Текст книги "Лес на карантине"

Солдат

Я вогнал лопату во влажную землю и прислонился к неровной стене окопа, переводя дыхание. Наш участок был вырыт скоро. Я соорудил самокрутку, поджег и самозабвенно затянулся, выдохнув в ночь синий дым.

Он стоял напротив меня, этот странный человек, и молчал. Другие тихо переговаривались или молча глазели на небо. Устали, но уснуть бы сейчас никто не смог… Все выходило очень гладко у этого человека с грустными темными глазами. История, услышанная здесь же, среди комьев черной земли и грубых солдатских шуток, уже не казалась мне смешной. Получалось складно слишком. И я даже не знал, позвать мне нашего врача или схватиться за винтовку.

Его рассказ сначала развлекал меня, отвлекал от тяжелой работы, теперь – даже не знаю. Хотелось вылезти и бежать куда подальше. Может, ребят позвать? Вот кто поверит, что этот человек с безвольным подбородком несколько тысяч лет бьется за разных правителей, разные страны – и не умирает? Лопатой мне его ударить – этого вечного воина… Но это мы всегда успеем, не боись.

– А вот скажи, – начал я негромко (все еще страшась, что нас подслушают), – когда тебя режут, например, или сжигают – ты тоже потом просыпаешься живым?

Это вопрос завладел мной сразу, как он сказал, что в бою не умрет.

– Да. – Он повел худыми плечами. – Утром я очнусь в какой-нибудь канаве или яме в той же одежде, в какой был на сражении. Не важно, убьет меня пуля или огонь, штыки или топор.

Голос у него сипловатый, шелестящий. Такому бы сказки на ночь читать. Он тяжело облокотился на лопату и смотрел, как я заново поджигаю потухшую в губах самокрутку. Он не курил да и кушал мало, нехотя. Тогда я подумал, мало ли какие люди в мире есть, но сейчас не знаю. Не знаю.

– А если я сейчас тебе лопату в грудину воткну – жить будешь? – как можно безобиднее спросил я, не сводя с него глаз, и выдохнул дым.

Он секунду смотрел на мою лопату, как бы прицениваясь, потом ответил:

– Скорее всего умру. Я видел, как ты копаешь. Но утром очнусь на этом же месте и даже крови не будет. Останется только догнать нашу часть.

– А если тебя закопать? – вдруг озарило меня. – Поглубже чтобы.

Он как-то по-старчески усмехнулся, как делал мой дед, когда я его про баб спрашивал.

– Пусто будет. Знаешь, сколько по Европе могил пустых, где якобы меня хоронили? Самое сложное – вылезти, но это уже дело техники и дыхания…

И ведь не проверить. Я улыбнулся. А гладко выходит!

Я поднялся из окопа и посмотрел на ребят. Ночь была наполнена напряжением готовящегося боя. Оно буквально ощущалось в воздухе. Сержант хмуро глядел на окопы и, судя по всему, пытаясь понять, как придется биться и как отступать. Сидорыч, насвистывая веселый мотив, ожесточенно чистил винтовку, словно ничего другого в мире не было. Воробей где-то достал карты и рубился с розовощеким новобранцем. А еще ветер приносил запахи полевой кухни.

– А в какой древней войне ты участвовал? – спросил я.

Он слегка поднял брови.

– Смотря что для тебя древность.

– Ты не давай здесь, не юли, – весело запротестовал я. – Из самых давних что б.

Он посмотрел куда-то вверх и протянул спокойно:

– Я воевал в армии Цезаря, был центурионом, пока не попал в плен. Защищал Теночтитлан до конца. Сражался на стороне Наполеона. – Он снова повел плечами, как будто дальше продолжать не было смысла.

– Ну, внешность, у тебя, допустим, какая-то не понятная. То ли азиат, то ли болгарин. На румына похож тоже. Везде сойдет. А вот этот… Тено… где он находился? – Я когда-то читал книгу по этой теме и надеялся поймать его.

– Современная Мексика. Мы пытались отбиться от испанцев… – На миг глаза его вспыхнули. – Стоял август, мы понимали, что не одержим верх, но боролись за свою землю. Бои шли два месяца… Правитель обещал, что щедро наградит каждого жителя, если мы уничтожим врага. Но я уже знал, – вновь грусть в глазах, – что ацтеки побеждены.

Я скатал остаток самокрутки и аккуратно убрал в карман гимнастерки.

– Откуда?

– Когда наблюдаешь много войн, понимаешь, на чьей стороне сила. Я видел испанцев вблизи, хотя с ними были индейцы, но именно внешность испанцев, их оружие предрекли конец.

Я вздохнул, ведь что-то в его рассказе было.

– Подожди-ка… А ты не думал, что приносишь войну? Что ты появляешься там, куда идет война?

Он внимательно уставился на меня, будто я сказал что-то важное.

– Может, ты… как его… Арес? – Я хлопнул себя по колену.

– Грамотный, что ли? – вдруг улыбнулся он.

Я набычился, впрочем, беззлобно.

– Книги читал.

Его бесцветная улыбка медленно сползла с лица, и он уставился в беззвездное небо с низко натянутыми свинцовыми тучами, которые сулили дождь.

– Думал я так. Очень давно. Но не может быть несколько Аресов.

Какое-то время я машинально кивал, потом вдруг встряхнул головой, как ужаленный.

– Так что – и другие такие есть?! – Я понизил голос. – Неумирающие?

– Конечно. Немного, но я встречал за свою жизнь нескольких.

– А как ты их узнавал-то вообще?

– Как тебе сказать… Вот ты узнаешь земляка – по походке, манере речи, знакомым названиям мест, которые он упоминал в разговоре?

