Текст книги "Три часа без войны"

Глава 20

Все трое в камере СИЗО заняли свои места. Дед залез на второй этаж и что-то там насвистывал. Илья просто лежал, погрузившись в себя. Лёха сидел на нарах и злобно поглядывал на россиянина, прокручивая в голове различные сценарии его уничтожения. Потом он встал и похромал по камере, делая равномерные шаги в разные стороны. Сидеть спокойно не мог. Два часа двадцать две минуты.

– А скажи, зачем Америка начала Майдан? Почему они суют свой нос куда попало? – вдруг обратился он к Илье.

Тот удивленно хмыкнул, но промолчал. Лёха опять спросил Кизименко:

– Ну, вот ты, такой защитник русских, почему не за Путина?

Он всеми силами старался опять пойти на конфликт, не мог удержаться, сидеть просто так.

– Да потому, что ты ни хрена не понимаешь, – отозвался Илья.

– Не понимаю? Так просвети! Какого хрена ты – неправильный русский? Все нормальные воюют против сраных капиталистов из США и фашистской Украины. Сам видел, – продолжил разговор Лёха.

– Не сомневаюсь, что видел, – ответил Кизименко, – только ты не поймешь простой вещи.

– Какой? – последовал вопрос.

– Что такое свобода, – ответил Илья.

В это время послышались звуки, возвещающие о приземлении деда, который успешно катапультировался со второго этажа на грешную землю – нары первого.

– И что это, свобода? – поинтересовался бывший шахтер.

Россиянин принялся рассказывать, что в начале 90-х люди почти даром получили свободу. Советская империя распалась, и у человека появилось множество направлений, по которым он смог бы развиваться. Но получить свободу – еще не значит ею пользоваться. Свобода – это раскрепощенность мысли. Если человек думает не как свободный, а как раб, то первым делом, получив свободу, он захочет ее кому-то отдать. Почему люди так легко соглашались, чтобы ими руководили бездарные сволочи, самые низкие воры? Потому что им так спокойней. За них решают, как им жить, за кого голосовать, кого почитать. Люди не нашли места в социальной пирамиде, не смогли определить, где они находятся, когда у них появился этот шанс – шанс свободы. Они разбрелись, как овцы по полю, не зная, куда идти и зачем жить. Но вот возник кто-то, кто указал им путь, и они с легкостью отдали свою внешнюю независимость, потому что внутренне всегда были несвободны. Им легче находиться в основании государства, стать его полом, залитым однородной массой, подобно цементу. А наверх попали негодяи и лицемеры, самые низкие, лишенные моральных ценностей люди. Именно они дали новую идею.

– И такой человек – Путин. Он снова завел людей в рабство, – подвел итог Кизименко.

– Путин? Нет, он борется за то, чтобы мы опять стали великими, – не согласился Лёха.

– Смешно. Ты хоть понимаешь, что говоришь? Россия – нищая страна, полная обездоленных и с трудом выживающих людей. Свое прозябание они оправдывают большой благой целью. Проецируют личное на общественное. Чувствуют себя в великом потоке, который, по их мнению, изменит мир. Но везде, куда приходит Путин, начинаются разрушения. Украина, Сирия. Нет разницы. Ты все напутал, – вдруг неожиданно мягко сказал Илья.

– Да пошел ты. Я не напутал. Нас всегда давят, не дают жизни. Гнобят. Сука, сколько помню, мы всегда униженные, – огрызнулся Лёха.

– Да потому что вы, придурки, всю свою свободу отдали Партии регионов и Януковичу. А когда пришел «русский мир», отдали себя в подчинение Плотницким, Захарченко и другим говнюкам, – с напором пояснил оппонент.

– Отдали? Если бы Украина не стреляла по нам, никто бы ничего не отдал! – воскликнул Лёха.

– Вот ты балда. Потерял, блин, причинно-следственную связь. Почему началась война на Донбассе? Да потому, что Путин и ватные дебилы устроили переворот, а потом кричали: «Россия, введи войска». Нет действия без последствий. Как я понял, вы все застряли в патернализме. Весь Донбасс не перерос подростковый период, мыслит только максимальными категориями: нам все, другим ничего, мы делаем, что хотим, и никто ничего не сделает нам. Это детство, младенчество личности. Мир устроен по принципу отдачи: если где-то западет, откуда-то вылезет. Не бывает действий без последствий, – закончил свой эпический спич Дальний.

