Текст книги "Три часа без войны"

Глава 7

В камере Лукьяновского СИЗО жужжала жирная и черная как смоль муха. Как она попала в закрытое помещение, неизвестно. Да и незачем это знать насекомому, закручивавшему очередную петлю Нестерова. Для мухи все люди на одно лицо – ужасные монстры с корявыми лапами, которые неуклюже устремляются ей вдогонку, слишком медленно, чтобы ее поймать.

«Это мое превосходство над тобой, царь зверей, похлеще, чем превосходство перепончатых крыльев над гравитацией» – наверное, такие мысли мелькали бы в сознании мухи, вырисовывавшей перед Петром Никитичем очередную дулю в воздухе.

– Ах ты, зараза мохнатая, ишь, какая шустрая, – гремел ей вслед старик, неудачно раскидывая руки.

Но для мухи слова деда – пустой и лишенный смысла звук. Иногда она так мелькала перед носом заключенных, что, казалось, издевалась над ними, громко жужжала песнь, возвещая свой триумф.

– Лови ее, лови, – крутил руки колесом старик, но снова ошарашенно смотрел по сторонам: куда это цокотуха подевалась?

– Далась она тебе, Никитич! Че ты прыгаешь, как горный козел? – лениво спросил Лёха, потягиваясь на нарах.

– Да, вот напасть, опять ушмыгнула, – грустно констатировал дед и продолжил искать глазами злобное насекомое.

Так продолжалось еще минуту, пока дедуля не затаился.

– Бабка-то моя никогда не ругала меня, – внезапно выпалил он.

Проговорил обыденно и монотонно, словно буквально секунду назад все в камере только о его бабке и говорили. Илья от такого резкого поворота событий приподнялся. На лице Лёхи промелькнула невольная улыбка. Муха и бабка сделали свое дело – атмосфера разрядилась, словно обойма пистолета Макарова.

– В общем, говорит мне однажды: «Петюнчик (так меня называла), поди на огород, нарви щавеля на зеленый борщ». А сама что-то куховарит у плиты, дым стоит такой, что я думал пожарных вызывать, спасать свою старуху из полымя, огня окаянного, – улыбаясь, продолжил Никитич.

– А почему ты из дома сбежал, раз бабка тебя не доставала? – допытывался Лёха и сел напротив деда.

Тот расположился на нарах Ильи, оказался в центре компании, в центре камерного бытия.

– Значит, дело было так, – многозначительно сказал дед и запустил одну руку в густую бороду.

Побег Пётр Никитич задумал давно. Насколько давно – он уже и сам не мог сказать. В один из множества дней его провинциальной жизни оказалось, что побег и он сам срослись в одно целое. Выйдет он после обеда на огород, сядет на кучу выкопанного картофеля, как охотник на тушу убитого медведя, и кричит бабке, мол, зови художника, пусть запечатлеет сию эпическую картину.

– Ладно тебе, старый, все не угомонишься, – недовольно, но мягко бурчала Мария.

Она уже свыклась с жизнью, с этим размеренным тиканьем настенных часов на кухне. Туда-сюда – глянь, уже вечер. Вот так по вечерней мгле и двум стрелкам на часах замечала свое существование. Словно и не было других примет, знаков и символов.

– А че, бабоньки, ну что ему, старому хрычу, нужно. Накормлен, обстиран, в чистоте, хожу за ним пылинки прибираю. Нет, сядет возле меня, запустит руку в свою бородищу, как будто ищет там кого-то и хочет выцепить. А потом давай меня доставать своими страданиями: «Маруся, а ты довольна тем, как живешь? А что ты, Маруся, думаешь о том, что мы, как в клетке, тут заперты?» – передразнила Маруся глуховатый голос мужа. – Да когда ж ты, черт волосатый, уймешься!

Вот так жаловалась она своим бабулям-подругам. Иногда выговорится, сядет на край скамьи возле дома Никифоровны и повторяет еле слышно: «Не понимаю я его, не понимаю».

