Текст книги "Моленсоух. История одной индивидуации"

В новом доме

 
«Всем, с кем я связан,
Кому обязан,
Кому плачу я,
О ком кричу я!».
 

Автор Известен

ЕМ: 36. Cluster «Caramel».

Когда секс из детской игры во взрослых стал ещё и источником удовольствия, сначала для нас с братом, а позже и для сестёр, мы стали отделять его от игры. Во-первых, мы уже знали, что это удовольствие требует строжайшей конспирации. А во-вторых, определились симпатии, которые образовали пары. Например, Кира была более избирательна, и придирчива. А потому её партнёр должен был быть более изобретательным, инициативным и предупредительным. Мне же хотелось, чтобы моя партнерша напоминала взрослую девушку с грудью и черным треугольником внизу живота. Всё это имелось у Киры уже лет с десяти, поэтому я проявлял инициативу, был осторожен, тактичен и превращал приставания в целый мистический ритуал. Радику, который не отличался подобными способностями, оставалась Эля. Но так как с возрастом Эля также превратилась в ценителя моих эротических мистерий, то, когда нам не мешали, мы предавались любовным радостям и с ней.

По мере взросления мы с братом всё больше и больше сближались и во всём, что не касалось секса, образовывали вместе с папой мужскую оппозицию в вопросах, в которых наше мнение и мнение женской половины семьи расходились. У этой же последней, прекрасной половины, такой консолидации не наблюдалось, и в этом обстоятельстве не последнюю роль играло то, что каждая по отдельности девочки были объединены со мною общей сексуально-мистической тайной стороной жизни.

Однако деление семьи на различные, порой стихийно образовывающиеся половины, четверти и трети, способствовал и ряд других более серьезных обстоятельств, одним из которых и был купленный родителями дом. Его форма и расположение в дальнейшем и мистическим, и вполне понятным образом отразились на всём, что касалось будущего нашего семейства.

Дом находился за городом и был отделён от него огромным железнодорожным ДЭПО. Эта контора сама со всеми своими железнодорожными полотнами и инфраструктурой являлась небольшим городком. Объяснялось это тем, что город, к которому относилось ДЭПО, долгое время числился как станция, потому что вырос вокруг гигантской узловой станции в просторах Казахстана. Дом был единственным уцелевшим зданием рабочего поселка, построенного когда-то для работников филиала ДЭПО, какой-то организации с таинственным названием ВДРМ. Можно вместе пофантазировать над расшифровкой. Но судя по тому, что рядом с нашим домом стояла огромная водонапорная башня, это название связано с водой. Со временем семьи работников ВДРМ перебрались в новые многоэтажные дома в городе, а поселок, состоявший из трех одноэтажных десятикомнатных бараков, остался как резерв жилья для вновь прибывших из деревень в город.

К тому времени, как папа купил пять комнат в доме, это был как раз один из уцелевших во время жилищной экспансии бараков. К нашему приезду в доме жила лишь одна старая дева по прозвищу «Тётя Ира», которая в скором времени тоже переехала, видимо, привыкнув к жизни уединённой. Тогда папа огородил территорию вместе с сараями, хлевами, огородами, туалетами, садом и колодцами, деревянным забором, и наше угодье получило среди местных название «Усадьба». Это была огромная, вполне пригодная для уединенной жизни территория, к тому же находящаяся вдали от города. Таким образом, получив возможность вне работы и учебы жить как бы и вне социума, уж точно не думая о том, что скажут соседи, старшие члены семьи, а за ними и все остальные по старшинству могли проявлять себя как свободные от постороннего мнения индивидуумы. Чем никто и не преминул воспользоваться. Отразить весь этот процесс в рамках одной книги мне не представляется возможным, поэтому ограничусь лишь парой примеров.

