Текст книги "Промахи"

Другая ошибка, которую выдумал г. Писарев и взвалил на Добролюбова, тоже очень курьезна и придумана им на основании таких умозаключений. Добролюбов хвалит Катерину; а Катерина и родилась и воспиталась в русской патриархальной семье; следовательно, умозаключил г. Писарев, Добролюбов хвалит русскую семью, значит, допускает, что русская семья может давать здоровое развитие и производить светлые явления. А если так, думал г. Писарев, то, значит, Добролюбов изменил своему обличительному направлению, и вместо того, чтобы обличать русскую семью, – стал хвалить ее. Это показалось г. Писареву ужасной ошибкой и непростительной непоследовательностью со стороны Добролюбова, и вот он решился исправить эту ошибку и разоблачить эту непоследовательность. «Там, – гордо провозглашает г. Писарев, – где Добролюбов поддался порыву эстетического чувства, мы постараемся рассуждать хладнокровно, и увидим, что наша семейная и патриархальная жизнь подавляет всякое здоровое развитие. Драма Островского „Гроза“ вызвала со стороны Добролюбова критическую статью, под заглавием „Луч света в темном царстве“. Эта статья была ошибкой со стороны Добролюбова; он увлекся симпатиею к характеру Катерины и принял ее личность за светлое явление. Подробный анализ этого характера покажет нашим читателям, что взгляд Добролюбова в этом случае неверен (читай: не понят нами) и что ни одно светлое явление не может ни возникнуть, ни сложиться в „темном царстве“ патриархальной русской семьи, выведенной на сцену в драме Островского». Видите, как все это заносчиво и самоуверенно, несмотря на то, что в существе дела оно вздорно и жалко! Г. Писарев, вероятно, не читал статьи Добролюбова и все свои умствования построил только на заглавии ее, превративши при этом луч в явление; иначе мы и представить себе не можем, как можно, прочитавши статью, говорить, что она выгодна для той русской семьи, которая представлена в драме, и изображает светлые явления, возможные в ней. Как день ясный, чрезвычайно определенно высказанный и подробно развитый взгляд статьи такой: гнет патриархальной семьи русской, представленной в «Грозе», до того невыносим, что против него возмущается и протестует даже первобытная непосредственная натура, которой не остается никакого другого выхода из-под семейного гнета, кроме самоубийства. Как видите, это явление очень отрадное и очень лестное для подобной семьи! Но не все способны на такой ужасный исход, и только такие решительные натуры, как Катерина, отваживаются на него. – Но положим, что «Гроза» и Катерина представлены Добролюбовым как очень светлые явления; значит ли это, что он ошибся? Ужели русская семья так-таки и не может произвести ни одного светлого явления, хоть в виде исключения из общего правила? Ведь вот вы, например, г. Писарев, тоже введение русской семьи, однако дошли же до того, что возвысились над нею и критикуете ее; ваше университетское воспитание в том виде, как вы его описали печатно, тоже не могло дать вам «ни твердого характера, ни развитого ума», и, несмотря на это, вы же протестуете против вашего воспитания и как критик представляете собою «светлое явление». Что бы вы сказали тому господину, который для доказательства того, что вы плохой критик и темное явление, стал бы указывать на то обстоятельство, что вы произведение русской семьи, которая не может произвести ни одного светлого явления, и что ваше университетское воспитание было плохо и потому не могло «дать вам развитого ума»? Не правда ли, что это было бы очень странно и даже нелепо? А вы такой именно прием и употребляете против Добролюбова и для унижения Катерины. Вы скажете, что у вас речь идет только о патриархальной семье, выведенной в драме Островского, и о воспитании, которое она может дать, а что семьи непатриархальные и воспитание, даваемое в них, могут производить светлые явления. В таком случае вы сами окажетесь непоследовательным и будете хвалителем непатриархальной семьи и ее воспитания, которые вы так сильно обличаете в ваших статьях. Если же вы светлые явления в непатриархальной семье назовете исключениями, являющимися наперекор семье и ее воспитанию, то вы должны допустить такие исключения и в семье патриархальной. Патриархальная семья не так развита и не так светла, как непатриархальная, но зато и протест ее не блестящ и не учен; член непатриархальной семьи протестует на основании Бокля или ваших статей, а член патриархальной – на основании собственных соображений и чувств, на основании какого-нибудь Кулигина или Варвары.

