Текст книги "Голоса из подвала"

* * *

Он опоздал!

Владдух не дождался его!

Дима в панике метался среди могил. Если бы не его душевное состояние, он бы обязательно отметил, как кинематографично выглядит кладбище: клочья тумана, паутиной окутавшие надгробия, залитая лунным светом тропинка, мертвые люди на фотографиях.

И пульсирующие звуки ночной жизни, нарушающие кладбищенскую тишину…

Но Диме было не до антуража.

Он с легкостью добыл лопату (взял взаймы у соседа, соврав, что едет на дачу), а вот ускользнуть из дома оказалось не просто. Матери, всегда ложившейся спать рано, сегодня приспичило смотреть сериалы. Свет в ее комнате погас в пол-одиннадцатого.

Только тогда Дима покинул квартиру – и побежал. Он мчался изо всех сил, остановился дважды – перед трассой и в лесу, чтобы перевести дыхание.

«Черт, а где именно на кладбище он будет ждать меня?» – испугался Дима, озирая змеящиеся в темноте тропинки.

23.25.

Он почувствовал, как увлажняются глаза. От безысходности он готов был зареветь.

– Эй, пацан, – шикнули за спиной.

Дима вознес бы молитву Богу, если бы это было уместно.

Владдух стоял в тени пихты с пустым мешком за плечом. Он не стал выслушивать извинения.

– За мной, – приказал он.

У Димы отлегло от сердца.

Он пошел, созерцая тощую спину вампира. Следы, оставляемые Владдухом на пыльной земле, вели в противоположную сторону.

– Мы слишком близко к будке сторожа! – предупредил Дима.

– Сторож нам не помешает.

– Вы его?.. – По лицу Димы поползла восхищенная улыбка.

– Не. Просто они тут на ночных сторожах экономят. Так, нам сюда.

Вампир перепрыгнул через металлическую оградку. Мальчик за ним. В темноте нога Димы зацепилась за скамейку, стоящую внутри оградки, и он полетел лицом в могильный холм.

Владдух воздел к луне розовые зрачки и недовольно закряхтел.

Дима отряхнулся, смущенный своей неловкостью. Зажег фонарик (к утру он сможет видеть в темноте, ага!).

Луч осветил простенький железный крест с фотографией и надписью: «Валерия Лаврова, 13.03.1975—17.06.2013». Изображенная на фотографии полная миловидная женщина скончалась около месяца назад.

* * *

– Это ваша возлюбленная? – спросил Дима, театрально понизив голос.

– Ты с дуба рухнул? Хватит задавать глупые вопросы. Копай. У нас времени в обрез.

Дима принялся копать.

Первые полчаса работа ладилась. Лопата жадно вгрызалась в мягкую почву, Владдух созерцал процесс, сидя на скамейке. Но вскоре новичок в гробокопательском деле почувствовал усталость. Руки сводила судорога, мышцы деревенели. Под перчатками запылали мозоли.

Чтобы не рухнуть без сил, он абстрагировался от своей телесной оболочки.

Представил себя нового, прижимающегося бледным лицом к Дашиному окну.

– Впусти меня…

Даша спускается с кровати, идет на негнущихся ногах по дорожке лунного света. Под полупрозрачной рубашкой розовеет молодое тело.

– Дима, ты…

Она отпирает окно.

Он вползает в спальню серебристым облаком, обретает человеческую форму. Увенчанные когтями пальцы гладят девичью щеку.

– Какой ты холодный, – шепчет Даша, вглядываясь в бездонный мрак его глаз.

Он поднимает ее на руки, втягивает ноздрями цветочный запах духов. Она принадлежит ему. Они все теперь в его власти.

Шея с бьющейся жилкой оказывается на уровне Диминого рта. Губы ползут вверх, обнажая острые иглы клыков.

Еще мгновение, и…

– Что ты там возишься?

Он выплюнул набившуюся в рот землю. Пот тек по волосам и голой груди, плечи горели. Нарывы на ладонях причиняли адскую боль. Сколько времени он здесь, в прямоугольном котловане, кишащем насекомыми? Два часа? Три?