Через какое-то время, после покупки дома и объединения детей с родителями, которого нужно было ровно столько, чтоб пережить период адаптации к местности, атмосфера в семье плавно перешла из новой, семейной, в антисемейную. Во-первых, две комнаты, которые папа превратил в мастерскую (он был художником), были отделены от трёх других длинным коридором. Одна из этих трёх комнат со временем стала маминой комнатой. Но когда мы переехали в этот дом, папа с мамой спали в ней. От них детей отделяла комната, оборудованная под кухню. Следовательно, для четверых детей – двоих подрастающих мальчиков и девочек – оставалась одна комната.

Со временем папа всё чаще стал оставаться на ночь в мастерской, пока и вовсе не перебрался туда жить. Так семья разбилась первоначально на два лагеря: папа и все остальные. Мы с Радиком были на стороне отца семейства, но если начиналась ссора, то, чтобы восстановить баланс, мы принимали мамину сторону, чаще лишь технически. Однако всегда, когда начинался мордобой, мы сталкивались с мучительной проблемой выбора. Мучительной потому, что маму и папу мы любили одинаково сильно и преданно, но по-разному, а во-вторых, хоть мама была слабее, но чаще именно она была зачинщиком споров, в большинстве случаев, неминуемо приводивших к драке. Папа, например, мог кинуться к маме просто, чтоб взять её на руки и вынести из мастерской, к последней он относился, как к своей суверенной земле. Возможно, потому, что к этому моменту мы, дети, всегда уже были там, он старался сделать это без хамства, то есть именно взять на руки и вынести из мастерской. Но мама, естественно, тут же поднимала крик и звала на помощь. «Дети, что вы стоите?! Он меня избивает!» – кричала она. Этого было достаточно для того, чтобы, преисполнившись праведным гневом, мы с Радиком бросились на папу. Естественно, на наши попытки оттащить его от мамы он просто не обращал внимания. Чем могут помешать взрослому мужчине два семи, десяти– (и т. д. до двенадцати) – летних сопляка? Однако, в особо острых ситуациях, мы всё-таки находили способ обратить на себя внимание. К примеру, пару раз излишне сентиментальный Радик пытался просто-таки воткнуть отцу-батюшке в спину утюг, а я просто хлопал по этой спине табуретом. Девочки, опять же в особо острых ситуациях, вцеплялись в папины волосы, но чаще они просто ревели во всю мочь, порою с таким недетским надрывом, что иногда мы могли наблюдать возникновение в окне мастерской застывшего от ужаса лица тети Иры, когда она ещё была готова терпеть подобное соседство. К нашей реакции на происходящее родители относились по-разному. Например, мама начинала кричать папе, чтобы он опомнился и посмотрел на детей. Надо отдать папе должное, при этих словах он всегда поворачивался к нам и, увидев, что мы живы-здоровы, спрашивал маму, что, мол, такого особенного с детьми?

– Ты же их калечишь! – кричала мама.

– А ты зачем их сюда волочёшь? – вопрошал царь-отец.

– А чтобы они видели, как ты калечишь их мать.

– Да, и поэтому ты решила искалечить их?

Здесь, видимо, папа попадал в цель, и тогда мама, издав истошный вопль, бросалась на папу с кулаками.

Тут всё начиналось по новой; и если папа был пьян, он обещал повесить нас всех на одной веревке или закопать в огороде, а если трезв, то побоище продолжалось до тех пор, пока у кого-нибудь из девочек или у самой мамы не случался истерический припадок, после чего что-то поворачивалось в их головах, и начинались сцены раскаяния. В первом же случае мама обычно звонила в милицию. Тогда, в зависимости от степени опьянения, папа либо прятался в саду, либо просто убегал из дома. Однако город всё же был маленький и милиция, как постепенно и все в городе, о положении дел в семье была наслышана. Поэтому чаще всего, пообещав приехать, стражи порядка вдруг были отвлечены срочными и более серьёзными делами, а если всё же и приезжали, то мы с Радиком, а иногда и вместе с девочками выходили вперед и твердо заявляли, что своего папу мы в милицию не отдадим. Однако если в самом начале совместной жизни семьи в новом доме родители во время ссор ещё иногда отвлекались на нас, то со временем они привыкли к присутствию детей и просто перестали обращать на нас внимание, что бы мы ни делали. Помню только однажды, мне было лет пятнадцать, когда, не выдержав накала сражения, я взял бритву и исполосовал правую руку. Ссора остановилась.