Сказать, что дед себя понимал, – значит соврать. Не знал он, «старый пердун», как изволила выразиться Никифоровна, чего хотел. Тягучее желание тянуло его куда-то. Словно гирю пудовую зашили ему в грудь – не давала покоя Никитичу тоска ни днем, ни ночью. Встанет в полумраке, пошлепает по холодному полу босиком, а печь отбрасывает отблески сквозь треснувшую чугунную плиту. Мелькают аленькие цветочки на потолке, красноватые отблески подсвечивают комнату. Вот стол, банки, кастрюли, стул у печи. А тут и крохотные горящие угли падают в нижнее окошко, служащее для вентиляции. Приоткроет его дед и ждет, пока уголь разгорится еще сильнее и засыплет комнату рубиновыми лепестками. Сидит так подолгу и чешет бороду. О чем думает? О многом. Жизнь на исходе. Сколько еще годочков проживет? Ну, десять. А дальше сляжет или будет ковылять по комнате, никуда не выходя.

«Да, вот так прожил, и сам не знаю, что прожил. Только тело и дает понять, что стал стар и непригоден ко многому. А зачем жил? Пожрать и поспать? Все так делают, особенно кот Венька. Получается, прожил я жизнь котом», – бормотал сам себе Никитич.

А потом вставал, отодвигал кочергой кольца на плите и с досады громко толок уголь, доставал до колосников. В тот момент проснувшаяся бабка выглядывала из дальней комнаты и тихо печально вздыхала.

Продолжалось так несколько лет, пока однажды в жизни деда не наступил критический перелом. Весной 2014 года местность наполнили откуда-то взявшиеся донские казаки. Называли они себя гордо – «Всевеликое войско Донское». Станут под хоругвями, поднимут знамена с изображением Христа и топают по улицам близлежащего городка. Никитич часто смотрел на них по местному телевидению РоН-ТВ. Сидит толпа мужиков в камуфляже, в овечьих желтоватых папахах за столом, а во главе, как и положено, атаман. И говорят они о том, какие дела в уезде. О том, что Валерий Болотов, руководитель ЛНР, вор и подонок. Что нужно сохранять веру свою православную, чтобы сдерживать упырей «укроповских» – так называли всех остальных жителей Украины. А потом примет атаман какое-нибудь решение, скажет, что «ни-ни» теперь пьянчужкам и наркоманам появляться на улице, и добавит громогласным голосом: «Любо, братцы?» В ответ грянет хор мужских голосов в унисон, так что дрожат стекла и поджилки у врагов «укроповских»: «Любо, батька!»

Сидел вот так Пётр Никитич перед «ящиком», смотрел на невиданное доселе зрелище. Он, конечно, очень возмущался. Посмотрит российские новости о страхах и ужасах в Киеве, как там нацисты всех русскоговорящих на месте расстреливают, хлопнет себя по коленке и громко выругается.

– Маруська, ходи сюда, ты гляди, что делается, – кричал он жене, которая традиционно куховарила.

– Да погодь, сейчас каша кипит, – кидала она в бурлящую коричневую жидкость отруби.

Поначалу дед только и сидел у телевизора. С 9 утра и до 7 вечера, то есть для него до ночи. Смотрел, как прикованный к ламповому кинескопу. Раб лампы. Целый месяц так проторчал в зале с включенным ТВ. Сводка за сводкой. Иногда развалится в кресле, одетый в одни полосатые трусы, поставит деревянный табурет под ноги и уставится в телек как завороженный.

Сперва Маруся радовалась, аж приплясывала. Идет по огородику и притопывает. Наконец-то Петенька успокоился. Взялся за ум. Пусть просвещается. Да, война где-то громыхает, но мы далеко. Пусть сидит дома под присмотром в тепле и покое. Хотя нет. С последним Маруся ой как ошиблась. Через неделю просмотра ТВ Петюнчик изменил график сна.

Раньше, как только большая стрелочка останавливалась на 12, а маленькая – на 7, дед чуть ли не трусцой бежал в кровать. Причем, как он понимал, что это семь часов вечера, неясно. Еще несколько минут назад копошился с кроликами, гладил малышей, что-то там сюсюкал. Глядь – уже мчит, как локомотив, аж борода на левую сторону загибается от создаваемого им ветра.