– Нет, бывает, – тихо повторил Лёха. Замолчал. Похромал туда-сюда.

– Я согласен, – вдруг заговорил Пётр Никитич.

– С чем, дед? – спросил Илья.

– Да со всем. С обоими, – проговорил старик.

Кизименко усмехнулся, подумал, что тот шутит, но на лице бывшего пленного «подвала» не было ни тени улыбки.

– Я согласен с тобой, что мы отдали свою свободу другим, а те нас завели в нищету и привели к войне. А с Лёхой согласен, что мы не могли по-другому. Никто нас не учил свободе, понимаешь? Нет таких курсов типа «Как стать внутренне и внешне свободными». Я жил при Советском Союзе, и мы травили анекдоты о Брежневе, а сами выходили каждый раз на парад и искренне радовались. Мы ругали систему и радовались ей. Вот в чем загвоздка. Мы соединились с государством и стали неотъемлемой его частью. А когда Союз рухнул, он продолжал жить в нас. Незаметно. И тогда мы отдали себя другим – регионалам, Путину, Шмутину… Какая на хрен разница? Мы не могли иначе. Так жили мы и наши дети, – скомпоновал свои мысли дед.

Лёха смотрел на старика вдумчиво, с необычным выражением лица.

– Блин, но это ничего не меняет, – начал было Илья.

– Меняет, да еще как, – парировал Никитич.

– Что именно? – спросил русский.

– То, что мы не виноваты, – встрял Лёха.

– Я так не сказал, – запротестовал старик. – Виноваты, еще как. История – такая штука, что ничего не прощает. Мы боялись войны больше всего на свете и сами согласились с ней. Вопрос в другом. Мы не могли иначе. Не было выбора. Это должно было произойти – разруха, выстрелы, радостные крики «республики». Мы просто к этому шли, долго и нудно. И такое могло случиться через год или десять лет. А Путин ускорил процесс.

– Дед, что ты несешь? У тебя дом не разрушил какой-то ублюдок, который кричит, что воюет за Украину, – вскричал Лёха.

– Да, – спокойно ответил дед, – но зато я хлебнул твоей «Новороссии», по горло сыт. Эта страна отморозков, самое худшее впитывает в себя. Идет по пути не человеческому, а по какому-то дебильному.

Но не успел Никитич закончить, как Лёха толкнул его ногой в живот – не очень сильно, но чувствительно для пожилого организма.

– Не тронь старика. – Дальний вскочил и ударил Лёху кулаком в грудь.

Тот задохнулся, согнулся, а потом вдруг наскочил на Дальнего и вместе с ним плюхнулся на пол, так, что противник стукнулся головой о бетон. Этого удара было достаточно, чтобы на несколько секунд Илья потерял связь с реальностью, а в это время Лёха начал наносить ему удары по лицу. Методично, словно молот, он направлял кулаки в Кизименко, а тот поплыл, пытался несколько раз ударить в ответ, но безуспешно. Кровь хлынула носом, сочилась из разбитой губы, в голове помутнело. В этот момент дед навалился на Лёху и сбил его на пол. От неожиданности тот со всей силы развернул руку – удар пришелся в солнечное сплетение, дед отлетел и ударился о нары.

Илья чуть отполз от противника, приподнялся на ноги. Лёха хотел было броситься на соперника, но положение уже было невыгодное. Тяжело дыша, он смотрел на врага, еле сдерживая себя. Два мужика стояли друг против друга. В любую секунду драка могла возобновиться, но тут взгляд Ильи упал на деда, который лежал, как мешок, безвольно свесив руки. Кизименко сделал два шага и очутился возле Никитича, который распластался, словно тряпичная кукла, свесив голову. Илья потрогал пульс, тот был еле слышен. Глаза у старика были прикрыты. На лице замерла маска беспокойства, растерянности, испуга, безнадежности. Дальний приподнял и положил пожилого заключенного на нары, а потом устремился к двери, прошел мимо Лёхи и принялся тарабанить по железу. Гулкие удары пульсировали в тишине, достигая угла комнаты, прижимались к стенке, а потом исчезали, поглощенные камнем. Кто-то за дверью зазвенел ключами.