Фонарик, воткнутый в неровную стенку ямы, освещал землю под ногами. На лопате извивались дождевые черви.

Полтора метра вглубь. Сколько еще копать?

Он отчаянно ткнул лопатой в почву и услышал стук, когда металл соприкоснулся с деревом. Еще десять минут, и дном ямы стала крышка гроба.

– Я откопал! Я сделал это!

– Меняемся местами, – распорядился Владдух, прыгая на гроб. Диме показалось, что он слышит громкое урчание в животе вампира.

Из последних сил мальчик выкарабкался наружу и лег у края могилы. Рядом стучал, ломая дерево, черенок лопаты. Дима прикрыл веки, думая о Даше, о своих клыках на ее шее. Так он и уснул.

* * *

– Черт, я же отрубился, – пробормотал Дима, вскакивая. Небо оставалось темным, лунным. Судя по всему, проспал он не больше двадцати минут. В разверстой могиле копошились. Значит, Владдух его не бросил. Значит, скоро.

Дима нашел фонарик и посветил вниз:

– Как ваши дела, Владдух?

То, что он увидел, через мгновение опустошило его желудок, заставило скорчиться в рвоте и грязи.

Гроб был вскрыт. Покойница лежала, подняв к звездам страшно вспухшее лицо. От миловидности Валерии Лавровой не осталось следа. Серую кожу покрывал слой чего-то блестящего, похожего на масло. Мясные мухи отложили личинки в волосах и глазных впадинах.

Но даже не это шокировало Диму.

Платье, в которую покойницу нарядили, было порвано, бежевый лифчик задран. На голом рыхлом теле возлежал Владдух. Руками он сжимал огромные серые груди трупа, и – Дима видел это – груди готовы были отвалиться от тела, как два куска густого переливающегося киселя.

Голова вампира сновала по жировоску, в который превратился живот Валерии Лавровой. Судя по недостающим кускам, Владдух успел насытиться.

Диму вывернуло наизнанку.

– А, проснулся, пацан. – Вампир вытащил из трупа свою перепачканную физиономию.

– Что вы делаете? – простонал мальчик, содрогаясь.

– Ем, – спокойно ответил старик. – Видишь ли, я старый и дряхлый, раскапывать могилы мне сложно. Приходится жрать кошек да псов. Давно у меня такого пира не было.

Он похлопал себя по заметно округлившемуся брюху.

Диму снова вырвало.

– Ты, я гляжу, немного расстроен, – ухмыльнулся Владдух. – Думал, все будет иначе? Я, конечно, не знаю, как Дети Ночи – никогда не встречал, но мы, гулы, слегка отличаемся от всяких там Дракул. Вынужден разочаровать: мысли читать мы не умеем, в мышей не превращаемся. С гипнозом не знакомы. Ты посмотри на меня, у меня сроду никаких сверхспособностей не было! Одни беды – из-за солнца, из-за того, что в бегах все время. А мы, считай, безвредные совсем! Ей-богу, клянусь, я за свою жизнь ни одного человека не убил. Кровь-то гулы не пьют, сказки это.

Дима в ужасе таращился на старика. Он начинал понимать.

* * *

– Падаль, – сказал Владдух. – Тухлятина. Мертвечина. Чем гнилее, тем слаще, сечешь? Могилку отрыть, зверушку дохлую подобрать. А кровь живых – ни-ни, мы с нее блюем. С живыми вообще дел лучше не иметь.

Дима медленно поднялся на ноги. Повернулся. Он должен уйти. Прочь от этой мерзости. Прочь от безумного старого упыря.

– Но куда же ты? – удивился Владдух, ловко выпрыгивая из ямы. – Ты свою часть договора исполнил, теперь моя очередь.

– Я передумал, – срывающимся голосом произнес мальчик, хватаясь за ограду, – Мне надо домой.

– А вот и нет. Я тут размышлял… ты прав, пацан. Мы с тобой команда. Ты будешь копать, я кушать, ты доедать. Из города в город, от кладбища к кладбищу. Надолго нигде не задержишься. Вдвоем оно сподручнее. Веселее.

