Текст книги "Три часа без войны"

Глава 12

Илья насчитал один час и двадцать две минуты с того момента, как попал в камеру. Дед, прислонившись к стойке нар, замолчал. Наверное, обдумывал, как лучше продолжить рассказ. Лёха повернулся к стене, уставившись на зеленую краску, которая будто пародировала летнюю листву. Молчание неприлично затянулось. Илья привстал, посмотрел на Никитича, а тот безвольно опустил голову, закрыл глаза, слышалось только его ритмичное шипение-дыхание.

– Вот гад, захрапел на полуслове! Ну, куда они его привели? В пансионат какой определили бы, что ли, – пробормотал Кизименко.

Лёха обернулся, увидел, как старик клюет носом, да еще что-то там воркует, словно дикий голубь, махнул рукой, мол, что с него взять.

Мирное посапывание принесло в холодную камеру домашнее тепло. Казалось, что самый пожилой член семьи уснул, а его двое сыновей, чтобы не тревожить отца, ходят на цыпочках и укрывают его клетчатым пледом. Илья и Лёха действительно старались не шуметь. Они поместились в капсулы своих воспоминаний, которые унесли их из грязного и вонючего СИЗО в космос прошлого, в до боли знакомые места. Туда, где находились их души, где они не раз блуждали по дорожкам: один – просторного Донбасса, а второй – горного Дагестана.

– Товарищ лейтенант, слева, с ущелья, открыт по нам огонь, – к Илье обратился худощавый сержант под аккомпанемент резких и громких выстрелов.

– Да слышу, блин, не глухой. А в БТР[3]3
   БТР – бронетранспортер.


[Закрыть] есть кто? – спросил он подчиненного.

А тот только испуганно отрицательно покачал головой. Молодой еще, необстрелянный.

Пограничный пост расположился недалеко от села Метрада, на развилке трех дорог. Именно туда переехал офицерский состав пограничников. Здание поста – бетонное помещение с бойницами с каждой стороны дороги. Там же находились шлагбаумы и бетонные будки, обложенные мешками с песком. Справа от поста – АГС-7[4]4
   АГС – автоматический гранатомет станковый.


[Закрыть]. Буквально позавчера сержант делал профилактику оружия, стрельнул с АГС – граната отскочила от провода ЛЭП и ранила рядового. Хорошо, что ранение осколочное, немного задело плечо. Считай, боец успел только в штаны наложить. Обошлось капитальной стиркой и несколькими пластырями. Но теперь дело принимало гораздо худший оборот.

Кизименко служил на заставе уже девятый месяц, и это был тринадцатый обстрел. В четырех километрах от поста находилось селение Эчеда, в котором проживали ваххабиты. Бывает, приедет туда патруль, пройдется по селу. Да разве поймешь по лицам, какие в головах у жителей мысли бродят? Тут они дружелюбно улыбаются, а через день разглядывают твою физиономию через оптический прицел винтовки. Так и сейчас: кто-то тренировался и обстреливал заставу короткими очередями.

– Отправь кого-то в БТР, задави огневую точку, – приказал Илья.

Перед постом врыт в землю БТР, только одна башня торчала. Частенько боевая машина простаивала, и место водителя занимал кот Похрен. На заставе было полным-полно полевых мышей, они до такой степени обнаглели, что ползали даже по командирскому столу, заваленному картами местности и всякими бумагами. Причем мыши на яд не очень-то и реагировали – оставляли пропитанные отравой кусочки еды нетронутыми. И вот к посту прибился котяра – длинная шерсть висела лохмотьями, правое ухо было откушено, а второе, постоянно согнутое, указывало влево. Солдаты гоготали, что, мол, его радар всегда готов увести кота «налево», поэтому и сканирует местность. В общем, прибытию животного были рады, поэтому в первый же вечер оставили его в командирской комнате, надеясь, что кот разберется с мышами по-хозяйски. На следующее утро Илья с сержантом открыл дверь в комнату и увидел такую картину: на полу, на армейской фуражке (видно, стащил ее со стола), возлежал кот. Свернувшись клубочком, он подложил хвост под морду и сладко дремал, а в это время мыши устраивали бега наперегонки, мотались перед ним, как ошалелые, чуть ли не кувыркаясь через ленивое животное.