– Что ты делаешь сынок!? Не надо! – подошла ко мне мама.

Папа же, улучив момент, скрылся с поля боя, и инцидент был временно исчерпан.

Хомо трахиенс

«А зачем ты носишь тело? Чтобы скрыть скелет? Ну почему ты не хочешь понять? Ведь я же ничего не утаиваю…»

Автор Известен

В девятилетнем возрасте я уже не вспоминал о своей первой жизни, Пластике, Олеге Блуднине, да и о Бабушкином поселке, тем более что Бабушка переехала в город, где в пятиэтажном общежитии СМП ей выделили комнату. Но сама жизнь уже была до отказа забита личностями, событиями, школой, общеобразовательной программой, творчеством, музыкой, книгами, друзьями.

Среди моих первых друзей самой яркой личностью был Сергей Меликянц. Он поступил в наш класс в последней четверти третьего класса и сразу получил прозвище «Мелкий». Его родители, почувствовав ветер перемен, приехали из Армении в Есиль заниматься торговлей. Сошлись мы с Мелким на почве любви к живописи и музыке. Дело в том, что в эпоху ночных ужасов я пытался изображать всё, что доводилось мне увидеть во сне, на бумаге. Со временем я стал неплохо рисовать и продолжал совершенствовать своё мастерство на школьных уроках, независимо от того, какой был предмет – рисование или математика. Так мы с Сергеем вышли друг на друга. Рисунки Мелкого были родственными моим по стилистике и содержанию. Он рисовал роботов, средневековых рыцарей, небывалых монстров, динозавров и т. д.

А ещё у него, единственного в классе, был кассетный магнитофон. Узнав о моей одержимости музыкой, а именно «зарубежкой», как это тогда называлось, он пригласил меня к себе, сказав, что у него дома куча кассет, все не на русском. Жил он, как и некоторые другие сыгравшие не последнюю роль в моей жизни люди, в той же Бабушкиной общаге СМП (далее просто общага). Кассетный магнитофон «Романтик-214» одним своим динамиком изливал на нас откровения в виде слегка запаздывающего, но для нас, советских детей, всегда актуального евро-диско, но запомнить хоть одно имя в тот вечер я не смог, во-первых, игравшая кассета была самопальным сбором «танцевалки» (народный «совковый» термин), кроме того настоящее откровение ожидало меня в руках Сергея.

Он решил показать мне самое дорогое, что у него было. Это альбом для рисования, первые пять листов, которого были обклеены черно-белыми фотографическими картами, с каждой улыбалась красавица с раздвинутыми ногами. Все девушки были красотки, как на подбор, и каждая пыталась вывернуть наизнанку своё маленькое, обросшее черным волосом лоно. Но если сейчас всем понятно, что это такое, то девятилетний отпрыск нерадивых строителей коммунизма времён застоя и поочередной смерти генеральных секретарей при виде не нарисованной, а вполне реально заснятой добровольной демонстрации взрослыми женщинами своих влагалищ, должен был как минимум впасть в транс. Что я и сделал.

ЕМ: 37. Cerrone «Generique»[22]22
  Композиция активно использовалась советскими СМИ. Обычно с её помощью нагнеталась атмосфера в материалах, посвящённых бесконечным заговорам империалистического Запада против СССР.
  Однажды, когда я смотрел телек у бабушки в гостях и началась передача с этой мелодией, Бабушка занятая своими делами голосом знатока констатировала «Про вредителей показывают».
  Кстати, если вы послушаете выпущенный фирмой мелодия диск «Зодиак. Мелодии из кинофильмов», то вы услышите целый альбом изобретательных вариаций на тему «Generique».