Таким образом вся эта фанфаронада г. Писарева в сущности очень жалка. Оказывается, что он не понял Добролюбова, перетолковал его мысль и на основании своего непонимания обличил его в небывалых ошибках и в несуществующих противоречиях; точь в точь так г. Зайцев отнесся к статье г. Сеченова. А припомните-ка, как шумно и гордо начал г. Писарев свою статью: мы, дескать, «будем строже и последовательнее Добролюбова», защитим его идеи «от его собственных увлечений», где он поддался эстетическому чувству, там мы будем рассуждать хладнокровно и увидим, что «его взгляд не верен»; и вот все эти заносчивые фразы г. Писарев должен был перевести на следующий скромный язык: я не понял взгляда Добролюбова, и потому мне почудились в нем неверности, непоследовательности, которых в нем вовсе нет. После этого не смешно ли, не жалко ли видеть, как г. Писарев почти в каждой своей статье свысока и с покровительственным тоном относится к Добролюбову, третируя его человеком отсталым во многом, и в особенности как он великодушничает перед ним и показывает свою милость: Добролюбов, дескать, отстал, заражен еще преданиями эстетики, но простим ему его ошибки, ведь он писал и хорошее; г. Писарев выражается так: «Не осуждая их (Белинского и Добролюбова), надо видеть их ошибки и прокладывать новые пути в тех местах, где старые тропинки уклоняются в глушь и болото». Это великодушие и это прокладывание новых путей истинно комичны, так как прощаемая здесь ошибка есть непростительное непонимание самого великодушествующего критика и новый путь есть еще бо́льшая глушь и такое же болото. – Теперь обращаемся к вам, несчастные юноши, доверяющие на слово «Русскому Слову»: не доверяйтесь вы заносчивым, но нерассудительным фразерам, вводящим вас в заблуждение; не верьте тем небылицам, которые они взводят на Добролюбова; освободитесь от их нелепой инсинуации, будто бы Добролюбов уже отстал и устарел для настоящего времени; в особенности же не думайте, будто статья его «Луч света в темном царстве» есть ошибка, непоследовательность и заключает в себе неверный взгляд. Хоть из уважения к памяти Добролюбова перечитайте несколько раз эту статью, изучите ее, и вы сами убедитесь, до какой степени несправедлив ваш «любимец», ваш «лучший цветок», г. Писарев; вы увидите, что в ней Добролюбов последователен и верен самому себе как нельзя больше, что эта статья по идее и по цели стоит в неразрывной связи и в самой естественной гармонии с двумя статьями его о «темном царстве» и потом еще с статьею о «забитых людях». В этих статьях ярко выразились те существенные идеи и цели и те чувства, которые одушевляли всю литературную деятельность и жизнь Добролюбова и которые с большею или меньшею яркостью просвечивают во всех его статьях. Из статьи «Луч света в темном царстве» вы гораздо лучше поймете русскую жизнь и семейную и не семейную, и патриархальную и не патриархальную, чем из опровергающей ее статьи г. Писарева, трактующей о том, что Бокль есть великий историк, что все новые лица суть или Базаровы, или карлики, что Бокль сошелся с Крыловым и проч. и проч. Наученные опытом с г. Зайцевым, мы считаем нужным оговориться, что мы осуждаем г. Писарева не за то, что он критикует Добролюбова, которого мы не считаем непогрешимым и стоящим выше всякой критики, а за то, что он нелепо критикует его; и у Добролюбова могли быть ошибки, но то, что г. Писарев считает ошибкой у него, вовсе не есть ошибка и только по непониманию показалось ему ошибкой.