Дима рванулся, прыгнул через ограду, приземлился на тропинку, ведущую к воротам, к свободе.

Владдух прыгнул сверху, накрыл его собой.

И укусил.

* * *

Могилу несчастной Валерии Лавровой они засыпали наспех: небо уже серело, предвещая обжигающий рассвет.

Дима чувствовал себя разбитым, опустошенным и… голодным. Ему было о чем подумать, например о своем будущем, но все его мысли рано или поздно соскальзывали к одной вещи, лежащей в мешке Владдуха. Это была серая и скользкая, похожая на медузу, фигня со сморщенным соском.

Еда.

Когда пришло время, Дима молча поплелся за стариком, разглядывая по дороге свои следы. Они шли вперед. Отпечатки ног вели назад, к кладбищу.

Эта штука их всегда выдавала.

«Хотя бы в одном Стокер оказался прав, – сонно подумал Дима, – мы действительно бессмертны».

– Забавная история, поучительная. Правда, мальчик?..

– Правда, правда, правда…

– Как говорится, не все вампиры одинаково полезны…

– Не все вампиры одинаково вампиры…

– И не все мечты сбываются…

– Не так, как хотелось…

– Хотелось, хотелось…

– Никто не забирает мальчика…

– Мама и папа забыли о нем…

– И мальчик расстроен…

– Расстроен, расстроен…

– Мальчику грустно…

– Но мы знаем так много грустных историй…

– Много-много, очень много…

– Про то, что все меняется…

– Послушай, послушай, послушай…

Весна

До того как мы стали им, Женя Федотов думал, что звезды сияют.

Даже не думал. Просто привык так считать, потому что никогда не всматривался в ночной небосвод особо внимательно, не изучал. В фильмах и сериалах то и дело болтали про сияние звезд, в книжках всяких писаки с поэтами о том же строчили – чего тут думать, сияют и все.

Точно так же, не задумываясь, Женя однажды взял и написал о сияющих, как звезды, глазах, Вике из параллельного. В личке «ВКонтакте» написал, где ж еще, со смайликами и смешным стикером из бесплатного набора.

Ему и правда казалось, что он любит Вику и что звезды сияют.

Настоящую любовь Женя познал, когда вдохнул нас. В него вошел космос. С падающей звездой мы просыпались в облака и уже оттуда пролились мягким росистым дождем на землю. На зеленое покрывало сосен, на шапки берез и вуали ив, в траву и цветы, растущие у погоста на западной окраине. Сначала мы стали пыльцой на ромашках, а затем, когда Женя, проходя мимо, сорвал их для своей Вики и зачем-то понюхал собранный букет, мы вошли в него и стали им.

Для всех остальных – родителей, друзей и той же Вики из параллельного – Женя в тот момент умер. Мы убили его, потому что…

Ну, мы всегда убиваем тех, кого любим.

Другим пока не понять, но Женя уже понимает, что смерть не страшна, что это лишь переход из одной формы в другую. Прекрасное перерождение, начало новой жизни, в которой будет все: истинное сияние, тысячи лет накопленной в космической пустоте любви и поиска новых сосудов, куда эту любовь можно излить. Убивать – все равно что опылять цветы или заниматься сексом (чего Жене, увы, уже не ощутить в полной мере, поэтому мы пользуемся лишь его фантазиями на сей счет). Убийство – как признание. Как холодный звездный свет, пронзающий пространство и время (и Женя ощущает все это прямо сейчас, пока мы наполняем его едва тлеющий разум собой).

Теперь, когда мы стали Женей Федотовым, ему не нужно таращиться ночами на небо, чтобы видеть. Не нужно даже открывать зашитые хирургической нитью веки – звездный свет пронизывает кожу подобно тонкой игле. С той же легкостью, с какой проникает сквозь крышку гроба и атлас обивки, через серые тучи и атмосферные слои.

Мы смотрим на звезды вместе с Женей. Звезды похожи на нас – такие же микроскопические, такие же бесконечно огромные. Мы – дети звезд. Мы – цветы на могилах.