– Ты смотри, а коту похрен, – озадаченно произнес сержант.

С тех пор к котяре и приклеилась эта кличка – Похрен. Выгонять странное животное никто не хотел: кот символизировал домашний очаг. К тому же он имел одну препаскуднейшую привычку: как только увидит человека, да еще почувствует, что тот умиляется им, поднимет большие грустные глазки и сделает такой просящий взгляд – и ни у кого не поднималась рука выкинуть его вон. Так и остался кот на заставе. И частенько его можно было найти именно в БТР. С чем это связано, никто не знал. Может быть, животное чувствовало себя в этом месте защищенным или он привык, что его там подкармливали – кидали еду в люк боевой машины.

– Пошли кого-то в машину. Да с котом там поосторожнее, – скомандовал лейтенант.

Через минуту раздался глухой лай 14-мм пулемета КПВТ, который словно отгавкивался в сторону засевших боевиков.

– Ах, мать твою, левее бери, – смотрел в бинокль лейтенант и бурчал себе под нос.

Крупнокалиберное оружие успокоило ваххабитов (или, как их называли бойцы, «вахов»). Стрельба с гор прекратилась. Люк БТР распахнулся, как ларец, оттуда быстрее пули выскочил Похрен и устремился в здание поста, срочно меняя дислокацию.

На следующий день Илья поехал искать место, откуда велась стрельба. Напротив заставы как раз расположились пологие скалы с грудой камней, впадинами, углублениями, откуда можно было стрелять.

– Блин, сволочь, отсюда шмолял, – сказал он сержанту, собиравшему гильзы, и посмотрел на него укоризненно:

– Брось эту гадость, ты что, в солдатики собрался играть?

Сержант опешил и выпустил гильзы из рук. Они с резким и высоким звоном упали на камни, так, что, казалось, отзвук от железяк еще долго скатывался по коричневой туше широкой горы.

– Я только хотел доказательства собрать, – пролепетал он.

– Не переживай, за тебя уже Аллах собрал все доказательства, – попытался грубо пошутить начальник заставы.

Он и еще пара бойцов осмотрели местность, нашли самую лучшую точку для обстрела поста и установили там противопехотные мины.

– А теперь, сержант, давай отсчитывать дни до взрыва, – произнес лейтенант и пошлепал вниз по узкой и корявой горной тропе.

Через два дня Илья стоял у шлагбаума, где пограничники проверяли документы: все неместные не могли проехать дальше, к следующему посту, находящемуся прямо у грузинской границы, без первоначального осмотра здесь, на перекрестке трех дорог. Из побитой синей «нивы» вылезли двое мужиков, по виду чеченцы. Сержант, ознакомившись с их паспортами, подозвал Кизименко, чтобы тот удостоверился, что все в порядке. Лейтенант посмотрел документы, подошел к путешественникам.

– Добрый день. Куда едете? – спросил он.

– Да добрий, йедим в гости, к другу, да, – моментально ответил чеченец.

Только лейтенант хотел задать уточняющие вопросы, как слева, в горах, раздались два глухих и коротких взрыва. От неожиданности чеченцы бросились в машину, развернулись и поехали назад. Бойцы пригнулись и посеменили к дотам, а лейтенант вглядывался в горную коричневую даль, прищурив глаза, и осматривал далекие клубы дыма, пеленой покрывшие скалы. Через минуту ветер разделал невесомую тушку дыма на части и разбросал среди камней. Небо вновь стало чистым и гладким. На лице лейтенанта пробежала довольная улыбка.

Потянулись нудные и вязкие будни. Туман все чаще окутывал местность в мутную белизну. Не видно ни зги, только понимаешь, что там, вдалеке, – темные контуры гор. Да еще дождь шел непрестанно, словно пытаясь затопить землю водой. Плоскость неба проржавела и протекала тяжелыми прозрачными каплями. Ветер завывал, как голодный волк. Рядом с постом находились казармы, куда начальник заставы переехал после того, как некоторое время пожил в Метраде. Планировка была нехитрой: отдельная комната для офицеров, дальше общая – для солдат. Недавно ему прислали нового заместителя заставы – выпускника московского погранинститута, высокого и стройного малого. Просил называть себя ни много ни мало – Иваном Федоровичем. Профессиональный бегун, пару раз занимал призовые места от вуза, да и теперь иногда бегал на длинные дистанции по краю видимости поста.