Так вот: семь часов – вначале топот, потом Пётр-паровоз, у которого вместо дыма бородища, перекинутая на левое плечо, еще секунда – и все: дедуля плюхнулся на большую пуховую перину, накрылся одеялом и приготовился ко сну.

Этот ритуал священен, и никто не мог осквернить его. Кроме Дмитрия Киселева и телеканала «Россия». Воскресным вечером, то есть ночью, ибо стрелки уже заняли нужное положение, в хате было все так же громко – надрывался телевизор. Там показывали какой-то прямой репортаж с места боевых действий. Маруся не верила своим ушам. Она сидела на кухне и вышивала незатейливый цветок, когда глядь – о, ужас: 20:10, а шум из дедовой спальни льется водопадом.

– Не пняла, – по-уличному пробурчала бабка и пошла в разведку.

Осторожно, чуть ли не по-пластунски устремилась в «логово зверя». Картина, которую она увидела, будет много раз сниться ей в самых невообразимых кошмарах. Старика в постели, конечно, не было; телевизор, как прожекторная лампа на передке паровоза, отбрасывал конусообразный свет в глубину темной комнаты. Табуретка, выпачканная картофельным пюре, валялась, словно сбитый аэроплан немецкой империи. Алюминиевая серая посуда – вверх дном, точно бункер с затаившимися врагами. Но самое страшное ее ожидало слева в комнате. Освещенный телевизионными красками, как внеземное нечто, стояло оно (по-другому в сознании Маруси это не могло называться) – существо, зажатое в объятьях света. Оно протянуло свои костлявые лапки вперед, как будто хотело схватить это яркое освещение, прижать к себе, проникнуть внутрь райского блуждания лучистой энергии. Это состояние похлеще всякого гипноза и внушения. Существо тянулось в иной мир, в котором изливались потоками фотоны, обрушивались звуковые волны и чей-то голос вещал о ядерном конце света. Не теряя ни секунды, Маруська побежала в сарай, схватила, что попало в руки (а это была тяпка), и, как ветер, примчалась в спальню.

Существо, одетое в диковинный и короткий полосатый скафандр с жирными пятнами, в районе морды с пугающей растительностью, которая наэлектризовалась и стала дыбом, мычало. И даже обнажило битые и поломанные клыки, скалилось и, как показалось Маруське, немного подвывало в такт говорящему Киселеву.

Она прислушалась к шипению внеземного создания. Звуки, которые доносились из корявой пасти, были ей до ужаса знакомы и незнакомы одновременно. Не раз она слыхала, как их проговаривали соседки на лавочке. Но так, как распространяло звуковые волны существо, Маруся еще ни разу не слышала.

– Правосссссеки, фашисты. Баааааандеровцы, – тянуло загипнотизированное создание слова, как жвачку.

Недолго думая, ошалевшая и испуганная до смерти женщина подняла тяпку и бахнула по кинескопу телевизора, так что раздавшийся взрыв откинул ее и странное существо в разные углы комнаты.

Искры еще некоторое время сыпались из ТВ-ларца, как бурлящее волшебное снадобье в древнерусской сказке. Но уже через секунду в ушах стоял только шум от взрыва и слышался далекий стон существа, которое отлетело за «подбитый аэроплан», кувырком сигануло через «бункер» и шлепнулось в левом углу от дымящегося телевизора.

Маруся взяла себя в руки, шатающейся походкой подошла к стене, где находился выключатель. Пошарила рукой, наконец-то нашла заветную кнопку, нажала на нее – и ровный свет заполнил спальню, оголив костлявое существо, которое сжалось, как малыш в утробе, и не могло прийти в себя. Пётр Никитич стонал, словно побитая собачонка, чуть вскидывал в воздух наэлектризованную и торчащую во все стороны косматую бороду.

– Дед, тебе плохо? Дед, что с тобой? – запричитала Маруся и подбежала к мужу.

– Я, я, я… – пытался сказать Никитич, но пластинка заела на «я» и никак не хотела прокручиваться дальше.

