Текст книги "Голоса из подвала"

Бедные люди умрут в муках

– Кажется, мы остались на пляже одни, – сказала Ира без эмоций в голосе – просто констатируя факт.

Леша выглянул из-под широкого зонта с резвящимися дельфинами и, щурясь от жестокого полуденного солнца, убедился в правоте жены: по правую и по левую сторону от них узкий песочный пляж был совершенно пуст. Курортники предпочли переждать жару в своих пансионатах и съемных квартирах. Леша брезгливо поморщился, заметив, насколько грязным выглядит безлюдный пляж: граждане отдыхающие не утруждали себя уборкой, и песок устилали бумажки, липкие пакеты, крошки пахлавы, шелуха семечек и бесчисленные батальоны пивных бутылок. За пять дней, проведенных здесь, они с Ирой ни разу не видели уборщиков. Местные жители предпочитали торговлю, и заниматься грязной работой было некому. Единственными чистильщиками этого мусорника, выдаваемого за курорт, были чайки, в огромном количестве кружившие над побережьем. Так что утверждение жены все же было не совсем верным: кричащие птицы мешали их одиночеству.

– Только мы и чайки, – произнес Леша, вытирая со лба пот.

– Да, – сказала Ира.

Леша, учитель русской литературы по образованию, обратил внимание на то, что любая беседа под палящим крымским солнцем автоматически превращается в бессвязный диалог двух сомнамбул. Море заражало ленью, лень вызывала тугоумие, и разговор не клеился.

Он потянулся к полупустому пластиковому стакану, но пиво оказалось неприятно горячим. Леша заставил себя встать, чтобы выбросить пластик в заполненный до краев мусорный бак.

– Ты куда? – спросила Ира, потягиваясь на изумрудного цвета полотенце. Полотенце украшали пальмы. Подстилку, с которой он только что встал, – серферы.

– Мусор выброшу, – сказал он и, шаркая ногами в неудобных вьетнамках, направился к баку.

– Голову прикрой, – посоветовала Ира вслед.

Несмотря на то что до контейнера было всего-то метров двадцать, этот совет имел смысл: солнце било так прицельно, что даже короткая пробежка к воде могла обернуться потерей сознания. Леша вернулся и натянул на голову кепку.

Бак находился на горке, с которой открывался вид весьма сомнительной красоты. С берега, где торчал их зонт, кругозор исчерпывался морской лазурью, но, поднявшись повыше, можно было понять, почему цена за комнату здесь мизерная. Сразу за пляжем находилось поросшее камышом болото, загрязненный придаток моря, источник бесчисленных комаров. И морепродуктов, расхваливаемых местными торговцами, – как подозревал Леша. Увы, зарплаты школьного учителя не хватало на Египты-Турции. Приходилось игнорировать мелкие неудобства вроде этого болота. Но, господи, неужели бюджетники не имеют права нормально отдохнуть?

Леша поморщился, вдохнув запах плесени, тянущийся от болота. Даже разогретая под солнцем мусорная площадка воняла не так сильно.

Порой он удивлялся наивности Иры, которая все еще верила, что однажды он разбогатеет и отвезет ее в менее зловонное место. Словно издеваясь над его финансовым положением, в выцветшем полуденном небе прожужжал кукурузник, оставляя после себя шлейф тумана. Сизый газ плавно опускался на камыши. В метре от курортников травили комаров, но результат от травли был нулевым, и поэтому Леша решил, что самолет с отравой послан лишь для того, чтобы создать очередные неудобства и напомнить о ветре в карманах.

Он бросил стакан на груду мусора. Из-за бака появилась толстая чайка. Чайка посмотрела сперва на человека, потом на его приношения. Не удовлетворилась пластиковой подачкой и злобно, как показалось Леше, вскрикнула. Он пошел назад, к зонту, остро ощущая черный птичий глаз, свербящий спину. Мстительный черный глаз.

– Может, пойдем домой? – предложил он, скользнув в тень возле жены. Имелась в виду душная каморка с лохмотьями марлевой сетки на грязных окнах, которую они арендовали у жизнерадостной еврейской семьи.

– Нет, – буркнула Ира, вероятно прокрутив в голове расстояние между съемным жильем и пляжем, – лучше пересидим жару. Сейчас пиво принесут.

Но, оглянувшись, оба засомневались, что хотя бы один крикун, катящий нагруженный товаром велосипед, доберется в такое время до их горячей точки. Из местных здесь были лишь чайки, прочесывающие территорию чуть поодаль.

Леша открыл томик русского философа Розанова. Ира уткнулась в книжку некой Алены Водонаевой. Не одолев и одного предложения, она спросила:

– Интересно?

– Нормально.

– Ясно.

Она посмотрела на волны, зевнула и сняла лифчик.

Он удивленно посмотрел на ее маленькие белые груди.

– Ты что, люди увидят.

– Нет же никого, – безразлично бросила она, растягиваясь на полотенце.

