Текст книги "Промахи"

Приведем еще один образчик сообразительности и добросовестности автора «Нерешенного вопроса». В своем романе г. Тургенев хотел изобразить, как нехорошо дети относятся к отцам и на родительскую нежность и любовь отвечают холодностью. Вот сцена, в которой проводится эта тенденция:

«– Сегодня меня дома ждут, – говорил он (Базаров) Аркадию. – Ну, подождут, что за важность! – Василий Иваныч (отец) отправился в свой кабинет и, прикорнув на диване в ногах у сына, собирался было поболтать с ним; но Базаров тотчас его отослал, говоря, что ему спать хочется, а сам не заснул до утра. Широко раскрыв глаза, он злобно (?) смотрел в темноту; воспоминания детства не имели власти над ним» (стр. 584). Однажды отец стал рассказывать свои воспоминания.

«– Много, много испытал я на своем веку. Вот, например, если позволите, я вам расскажу любопытный эпизод чумы в Бессарабии.

– За который получил Владимира? – подхватил Базаров. – Знаем, знаем… Кстати, отчего ты его не носишь?

– Ведь я тебе говорил, что я не имею предрассудков, – пробормотал Василий Иванович (он только накануне велел спороть красную ленточку с сюртука), и принялся рассказывать эпизод чумы. – А ведь он заснул, – шепнул он вдруг Аркадию, указывая на Базарова и добродушно подмигнув. – Евгений! вставай! – прибавил он громко» (какая жестокость! уснуть от рассказов отца!) (стр. 596).

«– Вот тебе на! Презабавный старикашка, – прибавил Базаров, как только Василий Иванович вышел. – Такой же чудак, как твой, только в другом роде. – Много уж очень болтает.

– И мать твоя, кажется, прекрасная женщина, – заметил Аркадий.

– Да, она у меня без хитрости. Обед нам, посмотри, какой задаст.

– Нет! – говорил он на следующий день Аркадию, – уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А здесь отец мне все твердит: „мой кабинет к твоим услугам – никто тебе мешать не будет“, а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней – и сказать ей нечего.

– Очень она огорчится, – промолвил Аркадий, – да и он тоже.

– Я к ним еще вернусь.

– Когда?

– Да вот в Петербург поеду…

– Мне твою мать особенно жалко.

– Что так? Ягодами, что ли, она тебе угодила?

Аркадий опустил глаза» (стр. 598).

Мы и сказали, что этими местами г. Тургенев желал обличить в Базарове жестокость и непочтительность к родителям. Ведь уж, кажется, эта тенденция выразилась здесь яснее солнца; однако посмотрите, какую чепуху написал по поводу этих мест автор «Нерешенного вопроса», и в конце ни с того, ни с сего обругал нас за то, что мы указали на эту тенденцию г. Тургенева. Вот эти разглагольствования нашего автора:

Так тебе и надо поступать, Аркашенька. Больше ты, друг мой разлюбезный, ничего и делать не умеешь, как только глазки опускать. Заговорил было с тобою Базаров сначала как с путным человеком, а ты только, как старушка божия, охами да вздохами отвечать ухитрился. В самом деле, вглядитесь в этот разговор. Базарову тяжело и душно (а зачем же он «злобно смотрел в темноту?» и почему «воспоминания детства не имели власти над ним?»); он видит, что и работать нельзя, да и для стариков-то удовольствия мало, потому что «выйдешь к ней – и сказать ей нечего». Так ему приходится скверно, что он чувствует потребность высказаться хоть кому-нибудь, хоть младенчествующему кандидату Аркадию. И начинает он высказываться отрывочными предложениями, так, как всегда высказываются люди сильные и сильно измученные. «Совестно как-то», «ну и мать тоже», «вздыхает за стеной», «сказать ей нечего»; кажется, не хитро понять из этих слов, что не гаерствует он над своими стариками (а зачем же он издевается над отцом, над его владимирской ленточкой, над рассказом о чуме, над его болтливостью?), что не весело ему смотреть на них сверху вниз (а зачем же он не видит в любящей его матери ничего, кроме задавания обедов и угощения ягодами?) и что сам он видит с поразительною ясностью, как мало дает им его присутствие, и как мучительна будет для них необходимая разлука. Я думаю, умный человек, будучи на месте Аркадия, понял бы, что Базаров особенно заслуживает в эту минуту сочувствия, потому что быть мучителем, и мучителем роковым, для каждого разумного существа гораздо тяжеле, чем быть жертвою. Умный человек хоть одним добрым словом дал бы заметить огорченному другу, что он понимает его положение, и что в самом деле ничем нельзя помочь беде, и что, стало быть действительно следует залить тяжелое впечатление свежими волнами живительного труда. А Аркадий? Он ничего не нашел лучшего, как ухватить Базарова за самое больное место: «Очень она огорчится». Точно будто Базаров этого не знает. И точно будто эта мысль дает какое-нибудь средство поправить дело. На это старушечье размышление Базаров мог отвечать сокрушительным вопросом: «Ну, а что ж мне делать, чтоб она не огорчалась?» И тут Аркадий, как настоящая старуха, повторил бы опять ту же минорную гамму с легкою перестановкою нот: «она очень огорчится». И так как из трех слов можно сделать шесть перестановок, то юный мудрец, повторив ту же фразу шесть раз, замолчал бы, находя, что он подал своему другу шесть практических советов, или шесть целительных бальзамов. К счастью, Базарову было не до диспутов с этим пискливым цыпленком. Он тотчас спохватился, вспомнил, что юный друг его не создан для понимания трагических положений, и стал продолжать разговор без всяких излияний, в самом лаконическом тоне. Но это плоское животное Аркадий не утерпел и произвел новое визжание, и опять еще грубее ухватил Базарова за больное место. «Мне твою мать особенно жалко». В сущности, это изречение есть не что иное, как одна из шести возможных перестановок. Но так как Аркадий взялся за перестановки очень хитро, то есть стал выражать ту же мысль другими словами, то надо было опасаться, что перестановок будет не шесть, а даже гораздо больше. Базарову предстояло утонуть в волнах целительного бальзама и, очевидно, было необходимо сразу заморозить потоки кандидатского сердоболия. Ну, а Базаров на эти дела мастер. Как сказал об ягодах, так и закрылись хляби сердечные. Аркадий опустил глаза, что ему необходимо было сделать в самом начале разговора. «– А наша критика?! А наша глубокая и проницательная критика?! – Она сумела только за этот разговор укорить Базарова (не извращайте дела и смысла нашей статьи; не мы укоряли Базарова, а г. Тургенев приведенными сценами хотел укорить детей и вообще молодое поколение) в жестокости характера и в непочтительности к родителям. – Ах ты, коробочка доброжелательная! – Ах ты, обличительница копеечная! – Ах ты, лукошко глубокомыслия!»

Как вам, читатели, нравятся эти «хляби» красноречия и самого водянистого фразерства? Г. Писарев, присчитайте и эти «хляби» к прочим нелепостям «Нерешенного вопроса».

По всем вышеприведенным фактам вы, читатели, уже сами можете судить, что такое «Русское Слово» и как оно поступило в вопросе о романе г. Тургенева. Оно радикально изменило свой прежний взгляд на «Отцов и детей», высказанный устами г. Писарева в 1862 году. Изменило ли оно свой взгляд под влиянием внушений «Современника», или собственным умом дошло до сознания необходимости его изменения, во всяком случае оно изменило его в смысле «Современника», приблизилось ко взгляду «Современника», высказанному еще два года тому назад. И, однако, у него нехватило совести настолько, чтобы откровенно заявить об этом изменении, и хватило недобросовестности настолько, чтобы осыпать хлесткими и забористыми фразами «Современник» за его взгляд на тургеневский роман, за тот взгляд, к которому тайным образом склонилось теперь само же «Русское Слово». A у г. Писарева и до сих пор нехватает еще самообладания настолько, чтобы отказаться от своих прежних нелепых взглядов на этот роман, и он до сих пор упорно остается при том мнении, «что отрицание Тургенева глубже и серьезнее отрицания тех людей, которые, разрушая то, что было до них, воображают себе, что они соль земли и чистейшее выражение полной человечности», и что «Тургенев вдумался в тип Базарова и понял его так верно, как не поймет ни один из наших молодых реалистов».

Здесь мы прерываем на время наши рассуждения о «Нерешенном вопросе», чтобы объясниться с г. Писаревым по личному делу. Чтобы унизить нашу статью о романе г. Тургенева и чтобы ослабить мысль о солидарности с нею тогдашней редакции «Современника», г. Писарев решился напечатать следующее:

«Кстати об „Асмодее“. Г. Посторонний сатирик совершенно напрасно проводит ту мысль, что ответственность за эту статью лежит на том лице, которое в то время заведывало редакциею „Современника“. Если бы в статье г. Антоновича заключались очевидные нелепости или глупости, тогда, конечно, эта статья составляла бы пятно на совести редактора, потому что добросовестный редактор должен читать все, что он помещает в своем журнале. Но для того, чтобы увидеть несостоятельность „Асмодея“, редактор должен был прочесть сначала – и прочесть очень внимательно – самый роман Тургенева. „Асмодей“ был напечатан в мартовской книжке „Современника“, а роман Тургенева в февральской книжке „Русского Вестника“. Значит, антракт между напечатанием романа и напечатанием статьи был так невелик, что редактор, как человек, заваленный работою, имел полное право не прочитать романа во время этого антракта. Редактор обязан читать все, что пишут его сотрудники для журнала, но он нисколько не обязан читать все, что читают его сотрудники. – Печатая статью г. Антоновича, редактор „Современника“ имел полное право доверяться г. Антоновичу настолько, чтобы не заподозревать его в злонамеренном искажении или в неумышленном непонимании разбираемых фактов. Если оказывается теперь, что г. Антонович обманул это доверие, то вся вина ложится целиком на одного г. Антоновича».

Вы, г. Писарев, сознательно и обдуманно написали это и можете отвечать за каждое слово? Вы говорите, что редактор «Современника», не читавши самого романа г. Тургенева и вовсе не зная его, напечатал нашу критику на роман собственно из доверия к нам, и что мы обманули это доверие, т. е., значит, редактор, прочитавши самый роман, увидел, что мы исказили факты или не поняли их. Позвольте спросить вас, – это вы высказываете только хлесткие предположения вашей фантазии, или утверждаете наверное и можете фактически доказать ваши показания? Вы говорите очень решительно, и не в смысле предположения, а прямо, «что г. Антонович обманул доверие» редактора, не читавшего романа; если так, то мы заявляем, что это ваше показание есть или пошлая выдумка, или злонамеренная клевета. Редактор «Современника» прежде нас прочитал роман г. Тургенева, и, стало быть, читая нашу критику, мог судить, какова она и насколько верно ценит роман; стало быть, печатая ее, он полагался на себя, а не на нас, и был согласен с критикой, и потому здесь и речи не может быть о доверии и обмане доверия. Итак, вы печатно должны отказаться от своей двойной клеветы на нас и на редактора «Современника»; а если вы не верите нам, то должны подтвердить свои показания фактами, т. е. достать и напечатать в вашем журнале письмо редактора с его заявлением, что мы действительно обманули его доверие. «Современник» напечатал письмо вашей матушки в защиту вас и вашего «друга, учителя и руководителя», и вы таким образом достали себе возможность защиты; поэтому достаньте эту возможность и нам; а если не можете достать, то в таком случае перестаньте же необдуманно взводить на нас и на редактора клеветы, которых нельзя торжественно опровергнуть, несмотря на всю их ложь. Ведь вы же не г. Благосветлов, хоть и ученик его!