Зрелище, надо сказать, было жалкое. Поза и вид старика выглядели настолько удручающими, насколько и смешными. Поверженный дед распластался среди раскиданных комочков картофельного пюре, зеленые полукольца лука обрамляли его тушку, кусочки белого хлеба застряли в волосах на груди. Он сильно ударился и повредил коленную чашечку, вернее, забил ее. На лице виднелась красная полоса от стекла кинескопа, которое, словно лезвие сабли, поцарапало его до крови. Еле сдерживая себя, чтобы не засмеяться в этот трагический миг, Маруся протянула руки мужу и помогла ему встать.

– Ох ты, горюшко мое. Остолоп старый, валенок потертый, – приговаривала она, когда вела существо-деда к кровати.

А оно – внеземное создание с вполне земными слабостями и впечатлительностью – тихо постанывало и глубоко вздыхало, как тощий дворовый пес в дождливую погоду.

– Вот так я чуть не двинулся башкой. Не улетел в дали астральные. С тех пор телек – ни-ни. Как только увижу его – бегу, как от адского огня, – пролепетал дед арестантам в камере СИЗО.

Лёха недоверчиво смотрел на старика и недовольно крутил головой. Илья слегка улыбался забавной истории Петра Никитича. А тот встал, поправил свой пиджак с чуть потертым кровавым пятном. На сером фоне красноватая клякса выглядела особенно вызывающе. Аккуратный вид деда и прямые, как рельсы, стрелки на брюках усиливали сюрреалистичность и загадочность его облика. Старик на секунду выпрямился, вытянулся, как уличный столб. Потом медленно, как в старом немом кино, ритмично похромал в такт какой-то неведомой мелодии, слышавшейся только им. Эта музыка наполняла его естество, звучала, как саксофон, переливалась, словно вода из одного сосуда в другой. Песня никогда не заканчивалась. Пётр Никитич протанцевал несколько шагов, и уже через секунду жирное черное насекомое исполняло свой мушиный вальс с одиноким и смешным стариком у грязной тюремной параши.

Глава 8

Сорок пять минут. Дед вернулся и уселся на нары, почесывая ухо. Илья хотел было вступить в разговор, но решил немного выждать, рассчитывая, что Лёха тоже расскажет о себе. А тот, кстати, немного оживился, присел на нары: история деда его взбудоражила. Никитич устроился поудобнее и уже хотел было продолжить рассказ о своей сумбурной жизни, но тут его прервал Лёха.

– Вот ты, дед, пургу несешь, – нагрубил он.

– Чего это пургу? Какую пургу? – засуетился дедушка, заерзав на месте.

– Да обычную, гонишь ты, – продолжил Лёха, вызвав в старике еще большую волну недоумения.

– Кого я гоню, сынок? Ты шо, пьяный? – недоуменно спросил дед.

– Ах да, я и забыл, какой ты древний, – заулыбался собеседник тому, что пожилой человек не понимает сленговое выражение.

– Древний, но равномерный, – с ходу срифмовал Пётр Никитич.

– Ну ладно, поэт-Незнайка, расскажу свою историю, – чуть смягчился собеседник.

Дед одобрительно закивал и широко улыбнулся, показал четыре зуба сверху и один снизу: ни дать ни взять оскал графа Дракулы в глубокой старости. Из-за увиденной картины арестанты чуть не подавились от смеха.

– Чего? Чего? – зачевокал дедуля, крутя головой по сторонам.

– Ладно, дремучий ты дед, живешь еще в XIX веке, – пошутил Лёха и начал свой рассказ.

В поселок Пески он попал еще совсем молодым, можно сказать – ребенком. Отцу достался в наследство большой дом на улице Мира. Там жила тетка по материнской линии, а когда умерла, то некому было оставлять наследство, кроме Лёхиного отца. Вот и перебралась их семья из маленькой однокомнатной квартиры в Киевской области в пригород Донецка. Родители всегда хотели иметь свой домик, а тут подвернулся шанс. Хата, в которую они въехали, находилась близко к аэропорту, но уж больно дом был хорош – добротный, на глубоком фундаменте, сложенный из камней-плостушек, которые добывали в донбасских карьерах. Толщина стенок – почти метр, зимой не холодно, а летом не жарко. Когда они впервые приехали, их ошарашил забор: зеленый, покосившийся, широкие ворота давно не крашены, из-за чего краска отслоилась и свернулась полукругом, словно листок, готовый упасть с дерева.

