были образованы, то есть просвещены и обучены. Нашим учителем был Витька Фельд. Он был намного старше нас. Точнее это нам он казался взрослым, но самим взрослым он, видимо таким не казался, поэтому они не обращали никакого внимания на просветительскую деятельность которую развернул Витька среди детей.

Витя всегда знал, где мы в очередной раз собрались и однажды привел свою подружку Соню. Соня была совсем взрослой девочкой, но на взрослых она также была непохожа. Её взрослость мы определяли по высокому росту, большим сиськам и низкому голосу. Хотя, впрочем, никто из нас не слышал, как Соня разговаривает. Зато каждый в поселке слышал ее грустную песню. Соня пела, порой едва слышно, порой в голос, и всегда это была одна и та же печальная песня. Соня пела вроде и на русском, но разобрать слов этой песни ни у кого не получалось. О чем пела Соня? Может быть о сползающих в рот соплях, а может о пьяных родителях, заставляющих ее раздвигать ноги перед пьяными собутыльниками, а может о сладких конфетах, которые обещали ей веселые дяди, вместо конфет набивая её нежный рот своими большими вонючими и к тому же совсем невкусными писюнами. Но Соня не только пела. Порой, мы видели, как Соня, смеясь и радостно тряся сиськами нагишом бежит по поселку. А за ней, спотыкаясь, падая и лихо матерясь мчится дружная пьяная ватага. Родители и их собутыльники догоняют Соню, наскоро обертывают какой-то предусмотрительно прихваченной в погоню тряпицей. Обступив со всех сторон умалишенное дитя, на ходу запихивая в нежный усатый рот Сони конфеты, гудя и порой пытаясь непринужденно развязано напевать, семейство отправляется по восвояси. Когда Витька с Сонькой пришел к нам в кусты он отрыгивал спиртным, мусолил подобранный на улице окурок и посмеиваясь что-то пытался сказать. Соню он положил на землю и задрал подол её платья. Мы увидели белый живот и пучок черных волос, треугольником.

– Хули ты разлеглась сиповка! – Витька пощекотал блаженно улыбающуюся Соню по животу. – А ну, бля, ноги свои раздвигай.

Орудуя большими красными руками, Витька согнул ноги Сони в коленях и раздвинул. Мы увидели между ног Сони странное красно-розовое волосатое, возможно, раненое существо, оно было живо, но затаилось. Я узнал его, мы когда-то с ним уже виделись. Казалось оно чем-то напугано, его органы сжались и стали блестеть. В тот вечер нас было шестеро: Я, Радик, Кира, Эля, Ирка Иквина, Сашка Родина и какой-то малознакомый мальчишка, его лицо почти полностью было покрыто зеленкой. Он видимо, испугался неведомого существа между ног Сони и убежал. Когда Витька с отцовской нежностью обнял Ирку и засунул свою ручищу ей между ног, девочка надула губы и чуть не плача тоже дала стрекача. Наверное, все мы убежали бы за ней, если бы Витька не обладал каким-то особым магнетизмом. Во-первых, несмотря на его трехэтажный мат по поводу и без повода, сигареты и перегар, у этого застрявшего в пацанах парня был низкий громкий и веселый бас. Думаю, у него было смазливое лицо, во всяком случае, его шальные глаза сияли такой добротой и правдой, что хотелось броситься ему на шею. Порой мы смотрели на Витьку готовые расплакаться или рассмеяться или просто пойти с ним на край света, загипнотизированные его нечеловечески радостной улыбкой. Благодаря ей, мы видимо и доверяли ему, словно зная, что ничего плохого с нами не произойдет. Голова его была отравлена, но не она возбуждала наше любопытство, а Витькино сердце, зовущее нас за собой, позднее мне суждено было вглядеться в глаза Витьки более пристально… Витька расстегнул ширинку и выудил из тьмы на свет божий любопытную штуку. Судя по общему изумлению никто ничего похожего в жизни не видел. Раздались возгласы, раскрылись рты, выпучились глазенки. Только реакция моего Радика отличалась от всех остальных. Он сжал свои тонкие губы, из его глаз потекли слезы.