[Закрыть].

Транс, в котором я оказался, проходил довольно специфическим образом. Рука моя переместилась в карман брюк и стала ощупывать то, что там неожиданно затвердело. Хотя вожделение было не единственным, что заставляло меня испытывать трепет, восторг и смятение, глядя на всё это прекрасное и страшное великолепие. Да, когда-то очень давно, я видел, как Витька Фельд насиловал умственно отсталую девочку, но это потому, что он сам был такой и она была такая. Я видел лысые письки своих сестренок, но то, что они делали, это для меня и Радика было нашей детской тайной, нашим тайным пороком, недугом, понятное дело, не достойным взрослых людей… Также у меня был ещё некий превентивный сексуальный опыт с какой-то девчонкой из поселка СМП, и я слышал также, что девчонки из так называемых «бичёвских» семей делают это со своими пацанами. Это всё тоже было из области тайного, наказуемого, очень нехорошего, даже опасного, но именно детского хулиганства. Причём, наверное, нездорового хулиганства, я понимал это именно так. Но красивые, чистоплотные с виду, такие, как мне казалось, возвышенные существа, как же они, могли пойти на такое? Это не умещалось в моей голове. Как вообще такое может быть? Ведь это надо раздеться специально для того, чтобы раздвинуть ноги перед фотографом, показав ему самое сокровенное… Может быть, причиной всему насилие, но где синяки, порванная одежда, кровь, в конце концов? Ничего не было и в помине. Девушки были, что называется, холеными, да и лица сверкали ослепительными улыбками, либо их глаза были прикрыты, а чувственные губы открыты в сладкой истоме. Что это, как это, почему? Серега отпускал по моему поводу деловые, не лишённые юмора замечания. Я же от разрывавших меня вопросов и напряжения в члене просто готов был потерять рассудок. Но в этот момент дверь комнаты распахнулась и с набитыми сумками в руках вошла мама Мелкого. Мелкий резко захлопнул альбом и убрал за спину. Мама, сразу почуяв неладное, бросилась к сыну с лицом, полным решимости и тревоги.

– Сергей что это у тебя?

Надо сказать, сейчас я понимаю родителей тех времен, которые, найдя порнушку у своих детей, тотчас били в набат, что зачастую оканчивалось поркой, пощёчинами и угрозами сдать ребенка в интернат и в колонию для малолетних преступников. Как ещё могли реагировать на порнуху ударники и ударницы социалистического труда, которых этим самым трудом доводили до того, что, кроме как для зачатия ребенка, у них не было другой причины, чтобы снять друг перед другом трусы. А если такие причины и находились, то они были несовместимы с «облико морале» советского человека, потому как позднее ставший притчей во языцех постулат о том, что у нас в советской стране «секса нет», тогда был законом социалистического общежития, и его нарушение каралось одинаково жестоко на всех уровнях, начиная с семейного и кончая правительственным. Любая молодая красивая и влюблённая женщина того времени, была потенциальной жертвой в таком обществе зазомбированных и обманутых людей, которые были тем более жестоки по отношению к другим, потому что были жестоки, прежде всего, по отношению к себе и своим детям.

Мелкий увернулся от раскинутых, как сети, рук матери и пулей вылетел в коридор.

– Максим, ну-ка, говори, что вы там смотрели! – мама Мелкого зажала меня между столом и кроватью. В глазах её не было ничего, кроме страха.

– Он показывал мне свои стихи! – выпалил я.

– Стихи?! – повторила озадаченная мама и в замешательстве отступила на шаг.

– Про любовь! – крикнул я, на ходу выбегая в коридор за Серёгой.

А у меня все смешалось перед глазами. Ошеломленным и совершенно подавленным, в слегка промоченных штанах я отправился восвояси.

ЕМ: 38. Cerrone «Make Up».