– Видишь, сынок, забор – это первое, на что смотрят люди, а они любят осуждать, перемывать косточки соседям. Человек человеку волк. Если покажешь свою слабость или то, что ты чужой, покусают, – учил отец Лёху.

Поэтому первым делом батя взялся за ограду: подремонтировал, заменил прогнившие доски, покрасил, прибил новый номерной знак.

– Папа, а почему ты говоришь, что быть таким, как все, важно? – спросил мальчик, когда они доделывали калитку.

– Живи так, чтобы ничем не выделяться. Люди боятся и ненавидят «белых ворон», ведь они другие, а все другое не может быть принято толпой: она любит понятное, – говорил отец.

Лёха наблюдал за тем, как отец тщательно водит кистью по доске, словно это не деревянная поверхность, а его душа, которую он хочет выкрасить в общепринятый зеленый цвет. Внутри дома мальчику запомнилось не старенькая мебель, а нечто нематериальное. В комнатах витал запал нафталина. Нет, не витал – он заполнил каждый уголок, осел на мебели, одежде, стульях. А все из-за того, что в зале стоял большой коричневый шкаф, в котором хранились вещи. Но хранились – это мягко сказано: тетушка аккуратно зашивала постельное белье в своеобразные мешки или старые пододеяльники, так что комар носа не подточит. А те вещи, что не были зашиты, перемешала, наверное, с килограммами нафталина.

– Это типа все, что было нажито людьми за годы жизни: постельное, полотенца, то да се. Мелочи, конечно, но они эти мелочи берегли как зеницу ока. Потому что жизнь измеряется добром, которое имеешь, так думали наши старики. Они мерили благополучие тряпками, ведь не знали других понятий. Не было у них ничего больше: дети да вещи, – пояснил Лёха.

Прошло много лет, но всякий раз, когда он подходил к старому шкафу, оттуда ощущался уже едва уловимый запах нафталина.

– Я смутно помню свою тетку, приезжал к ней, когда был совсем маленький. С тех пор, где услышу похожий запах, сразу вспоминаю, словно нафталин продолжил ее существование, – поделился Лёха. – Такие вот пироги.

Первым делом по приезде он обследовал местность, и в сердце запали бугристые просторы за поселком. Мальчик садился на велосипед «Орленок», доставшийся по наследству от какого-то родственника, и мчался туда по волнообразной линии грунтовке. Выезжал в донбасскую степь, где невысокие холмы похожи на измятое пуховое одеяло. И дальше, туда, где поля поделены на квадраты посадками деревьев, и редкая, куцая растительность только подчеркивает пустоту пространства.

– Стою однажды, смотрю на звездное небо, словно кто-то взял и прибил «сотки»-гвозди в небеса, только шляпки блестят. Наблюдаю, любуюсь, а сам думаю, что пыль в мире больше меня, – рассказал он.

Куда бы ни попадал Лёха, везде старался не высовываться. Окончил школу кое-как – на тройки. Потом в ПТУ учился на электрослесаря подземного. Конечно, сейчас эти учебные заведения называются по-модному – колледжи или профессиональные лицеи, но изменений мало: программа обучения включала на первом курсе короткий забег по общим дисциплинам. Что-то учить совсем необязательно, главное – хотя бы присутствовать. Он добросовестно посещал все занятия, так же добросовестно бухал с коллективом после них. Он никогда не был заводилой, но шел вслед за толпой, особо не задумываясь об этом.

– Да и че думать? Мы живем в обществе гораздо хуже, если ты сам по себе, – оправдывался он.

Как-то его одногруппник отказался сбежать с пары по истории, из-за чего всем влепили двойки. Хилый пацан, зубрила, который неведомо как попал в ПТУ, учился хорошо, сразу после этого был записан во враги народа.