– Иван Федорович, вы уже совершили свой пробег? Что нового на охотничьих тропах? – деликатно спрашивал Илья и усмехался.

– Новое – это старое, поданное с неожиданной стороны, – философски замечал заместитель.

Тягучесть времени давала о себе знать. Каждый наполнял свой день, как умел или мог. Офицер-минометчик, сорокадвухлетний мужлан с чуть непропорциональным лицом и большой лысиной, ростом ниже среднего, плотно сбитый в плечах, составлял свой дневной распорядок очень просто: спал, играл на компе или бухал. А вот срочников гонял, как сидоровых коз – боялись и водочную пробку понюхать.

Илья вернулся к книгам. Читал их запоем. Окно у стола в его кабинете всегда было открыто, и солнечные лучи в ясные дни стекали широкими полосами на страницы очередного произведения. Он частенько думал, что занесло его на край света, как любил повторять сержант, в «жопу мира», и не мог пояснить, зачем он здесь. Может, и не нужна революция? Худо-бедно страна существует. Путин, конечно, тиран, но разве не тираны начинали самые большие войны? Империя – это всегда величие. А что, если он зря так вцепился в идею переворота? В голову лезли дурные мысли, а развеять их было нечем.

Однажды, когда уже было совсем нечего делать, самому опытному, а следовательно, самому развращенному пришла в голову мысль поехать в Махачкалу в сауну.

– Поедем, блин, к проституткам, – выпалил офицер-минометчик и мечтательно закатил глаза.

– Боязно че-то, – пробурчал Кизименко.

– Молодой ты еще, потому и трусишь, – ответил офицер, который был уже два дня как с бодуна.

– Э, ты, сука, место свое забыл, ща пойдешь по горам с минометом на горбу искать «вахов». На неделю пошлю, там ты уже не потрусишь, – поставил его на место командир.

Сидевшие в комнате сержант и Иван Федорович помалкивали. Офицер обиделся, замолчал. Но плоть брала свое: в голове у лейтенанта в белесом паре сауны, как в тумане, проплывали оголенные женские тела, соблазнительно выпуклые груди, пышные бедра. Мысли танцевали, как голые девушки в стрип-баре, показывая все прелести путешествия в город.

– А-а, была не была! Поехали! – махнул рукой Илья.

Радость осветила лица присутствующих, словно наступил самый светлый день в их жизни.

– Это ты… молодец… Это… правильно, – засуетился офицер и закружился на месте, как пес за своим хвостом.

– Десять минут на сборы, пока не стемнело. Хорошо, «жигули» недавно отжали. В штатском поедем, – отдал приказ лейтенант.

В ту же секунду подчиненных как ветром сдуло. Ровно через семь с половиной минут четверка вывалила из дверей здания поста и направилась к старенькой машине. Весело переговариваясь, они подошли к шлагбауму, офицер-минометчик, словно дворовой кот по весне, чуть не подпрыгивал от нетерпения. Когда до автомобиля осталось два метра, над ними просвистела автоматная очередь.

– О, бляха-муха! – заверещал как резаный минометчик и плюхнулся на землю.

Остальные тоже пытались спасти свои задницы. Илья спрятался за бетонной плитой, сержант пополз по-пластунски к БТРу. И только Иван Федорович лег неподвижно на том месте, где стоял.

– Е… твою мать, бегом к АГС, – кричал офицер, сжавшийся в комок.

Спустя полминуты затявкал миномет, изрыгающий снаряды в сторону горного стрелка. Вдалеке раздались взрывы. Стрельба прекратилась. Кизименко огляделся. Вроде все целы. Привстал.

– Ну, сволочи, натрахались? – кинул он словесную гранату в гоп-компанию.

– Кто как, а я удовлетворился. Пойду, подгузники поменяю, – мрачно улыбаясь, ответил офицер.

