Текст книги "Три часа без войны"

Глава 18

– Подожди, как на улице Мира? – встрепенулся Лёха.

Кизименко посмотрел на него и заиграл желваками. Он понимал, что от того, что он сейчас скажет, зависит дальнейшее развитие событий в камере.

– Да, это было на этой улице, – твердо проговорил он.

Лёхины глаза стали круглыми от ужаса. Его взгляд метался, как пойманный в клетку зверь, уши отказывались слышать звуки, поток электрохимических реакций в мозгу, казалось, затормозил, не торопился обрабатывать услышанное.

– Повтори. Повтори, падла, – повысил голос шахтер.

– Я не знаю. Пойми, там было две гранаты, – взволнованно ответил Илья.

Лёха смотрел на него широко раскрытыми глазами, тяжело дышал. Они стояли друг напротив друга, Никитич хотел было вставить слово, но потом решил промолчать. И вовремя, потому что в эту секунду Лёха внезапно сильно размахнулся и ударил Илью. Размах выдал удар, и Кизименко успел отодвинуть голову, кулак врезался в плечо. Недолго думая, он пригнулся и выкинул апперкот в противника. Но удар пошел вскользь и вместо подбородка пришелся по правой стороне челюсти и щеке. Через секунду нога Лёхи ударила в левый бок противника, который, пытаясь увернуться, упал на пол. Стараясь воспользоваться преимуществом, соперник вскочил на ноги и прыгнул к лежащему врагу. Тот со всей силы ударил ногой в коленку, так что послышался жуткий хруст. Лёха упал, а Илья резко поднялся и навалился всем телом на неприятеля. Скрутил руку, завел ее за спину Лёхи, одновременно перевернул его тело и оказался верхом на нем. Тот пытался вырваться, но бывалый солдат еще сильнее сдавил руку, выламывая ее. Острая, почти невыносимая боль пронзила конечности Лёхи, и он взвыл, как подбитый пес.

– Отпусти, отпусти, я тебя убью, – простонал он.

Илья тяжело дышал, крепко держа его.

– Я не знаю, кто попал в дом. Может быть, и я, но это война. Никто не может быть застрахован. – Он пытался найти разумные пути выхода из конфликта.

– Война? Что ты мелешь? Какая война? Ты их убил. Всех, кто мне так дорог. Чем ты оправдываешься? Отпусти, сука, ненавижу, я тебе горло перегрызу, – мычал житель Песков.

Дед попытался унять сокамерников, негромко причитая, что их услышат и тогда карцер грозит всем троим. Но никто не обращал на него внимания. Илья уперся и не хотел ни отпускать, ни добивать противника, а тот крыл его матом.

– Зачем ты пришел на мою землю? Почему ты приперся к нам? – стонал он.

– Да потому что не я войну начал! Как ты не понимаешь? Виноваты Путин и свора местных дебилов, которые бегали с криками «путин памаги», – на одном выдохе ответил Кизименко.

– Кто? Это люди, наши люди. Их держат за животное в стойле. Как мы живем! Ты видел? Что Украина нам дала? Нищету, голод, унижения. Нас считают быдлом. Сволочь, ты убил их, убии-и-и-и-л, – на этом месте Лёха разрыдался.

В его голове все смешалось. Почему Бог его так наказывает? Он ведь никогда никого не убивал. Даже Ленке не изменял. Жил своей тихой жизнью, полз по земле, как насекомое, среди сотен таких же насекомых. Каждый из них тянул свою палочку и крошку хлеба, тем и выживали. Чем он провинился? Где этот грех карающий, розги бьющие, крест распинающий? Почему Бог допустил, чтобы он пережил своего ребенка? Почему он?

Лёха плакал как мальчик. Было видно, что в его душе, как в резервуаре, скопилась боль, подкатывавшая и иссушавшая горло. Но он держался. Сколько дней? Не знает. Для него прошли даже не годы – десятилетия. Века. Он пил из чаши горя и не мог ее испить до дна, ибо она каждый день переполнялась. Ничего не помогало: ни водка, ни женщины. В его жизни осталось только одно лекарство, которое на мгновение исцеляло его, препятствовало еще большей ломке, – война.