На следующий день на перемене парни обступили несчастного ботана, а тот сжался, как воробышек на ветру.

– Ты че, козел? Что ты натворил? – подступил к нему Лёха.

– Я хоте… – пытался было проговорить тот, но не успел.

Внезапно Лёха ударил его в живот, и пацан опустился на пол. Потом началось избиение – толпа набросилась на жертву, добивала ногами.

– Ненавижу, когда меня подставляют, – объяснял он этот случай сокамерникам и зло сплюнул на пол.

После окончания ПТУ-лицея пошел работать на шахту Бутовка слесарем на добычной участок.

– Как это, добычной? – поинтересовался Илья.

Оба жителя Донбасса посмотрели на него, словно он сказал, что земля держится не на трех, а на двух черепахах.

– А-а, москалик даже такой ерунды не знает, – по-лисьи усмехнулся в пушистую бороду дед, а Лёха в ответ подмигнул.

– Это значит дырка в земле, а там шахтеры уголь копают, – съехидничал он.

– Понятно… – протянул Кизименко и представил себе бездну, как от падения метеорита, по краям которой копошатся, словно муравьи, людишки, тягающие большие уголины в руках.

– Балда, это выработки в шахте! – многозначительно протянул Никитич.

Но старик, что называется, напускал туману, будто все понимает, но на деле он, конторский, знал о лаве только понаслышке:

– Шахты начинаются с наклонной или горизонтальной выработки, название которых звучит коротко, как обрез, – ствол. По наклонным выработкам ездят «козы», – продолжил рассказ Никитич.

Человек непосвященный может представить себе бедную животинку, которую запрягли в телегу на колесиках и заставили поднимать, опускать шахтеров. Илья насторожился: неужто и правда коз запрягают в шахте, да еще и по закону? Видя реакцию сокамерника, донбасские земляки разошлись не на шутку.

– Бывало, подойду к козе, а она смотрит на меня грустными глазами, мол, пошто мучаете меня? Отпустите на волю. А сам думаю: уж не пырнуть ли ее ножом по горлу? Так сказать, облегчить страдания, – без улыбки проговорил Лёха.

Кизименко сидел, и перед его глазами возникла картина: темная дыра, из глубины которой на него большими грустными глазами смотрит белая с крупными медными пятнами коза.

– Да людская площадка – это там, где людей опускают, типа вагона. Не знаю, почему ее называют «коза», а человека, который отдает сигналы к отправлению, – «козовоз». Шахтеры не без чувства юмора, – чуть не давясь со смеху, пояснил Лёха.

– А-а, ну ладно, шутники, водите своих коз дальше, – немного с обидой проговорил петербуржец.

– Сынок, не обижайся, теперь ты на один сантиметр стал умнее, – с издевкой заметил Никитич, а Лёха продолжил:

– Шахтеры опускаются до первого горизонта – горизонтальных выработок, называемых штреками. Обустроены они просто: по бокам находится крепь, межрамное пространство которой прикрывает затяжка – деревянные распилы, железная сетка или ж/б плиты. Высота выработки – до двух с половиной метров.

– Гм, а почему именно столько? – внезапно спросил Никитич.

Лёха посмотрел на деда и начал объяснять. Обычно по штрекам ездят электровозы, такая себе мини-копия наземного электровоза, под кровлей висит контактный провод, который питает через пантограф электродвигатель. С одной стороны всегда течет «канавка» – сточные воды. На глубине нескольких сот метров они имеют повышенную кислотность. В шахте отработанная вода с примесью масел, всяческих отходов собирается в водосборники, а потом выкачивается мощными насосами на поверхность. Это делается, чтобы не затопить шахту: уровень воды естественным образом всегда поднимается. Бывали случаи, когда все угольные выработки заполняла вода.

– А ты думаешь, куда шахтеры ходят в туалет? Сидят на толчке? Это только по нормам предусмотрен выгребной туалет, а так вся шахтерня сидит на канавках. Бывало, идешь по выработке, видишь: свет мелькает, подходишь ближе – мать честная, сидит, справляет нужду, не стесняется никого, – рассказывал Лёха.