Сержант выглянул из-за корпуса БТРа, рядовые выскакивали из казармы, как школьники на перемену. Лейтенант встал во весь рост, подошел к машине, хотел осмотреть ее на наличие повреждений и только сейчас заметил, что Федорович все так же лежит на земле.

– Хорош прикалываться, Вань, – то ли скомандовал, то ли попросил Илья.

А когда через секунду подошел к своему заму, увидел кровавую дыру у него на лбу. Небольшое отверстие с рваными краями, глубоко уходящее внутрь черепной коробки. Заместитель заставы лежал и смотрел в небо остекленевшим взглядом. Да и был ли теперь этот сгусток умерших клеток заместителем Ильи? Что такое человек? Разве тело с работающим сердцем живо? Нет, человек есть сознание, в нем обитающее. Некая метафизическая сущность, которую нельзя воспроизвести ни нулями, ни единицами. Как нельзя сформировать личность, написав законы, правила, аксиомы ее создания. Как невозможно воспроизвести такого же Ивана Федоровича в искусственных условиях, запрограммировать. А значит, лежал на дагестанской каменистой почве уникальный умерший человек.

– Сука, бегом в машину, кидай миномет, трое за мной, – отдал приказ начальник заставы.

Три минуты – и в багажник машины уже грузили минометное орудие. Бойцы в полном вооружении, бронежилетах и с овчаркой готовились к поездке. Определили, откуда велась стрельба. Поехали. На расстоянии 300 метров обнаружили выступ в скале, заваленный гильзами. Собака взяла след. Часть солдат устремилась по тропам, часть поехала в машине. Грунтовая дорога вела к селу Хушет. Когда тропа опустилась в равнину, пес повел их к плоским жилым домам, как будто прижатым давящим с гор воздухом. На краю села, чуть поодаль от всех зданий, возвышалась хибарка, куда вел след «ваха».

Машина остановилась у пригорка, группа рассредоточилась, а лейтенант приказал установить миномет. Сержант сделал пару предупредительных выстрелов в сторону дома – послышался звон битого стекла и ответная короткая автоматная очередь.

– Дом нежилой, помню, недавно туда заходили. Давай заряжай, – скомандовал офицер.

«Жигуленок» поехал за подкреплением и боеприпасами, а в воздух полетела первая мина и разорвалась около дома. Затем следующая. И еще. Всего 24 штуки. Последняя мина легла в тот момент, когда обрушилась крыша дома, а пыль вместе с клубами дыма поднялась над жилищем, как ядерный гриб. Местные жители, заслышав выстрелы, попрятались по домам. Но когда минометный обстрел закончился и в округе все стихло, на улице замелькали одинокие фигуры. Илья приказал разобрать завал и найти труп боевика. Сержант взял троих человек, чтобы откопать мертвеца. А еще двое пограничников охраняли периметр. Работа кипела, кирпичи со шлакоблоками разлетались в стороны, а тела видно не было. Хушетовцы выбирались из хат, проявляли интерес, разглядывали из-за забора солдат, но подходить боялись. Только один седой старик Загид с любопытством осмотрел развалины и направился к Илье.

– Ти старший? – спросил он.

– Я, а что? – ответил лейтенант.

– Да, ничего, ничего, – сразу замахал руками Загид и потом добавил: – Гад этот – паршивый человек, раз поднял оружие в мирное время.

Илья оглядел деда, поинтересовался, не хочет ли он поговорить в стороне от чужих глаз.

– Пачему бы с харощим человеком не пагаварить, – сказал тот.

Через два дня они повстречались в зубчатом ущелье, подальше от села. Солнечный свет, как жидкое золото, падал на край впадины, в темноту, и там смешивался с черной краской, превращался в серые тени. В глубине ущелья иногда срывались капли, а потом все смолкало.

Слово за слово разговорились. Оказалось, что Загид – родственник личного пилота грузинского президента Михаила Саакашвили.

– А ты как раз тот, кто мне нужен, – заинтересовался лейтенант, а собеседник одобрительно закивал головой.