Вероятно, возбужденный и поощренный примером г. Писарева, проложившего «новый путь» и раскритиковавшего статью Добролюбова, автор «Нерешенною вопроса» тоже решился показать свою удаль, заявить миру, что и для него Добролюбов нипочем, что и он может относиться к Добролюбову покровительственно и полупрезрительно; и как человек крайне прогрессивный, он пошел еще дальше по тому новому пути, который проложил г. Писарев; он забраковал не одну только статью Добролюбова, а почти все его воззрения. «Если бы Белинский и Добролюбов, – говорит автор „Нерешенного вопроса“, – поговорили между собою с глазу на глаз, с полною откровенностью, то они разошлись бы между собою на очень многих пунктах. А если бы мы (слушайте) поговорила таким же образом с Добролюбовым, то мы не сошлись бы с ним почти ни на одном пункте. Читатели „Русского Слова“ знают уже, как радикально мы разошлись с Добролюбовым (да, очень радикально не поняли его) во взгляде на Катерину, т. е. в таком основном вопросе, как оценка светлых явлений в нашей народной жизни» («Русское Слово», 1864, сентябрь. Литературное обозрение, стр. 36). Вот каковы мы, вот что за птица автор «Нерешенного вопроса», он не сходится с Добролюбовым почти ни на одном пункте! Конечно, это несомненно, если смотреть на дело с настоящей точки зрения; автор «Нерешенного вопроса» так же, как и г. Писарев, не понимает Добролюбова, и потому естественно, что не может сходиться с ним. Потом, автор «Нерешенного вопроса» все свое миросозерцание почерпнул из тургеневского романа «Отцы и дети»; понятно, что человек, зараженный тургеневскими нелепостями, не может сойтись ни с одною из светлых и верных идей Добролюбова. Значит, с истинной точки зрения автору «Нерешенного вопроса» нисколько не делает чести то, что он почти ни в чем не сходится с Добролюбовым; это дурно говорит о нем. Но ведь сам-то автор смотрит на это дело с другой точки зрения; он воображает, что несогласие его с Добролюбовым относится к чести его, свидетельствует об его ужасной прогрессивности; приведенными словами он хочет сказать, что он не сходится с Добролюбовым потому, что Добролюбов отстал, устарел, а он, автор «Нерешенного вопроса», слишком далеко ушел вперед, так опередил и перерос Добролюбова, что уж почти ни в чем не может сойтись с ним. Вот в чем настоящий комизм!

Вы, г. Писарев, воображали, что мы не имеем ничего сказать против «Нерешенного вопроса»; слушайте же: приведенные слова о несогласии с Добролюбовым составляют первую капитальную нелепость «Нерешенного вопроса». Вы скажете, что это нелепость неважная и безобидная, что на нее и внимания обращать не следует; пусть себе люди самоуслаждаются и любуются своими несуществующими достоинствами, пусть воображают себя последним словом и плодом русского прогресса, ускакавшими на недостижимое почти расстояние от Добролюбова; зачем напрасно огорчать их и выводить из приятного очарования и самообольщения, ведь они же этим никому вреда не делают? Так и мы сами рассуждали до сих пор, но оказывается теперь, что мы сильно ошибались. Приведенные хвастливые выходки не безобидны и не безвредны, особенно для того несчастного юношества, которое не может возвыситься над «Русским Словом» и всем словам его верит слепо, как изречениям оракула. Услыхавши от г. Писарева, будто бы «Луч света в темном царстве» есть ошибка и неверный взгляд, это юношество уж и не желает читать этой статьи Добролюбова и относится к ней с пренебрежением; а прочитавши приведенные нелепые фразы автора «Нерешенного вопроса» о полном несогласии его с Добролюбовым, оно уже и всего Добролюбова не хочет знать и читать на том основании, что он уже чрезвычайно отстал и устарел; вот, дескать, посмотрите, автор «Нерешенного вопроса» не сходится с ним ни в одном пункте, т. е. не находит в нем почти ни одного истинно прогрессивного взгляда, а в таком случае, вместо Добролюбова, гораздо же лучше читать Тургенева, которого единодушно превозносят и г. Писарев и автор «Нерешенного вопроса», того Тургенева, который создал для нас идеал реалиста и молодого поколения и дал нам в Базарове высокий образец, какого мы не найдем в ошибочных и неверных статьях Добролюбова. Это юношество до того ослеплено фразами заносчивых критиков, что ему и в голову не приходит спросить: в чем же именно отстал Добролюбов и в чем именно они расходятся с ним, так как до сих пор известен только один и единственный пункт несогласия, именно Катерина, да и тот еще очень сомнительный? и почему же это критики не укажут хоть нескольких примеров отсталости Добролюбова и хоть нескольких причин, почему они не сходятся с Добролюбовым почти ни в одном пункте?

Но юношеству, вскормленному фразами «Русского Слова», не представляются эти вопросы; оно верит фразам безусловно; сказано, что Добролюбов отстал почти во всех пунктах, ну, значит и отстал, и рассуждать больше нечего. Следствием этого и бывает то, что эти люди считают своими учителями г. Тургенева, его последователей и комментаторов, т. е. Писарева и автора «Нерешенного вопроса», с присовокуплением к ним гг. Зайцева и Благосветлова.