Несколько минут он плакал, пока Илья держал его. А потом Лёха понял, что положение проигрышное, нужно искать другой выход.

– Пусти, прошу тебя, – проговорил он.

– Не могу, – ответил Кизименко.

– Пусти, – повторил лежащий, – я не буду тебя бить.

В ответ противник хмыкнул.

– Я тебе не верю, не дурак, – сказал он.

Лёха тяжело дышал, дед сидел поодаль, наблюдал за двумя разъяренными мужиками, решил не вмешиваться.

– Пусти. Я тебя не убью, но потом достану тебя из-под земли. Пусти, – попросил он.

– И ты хочешь, чтобы я тебя отпустил? После этих слов? Ты смеешься! – заявил Илья.

– Не сейчас. Не сейчас. Отпусти меня, я тебя не трону. Обещаю, – уговаривал житель Донбасса.

– Да как мне тебе поверить? Что я, ветреная баба, чтобы верить глупым обещаниям? – попытался шутить Дальний.

В это время противник попытался выскользнуть, но бывший лейтенант еще крепче и больнее вывернул ему руку.

– А-а-а, сука, – Лёха застонал. – Пусти, обещаю, что не трону. Не сегодня. Клянусь.

Илья задумался. Держать так своего врага бесконечно он не мог, да и у самого руки уже затекли.

– Клянешься? Чем? – попытался найти хоть какую-то подстраховку россиянин.

– Клянусь памятью своей семьи, – ответил Лёха и притих.

Несколько секунд Кизименко молчал, а потом ослабил руки, встал, отошел на пару шагов от противника. Тот, кряхтя, медленно поднялся, растер руку, а потом, сильно хромая, попрыгал к нарам. Видя скачущего Лёху, как в одной знаменитой майдановской припевке, россиянин улыбнулся.

– Ну, вот теперь и ты не москаль, – пошутил он.

– Шо? – не понял Лёха, держась за коленку.

– Да ниче, не обращай внимания, – ответил Дальний.

Тут в разговор встрял молчащий доселе Никитич.

– Я всегда думал о том, что нет судьбы человека, все крутится, как русская рулетка, – с умным видом проговорил он.

– Да что ты знаешь о судьбе? – зло прорычал Илья, чувствуя, что старик возвращается к теме трагедии в поселке Пески. – Всю жизнь провел в своей деревне, как затворник, носа никуда не показывал, мыслитель хренов.

– Засем ругаешься, насальника? – сымитировал дед известный ТВ-мем.

– Да, вижу, старик ты современный, порождение телевизора, – пробормотал Илья.

Два часа двадцать две минуты. Лёха зло смотрел на русского, думал, как бы его достать. Его противник отдышался и размышлял, как ему теперь выжить в камере. Дед мурлыкал себе под нос известный мотивчик, так что до остальных доносились вырванные фразы: «Я встретил ва-а-с» (дальше пару секунд перерыв) «и усе былое» (вздох, чмоканье губами) «в отжившем сердце ожило-о-о» (потянул последнюю ноту).

Молчание. Казалось, говорить было не о чем.

– Ты хоть понимаешь, что ты наделал? – вернулся Лёха к своей теме.

– Понимаю, – ответил Илья, – не зря мы сидим в одном месте.

– Нет, зря, ты просто не понимаешь, к чему ты меня привел, – продолжил собеседник.

– Ну, и к чему? – поинтересовался Кизименко.

– К тому, что из-за тебя я убил стольких людей, – гневно прорычал Лёха.

– Все мы убили. Вот даже старикан, невинный с виду, запятнал себя кровью. Разве ты не понял еще, что провидение так пошутило, что собрало нас в одном месте – убийц и жертв одновременно, – спокойно произнес Дальний.

– Мне плевать, кто там пошутил, – отозвался житель Донбасса.

– Вот и зря, – парировал россиянин.

– О каких жертвах ты говоришь? – вдруг задал вопрос Лёха.

– Ну, смотри, – ответил Кизименко. – Дед – жертва Новороссии, он пострадал из-за нее, сидел «на подвале». Я – жертва правления Путина, жертва России. Ты – жертва войны.