Кизименко задумал спецоперацию – послать деда в Грузию, чтобы тот разузнал в приграничных селах о постах, офицерах-разведчиках на заставах, а потом установил дружеские связи в Тбилиси. Несколько раз они еще встречались, лейтенант проверял дагестанца, общался с ним, пока не предложил заняться делом. Дед согласился, но взамен попросил об одной услуге.

– Какой? – задал вопрос лейтенант.

Старик подошел к Илье поближе и шепотом произнес пару фраз. Гулкое эхо расщелины, повторявшее каждое сказанное слово и усиливавшее звуки, вдруг замолчало, не сумев расслышать, что промолвил старик. Но после сказанного оба ударили по рукам. Дед пошел готовиться в непростой путь, а Илья еще немного постоял среди голых камней, а потом развернулся и медленно побрел к заставе. Только эхо, как одичавшая собака, шастало по ущелью, вынюхивая остатки звуков, недослышанных фраз, а не найдя ничего, отчаянно и бесполезно металось по углам наглухо запертой клетки тишины.

Глава 13

– Кхе, кхе, апчи, – засопел Никитич, чихнул и проснулся.

Его сон длился пять минут – достаточно для того, чтобы старый организм перезагрузился. Дед бодро вскочил на ноги, чуть размялся, растер колени.

– Ну что, господа сидельцы, заскучали тут, пока я отрубился? – гнусаво спросил он.

– У тебя, старика, часто вот так электричество отрубают? – поинтересовался Илья.

Пётр Никитич повернулся в сторону заключенного, расправил бороду и ответил:

– Я посмотрю на тебя в старости. Будешь ходить с телепающимся электрическим кабелем позади. Умник.

– О чем ты говоришь, дед? Я не доживу! – продолжал Кизименко.

– Все так говорят. Например, я думал, что сорок – мой предел. Ан нет, вот живой-здоровенький, – продемонстрировал себя Никитич и попытался исполнить матросский танец «Яблочко». Но только он пару раз залихватски стукнул по ногам, как в районе поясницы раздался хруст, и дед согнулся в три погибели.

– Ой-ой-ой, – затараторил он, а потом пошлепал ближе к нарам, кое-как развернулся и сел. Опустив бренное тело на твердую поверхность, дедуля выдохнул, как самолет перед тем, как пилот заглушает двигатели.

– Эх, терминатор ты проржавевший, сдадим тебя скоро на металл, – продолжал издеваться Илья.

Среди стонов и кряхтенья можно было разобрать всего несколько слов вроде «сам дурак», «дай мне отдышаться, и я тебя огрею своей железной клешней», «подожди, никуда не уходи, сейчас я до тебя доберусь».

А в это время Лёха смотрел на старика, слушал, как тот мастерски отгавкивается, и думал, что в его поведении есть симпатичные и понятные нотки. Но в то же время что-то пугает. Он силился понять, что приводит его душу в смятение, но безуспешно. «Слишком много темных пятен в биографии Никитича», – думал Лёха.

– Так, может, тебе интересно, что со мной произошло в Ровеньках? – обратился дед к своему земляку.

От неожиданности тот перестал дышать. Как? Опять? Каким образом он понял? Что вообще происходит?

– Да, интересно, – сухо выдавил шахтер.

– Ага, ага, – довольно закивал головой дед, а сам умостился поудобнее.

Прошел один час семнадцать минут. События переместились в ровеньковский край.

– Первым делом Ильич пригласил меня присесть на ближайшую лавочку. Посреди улицы Ленина – главной в городе – раскинулась тощая каштановая роща. Ее пересекала двухметровая асфальтовая дорожка, по бокам которой кое-где прижались тельца одиноких и редких деревянных лавочек, пасущихся у зеленой травы. К одной из них мы и устремились, – продолжил свой рассказ Никитич.

– Подожди, а что, рядом с комендантом никого не было? – спросил Илья.

– Да был один мужичок. На вид лет шестьдесят. Лицо законченного алкоголика, который три дня уже не пьет. Поэтому наверняка не похож на свое фото в паспорте. Комендант пару раз назвал его Митькой, – ответил старик.

– Так что он от тебя хотел? – поинтересовался Лёха.