Наконец заносчивость «Русского Слова» дошла до того, что оно уже не терпит никаких возражений; всякое опровержение и возражение, направленное против него, оно считает личным оскорблением для себя. Оно само без всяких оснований забросает вас самыми забористыми фразами и хлесткими остротами, если вы осмелитесь противоречить ему, хотя бы ваше противоречие было совершенно основательно. А если вы уличите «Русское Слово» в ошибке и при этом не погладите его по головке и наговорите ему комплиментов за эту ошибку, а прямо укажете на его нелепости, то оно сейчас же вломится в амбицию, обидится и начнет выставлять на вид свои литературные подвиги и заслуги и корить вас неблагодарностью за его благодеяния, точно в самом деле подвиги его такого сорта, что даже об ошибках его и нелепостях нужно говорить не иначе, как с почтением и комплиментами. Пример подобной претензии мы видели у г. Зайцева.

Соображая все вредные последствия неразумной заносчивости «Русского Слова», мы думаем, что настоит необходимость для блага литературы убавить спесь его, разоблачить его фразерство, доводящее его до важных ошибок и нелепых суждений; мы оставим деликатные намеки, которых оно не понимает, а будем прямо и строго судить его, не будем снисходительно и сквозь пальцы смотреть на его задорные выходки и на его комическое хроманье, а станем подробно анализировать и обличать их, одним словом, и впредь будем делать то, что сделали с г. Зайцевым и что делаем сию минуту с г. Писаревым и автором «Нерешенного вопроса». Такое дело мы считаем необходимым и полезным. Г. Писарев в своей статье о г. Щедрине сделал такое заявление:

«Мне кажется, что влияние г. Щедрина на молодежь может быть только вредно, и на этом основании я стараюсь разрушить пьедестальчик этого маленького кумира, и произвожу эту отрицательную работу с особенным усердием, именно потому, что тут дело идет о симпатиях молодежи. Я хочу уничтожить эти симпатии, и если они действительно приносят молодым людям только вред, то уничтожение их, и, следовательно, попытка в отрицательном роде, будет полезнее для нашего поколения, чем самая горячая похвала Базарову и Лопухову и самая едкая полемика против г. Каткова. Таким образом, рассмотревши отношения журналистики к молодежи, я показал на этом примере, каким образом дельное отрицание приносит обществу гораздо больше пользы, чем справедливая похвала, воздаваемая существующим фактам»

(«Русское Слово», 1864, февраль).

Мы очень рады, что можем нашу мысль выразить вашими словами. Как вы относитесь к деятельности г. Щедрина, так точно мы относимся к деятельности самого г. Писарева и вообще всего «Русского Слова»; нам тоже кажется, что для пользы литературы необходимо разрушить пьедестальчик, который из фраз соорудило себе «Русское Слово», и думаем, что наша деятельность гораздо полезнее для нашего поколения, «чем самая горячая похвала Базарову», какая постоянно рассыпается в ваших статьях, «и самая едкая полемика против г. Каткова», Аверкиева, Стебницкого и им подобных. Конечно, есть в «Русском Слове» и светлые явления в тех местах, где оно оставляет заносчивость и искусительную мысль – забегать вперед по пути прогресса дальше всех, а просто излагает понятые им и неперетолкованные верные мысли других. Но мы не будем говорить об этих светлых явлениях, вполне соглашаясь с мыслью г. Писарева, что отрицание приносит обществу гораздо больше пользы, чем справедливая похвала светлым явлениям.