– И что? Какое это имеет значение? – спросил Никитич, решивший наконец-то прервать свое томное и отрывочное пение.

– Я не знаю. Мне только сейчас эта мысль пришла в голову.

– Жертвы, убийцы… блин, какая разница? Разве есть какой-то смысл в этом? – расстроенно проговорил Лёха и в сердцах сплюнул на пол.

– Ну, не скажи, – протянул Илья. – Человек понимает логику своего существования: ходи на работу, ешь, пей. И все у него хорошо, пока однажды он не заболеет и через шесть месяцев не умрет. О чем это говорит? Что нет закона жизни – есть только закон смерти. Все смертное, только вот христиане верят в спасение души, потому что иначе конец бытия лишает смысла всё бытие. Мы здесь, потому что подобное правило есть у войны – закон жизни. Только живые помнят о жертвах, только живые способны оценить войну, оказаться ее частью, чтобы потом отделиться от нее. Мы все еще не попрощались с войной. Она до сих пор звучит выстрелами в нас.

– Правильно, потому что потерять родных – это горе. Как можно переступить через горе? – не унимался Лёха.

– Потому мы здесь и жертвы, и убийцы. Человеческая природа такова, что нами чаще движет боль, нежели любовь. Мы – олицетворение боли, – продолжил россиянин.

– Разница в том, что ты строишь из себя умника, а я страдаю, – произнес Лёха.

– Не ты один. А сколько погибло со стороны Украины? Потерять родных – это потерять часть себя. Блин, я ведь тоже все понимаю, но тебе когда-то нужно встретиться с болью один на один, – учил Илья.

– Встретиться? Я до сих пор не сплю по ночам. Ленка приходит во сне и таким плаксивым голосом спрашивает, где Андрюшка, она его потеряла. И плачет на моем плече, а я от бессилия, от невозможности что-то изменить сжимаю кулаки. Как мне сломать то, что не могу сломать. Я пытался залезть себе в душу, уговаривал, что нужно жить дальше. Но как будто стою перед высокой стеной. Маленький перед большим, – с горечью сказал Лёха.

– Это война. Она всегда кровавая. Это просто нужно принять, – холодно ответил Кизименко.

– Да какая… Мне… Ты… – не договорил Лёха.

Он посмотрел на своего противника, сжал кулаки, поджидая удобного случая, чтобы размозжить ему голову о стену. Говорить больше никому не хотелось. Шахтер почесывал коленку, что-то злобно бурчал себе под нос. Дед прикрыл глаза и погрузился в легкую дрему, а перед Кизименко всплывали образы и туманные очертания прошлого. В одну секунду он расслабился, и буквально мгновенно в его голову ворвались дикие полчища воспоминаний, сметающие на своем пути настоящее, стирая грани между состояниями времени…

Октябрь 2014 года. В Донецком аэропорту не смолкали перестрелка, взрывы и артудары. Дом на окраине поселка Пески почти превратился в крепость. Два товарища Ильи спали, мертвецки пьяные. Алкоголь заполнял пустоты дня, убыстряя бег секундной стрелки, сокращая нудное время ожидания следующих атак. Среди бойцов было распространено пьянство, особо рьяных приверженцев заложить за воротник называли «аватарами», видно, из-за ассоциации со знаменитым фильмом, в котором герои – синие. Кизименко с презрением смотрел, как бойцы напивались в хлам.

«Водка продается на каждом углу, украинцы употребляют спиртное каждый день, каждый вечер. Это слабости – люди сами превращают себя в биомусор», – думал он и уходил на позицию.

Глядя на это повальное пьянство, Дальний иногда ловил себя на мысли: зачем он здесь, среди этих людей? Нельзя сказать, что он сам никогда не употреблял алкоголь, но на этой войне пить вообще перестал.

На следующий день к ним приехал Дмитрий Ярош, глава «Правого сектора». Он выстроил весь ДУК – человек пятьдесят.

– Хлопці, потрібні добровольці в аеропорт. П’ятнадцать чоловік. Хто хоче, зробіть крок уперед! – сказал Ярош.

Бойцы переглянулись, из строя вышли четыре человека. Когда Илья услышал, что сейчас можно попасть в самую горячую точку Европы, то опешил от радости. Он заулыбался и, как в школе, потянул руку вверх.

– Дубина, из строя выйди, – прошептал ему Гора.

– А, точно, – замялся Илья и шагнул вперед.

Перед Ярошем оказались всего пять человек.

– І це все? Це не дуже добре. Будемо назначати… добровольців, – решил Ярош.

Но последние его слова Кизименко уже не слышал. В тот момент, когда начали отсчитывать бойцов для военной операции, он уже мысленно переносился в другую степень времени и пространства, где непрерывно идут сражения и бои…

В терминал они мчались в БТР, который должен был проскочить по взлетной полосе к диспетчерской вышке. Она размещалась напротив Новоигнатьевского кладбища, у северной части села Веселое, ограждая проход к новому терминалу с запада. Вышка представляла собой столбообразное здание, наверху которого когда-то сидели диспетчеры, управляя взлетом и посадкой самолетов. По левую и правую стороны находились полукруглые помещения, соединенные коридорами. В одном из них расположились бойцы ДУК, а в другом – военнослужащие регулярной армии. Задача перед ними стояла простая: корректировать огонь артбатарей и прикрывать новый терминал. БТР тормознул у вышки со стороны взлетной полосы, люк раскрылся, и командир боевой машины заорал как резаный:

– Давайте, хлопці, бігом, жопами трусіть, вилазьте.

Илья и потряс, пулей выскочил и побежал в сторону вышки.

– Бігом хлопці, бігом, – торопил бэтээрщик.

Как только последний боец выскочил из машины, водитель ударил по газам и устремился в сторону Песок. Спустя полминуты на место высадки прилетел снаряд, взрыв сотрясал землю, словно происходил сдвиг пластов. Эти дни навсегда врезались в память Ильи, все, что происходило ранее, не стоило и пары часов в вышке.

Он забежал в здание, отбрасывая ногами битое стекло, которым был щедро усыпан пол, прошел чуть вперед и оглянулся. В стенах везде виднелись последствия обстрела – осколки, царапины, выбоины. Окна почти все выбиты. Направился в левое крыло, где придется находиться бойцам. Стены тонкие, обшитые гипсокартоном, местами насквозь пробиты зенитным пулеметом. Кое-где зияют, словно вытекшие глаза, небольшие дыры. Мебель сохранилась и на фоне разрухи смотрелась, как красавица рядом с чудовищем.

– Ось, бачиш, це наші позиції, брат, – в комнату зашел чубатый мужик в потертом просаленном камуфляже. На руке виднелась нашивка ПС.

– Вот я и дома, открывайте шампанское, – мрачно пошутил Илья.

– А, «сепари» тобі сьогодні наллють, не хвилюйся. Мало не здасться, – пробормотал чубатый в пышные казацкие усы. Может, поэтому и позывной у него был нехитрый – Козак.

Подарки поступили в 21:09. По зданию лупила артиллерия, иногда грохотала ЗУ-27, к распевке присоединили пару «калашей», баритоном пронзая темноту.

– Щоб тобі в сраку. Гарик, викликай арту, дивися, над огорожею лізуть, – кричал в рацию Козак-«правосек».

Со стороны села здание диспетчерской вышки окружал забор из плит. Для того чтобы подобраться ко входу, сепаратисты пытались прошмыгнуть у ограждения, но часто даже не подозревали, что их видно с верхних этажей вышки.

– Бачу, Козак, бачу одного. Лізе, як тарган, дивися на тридцять градусів біля входу, зараз в розбитому отворі, видно, на прикритті, – запищала рация усатого.

Тот обернулся, гнусаво обратился к Илье:

– Ну, давай, хлопець. Покажи, на що ти здатний.

Кизименко схватил гранатомет «Муха», пошел в другую комнату, которая окнами выходила во двор, прямо на забор, прицепил на голову прибор ночного видения и осмотрелся. Было тихо, только вдалеке слышались взрывы – украинская артиллерия накрывала огневые точки «ополченцев». Илья собрался было уходить, подумал, что враг скрылся, когда у забора увидел движение. Прямо у разлома виднелась чья-то голова. Потом пропала, но этой секунды было достаточно, чтобы определить место для поражения. Илья вскинул гранатомет и нажал на спусковой крючок. Столб дыма вырвался из задней части «Мухи», кумулятивная граната вылетела, будто дракон, и устремилась к ограждению. Послышался взрыв, а за ним чей-то сильный стон. Дальний вскинул «калаш» и, когда дым чуть развеялся, стал стрелять в ответ на малейшее движение, хладнокровно добивая врага. После этого случая его уже не называли «хлопець» или как-то по-другому – только Дальний. В башне он пробыл почти месяц. Не было ни одного дня без наступления и грохота. Вышка слишком мешала продвижению сепаратистских войск к новому терминалу.

– Давайте, кіборги, єш твою матір, ще трохи протримайтесь, – кричал Козак в рацию, когда очередная волна атаки накатывалась на башню. Поспать удавалось только пару часов, пока опять где-то не бахнет так, что штукатурка сыпалась с потолка пыльными потоками.

Позиции четырех бойцов ВСУ[7]7
   ВСУ – Вооруженные силы Украины.


[Закрыть] и шести ДУК находились в двух полуподвальных зданиях по бокам вышки. На самой вышке они дежурили по очереди. Есть хотелось постоянно. Из жратвы – только сухпайки. Разжигать огонь они боялись, да и старались особенно не шуметь. ВСУшники вообще свое крыло забаррикадировали, на ночь перекрывая все проходы.

– Вы хоть придумайте какие-то позывные, а то мы будем стучаться, а вы там обосретесь со страху, – говорил им Илья.

– Смотри, будешь стучать, мы тебя по запаху узнаем, москалик, – скалились ВСУшники.

Обычно атаки «ополченцев» были кратковременными. Несмотря на то, что забор просматривался, они все равно пытались проскользнуть среди обломков ограждения, спрятаться за прогнившей плотью бетонной стены. Иногда Илье казалось, что перед каждой атакой они или пили по-черному, или «обдолбались на ухнарь», – так бесшабашно лезли вперед.

Дни Кизименко считал по количеству нападений на вышку – в среднем от трех до пяти. Как-то он задремал под утро после долгой ночной канонады, а проснулся оттого, что его трясет от холода. Предвестник зимы – утренняя изморось – проникала в щели, вползала, словно змея, в дыры, трогала ледяными ладонями тело, пытаясь забрать последнее тепло.

– Как же холодно, закацуб неимоверно, – процедил в украинской манере Илья и повернулся на другой бок.

По ночам перестрелки – такая же обыденность для защитников башни, как овсянка для англичанина. До дежурства оставалось еще пару часов. Когда сон начал одолевать, вдруг послышалась музыка. Звуки усиливались, можно было различить ноты и слова. «Сепары» включили советские песни.

«Наверное, так изгоняют „фашистский дух“», – подумал Кизименко и усмехнулся про себя.

А между тем спать уже не хотелось.

– Вот падлы, полоумные, совки недобитые, – пробурчал он и окончательно проснулся.

– Дальний, иди сюда, – проскрипела рация голосом еще одного «правосека» – Фрампиля.

Илья поторопился в угловую комнату, откуда открывался вид на внутренний дворик, и обомлел: на небольшом бетонном пятачке недалеко от входа в башню лежало мертвое тело российского офицера спецназа.

– Е-мое, ты гляди, – сказал Дальний.

– Отож, еще один москалик, – проговорил Фрампиль.

– Вот ирония судьбы: быть посланным Путиным в чужую страну, чтобы якобы защищать русских, и русским же быть убитым, – ответил петербуржец.

– Ага, западло ему судьба подсунула, – согласился Фрампиль.

С тех пор каждое утро начиналось с местной забавы – наблюдать за тем, как труп все сильнее вздувается. Было видно, как трупные газы распирают тело, и, казалось, сейчас разорвут его.

– Слышь, а если до нас долетят кишки? – серьезно спросил через несколько дней Фрампиль.

– Не, траектория не та, он к ВСУшникам, в их логово, последнее нападение путинца, – не менее серьезно ответил Дальний.

– Ага, нападение русской пропитой печенью и почками с камнями, – без улыбки произнес Фрампиль.

– А то! – подтвердил Илья.

И тут оба согнулись от смеха.

На следующее утро Кизименко осматривал в бинокль труп и увидел, что у него на руке что-то блестит. Присмотрелся – часы «Ракета», такие вручали ФСБэшникам в качестве именных подарков.

«А че добру пропадать? Нехорошо так», – подумал он и задумал план освобождения русского спецназовца от часов.

Вечером, когда стемнело, Илья осторожно вылез из проема на первом этаже. Послышались два тупых выстрела. Потом все затихло. Кто-то шмалял без прицела.

– Стремно, епрст, – прошептал он сам себе, – так и завалить могут из-за этих гребаных часов.

Но упорно продолжал семенить к телу. О приближении к цели Кизименко понял по запаху. Вонь стояла несусветная, казалось, она накрыла мертвеца куполом.

– Е-мое, щас блевану, – Дальний почувствовал рвотные спазмы.

Оглянулся – почти весь путь пройден, возвращаться ни с чем не с руки.

– Ай, не поминайте лихом, хохлы-«правосеки», – напутственно сказал он и неуклюже перекрестился.

Еще два шага – вот он, труп. Голубой свет луны накрыл лицо русского солдата прозрачным саваном, так что отчетливо были видны черты лица.

«Какой молодой! Моего возраста», – удивился Илья.

От трупа исходил неимоверный смрад. Одна рука лежала на асфальте, а вторая держала «калаш». Кизименко присмотрелся к мертвецу – ему почудилось, что разлагающийся русский невообразимо похож на него: нос, подбородок, волосы, даже цвет глаз, навечно уставившихся в твердь небес. Так ли это было или нет – уже непонятно. Может быть, это трупный запах вызвал у Ильи галлюцинации или русский действительно был схож с ним, но именно в тот момент он глубоко и живо осознал, что где-то в параллельной Вселенной он должен был погибнуть точно так же, защищая ненавистную ему кремлевскую власть, которая обманула свой народ, сделала его своим врагом и поэтому легко истребляет, отправляя на войну, увеличивает количество пушечного мяса без особого сожаления.

– Россия – это фабрика для медленной смерти, – пробормотал Илья первое, пришедшее в голову. Только в этот момент он по-настоящему понял, кто он такой, для чего ему жить, за что бороться. – Я буду бороться не за свободу, а против рабства, – поклялся он сам себе.

Выстрелы приближались. Громыхнул взрыв. В аэропорту опять было неспокойно. Дальний протянул руку, с трудом расстегнул ремешок и медленно, но уверенно снял часы с посиневшей руки трупа.

Через два дня Илья проснулся и первым делом подскочил к окну – «проведать» москаля, но на труп уже смотрел его приятель.

– Сдулся, гад. Через жопу. Такую атаку испортил, – с сожалением проговорил Фрампиль, понимая степень неестественности и в то же время и обыденности развлечения.

– Вот и конец, и все через жопу. Как обычно у русских, – то ли шутя, то ли серьезно ответил Дальний.

Этой же ночью Илье не спалось. Ему заступать утром. Холодрыга стояла невыносимая; чтобы как-то согреться, он крутился на подстилке в разные стороны. И тут услышал шорох. Потом скрип. Тонкие звуки шуршания по битому стеклу. Эти звуки то пропадали, то появлялись снова.

– Козак, прием, Козак. Ты не спишь? Тут кто-то есть. – Илья включил рацию.

– Чую, перевір, хто там. Посилаю до тебе двох, – получил он в ответ.

Кизименко привстал, осторожно медленным шагом подошел к проходу. Прислушался – вроде тихо. Ан нет, опять скрип, цоканье, шуршание. Он медленно высунул голову, посмотрел в коридор. Никого. Но через секунду шорох возобновился.

«Ну, началось, – подумал боец. – Прорвались все-таки „сепары“».

Тяжело дыша, сделал шаг вперед, в коридор. Сделал два шага, остановился. Слева от него послышались шаги еще двух бойцов-«правосеков». Вдруг около стенки раздался шум и мелкий топот. Жжжух – возле него пронесся рыжий кот с дикими вытаращенными глазами.