Я медленно кивнул.

– Но не всегда, если лично не был знаком.

– Вот и я не всегда, – произнес он. – Но уж когда узнавал, то однозначно. Однако ничего нового ни один из нас рассказать не мог. Один вообще верил, что он – олицетворение войны. Ну, пока меня не встретил.

– Это что, получается… что ты и не старишься?

– Нет. Не старюсь, не меняюсь. И даже вес не набираю.

Я почесал затылок. Что-то я важное упускал в этом разговоре. Что?

– Погодь. А для чего так задумано?.. Зачем ты нужен?

Что-то в его взгляде было такое, из-за чего у меня больше не осталось сомнений.

– Чтобы убивать. Другого ответа у меня нет. Почему-то всегда война окружает меня, где бы и когда бы я ни жил.

Звонко засмеялся соперник Воробья – видимо, масть выпала. Щербатый мат проигравшего вызывал улыбку.

– Тише, давай дальше играть, – буркнул Воробей громко.

– А не пробовал отойти от всех этих дел? – Я повел руками. – Ну, много лет назад.

– Пробовал. Был фермером, охотником, парикмахером, философом, поваром – война все равно доходила до того места, где я жил. Война впутывала меня. Убивала всех вокруг, как бы насмехаясь, затем толкала на поле боя…

И тут я присмотрелся – лицо у него стало серое, бесцветное, без следов улыбок и задумчивости. Показал он мне свое истинное лицо. Будто война выжгла и выровняла все его чувства, осталась только грусть в глазах, да насмешка на губах. Кому рассказать – не поверят же.

– Выходит, ты создан для войны? А для какой? – Голова шла кругом, одна версия лепилась на другую. – Может, уже вот скоро будет решающий бой, ключевой – а ты еще не знаешь…

– А для чего создан ты? – вдруг сказал он.

– Что? – опешил я.

– Я спрашиваю: для чего создан ты? Есть ли у тебя предназначение?.. А у всех людей?

Я нахмурился, открыл было рот, но тут же захлопнул его.

– Вот. – Он кивнул. – Когда будет очередная война, между какими государствами и за кого я буду воевать – не знаю, но что буду делать через десять лет – нет вопросов.

Он положил руку на винтовку и молчал какое-то время. Я боялся нарушить молчание, но мысли так и ворочались в голове, порождая кучу вопросов.

– А может, он уже был, этот бой, решающий, – неожиданно тихо сказал он. – А я даже не знаю, что он прошел. И кто победил.

Эта мысль поразила меня, и я не знал, что сказать.

– И нас оставили за ненадобностью, – продолжал он. – Создали для войны и оставили.

– Зачем? Как это?

– Когда вы придумываете новое вооружение – вы уничтожаете старое? Когда оно уже не нужно?

– Н-нет, не думаю. – Я почесал затылок. – Мы его еще используем… Какое-то время. На дальних рубежах и в тылу, наверное.

Он повел головой.

– У меня есть теория… Мы исполнили свой долг. Убили столько людей, что и не сосчитаешь. Может такое быть, что среди них были и те самые, ЦЕЛИ. Ради них нас создавали. Или мы убили политическую угрозу, как та, что грозит сейчас захватить весь мир. Убили идею. А теперь мы не нужны, но тратить время, чтобы искать и уничтожать, утилизировать они не хотят. Но хуже всего не это. Хуже, если те, кто нас создал, ушел. Или проиграл. Умер. И теперь никто не объяснит мне, зачем. Мне и другим. Тогда получается, что мы должны воевать до тех пор, пока есть люди, которые верят в войну. Пока есть сама война.

– А если самый важный бой еще предстоит? Если все только впереди? Надежда есть.

Глаза его были точно посыпаны песком. Смотрели сквозь время. Он сделал шаг навстречу – я даже руку на лопату рефлекторно опустил, хотя тут же и убрал и сказал:

– Завтра будет бой. Не знаю, решающий или нет. Готовься.

– Откуда ты…

На миг на лице у него отразилась моя догадка. Вдруг меня словно контузило.

– Так ты поэтому мне все рассказываешь: завтра будет бой, – в горле мигом пересохло, – и я…

– Все, – только и сказал он. – Все.

Ноги вдруг стали ватными, я оперся на стену окопа.

– Сначала нас, потом и город. Они сейчас сильные.

Он стоял, поглядывая на небо.

– А п-почему ты н-никому?..

– Потому что бессмысленно. Завтра победа за ними.

– А война? – с вызовом спросил я. – Победа за кем?

Вечный солдат еще раз потрогал винтовку и выглянул из окопа. Небо начинало светлеть, разливая тусклый свет по земле, которую мы копали.

– Победа за нами, – сказал он, повернувшись. – Через несколько лет мы победим.

«Лет!..» – подумал я с ужасом, но осадил себя.

– Так это же хорошо! – голос мой дрожал. Почему-то в глазах стояли слезы, и я смахнул их с негодованием. В голову лезли легкие мысли о доме и Кате, светлые, добрые, лучшие мысли. – Остальное – ерунда! Умрем – ерунда. Главное, чтобы остальные жили. Чтобы завтра – было!

Захотелось обнять его. Этого вестника войны. Захотелось кричать. И смеяться на весь мир.

– Да, ты прав, – сказал он.

– Тогда чего ты такой грустный, солдатик? – голос предательски звенел, я взялся за лопату, чтобы руки не тряслись. – Вечный солдатик. Если знаешь, кто победит?

– Вас завтра освободят, – он запомнился мне таким – грустным и задумчивым. – А мне еще служить.