Но, разрушая пьедестальчик кумирчика или «Русского Слова», мы будем действовать, однако, очень деликатно, хотя и не будем церемониться с ним, как бывало до сих пор. Вследствие разных совершенно случайных соображений нам не хотелось полемизировать с «Русским Словом» лично, или, точнее говоря, поименно; мы предполагали, что у него достанет деликатности настолько, чтобы понять наше желание и сообразоваться с ним; однако случилось не так. «Русское Слово» действует поименно; значит, оно имеет возможность так действовать, потому что и по логике ab esse ad posse valet consequentia. А если же оно имеет возможность действовать поименно, то, значит, и мы имеем право отложить в сторону всякие щекотливые соображения и действовать против него тоже поименно, хотя, к сожалению, и к большой нашей невыгоде в полемике, мы не имеем возможности действовать вполне поименно, т. е. всеми именами. – Затем мы церемонились с беллетристикой «Русского Слова», т. е. не обращали на нее никакого внимания и не делали с нею тех экспериментов, каким «Русское Слово» подвергало беллетристику «Современника». Возьмет, бывало, оно какую-нибудь случайную повесть или роман в «Современнике» и разбирает их по ниточкам с самыми высокими требованиями и, придравшись к нескольким фразам или эпизодам, строит на них самые важные упреки редакции за невыдержанность направления, за напечатание произведений, в которых нет реалистических идей, а есть даже лица, зараженные предрассудками и рассуждающие не так, как рассуждают, например, гг. Зайцев или Писарев. Говоря все это, «Русское Слово», конечно, воображало, что у него самого нет таких неудовлетворительных беллетристических произведений, что каждая его повесть или роман непременно представляют какую-нибудь реалистическую идею, что все лица в рассказах г. Решетникова рассуждают, как г. Зайцев, а в романе г. Благовещенского – как г. Писарев. Для устранения такого самообольщения нам придется встряхнуть беллетристику «Русского Слова», в числе которой есть вещи, уже бывшие и потерпевшие поражение в редакции «Современника»; и мы посмотрим, насколько реалистична эта беллетристика, и будем мерятъ ее не узким масштабом Базарова, а требованиями здравого смысла, даже не будем делать тех уморительных придирок, какие, например, г. Писарев делает к «Воеводе» г. Островского.

«Комедия (так называет г. Писарев „Воеводу“), разумеется, изобилует вводными лицами;…есть даже и домовой, настоящий домовой, который ходит по сцене с фонарем, декламирует стихи и сшибает шлык с головы спящей Недвиги. Но г. Островский и этим не удовлетворился: для большей фантастичности он устроил так, что пророческие сны воеводы разыгрываются перед глазами всех зрителей. Воевода лежит на сцене и спит, а в это время на заднем плане открывается новая сцена, на которой изображается в лицах то, что воевода видит во сне. Через это комедия начинает смахивать на волшебную оперетку и получает для райка удвоенную занимательность. Но мыслящий читатель (читай: Базаров), наткнувшись на домового и на пророческие сны, более чем когда-либо начинает чувствовать необходимость тех двух предисловий, о которых я говорил выше. Возникает вопрос: верит или не верит г. Островский в существование домовых и в пророческие свойства сновидений (должно быть, верит, потому что один только Базаров, да, может, еще г. Писарев возвысились над этими предрассудками)? Что люди XVII столетия верили в то и в другое, это, разумеется, не подлежит сомнению. Но тут дело не в том.

Домовой ходит по сцене и говорит; значит, его видят и слышат не только действующие лица комедии, а кроме того еще все зрители, то есть люди XIX века (бедный XIX век, как часто помыкают тобою фразеры, и как кстати они везде суют тебя!). Собственно говоря, он даже приходит на сцену для зрителей, потому что действующие лица все спят в минуту его появления и просыпаются только после его ухода. – Такое же реальное существование имеют для зрителей пророческие сны Шалыгина. Зрители видят и слышат ясно все, что грезится воеводе; и потом те же зрители видят и слышат так же ясно, что все эти грезы осуществляются с буквальною точностью (ужасно!). Что же это, в самом деле, значит? Если г. Островский верит во всякую чертовщину, то чего же смотрит редакция „Современника“ (и она тоже верит в домовых и в пророческие сны)? Если г. Островский, не веря в чертовщину, считает своею обязанностью подделываться под народное миросозерцание и смириться перед народною правдою до признавания домовых и пророческих снов включительно, – то, опять-таки, чего же смотрит редакция „Современника“ (и она тоже подделывается)? Если, наконец, г. Островский, отложив попечение о каком бы то ни было серьезном взгляде на литературу, наполняет свои досуги сочинением комико-магических опереток (а не подражанием гг. Тургеневу, Писемскому, Клюшникову, Стебницкому и другим подражателям и последователям г. Тургенева), то и в этом случае мы в крайнем недоумении, повторяем тот же самый вопрос: чего же смотрит редакция „Современника“, та самая редакция, которая ведет непримиримую войну с Тургеневым?» (А куда же смотрит редакция «Русского Слова», печатая подобные критические нелепости, та самая редакция, которая ведет войну с Добролюбовым и не сходится с ним ни в одном пункте?) («Русское Слово», 1865, март, стр. 25–26).