Дед пришел в себя, бормотал, что не нужно так, прошлое не переделать, будущее не узнать, остается только изменить настоящее. А потом говорил, как печет в груди, сжимает внутренности. Вызвали медсестру, та осмотрела старика, и его на носилках потащили из камеры. Железо двери со скрежетом захлопнулось.

Лёха присел.

– А знаешь, в чем ты прав? – внезапно спросил он Илью.

Тот опешил, у него перед глазами все еще стояла картина с дедом, который, казалось, бредил, погруженный в свои мысли, а когда его уносили, вдруг схватил Кизименко за руки, и несколько секунд тот чувствовал старческое тепло и сухость кожи. Пару мгновений старик удерживал его, а потом его рука безвольно повисла, и двое охранников потащили носилки Никитича, напряженно кряхтя.

– Что ты сказал? – переспросил Илья.

– Я сказал, знаешь, в чем ты прав? – повторил Лёха.

– Гм. И в чем же?

– В том, что мы по-другому думаем. Ты назвал это ребячеством, а я скажу: мы взрослее тебя, – процедил житель Донбасса.

– Ой, да ладно, взрослее. В чем? – спросил оппонент.

– Мы просто выросли, понимаешь. Рано выросли. Мы не застряли в подростковом периоде, наоборот, просто пропустили его. У нас не было детства – мы сразу стали взрослыми, которым нужно бороться за жизнь, – объяснял Лёха.

– Ничего не понял. Что ты мелешь? – удивился Кизименко.

– То, что общество 90-х только родилось, и нам пришлось выживать, голодать, получать зарплату сахаром и мукой. На Донбассе люди всегда тяжело работали, но не было у этой работы оправдания – ради чего. Не было идеи, высшей цели. Ничего. Разве что семью прокормить. Мы, как волчата, только родились – и сразу в погоню за олененком… Нас воспитало голодное время, и мы заботились лишь о том, чтобы хоть как-то набить брюхо. Нам некогда было думать, да и думать было некому. Мы просто боролись, – тихо пробормотал Лёха.

– Да ладно, что ты знаешь о борьбе? – заспорил Илья.

– Это была другая борьба, молчаливая. Мы не соглашались, но молчали, – прозвучал ответ.

В какой-то момент Лёха успокоился. Непонятно почему. В сердце было еще полно злости и ненависти к сидящему напротив человеку, но слова вылетали из души, словно он всю жизнь хотел сказать именно их. С чем это связано? Может, с тем, что ему не нужно притворяться, казаться кем-то другим. В один момент он понял, что таким честным, каким он был сейчас, со своим врагом, не был никогда. Его мотивы, желания, даже злоба – все настоящее. Он не прикидывался.

– Я ведь рано или поздно убью тебя. Не сегодня, так завтра, – ледяным голосом пригрозил Лёха.

– Да я от тебя ничего другого не жду, – не удивляясь, ответил Илья.

– Ты думаешь, это судьба? Или Бог? Почему мы здесь?

– Какая разница, так рассудил кто-то на небесах. Из камеры выйдет кто-то один, – подтвердил готовность биться россиянин.

Лёха выдохнул, зачмокал. Постучал кулаком о железную стойку нар.

– Никак не спрошу тебя, почему ты здесь? – поинтересовался он.

– Почему? Зачем тебе? – ответил вопросом на вопрос Илья.

– Ну как зачем? Я вот убивал «укров», а один раз пожалел раненого, не добил. И свои же меня потом сдали, суки. Посчитали агентом, предателем. Сбежал в село, а меня повязали «укропы». Теперь вот судят. Как я их всех ненавижу! – зло проговорил Лёха.

– Пожалел раненого? Нашего, что ли? Из ВСУ? – удивился оппонент.

– Вашего. Нашего. Какая разница. Словно ломается во мне что-то постоянно. Как будто я не живу, а внутри сухой лес, и ветер наклоняет высушенные стволы и ломает их, вырывает с мертвым корнем, – разоткровенничался Лёха.