– Вначале я решил, что шут гороховый разгуливает со своим помощником, потом, что в психбольнице день открытых дверей, поэтому они скопом шастают по городу. А потом вдруг понял одну важную вещь, – заговорщически произнес Пётр Никитич.

– Дед, да ты издеваешься! Давай рассказывай, не тяни кота за хвост, – возмутился Лёха.

Казалось, что реакция сокамерника наконец-то удовлетворила старика, и он приступил к повествованию.

– Однажды весною, в час небывало жаркого заката, появились два гражданина. Первый – маленького роста, упитанный – был одет в летнюю серенькую пару, свою приличную шляпу пирожком держал в руке, а на сильно заросшем лице помещались сверхъестественного размера очки в черной роговой оправе. Второй – плечистый, седоватый, вихрастый, среднего возраста, в заломленной на затылок бейсболке – был в комбинированном военном костюме из прошедших лет…

Тут дед запнулся и заулыбался во все свои четыре с половиной зуба, но слушатели и ухом не повели. Никитич опечалился, что его литературная аллюзия не произвела должного эффекта, и углубился в свое прошлое.

– Так как вас зовут, товарищ? Откуда родом? – спросил комендант Ильич своего престарелого собеседника.

Пётр замялся. Не знал, стоит ли выкладывать случайному прохожему свои персональные данные, но тот так настойчиво обращался к нему, что хочешь не хочешь, пришлось открыться.

– Петром Никитичем меня кличут. Я из Большекаменки, – пролепетал старик.

– А, Каменки! Слыхал, слыхал. – Военный комендант погладил себя по седым редким волосенкам на голове, предварительно сняв головной убор.

– Вот, скажите мне как пожилой человек: чего вы хотите в жизни? – водрузив на голову бейсболку, продолжал военный чин.

– Как это? – оторопел Пётр.

– Ну, вот вы прожили жизнь, видели, наверное, товарища Сталина, – проговорил Ильич.

Тут лицо деда засияло от удовольствия, а спина вдруг выпрямилась, как струна. Еще бы! Так уважительно к нему обращаются. Но следующий вопрос рубанул острием по шее старика, да так, что тот моментально сник.

– Как нам построить молодую республику ЛНР? – спросил неожиданно комендант.

От такой фундаментальной беседы о мироздании у Никитича вспотели подмышки, что бывало не так часто. Как он однажды выразился: «Я не из потливых». В другой момент он бы заулыбался своей удачной шутке, но теперь ему вовсе не хотелось зубоскалить.

– Я? Нужно подумать, – ответил дед.

Поднял руку, делая вид, что готов рубить правду-матку, а сам стал отчаянно принюхиваться к мышечной области, не идет ли душок. А то «камьедант» подумает: волнуется – значит, есть что скрывать.

– Да-да-да. Подумайте. Хочу услышать, как народ рассуждает.

А «народ» лишь пытался понять, исходит ли от него характерный запах пота или нет, чтобы успокоиться. Ну, а если исходит, то ноги в руки, то есть велик под задницу, – и бежать от этого полоумного главы города. Ильич терпеливо ждал, иногда поглядывая себе на ногти и выскребая из-под них тоненькие полоски черной грязи.

– Ну, э, я, нам… – старик начать издавать звуки, лишь бы что-то говорить, отвлекая внимание от нюхательных маневров.

– Что, что? – не расслышал представитель новой власти.

– Та я, понимаете… – пытался юлить дед.

И вдруг как вдохнет носом воздух, так что, казалось, засосет своими ноздрями лавочку вместе с Ильичем, велосипед и даже, может быть, Митьку, который прогуливался поодаль, делая вид, что не замечает их. Ильич от увиденного вздрогнул, дед икнул, а Митька схватился за свою революционную коричневую кобуру, осматриваясь по сторонам. Через десять секунд Никитичу стало ясно, что дегустация воздуха прошла успешно, потные ароматы не обнаружены, а значит, можно расслабиться. Что пожилой гражданин и сделал. Его дыхание стало ритмичным, взгляд прояснился, уверенности прибавилось.

– Я думаю, что каждый должен жить, организовывая свое жизненное пространство таким образом, чтобы развивать свой внутренний потенциал, – громко огласил Пётр Никитич.