– Ну че, мальки, такой колбасы вы небось еще и не пробовали? – Витька зажал свою штуковину в руке и потряс ею перед нами. – Ну че, мож, ты хочешь рыжая? – Витька улыбнулся Сашке Родиной и потряс своим удавом прямо перед ее лицом.

– Дурак, – покраснела Сашка, она взяла девочек за руки и все с визгом убежали.

– Че остался? – Витька широко улыбнулся. – Не ссы, ща Соньку проститутку ебать будем.

Витька лег на Соню и воткнул своего удава прямо в странное волосатое существо. Соня издала непонятный мне тогда возглас, как будто чему-то удивилась. «Ах ты шалава», – ласково и в то же время как-то неумолимо произнес Витька, снова и снова двигая тазом вперёд-назад, вперёд-назад и так очень долго, потом он весь раскраснелся и рявкнул на меня что бы я уносил ноги. Я так и сделал.

ЕМ: 17. The Orb «Aphex Twin-Polynominal-C».

Мы запутались в кустах пахучей молофейной конопли. Никто не заметил, как начался дождь, просто все мы, поддавшись единому порыву бросились бежать. На нашем пути вставали дымящие черным дымом где-то прямо под небесами красные кирпичные трубы, рельсы слепили наши глаза солнечными бликами, по ногам била растущая прямо из шпал солодка. Воздух был пропитан запахом мазута, соляры, бензина и шампиньонов. Стоило зазеваться, и за спиной раздавался страшный гудок несущегося на полной скорости безутешного тепловоза или сияющего неумолимой улыбкой черепа электровоза. Тогда мы понимали, что нужно сойти с рельсов, иначе смерть. Конечно спрыгнуть с железнодорожной насыпи удавалось далеко не всем. Серега Жураковский попал носком ботинка под рельсу. Если бы он сразу пригнулся расшнуровал ботинок и рванулся вперед, пусть даже и разбив себе голову и грудь о щебень, то остался бы человеком. Организованные технологические предприятия не несут ответственности за жизнь попавших под их машины биологических сущностей. Не можешь уничтожить машину – встань у ее руля, но в любом случае не стой под стрелой. Мы увидели странную картину. Серега дергается всем телом и как видно орет, что есть мочи. Его перекрикивает сигнал черепа-электровоза и страшный скрип железных колес двух десятков товарных вагонов о раскаленные железные рельсы. Вдруг Серега отскакивает в сторону на фоне искрящих колес электровоза.

Мы карабкаемся по насыпи и подхватываем не перестающего орать Серегу на руки. Лицо его стало белым, глаза рвутся из орбит. Наконец мы замечаем, что по песку за Серегой стелется кровавый глянцевый след. Кровь идет из обрезанной под щиколотку ступни. Из кабины электровоза выпрыгивают двое красивых бородатых мужчин в синей железнодорожной форме с пагонами и в фуражках со значками. Они напоминали двух отважных капитанов из фильмов о приключениях на воде. Капитаны, растолкав малышню, подхватили Серегу на руки. Через несколько секунд в руку Сереги воткнулся шприц, а нога покрылась толстым слоем сразу покрасневшего бинта. Матерясь, капитаны понесли обмякшего Серегу в кабину электровоза. Раздался оглушительный гудок и поезд рванул с места. Через минуту он уже скрылся за горизонтом. У себя под ногами я увидел черный квадрат, и нагнувшись поднял с земли кошелек. Ребята вытаскивали из-под рельсы ступню Сереги, капитаны впопыхах о ней позабыли. Я раскрыл кошелек. Это было то, что позднее стали называть портмоне, а тогда это был кошелек и в нем была куча денег. Мы насчитали шестьдесят девять рублей двадцать три копейки. Ногу мы завернули в рубаху Андрюхи Герасименко и пошли в магазин.