Так получается, что общепринятые на поверхности нормы перестают работать под землей. Человек обнажается в своей сути, в природном виде. Для него все условные правила и ритуалы перестают иметь значение. Идти с толпой шахтеров на смену и тут же стать на виду у всех отлить – да без проблем. И дело, конечно, не в эксгибиционизме или каких-то отклонениях. Просто человек находится в тех условиях, когда все рамки и условности отходят на второй план. Нечто похожее и на войне, когда боевые товарищи становятся ближе, чем иные родственники. Бытие возле бытия.

После того как шахтер опустился на первый горизонт, нужно пройти несколько сот метров и подойти к посадочной – угловатой короткой выработке, на которой работники сидят и ждут следующую козу, чтобы она опустила их еще ниже. Это называется ступенчатой разработкой шахты – горизонт за горизонтом шахтер опускается вниз.

Людская площадка – это вагон, разбитый на два посадочных места. Она привязана канатом к барабану подъемной машины, который с помощью двигателей наматывает канат – и площадка едет вверх – или разматывает – и площадка спускается под естественным углом наклона выработки вниз, машинист подъемной машины только регулирует скорость движения.

– Сяду я в площадку, рядом залезет толстый мужик. Тяжело дышит, робы (спецодежду) нам часто не выдавали, так он напялил спортивные штаты и домашнюю куртку. Так ему с издевкой кричит кто-то шахтеров: «Петрович, ты шо, на дискотеку собрался? Галстучек забыл приодеть». Ну и, как положено, гогот лошадиный. А толстый мужик громко отвечает: «Ща как встану, отдискотечу тебя, нечем потом будет зубоскалить». И спокойно сидит, тяжело вдыхая и громко, как паровоз, выдыхая, – с улыбкой поведал Лёха.

Вообще отношения между шахтерами – отдельная тема. Тяжелый труд не оставляет места всяким любезностям и этикету. Может показаться, что шахтерская среда – это гипертрофированное подростковое сообщество, в котором взрослые ценности неприемлемы под землей. Довольно обычное дело обматерить своего коллегу, а потом за бутылкой чуть ли не целоваться с ним в десна.

– Наверное, шахтеров можно сравнить с заключенными: каждый мотает срок, понимая, что сокамерники – это люди, которых видишь каждый день, и находиться в жизненной тюрьме придется еще долго, – рассуждал Лёха.

Эта зона незримая. Вот она здесь, а потом ее нет. Люди, объединенные общим трудом, считают тяжесть бытия родством, единым геном, который достался им. И это один из генов в большом ДНК мутированного человеческого достоинства.

– Но почему так? Разве эти люди отличаются от других украинцев? – спросил Илья.

– А все потому, что с ними обращаются так, словно они малоценны в глазах вышестоящих, – ответил Лёха.

Это происходит по простой причине: в человеке блокируются любые порывы к бунту; чем униженней он себя ощущает, тем послушней. Пережитки советской системы расплодились, как грибок, на Донбассе. И начинается разрастание грибка с кабинета директора. Административная вертикаль шахты строится таким образом: директор шахты, главный инженер, замы, начальники участков, помощники, горные мастера, звеньевые, рабочие. В этой цепочке вершитель судеб и местный царек – директор предприятия. Власть для многих людей лишена идей и романтических иллюзий, это такая же данность человеческой цивилизации, как смерть и жизнь. Власть для элиты Донбасса – материальная, а не духовная. Ее нужно пощупать, прочувствовать, ощутить кожей, вдохнуть. Первое, ради чего стремятся к высшим постам, – это обогащение. Вариантов тут много: можно продать старое списанное оборудование на металлолом, а с учетом того, что двигатели и прочее весят тонны, на новый автомобиль хватит. Второй вариант – это махинации с фондом зарплаты, неучтенным углем (в шахте всегда добывается больше, чем подается в статистику, а излишек тайком продается). Есть множество других способов.