Мы – звезды, мы – Женя. Мы – слезы. Мы – дождь.

Нас так много!

Мы-Женя видим под звездами прямоугольник неба в обрамлении глинистой почвы – на фоне этой картины мелькают скорбные лица, края траурных черных зонтов. Парочка припухших – и отнюдь не от слез – физиономий: могильщики травят скользкие веревки. У одного из них, небритого мужика с больной печенью (нам с Женей не нужны ноздри, чтобы слышать запах его болезни), синяк под глазом. У другого рак легких на ранней стадии, о чем он еще не догадывается. Но, когда мы придем к нему – а мы придем, – он излечится. И его приятель забудет о тошноте и болях в боку – мы похороним всю боль этого мира в безбрежном океане нашей любви, как хоронили в тысячах миров и сотнях галактик прежде.

Ну а пока эти двое деловито хоронят нас. Женю Федотова хоронят, не ведая о том, что он сейчас живее, чем когда-либо. Не замечая, как мы с Женей наблюдаем за происходящим, скорчившись внутри гроба на дне могилы. Не зная, о чем мы-Женя думаем, не видя нашей довольной усмешки.

Звезды не сияют. Там, наверху, потускнело и лицо Федотова-старшего. Мы слышим его чувства – они такие сильные, что в нас просыпается голод и на губах у Жени, на его сшитых хирургической нитью губах, выступает слюна.

Отец Жени думает, что больше не хочет дышать. Что больше никогда не обнимет сына, не похлопает ободряюще по плечу, проходя рядом. Не возьмет с собой на тихий пруд рядом с речкой в деревне Пряхино. Думает, что ему уже не гулять на свадьбе Жени. А ведь парень только-только вроде бы начал встречаться с той милой девочкой, Викой из «А»…

Вон она, кстати, хлюпает носом в платок, и ее примитивные мыслечувства мы тоже слышим. Вика плачет потому, что так полагается, а вообще ей холодно, скучно и немного обидно – не дождалась ни первого свидания, ни первого поцелуя.

Ничего, неслышно шепчем мы-Женя, дозревая в своей могиле. Ничего, Вика, все еще будет…

А Федотову-старшему горько по-настоящему, Федотов-старший в руинах. Он бы хотел забыться в вине, уснуть с непотушенной сигаретой в руке и сгореть в пожаре, утонуть в пруду рядом с речкой в Пряхино, прыгнуть к нам сюда, вниз, с криком: «Вставай! Поднимайся! Хватит корчить из себя мертвеца!..»

Он почти угадал, мужчина-руина. Нам с Женей хочется хихикнуть.

Волевой подбородок – все, что осталось у Жениного отца волевого.

Нам и Жене хочется хохотать в голос.

Мы-Женя меняемся. Становимся Мной.

Я – первоцвет. Не единственный, нет, один из многих. Звездное семя, которому удалось пустить корни и прорасти. Женя Федотов всегда хотел, сколько я-мы себя-его помним, выделиться из общего ряда. Лучше всех на районе играть в «Танки». Целовать самую красивую девчонку в школе. Обнаружить в себе какой-нибудь великий талант. Изобрести что-то такое, что изменит мир. Добиться чего-либо значимого, стать кем-то важным… Положить начало.

Звездное семя дает всходы, и Женя преображается. Его мечты воплощаются в жизнь. Мы, дети звезд, цветы на ваших могилах, и вот уже совсем скоро я-Женя – новый «я» – расцвету и восторжествую.

Мои губы уже стали лучше и растягиваются в улыбку, влажным песком обтекая нити, их сшивающие. Там, наверху, никто не замечает моего веселья. Сунули Женю Федотова в ящик, заколотили крышку, обмотали лентами, бросили на дно глубокой ямы, словно желая утопить в грязи. Я нахожу в доставшейся Мне вместе с Женей памяти слова, сочиненные кем-то, чьего имени Женя не сохранил: «Когда б вы знали, из какого сора растут цветы…»

Первая горсть падает вниз, ко Мне, рассыпается в двадцати сантиметрах от нашей с Женей новой груди на крышке гроба. Спасибо, мама. Еще пара мокрых комьев – это Федотов-старший передает последний привет.

Ох, у отца трясутся руки. Он, не глядя, оттирает их платком. Платок скользит вниз меж ослабевших пальцев и повисает жалкой тряпкой на краю ямы, зацепившись за склизкий осколок глины. Отец берет маму за локоть – не чтобы ее поддержать, а как… (беглый поиск подходящего образа) …как утопающий хватается за спасательный круг. Не поддержать, но удержаться. Чтобы не утонуть.

Ох, папа. Ох, мама. Я так люблю вас, что давлюсь со смеху.

Даже улавливая мыслечувства кого-то еще, постороннего и незнакомого, направленные – кто это, такой спокойный?.. – на вас, все равно смеюсь. С каждой минутой любовь и голод переполняют Меня все сильнее, и их хватит на всех: и на вас, и на хмурых могильщиков, и на Вику.

И на него, того седовласого в очках, прячущего глаза и разум за толстыми, непроницаемыми для Меня стеклами. Из-за стекляшек и расстояния Я ощущаю старика хуже, чем остальных, но все-таки нащупываю, хотя и с трудом. Вот он наблюдает за церемонией со стороны. Его чувства холодны на ощупь, его мысли сложно уловить. Что-то о…

Старик думает о наших с Женей родителях, о самом Жене и… обо Мне?

Отворачивается, бредет к машине, черному фургону, все дальше от Меня. Его мысли – как неразборчивый шепот. Но он прав, папа, он прав, что-то невидимое пришло к твоему Жене с небес и взяло его, и напитало, и напиталось им. Став нами. Став Мной.

И теперь Я сам цветок, и уже скоро, этой ночью, Я восстану из грязи.

А ты думал, что никто не живет вечно, папа!.. Когда над могилой начнут свои игры блуждающие огни, Я выйду – в Жениной памяти есть подходящий образ, пусть сам Женя и слабо понимал, о чем речь, – подобно Лазарю. Я расцвету и явлюсь всем вам. Подарю скорбящим радость мертвого аромата, чтобы и вы могли зацвести. Вдохну в вас Себя. Брошу семя. Вместе мы посетим всех соседей и осчастливим их, и старика в очках тоже найдем, чтобы наполнить его холодное сердце любовью. Нас будет больше с каждой ночью – да, папа! – и уже совсем скоро этот мрачный дождливый город станет прекрасным ночным садом. Как и другие города и деревни, малые и большие, иные страны и целые континенты. Блуждающие огни, дети звезд, станут танцевать над крышами, а когда все закончится – космический ветер понесет нашу пыльцу дальше, дальше.

И Вселенная продолжит цвести, посылая сквозь миллионы лет свет тусклых звезд. Разве это не прекрасно?..

Могильщики взялись за лопаты. Почва обрушивается вниз, постепенно скрывая от меня-Жени серое небо и снулые лица. Мать плачет, уткнувшись в плечо отца. За их спинами мелькает знакомая рожа: старик на мгновение возникает над могилой, седые космы обрамляют впалые щеки, он что-то шепчет, шепчет в уши родителям, а мне-Жене хочется спать…

До свиданья, отец. Не печалься, скоро увидимся.

Когда Я расцветаю, звезды по-прежнему не сияют, но бисер созвездий уже рассыпан в ночи. Вокруг ни души, лишь тощий бездомный пес, жмущийся под скамейкой соседней могилы, с дрожащим от холода обрубком вместо хвоста. Только этот старый бродяга Мне свидетель, и его жалобный вой приветствует Мои всходы. В слезящихся гноем собачьих глазах отражаются блуждающие огни, пчелиным роем кружащие над свежим холмом из все еще влажной после дождя земли.

Мы поднимаем Женю. Мы с Женей поднимаемся. Наше время пришло.

Я тянусь вверх, преодолевая хлипкие оковы, просачиваясь сквозь слои почвы, растворяясь в воде, напитавшей ее, и прорастая над ней в кладбищенском воздухе посреди блуждающих огоньков. Моя кожа искрится в свете луны, отражая свет далеких звезд.

Они не сияют. Сейчас сияю лишь Я.

Я пахну ромашкой. Старый пес тихонечко скулит, мечется за оградой и жидко гадит на могильную плиту от ужаса. Его крохотный мозг слишком слаб, чтобы вместить Мое семя, и потому умирает, напитав лишь малую часть Меня.

Цветочной пыльцой, звездной пылью – Я лечу, вопреки дуновению ветра, в сторону спящего города. Парю над озером хвойного леса, отделившего кладбище от пригородного жилья. Пролетаю поверх пирамидальных крыш дачного поселка. Миную узкую речку, что вьется вокруг городка и дальше, до самого Пряхино. Над водой мельтешит мошкара, и Я пронзаю рой, попутно утоляя голод, – гнус вспыхивает искрами и гаснет навеки, поглощенный Моей любовью. Под тоскливый вой дворовых собак Я проношусь искрящимся облаком над трубами промзоны.

Дом Вики стоит на границе городской черты. Старый по человеческим меркам, в два этажа, со скатной крышей. Комната девушки на втором, из приоткрытого окна льется мягкий свет. Я опускаюсь к источнику света, скольжу вдоль стекла и незримо просачиваюсь через москитную сетку в спальню.

Вика не спит.

Вика лежит на кровати с телефоном в руке. Другой рукой, не отрывая глаз от экрана, поглаживает молодую белую кошку. Нога закинута на ногу, и розовый носок с голубыми зайками покачивается вместе с маленькой ступней в воздухе над скомканным постельным бельем.

Я обретаю плоть. Я-Женя. Мы с Женей встаем перед Викой, наша кожа отсвечивает желтым в свете ее ночника. Мы пахнем ромашкой.

Сначала нас видит кошка и перестает дышать – маленькое сердце останавливается. Вика замечает это:

– Муся?..

Вика замечает Женю:

– ТЫ?

Таращит красивые глаза, приподнимается на кровати.

– Но… КАК?

Мы с Женей шагаем к ней, наши руки обнимают ее плечи, губы тянутся к губам, и мы дарим Вике тот поцелуй, о котором они с Женей мечтали оба. Дарим ей любовь. С поцелуем Я проникаю в Вику, и та умирает.

Семя посеяно – одно из многих, которые еще предстоит посеять. Распылив новое Женино тело в воздухе, Я покидаю дом Вики и лечу дальше, на восток, к центру города, где в двенадцатиэтажном панельном здании Меня ждут те, кому сейчас так не хватает Моей любви.

Когда-то, до того, как мы стали им, Жене Федотову казалось, что двенадцатый этаж – это страх как высоко. Но сейчас, когда Я почти невесом, когда Мне так хочется поскорее увидеть отца, страх исчезает, растворяясь в космосе.

Зависаю у самого стекла. Эта преграда мне не по силам – слишком плотная. Я призываю Женю и формирую его лицо из блуждающих искр и огоньков. Паря в десятках метров над землей, мы заглядываем в окно. Отблеск нашего сияния падает на Федотова-старшего.

Отец Жени спит прямо в одежде и обуви, даже не на кровати, а в кресле. Должно быть, сидел здесь, охраняя беспокойный сон жены. Та с головой накрылась пледом, а Федотов-старший, по-детски подтянув к груди ноги, уткнулся в колени лицом. Стекло мешает нам с Женей, но даже сквозь преграду мы чувствуем боль и печаль, черным облаком окутавшие отца. Осторожно разгоняем их, чтобы позвать – тихо, неслышно.

Отец Жени вздрагивает. Поворачивает голову к спящей женщине, и мы не видим лица, но почти уверены: там, на небритых папиных щеках, остались полосы высохших слез.

Впусти меня, папа.

Он слышит наш зов. Встает и подходит неуверенно, шатко, к окну. Его сладкий разум становится ближе – мы с Женей остро чувствуем это и сочимся слюной.

– Ты?.. – одними губами шепчет отец, присматриваясь. Свежие слезы высыхают, иссушенные нашим сиянием.