Одноэтажный кирпичный магазин стоял рядом с железной дорогой. Мы купили полиэтиленовый пакет, чтобы положить туда ногу и еще всякой еды, сигарет, пива. Все мы конечно были еще салаги, но продавщица тетя Маруся была моей родной тетей. Пива она нам налила в трехлитровую банку под завязку. Сигареты мы взяли болгарские «Ту-134». Также мы взяли разной колбасы и шоколадок. Все это нам обошлось в сорок рублей, червонец мы накинули тёте Марусе за блат. Сначала мы собирались отнести Серегину ногу его родителям. Но потом сообща решили, что нужно выпить пиво. Во-первых, пока оно холодное, а во-вторых, если бы, мы пришли с (бит обрывается!) пивом, об этом могли узнать наши родители и нашей секретной жизни пришел бы конец. Мы сели в лесополосе недалеко от железки и, сделав по хорошему подобающему настоящему пацану глотку пива, накинулись на колбасу. Только Олег Блуднин почему-то не стал есть колбасу. Он не учился в школе, и судя по всему, принадлежал исключительно самому себе. Со временем он стал для всей сэмповской братии чем-то вроде атамана.

– Хорош жрать! – сказал Олег, выпустив из ноздрей и изо рта клубы дыма. – Я думаю, знаешь че с ногой надо делать?

Это была манера Олега, задавать вопрос, словно кому-то лично и в то же время никому, получалось лично всем. Все ждали, что Олег собирается предложить.

– Надо, ее в Бичегорске на главную дорогу положить. И написать бумагу, что так бля будет с каждым, кто тронет хоть одного пацана, из нашей кодлы.

С Олегом все согласились, то, что он предлагал, всегда было рискованно, но по-взрослому и всем нам нравилось это ощущение. Я предложил сначала показать ногу автотэповским девчонкам, за которыми мы ухаживали. В Автотэпе, мы пошли к дому Верки Хадаловой, там было пять девчонок и двое пацанов. Они прыгали на огромных автопокрышках от «Белаза». Мы угостили всех конфетами, а потом показали им ослепительную животрепещущую кровавую ногу в целлофановом пакете. Одна девчонка посинела от крика и упала в обморок. Олег стал бить ее по щекам, но когда она очнулась он снова дал ей ногу, и она снова потеряла сознание. Когда было темно, мы отнесли ногу в Бичегорск, предварительно положив страшный дар в большую картонную коробку из-под конфет. Немного поблуждав по сумеречному Бичегорску, мы оставили коробку с ногой возле колодца на главной улице. Про надпись все почему-то забыли, а на следующий день я забыл про пиво, сигареты и даже про ногу, но я все время чувствовал на себе взгляд Олега, чувствовал его необъяснимое молчаливое присутствие.

Трубочка

 
А на этой на березе труп её висит.
 

Народная песня

В те счастливые времена, когда родители приезжали к Бабушке, чтобы побыть с нами, начинались настоящие праздники музыки. Музыку крутили с утра до вечера, а когда родителям все это надоедало и они уходили гулять, мы с бабушкой пели ее любимые песни про растерзанную обстоятельствами любовь. Нашим детским хитом в исполнении Бабушки были «Ой цветёт калина» и еще какая то песенка, в которой были такие строки:

 
Ты иди отсель желанный,
Душу мне не рви.
А другую городскую
Лучше полюби.
 

Девушку-колхозницу, главную героиню песни, её «желанный», судя по всему, городской малый, к финалу песни, бросает, здраво рассудив, что лучше ему поступить по совету своей деревенской возлюбленной. Поэтому песня завершается такими строчками:

 
За деревнею береза
Во поле стоит.
А на этой, на березе
Труп её висит.
 