Размышления мои были мучительны. Ведь женщина, в частности, моя тогда ещё горячо любимая мать, была для меня не просто действительным или потенциальным гением чистой красоты, женщина в нашей семье была овеяна ореолом святости. Прекрасные создания, чьи образы в моём сознании тогда уже закрепились благодаря Рафаэлю, Рубенсу и прочим романтикам женских тел, ассоциировались у меня со всем самым прекрасным в этом мире: с добродетелью, чистотой, материнством. А в лучших из них – Жанну Д'Арк, воспетую Бродским Марию Стюарт, подругу Д'Артаньяна Констанцию, преподавательницу русского языка Татьяну Салмановну – я был просто влюблён. Что уж там говорить о тогдашних богинях кино, чьими портретами была увешана мамина комната: Мэрилин, Бриджит Бордо, Джина Лоллобриджида, Софи Лорен; я просто чуть ли не молился на них. В те времена наш детский онанизм и эти небожительницы были для меня просто несовместимы. Моя мама надеялась, что я стану художником, и поэтому изо всех сил пыталась развить во мне это видение, это чувство прекрасного. И тогда оно выражалось в преклонении перед красотой, а её воплощением как раз и были для меня прежде всего сама моя мама и затем все эти легендарные и лучезарные женщины. И всё же они способны на такое. Я сделал открытие.

Однако главным открытием, сделанным мной в этом возрасте, было осознание того, что моё детство прошло в мире, которого не было и нет, а реальный мир – это всё-таки не мир книг и пластинок, музыки и стихов, любви и доброты, а мир вожделения и лжи, реальность вида хомо трахиенс. И в ней все люди, притворяющиеся серьёзными, мудрыми, справедливыми, короче говоря, теми, кто всегда делал и делает что-то хорошее и важное, доброе и вечное, на самом деле всего лишь уставшие от борьбы за жизнь и сбитые ею с толку желающие трахать и трахаться особи этого вида, к тому же почему-то подавляющие свои желания.

Это тогда, а сейчас, прочитав это спустя двадцать лет и не найдя серьёзных ошибок в своем юношеском мировоззрении, я подумал, что «Хомо Трахиенс» – это слишком юношеское понимание человечества. Тогда я еще не знал о Хейзинговском[23]23
  Иосиф Хейзинга – нидерландский историк, автор историко-философского трактата «Homo Ludens».


[Закрыть] «Homo Ludens». Поэтому, задавая сейчас себе вопрос: «Не слишком ли я идеализирую свое детство, говоря о мире книг, стихов, музыки?», я отвечаю: «Нет». Не слишком, ведь было и вправду много возвышенных и не очень, но в основе своей замечательных и незабываемых моментов. И они не ограничиваются только теми вещами, о которых обычно говорят люди, рассказывая о своем детстве: игры, поездки, школа, первая любовь. Я к слову сказать, через несколько дней после оказии у Серёги придумал доводы в пользу добродетельности мира. Я стал думать о девушках с раздвинутыми перед фотокамерой ногами как о жертвах чьей-то злой воли где-то там, где живут настоящие гангстеры и мафия, либо как о неком странном глюке, о имевшем место в чьих-то других жизнях печальном фотоколлаже реальности, неоднозначность которой мне уже была известна. Что же касается моей собственной реальности, то глядя на свою красивую маму я осознавал всем своим существом, что ни к ней, ни к каким-либо другим встречающимся мне в реальном мире женщинам никакой печальный фотоколлаж с раздвинутыми ногами отношения не имеет. Иначе говоря, я убедил себя в том, что, видимо, исключительные случаи, скорее всего, похожие на нехорошие детские игры в кустах, существуют, но это не касается мира в котором я живу. В любом случае это плохо, это преступление, это зло, и думать об этом просто не стоит.

Floydorollьный timeitblack

 
Смотри – над головами вещих птиц – круги.
Над нашими глазами – дуги,
Не видевший меня, не лги,
Что танцевал со мною буги.
 