Наше с Женей лицо сейчас похоже на рыхлый снег: кожа белая, пористая и состоит из миллиона мелких частиц-снежинок. Мы – снег, мы – дождь. Мы – пыль. Мы – звезды.

Нас так много!..

Этим наша жизнь отличается от вашей, папа. Этот дар мы несем планете. Дар любви, всеобщей и всеобъемлющей. Ведь мы и есть любовь.

Открой же!

Оконная створка распахнута, и мы-Женя искрящимся дымом заползаем внутрь.

– Как сильно пахнет… – выдыхает отец.

А мы ждем другого, мы ждем вдоха.

Голод и желание выплеснуть любовь сводят нас с ума. Мы собираем Женю как (образ из памяти) конструктор и тянемся всем его телом вперед.

Прими же меня, папа, как лекарство от боли. Дыши мной!

Умри мной…

И возродись – Нами.

Но что-то не так. Что-то меняется в ровном потоке мыслечувств, мы слышим это. Постороннее. Решительное. Злое. И пустота – там, под пледом, вместо Жениной матери. Федотов-старший отступает, Федотов-старший распахивает рот и орет:

– ОНО ЗДЕСЬ!

Дверь в спальню распахивается, ударяя о стену. Комнату наполняют люди, много людей в шлемах и скафандрах. За толстым пластиком клокочет направленная на Меня ярость.

На пороге знакомый старик, Я узнаю очки. А голос усилен и искажен динамиком для внутренней связи:

– Окись! Скорее!

Подчиняясь командным крикам, люди в скафандрах наступают, в надутых резиновых перчатках блестят металлом продолговатые цилиндры. Я-Женя рассыпаюсь в звездную пыль, в снег и росу, в слезы. Мы с Женей устремляемся обратно к спасительно распахнутому окошку, к нашей весне, но Меня накрывает волна зимней стужи, в которой каждая Моя частица моментально замерзает, тяжелеет, кристаллизуется.

Мы – звезды, мы – слезы.

Мы – отчаяние.

В панике (Женя Федотов понимал, что это такое, и Я теперь понимаю тоже) мы тянемся щупами к людям в скафандрах, к старику, к папе.

Федотов-старший выглядывает из угла комнаты, из-за чужих спин и плеч. Федотов-старший не похож сам на себя. Его рот и нос закрыты повязкой. Но Я рвусь к нему, видя последний шанс в том, чтобы проникнуть сквозь ткань, ведь тряпка – это не стекло или пластик, ведь Я могу, Я умею, Я цвету и пахну!..

…Я тяжелею, Я вяну.

Я осыпаюсь.

Опадаю на ламинат. Лицо Жени не успело раствориться и ложится хрустящей ледяной маской поверх горстки того, что было остальной частью Меня. Я-Женя смотрю заледеневшими глазами на отца.

«Как ты мог? – вопрошаю беззвучно. – Как ты мог так поступить со мной, папа?»

И он слышит. Он шепчет в ответ из своего угла прежде, чем тьма и пустота космоса забирают Меня к себе:

– Мы всегда убиваем тех, кого любим…

Ох, папа. Мы ведь оба знаем, что это ложь. Все в комнате знают это.

Вы, люди, не убиваете просто так.

Старик и его коллеги медленно обступают Мои останки. Та малая толика, в которой еще теплится Моя всеобъемлющая любовь, слышит отголоски ваших человеческих мыслей. Ощущает вселенский холод научного и практического интереса.

К Моему затухающему сиянию тянутся ваши трубки, совки, колбы.

Вам нужны образцы первоцвета.

– А ты уже цветешь, мальчик?..

– И пахнешь, и пахнешь, и пахнешь…

– Как твоя бабушка, запертая в подвале…

– Пахнешь, пахнешь…

– Как думаешь, она уже нашла свой желтенький цветочек?..

– Цветочек, цветочек, цветочек…

– Как думаешь, она умирала в муках?..

– О, мы расскажем тебе о смерти, мальчик…

– О смерти, о смерти, о смерти…

– Ведь смерть поджидает каждого…

– Каждого, каждого, каждого…