– Первым делом директор строит себе большой дом. Причем большой, по нашим меркам, – продолжил Лёха.

Так происходит физический, материальный отрыв от нищего народа. Можно сказать, что громадный шикарный дом – это свидетельство победы алчности над моралью. Первая ступень возвышения. Вторая – тут все сложнее. Управлять бедными людьми можно только несколькими способами: самый действенный – сделать так, чтобы человек всегда чувствовал себя должником. Получается это просто. Создается атмосфера многоступенчатого унижения. На планерке директор обзывает последними словами начальников, материт их на чем свет стоит, втаптывает в грязь. И злость, которую он выражает, не напускная, не раздутая, не имитация – человек системы унижения так привыкает находиться в образе, что в какой-то момент становится непонятно, где он настоящий, а где играет роль.

– Однажды на планерке директор так разошелся, что кинул пепельницу в голову одному из начальников, который, к счастью, увернулся. И вы думаете, начальник пошел и пожаловался на директора? Да ни в жизнь! Они принимают эту процедуру унижения как должное, – рассказывал Лёха.

– А что остальные? Разве людям не было обидно за себя? – поинтересовался Илья.

– Было. Но происходило все так. Приходит начальник после директорской планерки, красный как рак. Обматерили его там, как пацана, втоптали в грязь, превратили в ничтожество, – рассуждает дальше донецкий шахтер. – Злой до невозможности начальник срывается на горных мастерах (или, как их называли в сталинские времена, «десятниках»). В подчинении горных мастеров (горняков) находится звено – около десяти человек разных профессий в зависимости от участка. Потом горный мастер срывается на подчиненных, кроет трехэтажным матом, так что уши в трубочку сворачиваются. Был у нас молоденький горняк, зеленый совсем. Пытался вежливо разговаривать, мол, пойдите, Сергей Иванович, принесите шпалы. Вначале это в диковинку было, а потом и вовсе шахтеры перестали его слушаться. Пока в какой-то момент он не накрыл матом, кричал как резаный. С тех пор работа в звене шла как по маслу, – улыбаясь, рассказывал Лёха.

Платят шахтерам немного, часто – чуть выше средней зарплаты в стране. Только отдельные профессии – ГРОЗ[1]1
   ГРОЗ – горнорабочий очистного забоя.


[Закрыть] и проходчики – получали нормально, но они работали в совсем тяжких условиях, приближенных к преисподней. Невысокая оплата труда – еще одна причина хамского отношения со стороны начальства к подчиненным. И тут уже неважно, какой ты человек – плохой или хороший, работать за маленькую зарплату человека можно заставить только насильно, если не кнутом, так розгами.

– А знаешь, почему, сука, Донбасс так хотел, чтобы его услышали? Потому что всем было наплевать на шахтеров – винтиков, небольших в огромной махине, которая перемалывает всех подряд. Всем было наплевать на нас! – голос Лёхи вдруг приобрел металлические нотки.

Чувство обиды на всех и вся возникло из-за невозможности изменить ситуацию. Годами ими управляли одни и те же люди, которые нагло обогащались, воровство стало нормой существования. Всё это, разрыв между нормальным и ненормальным, сформировало неверие в справедливость.

Лёха продолжал говорить, чеканя каждое слово.

– Услышать Донбасс – это значит, сука, увидеть, что мир тут другой. Мы живем на другой планете. Оглянитесь там, в своем Киеве или Львове. Вы ни хрена не знаете, как мы живем, нет, падла, нет. Не живем мы – мы боремся каждый день за свой кусок хлеба. Как рабы в древние времена: политики, власть, сука, всякая падаль сидят на арене и смотрят на то, как мы мутузим друг друга. А потом убиваем, медленно убиваем себя на работе адским трудом. Убиваем, чтобы пожрать и продлить свою чертову никчемную жизнь. И принести еду нашим семьям, – Лёха перешел почти на крик, и тут его голос оборвался, как порванная струна.

Пару минут он молчал. Деду и вовсе нечего было сказать, а Илья внимательно слушал рассказ сокамерника. Выдержав паузу, Лёха продолжил: