Текст книги "Три часа без войны"

Глава 15

Холодный ветер влажной тряпкой протирал лицо Кизименко. Вдалеке виднелась гряда Диклосмты, укутанная белым одеялом. Горный массив, на котором никогда не тает снег, возвышался над зеленью склонов чередой острых, грубо нарезанных камней с белоснежным флагом капитуляции бесцветия перед остальными цветами. Илья глубоко вдыхал воздух, который проникал в легкие и, казалось, распрямлял их. За спиной у него словно появились крылья, раскрылись во всю длину, смахнули пыль, разомкнули круг. Он готов был парить. В сердце было так свободно. В душе – радостно. Как там называют это чувство люди? Счастье? Может быть, и счастье. Он не понимал, как это, быть счастливым.

Голубой прилив на небосводе, пена облаков растворялась, как небесная волна. Внизу копошились люди. Мечтали о чем-то. Погрязли в желаниях. А Кизименко ничего не было нужно – он смотрел на белые остроконечные вершины, дышал и думал о том, что люди всегда хотели остановить ход секунд. Если бы время замерло, как замирает пространство, отлитое в каменных куполах гор, тогда, наверное, удалось бы потрогать минуту, прикоснуться к ней, почувствовать кожей. И тогда можно было спрятать время, оставить его себе, сохранить. Но, увы, время не имеет четких форм, заостренных зубцов, треугольной геометрии. Человек удручающе не властен над временным потоком, ему остается только смиренно плыть по нему куда-то вдаль, туда, где жизнь обрывается, как глубокий водопад.

Илья разглядывал скалистые, заостренные серо-бурые хребты, глянцевую поверхность неба – и что-то распирало его изнутри, переполняло, проливалось через края. Чувство малознакомое и призрачное. Он был счастлив.

– Лейтенант, ответь. Лейтенант, – противно запищало радио.

– Слушаю, – отозвался он.

– Тут к тебе дед пришел, говорит, ты знаешь, откуда он вернулся, – снова проскрипело радио и замолчало.

– Иду, – ответил начальник заставы и начал спускаться с горного склона в долину.

Когда до здания поста оставалось метров триста, из-за большого валуна, лежащего на холме, вышел Загид – старик, которого он посылал в Грузию получить разведданные.

– Я пришел. Кое-что узнал, – заговорщически проговорил он.

– Да, я тебя ждал. Что нарыл? – спросил Илья.

Тот вместо ответа протянул исписанную бумагу, вырванную из школьной тетради. Лейтенант раскрыл ее – там корявым почерком перечислялись все грузинские погранзаставы, количество разведчиков, некоторые номера телефонов, должности.

– Хорошо, старик, жди здесь. – Илья направился к посту.

Через десять минут он вернулся. Зашли за валун, чтобы никто их не видел.

– Вот тебе штука баксов, как договаривались. Это тебе наперед, инфы маловато, но когда понадобишься, я тебе сообщу, – отдал деньги лейтенант.

– Ах, спасыбо, ми с тобой еще паработаем, – обрадовался дед.

А на следующий день в дверь командирской постучали: курьер из штаба. Илья раскрыл лист с напечатанным жирным шрифтом текстом. Это был приказ на перевод – в далекий Владивосток, приморское пограничное управление. Лейтенант заволновался, положил листок на стол. А потом открыл окно, сквозь которое виднелась гряда Диклосмты – холодная, суровая, чистая. Горы возвышалась над земной грязью, как Бог – над людьми. Осветляли пейзаж. Делали ближе небо. Грозные стражи ветров и облаков.

Кизименко смотрел на горную гряду и старался запомнить ее именно такой – смиренной в величии. Упрямый кавказский сквозняк ворвался в комнату, закружился по столу, завертел страницы художественной книги о войне, а потом в диком танце, круговороте лезгинки скинул приказ о назначении на пол. Ровный лист бумаги с двуглавым орлом на государственной печати, медленно кружа, опустился, словно удерживаясь в когтях мифической птицы, судорожно и маниакально схватившей скипетр и державное яблоко…

– Пей, если хочешь быть моряком, – пузатый мужик в потертой тельняшке подал Илье литровую банку.

– Что это? – тот посмотрел на прозрачную жидкость, замкнутую стенками стекла.

– Что, что? Попробуй – узнаешь, пройдешь посвящение в морские волки, – последовал ответ.

Кизименко стоял в узком помещении мостика охранного судна «Ворон». Рядом были капитан, старпом, пара матросов. Лейтенант прослужил во Владивостоке два месяца, но служба оказалась скучной и однообразной. Поэтому он уволился из ФСБ и устроился в Лазовскую районную инспекцию – браконьеров ловить. На календаре – конец ноября 2014 года, его третий день на этом суденышке.

– Пей, будь мужиком, – настаивал тип в тельняшке.

– Я и так мужик, – ответил Илья и, пригубив банку, тут же поморщился, – это вода. Морская.

Раздался общий гогот.

– А ты думал: спирт? Пей до дна, козленочком не станешь, – пошутил моряк.

Парень опрокинул банку, соленая жидкость потекла внутрь тела, вызывая рвотный спазм. Через полминуты Кизименко отдал морячку пустую банку, улыбнулся и отправился на палубу возвращать выпитое в Японское море.

Водная гладь – это всегда нечто живое, двигающееся. Прямая линия горизонта возможна только здесь, глубоко в открытом водном просторе, где она проведена с инженерной точностью.

– Лодка там, а там еще одна, – крикнул старпом, и все разошлись по своим местам.

Завыла сирена, и «Ворон» устремился к маленьким деревянным лодкам с дизельными двигателями. Это северокорейцы выходили в открытое море на хлипких суденышках, чтобы ловить крабов и другую морскую живность. Инспекция выслеживала их, поднимала на борт, корейцев везли на сухопутную заставу, привязав их плавсредства к своему судну, а потом депортировали. Вот и в этот раз смотровая группа спустилась на лодки, вытянула корейцев за шкирки (те не сопротивлялись, покорные, как овцы) и продолжила осмотр водной границы.

Вечером, когда солнце выпачкало небо на западе алой помадой, словно расцеловало горизонт, Илья вышел на палубу. Позади болтались две лодки.

«Стоп, как две? Было ведь три», – подумал бывший лейтенант.

– Старпом, а что случилось с лодками? – обратился он к проходящему офицеру.

– Как? Что такое? – кинулся тот к корме. Но как только увидел привязанные лодки, успокоился.

– А-а, сынок, так мы их постоянно теряем, главное, чтобы хоть что-то довезти до суши, – пояснил офицер и пошел по своим делам.

«Ворон» доставлял суденышки на базу вместе с их владельцами и потом отплывал обратно в море. Так могло продолжаться до бесконечности. На десятый день плавания Кизименко заскучал. Однообразие дней запутало его в сетях, и теперь он трепыхался, как маленькая пойманная рыбка. День проходил в нескончаемых поисках нарушителей, а под вечер в кают-компании, не замолкая, работал телевизор, вещавший о событиях в центре Киева.

– Радикальные националисты на Майдане требуют отставки премьер-министра Николая Азарова, а также министра МВД Александра Захарченко, действия которых, по словам радикалов, привели к разгону студентов 30 ноября, – говорила строгая тетя на телеэкране, иллюстрируя слова кадрами первых столкновений с беркутовцами, спецподразделениями внутренних войск.

– Во, суки, че творят, опять помаранчевые мрази крови хотят. Чем им Янукович насолил? – говорил пузатый моряк и делал звук громче.

– В Украине молодчики-праворадикалы устроили разборки с правоохранителями, пострадали два милиционера, – продолжала вещать телеведущая.

– Вот падлы, фашисты, – прогремел матрос.

И так каждый вечер. На пятый день у Ильи кончилось терпение, и он выключил телевизор. Пузатый вскочил и закричал. Парень ответил. До драки – одна секунда. Благо, вмешался старпом, не позволил разгореться конфликту.

Илья выскочил на палубу. Холодный декабрьский воздух обжигал лицо. Внутри все горело. Люди ведь не просто так вышли на Майдан – человеком всегда движет дефицит истины. В сознание, подобно капсуле под кожу, вшит ряд ценностей. Одна из них – свобода и обостренное чувство к несправедливости. Даже раб понимает, что он раб из-за какого-то неправильного устройства мира. Разве плохо, что люди отстаивают свое право быть людьми? Разве Майдан не для этого? Ветер бора лизал шершавым языком покрасневшие от холода руки Кизименко. Он злился, не мог выпустить свое зло. Хотелось укрыться от всех, спрятаться, просто остаться наедине с собой, хоть на день.

– Пострелять сейчас бы, подбодриться, – мечтательно произнес Илья и подумал о противостоянии в Киеве.

Через неделю «Ворон» зашел в порт – пополнить припасы, оставить очередных корейцев. Маленькие, плохо одетые люди семенили по трапу на сушу, переговариваясь со старшими по возрасту, которые шли и уверенно что-то тараторили. Видно, это бывалые корейцы, которые не раз попадали в такую ситуацию, они успокаивали младших собратьев. По крайней мере, так казалось Кизименко, который шлепал позади представителей Северной Кореи и думал, о чем те говорят. За плечами Ильи болтался большой рюкзак. В голове – синева моря, в легких – соленый воздух. Он навсегда сошел на берег, обернулся: на корме сидел, курил трубку старпом и смотрел на вереницу корейцев, на большие туши контейнеров, под тяжестью которых согнулись колени кранов. Старпом привычно глядел на порт, понимая, как работают шестеренки и механизмы жизни, но ничего с этим пониманием не мог сделать. Он оставался на корабле.

Илья еще раз взглянул на старпома, а потом внезапно, даже для себя, приветливо махнул ему рукой. Тот поднял руку в ответ, слегка улыбаясь. На одно мгновение их взгляды встретились, соприкоснулись, а потом навсегда разъединились.

Кизименко шел твердой походкой, огибал снующих людей, а когда оказался от корабля достаточно далеко, взглянул на море. Оно блестело, словно металлическое полотно, надраенное до блеска. Приморский пейзаж заворожил своей красотой, не отпускал, притягивал. Нержавеющая сталь воды примостилась у берега, вдавливала волны в коричневую землю, накатывала и отступала.

– Море – это способность оставаться живым в мертвых берегах, – пробормотал петербуржец.

А потом вздохнул, достал смартфон, открыл галерею картинок, выбрал папку с подписью «море» и нажал Delete.

Через два дня поезд уже уносил его в направлении Москвы, а оттуда – в Питер. В голове созрел план: вначале приехать в Киев, на Майдан, где сейчас эпицентр событий: сила притяжения стягивает туда всех его друзей и врагов. Но у него возникло непреодолимое желание повидаться перед этим с Таней, своей первой любовью. Шесть дней до российской столицы и еще 8 часов до города на Неве. В середине января Илья шагал вдоль реки и вдыхал до боли знакомый сырой воздух. Питер встретил его снегом, морозом минус семнадцать и юго-восточным ветром.

Прохожие пытались укрыться от сквозняков, которые преломили линии улиц, но все тщетно – пурга набрасывалась на них, пыталась проглотить, покрыть снегом, переварить в своем ледяном желудке. Погода ухудшалась, Илья торопился в кафе, где его должна была ожидать Таня. Он зашел в помещение, отряхнулся. Девушка сидела за столиком у окна. Все такие же светлые волосы, прямой нос, светло-розовые губы. Одета стильно: синий деловой костюм. Илья с улыбкой приблизился, Таня заметила его еще у входа.

– О, привет, Карлсон! – поздоровалась она, усмехаясь.

– Кто? – засмущался Илья и присел за столик. – А! Да, привет.

– Как ты поживаешь?

– Э, да как сказать… Можно я подумаю? – ответил Кизименко.

В ответ она засмеялась и показала ряд белых зубов и ямочку на левой щеке.

– Конечно, дурачок! Совсем не изменился, – проговорила она ласково.

– Я. Понимаешь. Поживаю вроде как нормально, ну, ты, наверное, знаешь, был в Дагестане и Владивостоке. Понял, что человек – существо подлое и примитивное. Но я постиг еще одну важную вещь, – поделился он.

– Какую? – моментально отреагировала Таня.

– Человек всегда видит решетки своей тюрьмы, но не мир через решетки. Люди буквально на ощупь находят пределы в своей жизни. И не готовы признать, что их существование просто разделено железными прутьями, – пространно ответил он.

– Да, интересно, но людям, как котам, свойственно обитать там, где они знают, что они знают. Дальнее страшит их, – сказала она.

– Дальнее? Ты назвала это «дальнее»? Это занятно. То, что вдали, всегда маячит, словно линия разлома земли и моря. Люди всегда боятся всматриваться в удаленные просторы жизни. Но как же мне? Как мне быть? – вдруг задал вопрос Илья.

– Похоже, ты за этим приехал, – мрачно проговорила девушка.

– Я. Нет. Не подумай. Мне хотелось посмотреть на тебя. Понимаешь, у меня так и нет никого. Вот случайно встретил тебя тогда в библиотеке, подумал, что таких случаев будет еще много. А на деле случайность иногда бывает законом, тогда мы позже узнаем об этом. Это принцип потерянной реальности: ты живешь, но не замечаешь, думаешь, что настоящая жизнь впереди, а потом оказывается: она уже позади, – медленно проговорил парень.

– Ты все так же глубок, хоть и воевал. Война тебя не упростила, не сделала плоским, – неторопливо произнесла Таня.

– Я думал о тебе. Иногда. Особенно в горах. Для меня ты – нечто высокое, – немного нервно отозвался Кизименко.

– Приятно слышать, – ответила собеседница.

– Знаешь, мне кажется, что мы что-то не дожили, какую-то часть своего бытия оставили нетронутой. Как будто где-то есть «мы», там, далеко, в полярных снегах времени, где не ступала нога человека. И я не дошел к этому месту. Когда-то развернулся, пошел прочь. А теперь, как жена Лота, смотрю на прошлое и ищу там тебя, – размышлял вслух парень.

– А ты не думаешь, что все, что могло произойти с нами, произошло? – спросила Таня.

Он запнулся. В один момент в его сердце хлынули теплые и нежные чувства. Ему показалось, что вот он любит ее сейчас так же сильно, как и раньше. Или нет – теперь он любит Таню, ведь раньше не мог определить это чувство.

– Я подумал, что тебя люблю, – признался он.

Таня молчала. Смотрела ему в глаза. Пристально, словно хотела заглянуть как можно глубже.

– Не стоит о любви, прошу, – попросила. – Уже не нужно.

– Но почему?

– Просто уже незачем, – грустно ответила Таня.

– Незачем? Как? Что? Ты говоришь… А-а, – запнулся он, а потом дрожащим голосом продолжил: – я понимаю.

– Что именно? – последовал вопрос.

– А то, что это конец «нас». Но не могу отделаться от странного чувства, – задумчиво пробормотал собеседник.

– Какого? О чем ты говоришь?

– Не знаю. Как будто нет границ, – проговорил Илья.

– Границ? Ты о чем? – спросила Таня.

– Понимаешь, нет чувства завершенности. Будто я плыву по морю, на карте должна быть суша, а ее нет – вот в чем трагедия, – продолжил Кизименко.

– Я понимаю, почему ты так рассуждаешь, – девушка поправила волосы.

– И почему? – немедленно решил узнать Илья.

– Так бывает, когда человек не находит себя. Ты приехал ко мне потому, что думал вернуться не ко мне, а к себе. Хоть на один день, – произнесла Таня.

– Может быть. Наверное, я болен? – забеспокоился он.

– Дурачок, – улыбнулась она, – конечно, нет.

– А что тогда? – спросил Илья.

– Дело в людях в целом. Драматизм современности – это драма в самоопределении. В хаотичном мире человеку тяжело найти свое место, занять нишу, в которой он осознает себя, обретет свое «я», поймет, кто он, зачем живет. Постсоветское общество сплошь заражено эпидемией слабого самоопределения. Обычные люди составляют фоновую массу в государстве – народ, не знающий до конца, чего он желает. Этот народ не в силах рассмотреть себя в социальной структуре, мечется из стороны в сторону. Отсутствие видения государства начинается с отсутствия видения и понимания собственной жизни. Людям нужно чаще задумываться о себе, а потом винить власть и политиков, которые лицемерно пользуются этой пустотой в самоопределении для корыстных целей, – резонно заметила Татьяна.

– Мне не хватает твоих слов. Будто бы у меня иногда дефицит букв. Я могу притронуться к твоей руке? – проговорил он с нежностью.

– Можешь, но это уже ничего не решит, – ответила она.

– Почему?

– Через две недели у меня свадьба, – тихо произнесла Таня.

– Как? Как же так? Почему мне никто не сообщил? – забеспокоился Илья.

– Когда ты уехал учиться, я думала, ты меня бросил, – с обидой продолжила девушка.

– Бросил? Ну, как бы и да, и нет. Я не понимал, кто ты есть для меня, – разоткровенничался он.

– И кто я для тебя? – серьезно спросила Таня.

Илья замолчал, обдумывая ответ.

– Ты та, дыхание которой всегда слышно, – наконец просто сказал он.

Она смотрела на его лицо. Как он повзрослел. Возмужал. Появились усы и короткая профессорская бородка. Воин-профессор.

– Это я всегда чувствовала. Тогда, помнишь, мы говорили о книгах, а ты так смотрел на меня, – улыбнулась девушка.

– Я и сейчас смотрю, – подтвердил лейтенант.

– За просмотр плату не беру, но уже не нужно, – попыталась отшутиться Татьяна.

Подошел официант, принес салат с печенкой в кисло-сладком соусе. Приборы звякнули о стол.

– Я часто думала о тебе. Просто вспоминала. А потом поняла, что так и не узнала тебя. Как можно узнать родного человека, – поделилась девушка.

Илья посмотрел на нее. И вдруг почувствовал тупую боль. Где-то там, за пределами кожи, вен, мышц, крови – там, куда не доберется ни один хирург, – в душе.

– Я скучал по тебе, – проговорил он.

– Я тоже, – автоматически ответила девушка.

И вдруг у ее глаз заблестела слеза. Таня отвернулась и смахнула ее рукой.

– Знаешь, я ведь уезжаю из страны. Наверное, навсегда, – произнес Кизименко.

– Навсегда? Как это? Такое бывает? Зачем? – спросила она его.

– Наверное, потому, что многое о жизни мы понимаем после того, как узнаем смерть. Я еще не понял, что такое бытие, – ответил он.

– Бытие? Ты опять усложняешь, наше место здесь, в кафе, в этом городе. Наше предназначение – счастливо жить у этой серой вечной реки, – отреагировала Таня.

– Я не знаю. Как будто живу не я, а мой двойник. А я только наблюдаю за его поступками. У тебя такое бывает? – проговорил Илья.

Девушка улыбнулась.

– Всякая жизнь двойственна. Я думаю, что как бы человек ни прожил, его существование истинно. В один момент он захочет признать, что поступал правильно, но иногда не может этого сделать. Потому что где-то в сознании всегда остаются пути, по которым он не пошел, не достиг другой точки бытия. Но не всем это дано, мне, например, нет, – подытожила Татьяна.

Они еще долго разговаривали, а за окном билась в судорогах и приступах эпилепсии метель, бросалась на стекло кафе и рассыпалась белым снегом.

– Мне пора, – решил Илья и протянул руку.

– Береги себя, – пожелала Таня. А потом легонько провела по грубой мужской коже нежной ладошкой.

На следующий день Илья уехал. Поезд уносил его на юг, в страну, которую раздирало противоречие между востоком и западом. Между народом и властью. Между деньгами и совестью. Он стоял в тамбуре вагона. Колеса поезда выстукивали чечетку, били по рельсам. Изморозь покрыла окна словно белым клеем, застывшим в самых невообразимых формах.

Кизименко стоял в узком холодном пространстве, сдавленный стенами, прижатый со всех сторон преградами, а внутри у него колотилось нечто неостановимое. Если бы сейчас кто-то спросил его, что он чувствует, то он сказал бы, что вулкан начинает просыпаться. Душа содрогается от приступов землетрясения. Он едет не в незнакомую страну, нет. Вовсе нет. Не так он думал. Он возвращается к себе. Илья подошел к стеклу и ногтем начал писать по замороженной поверхности. Острый кончик пальца разрушал ледяные узоры, оставляя тоненькие полоски, которые сливались в черточки, а те – в буквы и дальше в слова. Спустя минуту все было готово. Он внимательно осмотрел, погладил руками свое творение, усмехнулся и ушел в купе, захлопнув дверь.

А спустя пять минут в тамбур вышел покурить высокий мужик. Кряхтя и сопя, как морской котик, он повернулся к окну, пытаясь рассмотреть, что там написано. Спустя десять секунд ему удалось понять смысл изображения, и он удивленно хмыкнул. На ледяной плоскости стекла виднелись три слова: «Мой позывной Дальний».

Глава 16

Один час пятьдесят шесть минут.

– А как ты, дед, в Киев попал? – спросил Лёха старика, который увяз в прошлом, навеянном воспоминаниями.

– Я-то? Да просто. Посидел я «на подвале» ни много ни мало полгода. Чего только не навидался. Меня еще два раза пытали, в последний раз я сам дошканделябил. В кабинете у Ильича до полуночи не гас свет, он все меня расспрашивал о расположении укрвойск. А откуда я знаю? С трудом нахожу на карте свое село, а тут еще определить, где находятся части. Помню, сижу у него, за окном зима воет сумасшедшим голосом. «На подвал» возвращаться не хочется. Хотя там буржуйку поставили, но все равно холодрыга. И я решил поиграть с Ильичем в игру, – лукаво проговорил Никитич.

– В Чапаева? – съехидничал Илья.

– В кого? Нет, в Петьку, – совершенно серьезно ответил старик.

Итак, в первые дни января 2015 года от Рождества Христова минуло восемь месяцев с момента перерождения экс-алкоголика Митьки. Погода выдалась морозная. У окна стоял Ильич в камуфляже, натянув бейсболку и посматривая на город. Снеговая масса, гонимая ветром, стекала по улице нескончаемым потоком. Редкий прохожий продирался сквозь белесую пелену, укутавшись покрепче. Уличная псина прошмыгнула к ближайшему подъезду. Ильич тяжело вздохнул. Опять этот приступ ипохондрии, который, как говорил один киногерой, случается ближе к вечеру.

– Ипохондрия есть жестокое любострастие, которое содержит дух в непрерывном печальном положении. Тут медицина знает разные средства, лучшее из которых и самое безвредное – беседа, – повторил комендант известные слова, а потом почесал затылок. – Вот ведь оказия – и допросить-то толком некого. В этой глуши приличного бандеровца днем с огнем не сыщешь. Хоть бери и Митьку допрашивай, какие у него приемы находить бухло на похмелье. Чтобы не потерять форму, – продолжал разговор сам с собой Ильич.

Минутные размышления закончились криком в коридоре.

– Митька, походь сюды, – приказал Эль Коменданте.

Буквально в ту же минуту в кабинет заскочил Митька: его испитое лицо преобразилось от долгого отсутствия алкоголя: в физиономии появилась живость, в глазах – услужливость.

– Чего-с изволите? – засюсюкал он. Ильич посмотрел на смиренный лик почти святого подчиненного, который поборол зеленого змия ради молодой Луганской республики, и невольно махнул рукой, мол, да что с тебя взять, кроме анализов.

– А что там дед-«укроповец», еще сидит? – сурово спросил он.

– Сидит, батюшка, как посадили на жопу, так и сидит, батюшка, – завершил помощник.

Митя был известным алкашом в Ровеньках, но с началом революции вдруг изменился, бросил пить и стал ни много ни мало заместителем военного коменданта. Если бы это сказали учительнице Митьки, которая продержала его три года в пятом классе, она бы упала только от слов: «Митя трезвый». Сам по себе этот случай – феномен и достоин быть упомянутым в медицинских энциклопедиях. Митяня уверовал в справедливость нового строя и служил ему преданно. Хотя от многолетнего употребления крепких алкогольных напитков у него случались временные изгибы в памяти и тогда он выдавал диковинные фразы типа «сударь, да-с, откушайте-с» и прочей ахинеи.

– Какой примечательный случай, дайте я посмотрю, – сказал бы какой-нибудь седовласый медик или, хуже того, врач психбольницы при виде такого уникального пациента.

Но, увы мне, увы мне, как опять-таки было сказано в советском синематографе, никто не собирал врачебный консилиум для обследования Митьки и тем паче не ставил ему диагнозы. Так он и ходил по просторам Луганской народной – трезвый и с «протекающим чердаком», как осмелился однажды определить комендант. Впрочем, на общем фоне, как это ни грустно признать, он мало чем выделялся от сограждан.

– Сидит, – ответил Митька начальнику, а потом зачем-то исковеркал общепринятое выражение, – у подвале.

– Не «у», а «на», – поправил его Ильич.

– Кого «на»? – с двойной услужливостью поинтересовался Митя.

– Что? Кого «на»? А-а! Ну тебя, совсем шарики растерял, – не менее загадочно для заместителя проговорил Ильич.

– Какие шарики? Кто? Я?

– Ты, – ответил комендант.

И тут в голове Ильича, словно красная мигалка, засветилось понимание, что дальнейшая беседа грозит умопомрачением, причем, только для него, военного коменданта, так как на заместителе природа, похоже, отыгралась на все сто.

– Приведи деда, в общем, – нервно приказал комендант и отвернулся к окну.

Вскоре дверь распахнулась – и в комнату ввели старика. Но теперь вместо стула посадили на мягкий кожаный диван. Митька стал поодаль, а Ильич сел на край стола и положил ногу на ногу.

– А скажи-ка, дядя, ведь недаром, – проговорил Ильич и вдруг улыбнулся, вспомнив школьный курс. – Скажи-ка, – повторил он, – куда ты ехал, дед?

– Я куда? – заволновался Пётр Никитич, – да известно куда – никуда!

– Ты со мной в эти хохлячьи игры не играй! – сурово сказал комендант.

– Не играю я! Чес слово, ехал, не знаю куда, – пролепетал старик.

– Ну, куда-то ты ехал? – не унимался Ильич.

– Э-э-э… Я ехал к морю! – выдал Никитич.

– Как? К… куда? Зачем? – Ильич меньше всего ожидал услышать такой ответ.

– Не видел никогда, вот зачем, – отрезал он.

– Гм, – промычал комендант. – А «укропы»?

– Дались тебе эти «укропы»? Растил себе на огороде и подумать не мог, что когда-то станет матерщиной это слово, – расхрабрился старец.

Ильич заходил по комнате. Зеленый свет лампы падал ему под ноги, а он окунал свои ступни в зеленоватую лучистую жидкость и будто размазывал ее по полу. Дед уже сидел в заключении который месяц. И ни разу, мерзавец, не проболтался, не проговорил ничего лишнего. Шахта, контора, Машка, село – вот и весь суповой набор. С таким щи не сваришь. В голове у Ильича мелькнули кадры того, что он сделает со стариком, если тот не заговорит.

– А на хрена тебе море? – вдруг закричал обычно тихий и спокойный военный управитель города.

Никитич замычал, заерзал, засуетился. На самом деле он не знал, зачем ему море. Просто в голове возник образ чего-то безграничного, необъятного, далекого.

– Помереть там хочу, ехал сдыхать на берегу, – выдал он.

– Ты? Умирать? – искренно удивился Ильич, словно пожилой пленник был бессмертным.

– Да. Вот сам посуди: смерть – это конец жизни, а значит, мы жизнь познаем через смерть. И мне хочется отдаться смерти как-то необычно, – протараторил дед.

Несмотря на всю произносимую тарабарщину, старик был искренен. Более того, когда он говорил о смерти, то на краюшке глаз заблестели соленые слезы. Неважно, что исходит из уст – умное или глупое. Пётр Никитич вдруг понял, что это конец. Что его существование отмерено чьей-то точной рукой, и он приближается к конечной точке жизненной географии. Это произойдет завтра или третьего дня. Неважно. Жизнь – вот она, как на ладони, оглянись – и что видно там, вдали?… Пятна и очертания. И нет в этих пятнах ему отрады, нет утешения. Не нашел он среди череды дней покоя, не оправдал свое существование. Времени осталось совсем мало, нужно что-то делать.

– Отпусти меня, Ильич. Ты же уже понял, что я не шпион, почему держишь? – взмолился старик.

– Не держу, а задерживаю до выяснения обстоятельств, – по-канцелярски ответил комендант.

– Так выясняй.

– Я бы выяснил, но ты хоть адрес свой скажи, где живешь? – пробурчал Ильич.

Дед замолчал, не хотел вмешивать жену, а то скажет опять: «Что ты, носок протертый, вляпался, старый хрен, шоб тебя такого». Да позорище неописуемое! Как Машка-то в глаза соседям будет смотреть?

– Отпусти меня, любое желание твое выполню, – взмолился старик, как рыбка из сказки.

Видя, что разговор стоит на месте, комендант отдал распоряжение Митьке забрать деда «на подвал». А там сидели уже другие люди. Макиева увезли по обмену пленными, а среди новых арестованных оказались ополченцы. Нужно сказать, не впервой. Бывает, просыпается такой боец с сильнейшего бодуна, зырк глазами – не понял: «гдеянахожуся?», как говорил один ровеньковский пьяндыга. Рядом товарищ боевой уже проснулся, лежит, пузо чешет.

– Где мы? – спрашивает у подручного.

– «На подвале», браток, – отвечает тот.

– Как «на подвале»? Епрст, а за что? Шо, мы вчера сильно погуляли? – интересуется он.

– Ну, два «калаша» разрядили, а ты потом еще гранату кинул, кричал: «Давайте проверим, долетит до хунты или нет», – без улыбки говорит коллега по оружию.

– Ну и?… Долетела? – спрашивает первый.

– Да, в пятиэтажке половины стекла нету, – отвечают ему.

– Епрст, – хватается за голову ополченец.

Причем реакция у всех одинаковая и искренняя – больше всего в жизни они боятся попасть «на подвал» к «своим». Не «укропов» страшатся, не америкосов, а своих. Ибо знают, что происходит и к чему может привести нахождение «на подвале». Поэтому почти всегда испытывают панику.

Пётр Никитич всегда с интересом наблюдал за этой сценой: люди менялись, а сюжет один и тот же. Иногда и вовсе попадали невинные люди, которых соседи, в лучших традициях 1930-х годов, оклеветали. Дед еще удивлялся, какой живучий этот сталинский ген анонимок и стукачества. Частенько невиновных узников избивали до полусмерти, бывает, пытали рядом в комнатке – руки и ноги протыкали ножом, и истекал медленно человек кровью. И когда совсем падал обессиленный – соглашался с любым обвинением, лишь бы вытащили его отсюда. А один раз дед слышал, как одного полноватого пленника, который соизволил выразить недовольство в свободной республике, порешили. Слышал, как охранники между собой судачили, что, мол, всадили пулю в башку, чтобы меньше трындел. Сколько таких расстреляли на Донбассе – не счесть. И нет у них могилок, и нет им после смерти покоя.

Поток заключенных не кончался, а вот на допросы деда больше не вызывали. Он даже заскучал. Выводили его на прогулку – на дворе поставили буржуйку, а от нее тянулось два заборчика с узкой дорожкой. Там арестанты и разминали ноги.

Наступила весна. Птицы бойко пели, перелетая с ветки на ветку. Первая зелень с трудом пробивалась сквозь набухшие почки. Воздух был удивительно свеж, всё словно радовалось теплу, мягкому дуновению ветерка.

– Слышь, Колюнчик, – обратился дед к одному из охранников. – А что в городе происходит? Ильич как там, буянит?

– Кто? Ильич? – ответил Колюнчик. – Так его уже третий месяц как сняли. Помнишь, я тебя вечером на допрос привозил? Так ото на следующий день и сняли.

– За что так с ним? – спросил старик.

– Решил, гад, нам сухой закон устроить, так его самого кинули «на подвал». А потом люди говорят, что расстреляли суку: на «укропов» работал, падла. Теперь у нас другой комендант, уже третий по счету, – процедил охранник.

– На «укропов», говоришь. Эвоно как. Революция пожрала свое дитя, – сумрачно проговорил Никитич.

– Кого пожрало? – удивился Колюнчик.

– Кого? Кого? Деда моего, – съехидничал дед, а потом попросил: – Принеси-ка мне бумагу с ручкой, буду прошение писать.