– Гм, а меня подставили. Я вернулся после аэропорта в Пески, а русские спецслужбы кинули инфу, что якобы я на них работал. На ФСБ. Я работал на них! Я терпеть не могу сволочь Путина и всю эту свору, лучше бы убил себя. СБУшники повелись, хотят мне что-то предъявить. Вот и заперли здесь, – сказал Дальний.

– Бляха, как же жизнь несправедлива, – злобно усмехнулся Лёха.

Илья недовольно замычал. Оба молчали. Лезть на рожон пока не хотелось, да и времени было еще вдоволь.

– Хоть бы со стариком было все нормально, – подумал вслух Кизименко.

И тут Лёха опять довольно крякнул.

– А знаешь, что я понял? – проговорил он.

– Да пошел ты. Заколебал уже своими откровениями, – недовольно пробурчал Илья.

– Не, подожди, – Лёха вскочил. Заволновался, захромал по камере. – Вы с дедом оба по своей сути одно и то же. Люди, которые возомнили, что они уже не люди. Хотели подняться над человечеством. Даже выдумали себе сверхчеловеческие способности. Ты время считаешь, дед мысли читает. Все это из-за того, что вы не в силах поменять что-то в этом треклятом мире. Сука. Не можете ничего сделать – ни в своем мире, ни в чужом. Вы вбили себе в голову, что должна быть какая-то сверхцель, сверхсмысл существования. И дополнили это сверхсуществование своими мнимыми суперспособностями. Вы оба хотели добиться результатов здесь и сейчас. Думали, сделаете планету лучше, проживете другой жизнью остатки лет. Ни хрена, сотни лет люди бьются, чтобы установить справедливый строй. И что? Все равно кто-то унижен, а кто-то возвышен. Так в чем разница?

– В количестве, – спокойно ответил Илья.

– Каком количестве? – удивился Лёха.

– Количестве правды и неправды. Ты меряешь жизнь всеобщим равенством. Это бред, нужно измерять тем, что человек получает в процессе своей жизни. Справедливость – это плоды бытия, а не цель. Это содержание, а не форма. Можно заниматься показухой, а внутри гнить. Вот ради чего я сражаюсь, – немного возвышенно проговорил Илья.

– Моя правда или неправда никому не важна, – резонно заметил Лёха.

– Она должна быть интересна в первую очередь тебе, – объяснил Кизименко.

– Бред, ты много слышал о судьбе маленького человека? О его настоящих чувствах, мыслях, словах? Кому они интересны? Где мы, те, кто, как рабы, возносит наверх правителей? Мы те, кто погибает, чтобы они жировали! Кому мы нужны?! – воскликнул шахтер.

– А я отвечу. Потому что на Донбассе реальная жизнь стала вдруг нелегитимной. Никто не говорил о самом глубоком, человеческом, своем. Этой личной жизни присвоен статус интимности, приватности. Человек оказался под запретом, – размышлял Дальний.

– Я не понимаю… – проговорил Лёха.

– Объясню по-другому. Люди не в силах остановить жизнь, это ведь не вагон поезда, откуда можно выйти. То есть жизнь, по сути, заставляет нас жить. А значит, от горя нам никуда не деться. Поэтому есть два пути – убить себя или приспособиться. Убить себя – путь слабака, и еще неизвестно, что дальше, душу ведь никто не отменял, да и вечные страдания тоже. Поэтому легче понять и принять оправдание для своего существования. Законы мира логичны, как уравнения математики. Это только мы думаем, что формула мира вот такая, а на деле она оказывается другой. 2 + 2 = 4 – всегда. А значит, итог, совершившееся событие – хорошее оно или плохое – произошло. Его не изменить. Символ за знаком равно – это закономерность жизни. И тогда все беды – девушка бросила, несчастная и ненужная любовь, собачка умерла или ушли в мир иной родные – это логика бытия, в которую вплетено небытие. Это 4, – разошелся Илья.

– То есть просто принять… Но ты не понимаешь… Боль… В груди ноет, словно вонзили нож и он чуть не достает до сердца, – прошептал Лёха.

– Потому что ты держишься за свою боль. Ты думаешь, что она держит тебя, нет, это ты ее удерживаешь. Не отпускаешь. Так иногда человек становится добровольным рабом боли, – ответил Кизименко.

– Нет… Они ведь не сами умерли… Убили… Как мне забыть? – протестовал Лёха.