Эти строчки Бабушка пела с какой-то особенной интонацией, долженствующей отразить, видимо, страдания главной героини таким образом, чтобы слушателю было понятно, что и исполнительница не понаслышке знает, что значит труп брошенной девушки в конце народной песни про любовь. Мы с братом и сестренки, принимавшие участие в исполнении песен, всегда ждали этого момента с замиранием сердца, глубоко понимая отношение бабушки к ним и их содержанию. Но особое удовольствие нам доставляло не синхронное повторение вместе с Бабушкой последних роковых слов, а возможность некоторой вариации. Поэтому, стараясь копировать Бабушку в интонации, с такими же, как у нее, полными трагизма минами мы исполняли облюбованные нами варианты развязки. Например, я пел «А на этой, на березе, трубочка висит…», а Радик пел «… тумбочка висит…». Были и еще варианты, но это уже не важно. Самым интересным была для нас реакция Бабушки: надо сказать, что у этого куплета был повтор, и если в первый раз Бабушка готова была списать наши «тумбочки» и «трубочки» за оговорку, то когда она слышала их второй раз, она легонько отталкивала нас руками, обиженно повторяя: «Идите, идите вы от меня!». Мы тут же на все голоса начинали каяться: «Бабушка, не обижайся, не обижайся, ба!», и Бабушка, конечно, прощала нас, но всякий новый раз, мы проделывали с ней тоже самое. Иногда, она отпрашивалась у нас куда-то на 15 минут и возвращалась через час повеселевшая и какая-то совсем другая. Вот тогда Бабушка брала реванш за наше святотатственное отношение к её священной песне. Видя, что наша няня навеселе, мы тотчас обступали ее и уговаривали что-нибудь спеть с нами; она не отказывалась, ложилась на кровать, по-мужски положив обе руки под голову:

– Ну, чего вам спеть?

– Бабушка, давай про берёзу! – говорили мы.

– Какую берёзу? – спрашивала Бабушка, задирая вверх подбородок. – Никакой берёзы.

– Тогда про собачку, ба – канючили мы.

– Про какую ещё собачку? – бабушка махала рукой. – Собачка-говнячка!

Эти ее рифмы приводили нас в неописуемый восторг. Отсмеявшись, мы снова начинали приставать.

– Бабушка, а про Чебурашку?

– Какую ещё Чебурашку? – снова махала рукой Бабушка.

– Чебурашку, Чебурашку… – не отставали мы, ожидая какой-нибудь очередной неожиданной рифмы. И словно отвечая на наши пожелания, Бабушка говорила, отмахиваясь от нас, как от мух, двумя руками:

– А-а, ну вас… Чебурашка-хуяшка.

Это слово из трёх букв, мы уже неоднократно слышали на улице. Помню однажды за его повторение при родителях я получил от мамы по губам, поэтому когда его да ещё в таком неожиданном прочтении произносила наша Бабушка, рифмуя с именем нашего любимого мультгероя, мы начинали просто визжать от восторга, и Бабушка получала новые призовые баллы в нашем отношении к ней, как к своей… Помню, однажды, когда мы уже жили отдельно от Бабушки, я поймал себя на мысли, что мне не хватает ее общества на столько сильно, что если бы мама отпустила меня жить к ней, то я собрался бы в ту же секунду. Но уйти жить к Бабушке, отпрашивался не я один. Нашу тоску по ней Бабушка как будто чувствовала и тогда вдруг появлялась на пороге нашего дома. Мы, как прежде, усаживали ее на диван, устраиваясь поудобнее рядышком с ней. Погладив нас по головам, переведя несколько раз с шумом дыхание, Бабушка вдруг тихонько чуть ли не шепотом запевала свою «Березу». Она знала, что мы ждали этого, она знала все о нас всех и о каждом в отдельности. А эта песенка была ее ненавязчивым напоминанием, о том времени, когда нам казалось, что нашим главным взрослым, нашим папой и мамой была она, наша «Баушка».