Извините нас, пожалуйста, г. Писарев, но критиковать подобным образом какое бы то ни было художественное произведение просто глупо; более деликатного выражения мы не находим для обозначения упрека, какой вы делаете г. Островскому за то, что он ввел в свое произведение домового и сбывшиеся сны, и тем якобы содействовал распространению суеверий и предрассудков. Ведь это все равно, как если бы кто-нибудь стал упрекать Крылова за то, что у него в баснях осел говорит и действует по-человечьи. Или вам хотелось бы, чтобы во всех пьесах только и выводились Базаровы да личности, премудро рассуждающие о том, что Бокль великий историк, а Тургенев великий романист? Вы хоть бы вспомнили, наконец, о том, что в «Гамлете» является тень умершего; эта тень «ходит по сцене и говорит; значит, ее видят и слышат не только действующие лица комедии, а, кроме того, еще все зрители, то есть люди XIX века»; и ведь ничего, XIX век смотрит на это спокойно; а чего же смотрит редакция «Русского Слова», что же она не обличит XIX век за его потворство суевериям, рассеянным в произведениях Шекспира?

Чтобы читатели могли лучше оценить нашу деликатность в обличениях «Русского Слова», мы считаем нужным привести образчик деликатности, какую соблюдает относительно нас «Русское Слово». Вот, например, еще очень умеренная и не самая забористая тирада г. Писарева, направленная против нас и против «Современника»:

«Дерзкий автор „Нерешенного вопроса“ осмелился уподобить лукошку того великого (?) г. Антоновича, который считает себя в настоящую минуту единственным представителем реальной критики и единственным законным преемником Добролюбова. Великий (?) г. Антонович, как человек неглупый, не обратил никакого внимания на непочтительную выходку так называемого enfant terrible. Но г. Посторонний сатирик, как человек очень раздражительный и очень ограниченный, огорчился лукошком до глубины души и начал изливать свои страдания в горячих и бестолковых полемических статьях. Надо полагать, что лукошко действует подобно шпанской мушке, сохраняя притом свою раздражающую силу в течение многих месяцев. С каждым месяцем страдания г. Постороннего сатирика становятся невыносимее, так что, наконец, в январской книжке „Современника“ несчастный Дон-Кихот, удрученный лукошком, впадает в горячечный бред и с болезненною страстностью принимает свои видения за существующие факты. Ему мерещится какой-то призрак, который он называет „Русским Словом“; ему кажется, что этот призрак отлынивает от его вопросов и увертывается от прямых объяснений с ним; ему кажется, что он, Посторонний сатирик, бежит за этим призраком, схватывает его, окружает его сплошною стеною занумерованных „тезисов и вопросов“, тычет его носом „на номер, не получивший ответа или объяснения“, разбивает его на всех пунктах и заставляет его „расхлебать кашу“, которую он, призрак, заварил „Нерешенным вопросом“. Бедный страдалец обращается к своему призраку с следующим монологом: „Я непременно выведу вас на турнир, и вы непременно будете отвечать мне; я заставлю вас отвечать и вашими же ответами доведу вас до молчания. Вы уже предчувствуете, какая участь ожидает вас на турнире; вы видите перед собою прах поверженного мною г. Косицы и начинаете дрожать за себя. Не бойтесь, с вами я не поступлю так жестоко, как с ним: вас не обращу пока в прах; но все-таки победу над вами отпраздную блистательно“. Все эти разговоры можно вести только с призраком, а никак не с „Русским Словом“, потому что настоящее, реальное „Русское Слово“ говорит и молчит, когда ему угодно, не тревожится никакими предчувствиями, не дрожит даже перед великим (?) г. Антоновичем и не рассыпается в прах даже от поразительных карикатур всеусыпляющего „Будильника“. Между тем боль от лукошка усиливается, и галлюцинация становится еще бессвязное; г. Постороннему сатирику представляется, что г. Зайцев и г. Благосветлов превратились в два бутерброда; это видение, по всей вероятности, выражает собою желание пациента съесть живьем г. Зайцева и г. Благосветлова; однако г. Постороннему сатирику не суждено насладиться полным блаженством даже в области горячечных видений (хлестко); бутерброды минуют его зияющую пасть; один из бутербродов заключает союз с американскими плантаторами, другой обижает г. Воронова; сердце г. Постороннего сатирика изнывает за негров (NB), изнывает за бедствующего литератора, не дописавшего повесть „Тяжелые годы“, изнывает за покойного А. Григорьева, обворованного г. Писаревым, изнывает за „одно лицо“, обиженное призраком, изнывает за г. Антоновича, увенчанного „лукошком“, изнывает за Шопенгауэра (NB), искаженного г. Зайцевым, – и не изнывает только за „Современник“, который бесконечно позорится всеми этими бессмысленными изнываниями».

«Вы должны были, – говорит нам г. Писарев, – прямо приступить к разгромлению той статьи, которая вам не нравилась. Если же вы не приступали, то в этом вы должны винить исключительно самого себя (и, действительно, виним за то, что не оборвали вас на первых же порах). Если вы медлили вследствие великодушного сострадания к заблуждающимся грешникам, то я должен вам заметить, что ваше милосердие было совершенно неуместно (да, не пошло вам впрок). Ваше долготерпение никого не обратило на путь истины. Вы имеете дело с людьми неблагодарными, закоснелыми во грехе и чрезвычайно недоверчивыми. Эти люди думали и думают до сих пор, что ваше великодушие есть не что иное, как замаскированная пустота. У вас нет доводов против „Нерешенного вопроса“, у вас нет самостоятельного миросозерцания, которое вы могли бы противопоставить нашим идеям, у вас нет даже щедринской веселости, которая умела осмеивать и оплевывать то, чего она не понимала (а вы сами оплевали Добролюбова понимая?), – у вас нет ничего, кроме грошового самолюбия, а между тем вы стоите на виду, вы – первый атлет „Современника“, на ваших плечах лежит фирма журнала, за вами добролюбовские предания, за вами „полемические красоты“, все это вы должны поддержать, каждая ваша ошибка будет замечена и осмеяна вашими многочисленными противниками, и все это вы сами понимаете вполне. И поневоле, по инстинктивному чувству самосохранения, вы стараетесь отдалить ту неприятную минуту, когда ваше бессилие обнаружится во всей своей наготе. Вы придираетесь к мелочам, вы валите с больной головы на здоровую, вы кидаетесь по сторонам, вы хватаетесь то за негров (NB), то за г. Воронова, вы собираете сплетни, вы выдумываете небылицы и в то же время вы притворяетесь неустрашимым бойцом и великодушным героем. Но когда-нибудь вся эта плоская комедия должна же кончиться. Положим, вы наполните еще пять-шесть книжек „Современника“ предварительными объяснениями, – ну, а потом что будет? С „Нерешенным вопросом“ вы все-таки ничего не сделаете (увидим); а между тем у вас не хватит честности (sic) и мужества на то, чтобы откровенно отказаться от „Асмодея нашего времени“, как от грубой, но извинительной ошибки. Стараясь защитить проигранное дело, вы окончательно запутаетесь в софизмах и заведете критику „Современника“ в те дебри, в которых гнездится наше филистерство (только бы не в те новые пути, которые вы прокладываете). Я вас предостерегаю заранее, но вы, разумеется, меня не послушаете и будете попрежнему сыпать целыми лукошками самого неблаговидного лганья (NB), и, наконец, так уроните ваш журнал, что вас не выручат никакие добролюбовские предания. Во всяком случае, вы видите теперь, что вам больше незачем великодушничать и что всякие дальнейшие промедления выставят вас в глазах ваших читателей в самом жалком и смешном виде. Поэтому или принимайтесь за „Нерешенный вопрос“, или признавайтесь начистоту, что вы до сих пор говорили о Базарове пустяки и что „Асмодей нашего времени“ написан великим критиком по неопытности».

Скажите, пожалуйста, г. Писарев, вы эту тираду написали обдуманно или просто наваляли ее сплеча, придумывая только хлесткие фразы и вовсе не заботясь об их содержании? Вероятно, вы по своему обыкновению главным образом заботились о фразах и проглядели, какой смысл вышел из них. Вот то-то и есть; а то бы вы увидали, как нелестен и позорен смысл ваших фраз для вас и для всего «Русского Слова». Желая укорить «Современник», вы все касаетесь таких предметов, которые составляют ваши темные пятна и позорные памятники поражений, понесенных «Русским Словом». Вы вспоминаете спор г. Постороннего сатирика с г. Благосветловым и этим напоминаете вашим читателям и всем, что это тот самый г. Благосветлов, который спанье на ливреях в барской передней предпочитает литературе, который «независимость» «Русского Слова» доказывает свидетельством графского «швейцара», вероятно, вместе с ним спавшего в передней на ливреях же, и которому вы наконец исключительно обязаны своим перерождением. Затем, в укор же «Современнику», вы вспоминаете о г. Зайцеве и его взгляде на полезность рабства негров; и этим вы тоже напоминаете всем о том безвыходно-нелепом положении, в какое поставил себя г. Зайцев этим взглядом; вспоминаемый вами Шопенгауэр тоже говорит о событии, очень не лестном для г. Зайцева. Наконец вы говорите о бутербродах и «Будильнике», от которых, по законам ассоциации представлений, очень естествен переход к переродившему вас г. Благосветлову, который и до сих пор, в XIX веке, не сознает того, «что говорить поносные слова в глаза другому лицу – отвратительно и для собственной физиономии убыточно». Вот видите, все «изнывания», которые вы приписываете «Современнику» и называете «бессмысленными», очень и очень нелестны для вас самих, и вы напомнили об них на свою же голову, ибо они свидетельствуют о «бессмысленности» – если вам угодно употребить это слово – не «Современника», а самого же «Русского Слова». Ваши укоры изнываниям «Современника» походят на то, как если бы французы стали корить англичан Ватерлооским мостом, или австрийцы – французов Вандомскою колонною. – Далее, вы напрасно усиливаетесь уж слишком унижать нас и тоже на свою голову говорите, что у нас «нет ничего»; чем больше вы станете унижать нас, тем больше позора будет для вас же самих; как вы не можете сообразить этого? В самом деле, уж если мы, не имеющие «ничего», да и то могли разбить всех вас на голову, то что же мог бы сделать с вами человек, имеющий что-нибудь? Что же подумают добрые люди об вас, которых даже мы, по-вашему ничего не имеющие, никаких воззрений, да и то могли загнать такую нелепо-безвыходную трущобу, что вам остается или с достоинством просить у нас пардону, как сделал г. Зайцев, или же постыдно ретироваться и прикрывать свою ретираду хлесткими фразами, как это делаете вы и как, вероятно, сделает автор «Нерешенного вопроса». Наверное, даже самые мизерные из ваших почитателей, прочтя ваши фразы против нас, придут к такому заключению: «плохи же, – подумают они, – наши кумирчики, когда даже человек, ничего не имеющий, и то одним взмахом разрушил их пьедестальчики и расколотил их самих». – Затем, в приведенной тираде остаются еще разные колкости нам; г. Писарев, вероятно, очень был доволен собой и весело улыбался, написавши несколько раз «великий Антонович», или «Антонович, увенчанный лукошком»; особенно, должно быть, понравилась ему последняя фраза, он воображал ее ужасно саркастическою и думал задеть нас ею за живое; а больше, должно быть, ни о чем и не думал. Жаль; подумайте-ка, г. Писарев, вот о чем. Положим, ваша фраза задела нас; но разве вы пишете свои статьи исключительно только для нас лично и разве вы не имеете никаких других целей, кроме того, чтобы колоть нас вашими фразами? На читателей же ваши фразы не произведут ни малейшего действия; потому что в этих фразах нет смысла, они ничего не доказывают и не опровергают, не помогают вашему делу и нимало не ослабляют наших возражений. Напишите хоть целый лист сарказмов, они ни на волос не поколеблют того нисколько не саркастического факта, что вы не поняли Добролюбова, перетолковали его и несправедливо осудили; может быть, этот факт не заденет и не обидит вас, но на читателей он подействует несравненно сильнее, чем всевозможные сарказмы. Ужасно вредит вам ваше пристрастие к забористым фразам, и мы, право, затрудняемся, как бы вас излечить от фраз. Попробуйте-ка сделать вот что: как только придет вам искушение написать забористую фразу, вы тотчас анализируйте ее логический смысл, и если это вас не остановит, то вы представьте себе, что и вам могут отплатить тою же монетою, и ваши сарказмы возвратятся к вам же, не произведши никакого действия; и, стало быть, не стоит и выпускать их. В самом деле, как вы думаете, могли ли бы мы осыпать вас фразами в вашем роде, или нет? Поверьте, могли бы написать их целый лист. Вы вот все не верите нашим словам и наши внушения вам считаете хвастовством и пустыми угрозами, думаете, например, что мы не опровергали «Нерешенного вопроса» потому, что не в силах этого сделать; так же точно вы можете подумать, что мы только хотим попугать вас саркастическими фразами, а на деле не можем придумать ни одной такой фразы. Так послушайте же, что мы могли сказать вам, пародируя ваши фразы и сарказмы.