– Вот сука, – громко заругался Дальний и продолжил в рацию: – Это кот! Падла, наверное, «сепарский», пришел следить за нами.

Пару секунд – и в рации раздался хохот. Так и прозвали кота – Сепар. Видно, есть было нечего, а на остатках сухпайков расплодились мыши, вот котяра и решил поохотиться. Еще не раз Сепар пробирался в здание вышки. Шуршал, скребся, иногда прыгал в погоне за живностью. Ловил мышей или они удачно убегали от него. Жизнь проявляла себя даже там, где царствовала смерть.

Через два дня Илья чуть не погиб. Ночью начался самый массированный штурм. «Арта» била прямой наводкой по башне, крупные калибры поливали металлом окна, прошивая стены насквозь. Остатки забора уже не укрывали врагов, но наступление велось со всех сторон.

– Фрампиль, ответь, Фрампиль, – кричал в диком гуле петербуржец.

– Слушаю, – прошипела рация.

– По ходу, это кадровики. Российские, всё очень грамотно, – предположил Дальний.

– Сука, похоже на то, не знаю, устоим ли, – засомневался его приятель.

Еще пару часов длился штурм. Сил оборонявшихся было мало. Единственное, что спасало, – точные удары артиллерии. Но сейчас постоянной артподдержки не было, а наступающие подходили волна за волной. В какой-то момент они настолько приблизились к зданию, что можно было издалека рассмотреть каждого из них. Илья присмотрелся. Достал бинокль. Вот это да! Лёха Мальчаков по кличке Серб, его старый питерский знакомый. В голове забродило, зашумело. Значит, «праваки» тут, земляки. Они приехали. Вместо того чтобы сражаться с Путиным, они здесь. А Федя? Друг его. Даже не друг, а брат, больше, чем брат. В висках застучали молоточками мысли. Пули свистели то там, то здесь. Илья смотрел в бинокль, искал знакомое лицо. Не он. И это не он. И этот. Он уже хотел было опустить бинокль и отступать в другое здание, где засели ВСУшники, как на глаза попалась физиономия.

«Этого не может быть. Только не так. Не сейчас. Почему именно он? Как же все идеалы? – мелькнуло у него в голове. – Все слова о революции. Убеждения. Во что теперь верить? Кому? Для чего?» – Он смотрел в лицо своему давнему другу Федьке, который вместе с российскими регулярными частями пробирался к зданию вышки. И тут раздался взрыв гранаты: кто-то заприметил его у окна. Взрыв разворотил половину внешней стены, откинул Илью в глубь комнаты, а через три секунды на том месте, где он стоял, в стену вонзились две пули снайпера. В ту же минуту заработала украинская артиллерия, наводчики удачно передали координаты, шквал огня накрыл то место, где недавно был Федя со спецподразделениями.

На четвертую неделю Дальний попросился в новый терминал – там сейчас проходили самые неистовые бои. Слава о киборгах, защитниках аэропорта, не давала покоя войскам ДНР, которые предпринимали все новые и новые попытки взять укрепления украинцев.

Бронированный БТР на полном ходу мчался к терминалу, водитель чуть сбавил скорость, чтобы Илья выскочил, и тут же уехал назад. Темнело. Кизименко встретил нескольких бойцов, заросших, небритых, от них тянуло душком – смесью запаха пота, пороха, пыли и еще черт знает чего. Новенького провели на второй этаж, где расположились остатки украинских боевых частей. Атака недавно закончилась. Бойцы отдыхали, буквально падая без сил. Некоторое время они перебрасывались словами с Ильей, а потом затихли. Кизименко сидел на какой-то бочке, опершись о стенку. И вдруг раздался сильный скрежет. Потом еще один. Громкий звук покореженного металла. Потом еще, но более протяжный, почти вой. Дальний встрепенулся, привстал, но пространство наполнила тишина. Видя реакцию новенького, один из киборгов нехотя пробурчал:

– Э, не переживай. Это терминал дышит. Подыхает он, скоро испустит дух, вот оттуда и скрежет. От холода. От смерти.