Глаза военного коменданта превратились в два яйца, словно сейчас вылупятся два маленьких ильиченка.

– А-а-а, – протянул он. – Это ты таво. Выдал.

Комендант глубоко задышал, словно набирая побольше воздуха, но не в легкие, а в мозг, запотевший от непривычного дела – думания. Еще полминуты обмозговывал, а потом продолжил беседу.

– А как насчет того, чтобы общество было справедливым? Олигархов чтобы не было? Чтобы не было укропов-фашистов, которые бомбят наши города, убивают наших детей? – задорно подбросил он дрова в топку беседы.

– А у тебя что, ребенка убили? – вовсю расхрабрился старик.

Вопрос застал Ильича врасплох.

– Когда убили? – по-идиотски спросил он.

– Ну, у тебя. Ты сказал: ребенка убили. Как у тебя его убили? Кто? – поинтересовался по простоте душевной Пётр Никитич.

– Не понял. Какого ребенка? Моего? – начал кумекать Ильич.

– Да, что там произошло? – пристал дед.

– Нету у меня ребенка. Я вообще бобыль, – пролепетал комендант.

А потом вдруг замолчал, словно его ударило молнией.

– Так, подожди, подожди. Ты, значит, думаешь, что «укры» не враги? – уточнил комендант.

– А что? Чем враги? Не вмешалась бы Россия, ничего бы не было, – неосторожно ответил дед.

– Как не было? Так ты считаешь, что Путин виноват, что русских жителей Донбасса убивают? – насупился Ильич.

Тут старик осознал свою ошибку. Разговор пошел не туда – и впереди замаячили неприятности.

– Мне вообще-то пора. Бабка дома заждалась, просила к вечеру вернуться, – резко поднялся Пётр, придвинув к себе велосипед.

– Постой, паровоз. Нужно еще тебя проверить, – положил руку на руль комендант.

Старик дернулся, но крепкая рука представителя власти свободной Луганской республики указала, что освобождаться еще рано.

– Мне бабка приказала… Нада домой… Кролики жрать хотят, – пролепетал Пётр.

– Подождут твои кролики. Ответь на один вопрос.

– Какой еще вопрос? – Глаза деда забегали, руки вспотели, ноги затряслись.

– Важный, – многозначительно протянул комендант.

– Так задавай сейчас. Что волыну тянешь? – так же внезапно заботал на фене житель Большекаменки.

«Видно, это влияние местного кода культурного ДНК», – прокомментировал бы какой-нибудь киевский профессор с узкой козлиной бородкой. А в народе сказали бы иначе: «Это четкий пацанчик». Так еще недавно говорила значительная часть ближайшего поселка Кленового, куда в 60-е завезли целые эшелоны зэков: на угольных предприятиях не хватало рабочей силы. Бывших заключенных отправляли на трудовое перевоспитание на рудники, а те, в свою очередь, перевоспитывали Донбасс. Не сказать, что все проживающие там «сидящие», конечно, нет. Но местный язык впитал в себя все тюремные определения, сленг и прочее так, что создал некий фон, который привел незримо к словесным мутациям в обществе. Ведь до сих пор потомки тех, кто приехал в 60-х, работают в забоях, а «понятия» наглухо переплелись с местным колоритом. И если бы спросили Никитича, откуда у него такой лексикон, почему он вдруг позволил себе выражаться, как жители мест не столь отдаленных, то он бы недоуменно пожал плечами: не знает, откуда нахватался такого. Может, из телека, а может, когда работал в конторе на шахте.

– Что за наезд? Следи за метлой, – моментально отреагировал Ильич.

Он услышал знакомый язык, почувствовал, хоть на миг, как вернулся в прошлое, когда еще свежи были эпитеты «три по семь сидел» и «сам себя боюсь».

– А давай потом договорим, я запишусь к тебе на прием. Где-то так через месяц, – предложил дед и нацепил на брюки прищепку.

Представитель власти одобрительно посмотрел на прищепку, потом неодобрительно – на лицо старика.