Автор Известен

После того как магнитофон с «Зодиаками-Арабесками» унесли, мы естественно стали приставать к взрослым, по поводу приобретения «мафона» но тогда, в качестве неминуемой расплаты за «мафон» нам почему-то предлагалось ходить в школу в старых штанах из которых мы уже выросли, или вовсе без штанов. Зато мама, уставшая от наших стонов, достала из-под дивана чемодан, просто набитый пластинками. Правда, это были миньоны и синие мягкие плёнки из журнала «Кругозор», бывший, чуть ли ни единственным источником, из которого обычный советский гражданин, интересующийся зарубежной эстрадой, мог узнать, что в музыкальном смысле означают словосочетания «Пинк Флойд» или, например, «Урия Гейп» (именно так в русской транскрипции прочли название группы «Uriah Heep» («Юрай Хип») товарищи с «Мелодии» выпустившие в 1977 году LP-сборник этой команды).

И так у нас с PF это было впервые… Из пачки извлечённых из чемодана пленок мама взяла первый попавшийся. Это было на что-то похоже… Мне показалось, что я это уже слышал, только не мог вспомнить, где и когда. Это было похоже на что-то, с чем я уже был знаком… Может, на Zodiac? Впрочем, тогда точно было не до выяснений, главное, что эта музыка действовала, и как-то специфически, заставляя переживать нечто вроде эмоциональной смеси из сладкой тревоги, восторга и дежавю. Сначала, звучала перкуссия напоминавшая такое быстрое-быстрое сердцебиение, затем не то бой часов не то колоколов… Далее звучала песня, сразу повергшая нас троих, на этот раз мы были с Кирой, в состояние, которое тогда бы я описал как мгновенная и незаметная телепортация из маминой комнаты-зала на неведомую планету.

ЕМ: 39. Voices On The Dark Side «On The Run».

За этим последовало что-то настолько одновременно знакомое и непривычное, что, не зная куда девать проснувшуюся во мне креативную дурь, я схватил чистую бумагу для рисования, карандаш и стал выводить какие-то непонятные знаки. Пока длилась первая композиция, я уже успел нарисовать экипаж инопланетного корабля, приближающийся к планете земля. Именно это подсказала мне музыка. Приближение к земле чего-то неведомого загадочного и возможно опасного… Как началась следующая композиция, я даже не понял. Однако у меня был уже другой листок, и я рисовал приземлившийся неведомый аппарат, двери которого открываются, падая на землю с грохотом удерживающих их цепей. А вот и они – пришельцы. Зловещие роботоподобные существа с лазерным лучом в верхних конечностях… Итак речь идёт о, эпохальной работе PF «The Dark Side Of The Moon», его мы уже не раз упоминали на страницах этой книги. На плёнке шли одна за другой три композиции с диска: «TIME», «On The Run» и «Money», видимо авторски расставленные по смыслу товарищами из «Кругозора». Если вы ещё не знаете этого прикола, то возьмите старый диснеевский фильм «Волшебник из страны ОЗ» и включайте одновременно с «The Dark Side Of The Moon», выключив звук на экране – вы получите великолепный соундтрек к фильму содержание, которого изменится.

ЕМ: 40. Rolling Stones «Paint it Black».

Однако это было лишь наше первое открытие великих в этот период. На следующий день Радик раньше меня оказался дома, и когда я пришел он с лукавым видом приплясывал прямо в школьном костюме перед трельяжем под какую-то заводную и вместе с тем тревожную музычку. Я присоединяюсь к нему, пытаясь пританцовывать в такт с ним.

– Это что играет?

– «Роллинг Стоунз».

– А они кто?

– Не знаю… Но я представляю такого потного лысого негра…

– Ага. – Я тоже представил негра, негр вполне подходил. – А почему негра?

– Не знаю… Песня называется «Нарисуй это черным»…

– А-а… Она про негров! – с радостью обнаружения собственной интуиции кричу я.