– Фокус в том, что забывать не нужно. Просто нужно примириться с событием, перестать сопротивляться прошлому – его уже точно никак не изменишь, – посоветовал Илья.

– Я не знаю… Как это – забыть, не забывая… – не понимал Лёха.

Оба на секунду замолчали.

– Ты хочешь приписать себе статус жертвы, чтобы обвинить весь мир. Вызвать жалость, в первую очередь у себя самого. Понимаешь, ты обвиняешь кого-то в том, что в механизме мира случилась поломка, заклинил передаточный вал, а починить ты не можешь. Это худший путь, который можно придумать, – ты сам заставляешь признать других и, конечно, себя, что все кончено, – ты не в силах что-либо изменить. Да, горе – это рана в душе. Это боль. Разочарование. Но согласившись с ролью жертвы, ты навсегда теряешь решимость и возможность поменяться, – наставлял Илья.

– Я не понимаю… – проговорил Лёха, но закончить свою мысль не успел: железные двери с шумом распахнулись, и на пороге возник уже знакомый им толстопузый охранник. Второй встал у двери с другой стороны. Железяка повторно противно скрипнула закрывшись.

– Так, пошто деда довели до сердечного приступа? – злобно проговорил пузатый, постукивая резиновой дубинкой по нарам, потом посмотрел на Илью.

– А у тебя шо морда побитая? – спросил он.

– Поскользнулся у параши, товарищ начальник. Не переживай, – моментально среагировал Илья.

– Да я и не переживаю, куда уж мне, – ехидно подтвердил вертухай и ласково погладил себя по пузу. – А ну, встань, – направил он дубинку в сторону Лёхи.

Тот приподнялся.

– Режущих-колющих предметов нет? – грозно задал вопрос он.

– Начальник, из режущих и колющих только точило[10]10
   По-блатному, лицо.


[Закрыть], – ответил Лёха и вытянул морду.

– Поговори мне, щенок. Молодой, а уже такой задиристый. Но ничего, «сепарюга», мы из тебя дурь выбьем, – пригрозил он и осмотрел матрас.

Потом прошелся туда-сюда, пошмонал нары, даже зачем-то принюхался к воздуху.

– Ладно, вроде ничего, – решил толстяк и обратился ко второму: – Заводи.

Дверь опять пропела песнь из железных скрипов, и на пороге появился здоровый мужик, метра два ростом. Его полное лицо лоснилось, будто натертый до блеска шар для боулинга. Куцая бородка обрамляла физиономию. Каштановые волосы. Руки и шея в наколках. Он посеменил к нарам. Вертухаи довольно заулыбались, проведя такую спецоперацию, а здоровяк посмотрел на двух заключенных, смерил их взглядом. Те стояли. Было видно, что их рост несоизмеримо мал. Потом новенький поднял сумку, кинул на второй этаж, на котором раньше находился Пётр Никитич. Обернулся, еще раз смерил сокамерников взглядом и довольно хмыкнул.

– Ну, для начала пока здесь, а потом поглядим, кто тут почем, – сказал амбал и в один миг, подтянувшись на руках, забрался на второй этаж.

Глава 21

Илья смотрел на Лёху, а тот делал вид, что ничего не происходит. Кизименко хотелось поговорить со своим оппонентом, он испытывал какое-то жгучее желание обратиться к нему, досказать недосказанное. На втором этаже шконки послышался шум – здоровяк пытался умоститься, видно, ему там было неудобно. Дальний сел.

– Ты знаешь, Лёха, что в тебе я узнаю русского человека, – начал он издалека.

– Да? – отозвался тот. – Меньше всего мне интересно твое мнение. Но все же почему?

– Потому что ты живешь, как они. Я понял одну вещь: эти люди, словно затерянные в поле странники, бредут, потому что нет компаса. Нет осознания пути. Плана, например на двадцать лет. А потом кто-то приходит, говорит: «Идите за мной», – ведет их также в никуда, а когда начинаются сомнения, то продает людям страх. Он стал таким же товаром, как еда и обувь. Сколько раз ты читал или видел по ТВ, что страну обступили враги? Россиянам скармливают якобы отравленную еду, а потом, когда ничего не происходит, говорят, что вот как хорошо – и это заслуга власти. Создай проблему и успешно преодолей ее, чтобы показать свою эффективность. Кремль оживает при терактах, катаклизмах, стихийных бедствиях. Потому что только тогда может доказать свою нужность. Он даже врагов выдумывает: Украину. США. Потом Турцию, потом черта лысого. Главное – сплотить людей страхом. Так он и действует – государственность на постсоветском пространстве превратилась в систему удержания власти ради власти. Это ее идеология. А страх превратился в инструмент для манипуляции общественным мнением. Это ее изъян, – подвел итог Илья.

– Ну, ты загнул. А я тебе тоже скажу: мне наплевать на твои рассуждения и философствования. Я разбит. Понимаешь? Ничего у меня не осталась. Ни мифов. Ни лжи. Ни правды. Ни страхов. Я пуст. Ни семьи, ни родины. Все полетело к чертям. Думал, что Донбасс – это сила, кормим Украину, с нами считаются. А выходит, что нас тупо использовали. Как гондон штопаный. Мне теперь нет места, я выброшен, как на помойку, – проговорил Лёха.

Илья молчал. Хотел было сказать, что сам чувствует себя неприкаянным – без рода и племени. Если даже выпустят его из СИЗО, то куда идти? Куда податься? Кому отдаться?

– Неужели нельзя примириться? Мы ведь все больны одной болезнью. Побиты войной. Наши души разбиты! – заметил Кизименко.

– Я не знаю, о каком примирении ты базаришь. Для меня сейчас цель – завалить тебя и того мужичка, который с тобой в мой дом стрелял, – зло пробурчал Лёха.

– Руки коротки завалить, – отбился противник, а потом продолжил, как ни в чем не бывало: – Ты понимаешь, что дед тоже выброшен, как кит на берег? Он повис между эпохами, застрял в пространстве, такой же, как ты и я.

– Я не такой, как ты, козлина! – отреагировал Лёха. – Если бы меня не трогали, жил бы своей маленькой и тихой жизнью. И на хрен кому я сдался.

– Как ты, балда, не поймешь, что именно из таких маленьких строится большое.

– Что ты мелешь? Большое, маленькое. Уже нет разницы. Мы мертвые для Украины и выкидыш для России. Я давно это понял, – сказал Лёха.

– Нельзя выжечь стремление к жизни. Даже смертельно больные мучаются, а хотят жить, – протестовал Илья.

– Хотят, да не все.

– Вот убьешь ты меня. И что? Убьешь еще десять таких, как я. Тебе легче будет? Да ни хрена. Ты будешь хотеть мочить «укров», кацапов, жидов – нет разницы. Не убивать нужно кого-то, а разобраться, кто ты на самом деле. Не то, что тебе навязали, а кто ты, какое твое естество. Я сейчас об этом думаю, – разоткровенничался Кизименко.

– Найти себя. Бляха, какой ты высокопарный. Нельзя найти, когда ничего нет. Кто мы? Скажи? Кто мы? Жители Украины, России, Новороссии? Где наша родина? Какого мы рода? Кто наши предки? Где наши истоки и кто наши потомки? Как ты не поймешь, что даже видимая связь внутри Донбасса разлезлась, разрушилась. Мы хотим выжить, но как? Петь песни о свободной республике? Насмотрелся я, разочаровался и в этом. Потому что не наше это, не от сердца идет. Как во время регионалов заставляли петь песенки партии, так и сейчас. Неискреннее это время, не берет за душу. Мы пользовались искусственными, пластмассовыми лозунгами, потому что другого не было! Чувствую это и ничего не могу поделать со своим чувством, – закончил монолог Лёха.

Тут со второго этажа опустился амбал.

– О чем, братки, чешете, что за тему развиваете? – спросил он.

– У нас тут долгая история, не хочу пересказывать, – ответил Илья.

– А, да ты парень резкий, смотри, рога обломаю, мало не покажется, – злобно проговорил новичок.

Кизименко смерил его взглядом. Да, здоровый, но и не такие шкафы падали.

– Я, бляха, пока нормально с вами базарю. А если вы пацанского языка не понимаете, то запедрилю вас, как два пальца обсосать, – продолжал нагнетать обстановку здоровяк.

Лёха помалкивал. Он еще не отошел от двух драк и в следующие не больно хотел лезть. Впрочем, детина уставился именно на россиянина, морда расплылась в улыбке.

– Вы, я вижу, неместные. Срок не мотали. Я три ходки уже сделал. Нагляделся на таких, как вы, крысят, – продолжил амбал.

Илья посмотрел на него, обдумывая разные варианты, потом чуть успокоился.

– Ладно, не будем. Замяли это дело, – проговорил он.

Здоровый еще больше заулыбался. Потер одну руку, смачно отрыгнул.

– А, это ты правильно делаешь, – согласился он с тем, что сокамерник пошел на попятную, – лучше вам сразу узнать, кто тут пахан. – Потом помолчал и решил добавить: – А так как сися у меня одна, будете сосать по очереди. – Он довольно захрюкал.

Сердце Кизименко застучало, как отбойный молоток. Количество ударов убыстрялось. Кровь хлынула в голову. Он еле сдерживался.

– Ладно, – обратился здоровый к Илье, – понял я, шо вы за птицы, слезай со своего места. Первый этаж шконки будет мой.

Верзила встал и приблизился к Илье. Протянул руку, схватил за ворот и попытался скинуть его на пол.

Тот вывернулся, ударил рукой в пах, потом развернулся и коленкой рубанул противника в голову. Здоровяк откинулся чуть назад, его зашатало, но падать он и не собирался.

– Ах ты, сука, – кинулся он на Илью.

Длинные и мощные удары просвистели у лица россиянина, но он удачно изворачивался. А один раз ответным приложился кулаком противнику в бок, по печени. Тот чуть согнулся, но оказался слишком силен, чтобы его так легко можно было свалить. Шаг за шагом он приближался к Илье.

– Я тебя поставлю на место, сосунок, будешь парашу всю ночь облизывать, – пробормотал он и замахнулся на противника.

Тот увернулся и пытался встречным ответить, но только чиркнул по лицу, разозлив детину еще больше. Сделав несколько неуклюжих движений, амбал все-таки зажал соперника в углу.

Тот стоял и просчитывал ситуацию. Если сейчас выкинуть левую руку, сразу сделав уход вправо, и сильным хуком вонзить кулак в челюсть, туда, где находится множество нервных окончаний, можно будет вырубить врага. А там посмотрим, по ситуации.

Обманное движение слева, уход вбок, мощный правый хук. Детину повело, он пошатнулся. С наскока Илья стал наносить резкие и сильные удары по лицу, нарушая координацию противника. В этот момент верзила выставил руки, а потом внезапно схватил Илью своими кулачищами и прижал к себе. Даже в этом состоянии он был чрезвычайно силен. Кизименко попытался вывернуться, но вместо этого оказался спиной к уголовнику, а тот сдавил руки в кольце и зажал его шею. Двумя руками россиянин ухватил здоровяка и попробовал разжать захват, но безрезультатно. Невпопад дергал ногами, пытался достать до коленок, повис в воздухе – амбал приподнял его и душил, чуть покачиваясь в разные стороны.

В эту секунду парочка повернулась лицом к Лёхе. Тот встал со шконки, наблюдал за дракой. Противники особо не шумели, только сопели, как паровозы. Мужик сдавил шею Кизименко так сильно, что поток воздуха с каждой секундой уменьшался. Тот руками пытался ослабить хватку, но на деле лишь чуть приостанавливал давление. Илья взглянул на Лёху, который стоял и смотрел, как его врага медленно убивают, как его оппонент и собеседник прощается с жизнью, задыхается, и не мог понять, что происходит внутри него самого. В голове мелькали разные мысли, волнами бились о берега сознания. Лёха смотрел на врага, который как рыба хватал ртом воздух, дергал ногами и цеплялся за жизнь из последних сил. Ему скоро конец, еще пара десятков секунд и все. И тогда Лёха снова окажется свободным. Семья будет отомщена. И в эти двадцать секунд он представил, как видит мертвое тело своего кровного врага, подходит к нему и пинает ногой, а оно, как мешок с песком, чуть сдвигается от удара, а потом возвращается на место. Лёха пытался понять, что будет ощущать, разглядывая темно-фиолетовую полосу от удушения на шее Ильи. И внезапно ему стало спокойно и хорошо, так, как бывает только младенцу на руках у матери. Так хорошо, как страннику, который спустя многие годы вернулся в свой старый перекошенный дом. Бывший шахтер вдруг ощутил в себе то, чего ждал давно, когда смотрел в звездное небо и думал, как он мал по сравнению с исполинами-звездами. И теперь он осознал, как он безудержно одинок и одновременно свободен. В нем появилась небывалая доселе легкость, невесомость души, с которой упали кандалы. В один миг он стал другим человеком.

Когда амбал развернулся, Лёха со всей силы ударил по его коленке, тот присел, ослабил хватку. Илья выскользнул из объятий здоровяка в тот момент, когда он резко развернулся и сильно ударил внезапного обидчика. Лёха пролетел один метр, с тупым грохотом стукнулся головой о железный край шконки, рухнул на бетонный пол. Илья упал, тяжело дыша, а детина шатался, держась за колено. Почти сразу же распахнулась железная дверь: грохот от удара головой и шумное падение сделали свое дело – вертухаи забеспокоились и забежали в камеру. Перед их взорами открылась такая картина: на полу лежал Лёха, раскинув руки в стороны, из раны на голове вытекала кровь, образуя неровную лужицу; здоровяк придерживался за верхний этаж шконки, а Илья сидел на полу, сплевывал и не мог отдышаться.

Пузатый со всей силы рубанул амбала по животу дубинкой, так что тот моментально согнулся в три погибели.

– Сука, я говорил попугать! А ты что наделал? – обратился он к нему.

Тут подбежали еще два тюремщика и принялись мутузить детину, который по-детски прикрывал лицо руками и даже не пикнул.

Кизименко повернулся, оперся спиной о стенку и вытирал кровь, капающую из губы, пока охранники обрабатывали заключенного. Тут они спохватились, пузатый нагнулся к Лёхе.

– Э, слышь, вставай, – прорычал он.

Но тот никак не реагировал. Пузатый пнул в Лёху дубинкой, а потом приложил руку к шее.

– Срочно в медпункт! – крикнул он худощавому молодому вертухаю, который тут же скрылся в дверном проеме.

Два охранника поставили здоровяка на колени лицом к стенке и изредка переговаривались между собой. Илья с трудом приподнялся. Ноги дрожали. В голове помутилось и казалось, что до сих пор не хватает воздуха. Шатаясь, он медленно подошел к Лёхе и опустился перед ним. Из раны на голове у того сочилась тонкими потеками малиновая кровь. Глаза были чуть прикрыты, но не до конца – видно полоску белка и темный овал зрачка. Кизименко дотронулся до шеи, пытаясь прощупать пульс, потрогал рукой кожу, выискивая лучшее место, чтобы найти вену. А потом сел, согнув колени. В руках появилась дрожь.

Он посмотрел на тело Алексея, дотронулся до его лица, а потом медленно провел руками по векам, помогая глазам сокамерника закрыться навсегда. Больше ничего не хотелось. Он сел возле тела – опустошенность и слабость одолели его. Впервые за много лет Илья почувствовал безнадежность и глубокое нежелание что-либо делать. Бывший лейтенант обреченно опустил взгляд на пол, уставился в одну ничем не примечательную точку – какое-то пятно, кусок грязи, а может, и едва заметный след, словом, в то, что среди множества узоров и пыли виднелось под ногами.

В камере стало непривычно тихо. Так тихо, что единственный звук, пронзающий помещение, издавала секундная стрелка часов на руке толстого охранника. Ее движения напоминали стук маленького молоточка, который равномерно отбивал ритм неизвестной мелодии. Казалось, что в этой музыке когда-то были слова, приятный мотивчик и запоминающийся припев, но со временем слово за словом пропадали фразы и куплеты, стирались ноты, осыпались скрипичные ключи, пока не осталось только биение – однообразное, повторяющееся, безликое. Секундная стрелка сделала три шага, ударилась о цифру 12 и неожиданно остановилась, судорожно делая рывки то вперед, то назад. На циферблате застыл временной диапазон в районе трех часов дня пятидесяти двух минут. Так продолжалось ровно три мгновения. Внезапно секундная стрелка избавилась от болезненного паралича и резво двинулась по кругу, ритмично отбивая свой безразличный шаг.