– Сейчас вот что подумал, дед: ты мне сразу не понравился, вид какой-то у тебя. Епть, интеллигентный, что ли. Ответь на один вопрос: ты Путина любишь? – пошел на штурм Ильич.

Тут нужно сделать отступление и сказать об одной важной черте характера Петра Никитича – он никогда не врал. Вот как бывает: живет себе человек, ходит на работу, растит детей, на выходные выезжает в лес или перекапывает огород. Заполняет дни своего существования какими-то мелкими бытовыми делишками. И вот посмотришь на человека – ничем он не примечателен, неталантлив, не собирает целые залы рукоплещущих поклонников, не мастерит чего-то в сарае, не рисует и, не дай боже, не пишет стихи. Такой себе образцово-банальный человечишко, и память о нем исчезнет вместе с его же детьми и внуками. Вообще память – скорее количественный показатель, а не информационный.

И вот живет себе непримечательный человек – и вдруг в нем обнаруживается одна черта, которая выбивает его из стройного ряда неприметных людей. Скажем, когда наступает война, он первым идет на фронт и погибает за страну. А те, кто красиво говорил о патриотизме и любви к родине, сидят в своих домах и ничего не делают. История всегда бросает в безликую массу человечков какой-то вызов, и вся суть нашей цивилизации состоит в том, что иногда этот вызов принимают люди незаметные, неизвестные, неталантливые. Эта черта позволяет одному из сотни тысяч войти в исторические хроники.

И у Петра Никитича есть то, чем он выделяется из толпы. Много ли мало ли, но достаточно, чтобы поймать перчатку, брошенную историей. Он никогда не врал. Причем не врал хронически, принципиально. Сколько раз он страдал от этого, сколько раз ему били морду и грозили выгнать с работы. Ничего не помогало. Когда-то давным-давно, еще в детстве, Пётр дал себе клятву не говорить неправду, даже уже и не помнил, по какой причине. И на протяжении всей жизни всего пару раз давал сбой, а совравши, клял себя, как проклятого, мучился угрызениями совести.

И вот судьба опять бросала старику перчатку. Даже больше – хлестнула этой перчаткой по лицу.

– Так, я понял, скажи: ты любишь Владимира Владимировича Путина? – повторил свой вопрос комендант.

Дед заерзал. Никого он не любил. Ни Порошенко, ни украинскую власть, ни Путина, ни власть новую. Старик всегда жил по принципу «моя хата с краю» и, как часто бывает, не вступал в спор, а только поддакивал, чтобы не пойти на прямой конфликт. Как он мог строить о ком-то суждения? Ведь что было пару лет назад? Пенсию платили, на «мове» никто не заставлял разговаривать, о Бандере и не слышали толком. На Западной Украине носятся с ним – ну и ладно, это их дело. Человек нуждается в героях, потому что обычно проживает жизнь серую и пустую. И эта «обычность» может возвыситься только благодаря чему-то из ряда вон выходящему, пусть хотя бы в легендах и мифах. Предание создает чувство преемственности поколений, нескончаемости людского потока. Так люди борются с бренностью бытия, пытаются обмануть подлое и сжирающее плоть время. Вот в Ровеньках молодогвардейцев похоронили. Памятник в Дремучем лесу стоит. В советское время пытались создавать легенды и приписывать геройства тем, кто ничего героического не делал. Миф о бескорыстном служении государству укреплял систему управления народом и не более того.

И смотрел дед на жизнь широко, не привязывался ни к чему. Вот Майдан второй раз стоял на морозе, людей убивали. Причем как «беркутовцев», так и самих майдановцев. Горе, да, но сам бы Никитич никогда не пошел туда. Не осуждает и не идет.

Ну, или вот республики – ЛНР, ДНР. Разве образовались бы они, если бы не пришли российские войска? Всю местность заполнили ростовские казаки. Разве бы местный люд взял в руки оружие, если бы ему не дали? И была бы война, если бы ее не начали регионалы и политики из Кремля? Нужно ли быть шибко умным, чтобы понять причины и следствия? Майдан разделил страну, а Путин ее поджег. Точка. Сермяжная правда. Но старик к ней, этой правде, холоден. Истина для него важна, но не имеет смысла ради нее жить и умирать.