– Не знаю… Мне кажется, под неё по телевизору показывают, как в Америке разгоняют демонстрацию… и на машине стоит такой негр с микрофоном…

– Точно, и потом все негры начинают бить полицию…

– Ага… – И сразу после соглашения, к которому пришли, мы одновременно стали, сначала этим негром, а затем полицией и демонстрантами. В борьбе за справедливость в ход шло всё, что попадалось под руку. Когда песня закончилась и с улиц Нью-Йорка мы вернулись в мамин зал, его было не узнать. Но вот началась вторая и последняя на этой стороне пластинки песня с нежной и светлой мелодией и тем же, но здесь уже белым и пушистым негром. Это была «Леди Джейн» («Lady Jane»), и под её звуки мы собрали обратно в цветочные горшки землю и посадили в них уцелевшие в уличном побоище цветы.

На следующий день нам открылась ковбойская удаль кантри-рока. В нашем владении оказалось два диска-миньона с лаконичным названием «Криденс»[24]24
  Creedence Clearwater Revival – великая четверка из Калифорнии стоявшая у истоков кантри-рока, фолк-рока, и того, что теперь называют рок-мейнстримом, а проще говоря хорошо сделанного рок-хита.


[Закрыть] (конечно по-русски) и один диск без названия, но песни были подписаны таинственным именем «Дж. Фоггерти». Долгое время ещё мы с Радиком и Кирой сотрясали стены нашего дома под композиции, уже обкатанные нами методом абсурдоперевода и нареченные следующими именами «Дунай» («То Night»), «А ноу» («Who'll Stop the Rain») «Молина» (Molina) и т. д.

Однажды в школе на перемене мы с Радиком стояли у окошка, наперебой напевая «Paint it Black».

Подходит одетый с иголочки красавчик из нашего класса.

– А чё это вы тут поёте?

– «Роллинг Стоунз», – сказал Радик.

– «Нарисуй это черным», – сказал я.

На лице парня любопытство сменилось удивлением, удивление уважением.

А надо сказать, парень этот был таким высокомерным денди. Но теперь он стал здороваться с нами за руку, и мы перебрасывались с ним парой слов о музыкальных впечатлениях.

Звали молодца Валера Слухов – он был сыном второго секретаря райкома партии. В те времена это было то же самое, как если бы в наше время он был сыном депутата Госдумы. Благодаря этому обстоятельству Валера был самым продвинутым в музыкальном плане человеком в школе. Однако этим он был больше обязан не отцу, а своему старшему брату Игорю. Игорь уже закончил школу, и мог полностью посвятить себя меломании, от папы же требовалось ездить в загранкомандировки и привозить оттуда импортные диски, плакаты, буклеты, музыкальные издания, что, судя по информированности и сложившемуся фирменному музыкальному вкусу Валеры, папа делал исправно.

К тому моменту, когда мы однажды разговорились с Валерой, я уже был настоящим музыкальным следопытом. Но, по сравнению с Валерой, мой музыкальный вкус и познания оставляли желать лучшего. Однако моя любовь к музыке была именно любовью к музыке, любовью к гармонии и необычным созвучиям, любовью к тем восхитительным моментам, когда от новой мелодии захватывает дух и кровь приливает к сердцу и к лицу, так же, как при виде любимой девочки Лены Мажуры из параллельного класса. Что касается меломании Валеры, то мне казалось, она была желанием походить на брата, то есть быть круче, современнее, моднее. Хотя, возможно, я просто завидовал парню, у которого такой классный брат, а может быть дело всего лишь в том, что благодаря брату, ушей Валеры не коснулась разношерстная, местами наивная или устаревшая, но всё же яркая и незабываемая музыка, прошедшая красным пунктиром через моё сердце благодаря меломании моих родителей. Тем не менее, Валера стал моим рок-гуру, человеком, который помог мне научиться отделять, скажем рок от нерока.