Он вернулся к чтению. Через минуту Ира, которая не умела лежать спокойно и, как он, развлекать себя мыслями, погладила мужа по бедру и неловко ухватила за вялый холмик в его трусах.

– Ну, – недовольно сказал он.

– Так нет же никого. Романтика.

Она попыталась состроить томную гримасу. За холмом прорычал кукурузник, и всякие надежды на эрекцию покинули Лешу. Он убрал руку жены и сказал:

– Надеюсь, это безопасно.

– Ты брюзга и циник.

– Ты не знаешь, что такое циник.

– Знаю!

– Ну?

Она недовольно сморщилась и перевернулась на бок. В нескольких метрах от зонта чайка подхватила пакет с креветочными панцирями, пробила клювом целлофан и стала выбирать содержимое.

«Сколько она так пролежит?» – подумал Леша, имея в виду супругу. Иры не хватило и на полминуты. Встав, она поправила кепку и вышла в солнечный свет.

– Перегреешься, – заметил он.

– Ну и хрен с ним, – сказала она.

Он подумал, что море неизменно красивое даже в таких Богом забытых городках, что любовь в романах не похожа на любовь в жизни и что есть вещи, насчет которых Василий Розанов серьезно ошибался. Посмотрев на супругу, он обнаружил ее ковыряющейся в чьем-то мусоре.

– Проголодалась? – сострил он.

– Хочу покормить чаек, – ответила Ира, вытаскивая из песка кукурузный початок. В полуденном воздухе стройное женское тело казалось подтаявшим миражом, и лишь голубые трусики удерживали его в фокусе. Крупногабаритная птица с хищным клокотанием побежала к Ире, а Леша вернулся к чтению.

Мысли Розанова тяжело входили в его голову, и он думал, что читать было бы легче, если бы Ира умела кормить птиц молча. Но она предпочитала глупо повизгивать и через каждые двадцать секунд призывать его в свидетели, будто он никогда не видел, как эти падальщики клюют кукурузу.

– Ну, смотри же, смотри! – кричала она.

Он говорил: «Угу», – и еще ниже клонился к книге.

– Она подошла так близко, смотри!

– Я счастлив, – угрюмо молвил он, впечатывая нос в теплые от солнца страницы.

Когда она завизжала, он высунул голову из тени и нервно поинтересовался:

– Ты не могла бы?..

Вопрос потонул в полуденной печке.

Ира бежала к зонтику, прихрамывая, на ее лице застыла маска удивления и страха. Фиксируя краем глаза некий серый комок, будто футбольный мяч, отскакивающий от ее ног, он подумал:

«И почему раньше я считал ее красивой?»

Ира бросилась на свое полотенце и прижалась к нему горячим бедром. Он почувствовал что-то мокрое и скользкое, вытекающее из супруги.

– Что такое? – спросил он и наконец увидел уродливую рану на Ириной ступне. Между большим и указательным пальцем (какая глупость назвать палец ноги – указательным, подумал он) зияла небольшая, но глубокая рана. Такая глубокая, что Лешу затошнило, и он поспешил отвернуться со словами:

– Ты на что-то наступила, дорогуша! – Он всегда говорил «дорогуша», когда сердился или отчитывал жену.

– Чайка! – выпалила Ира, мелко дрожа и вращая глазами, такими голубыми на загорелом лице. – Меня укусила сраная чайка!

Отмечая вульгарность ее лексикона, он укоризненно проговорил:

– Чайки не кусают людей. Ты на что-то наступила.

Однако вновь – вынужденно – поглядев на ее стопу, он понял, что разбитая бутылка не могла оставить такой след. Во-первых, рана располагалась сверху, во-вторых, она выглядела ужасающе. Будто от торта, испеченного в форме женской ступни, отщипнули кусок. И видна клубничная начинка.

– Это была чайка, – настаивала Ира.

Он попытался успокоить жену, обнял за плечи и сказал:

– Сейчас мы поедем в больницу, все будет хорошо.

– В этом сраном селе нет больниц! – отрезала она. – И ничего хорошо не будет! Меня укусила чайка!

Ира разрыдалась. А ведь знала, как бесят мужа ее слезы. Словно нарочно хотела испортить отдых, злобная сука.

Пытаясь подобрать слова, Леша придвинулся к Ире и нашел уместную фразу, лишь взглянув поверх ее рыдающей головы:

– Она приближается.

Она – то есть чайка – действительно приближалась, широко расставив крылья и пригнув туловище к песку. При этом птичьи глазки смотрели точно на сгорбленную под зонтом пару, а с клюва стекала ярко-алая Ирина кровь.

– Это плохо, очень плохо! – сказала Ира.

Леша почесал наметившийся пивной животик и промолчал.

Чайка подошла почти вплотную к людям. Леша крикнул: «Кшш!», но птица проигнорировала его. Подойдя к краю полотенца, она замерла, решая, насколько проблематичным будет переход с песка на изумрудную поверхность материи.

– Прогони ее, – попросила Ира.

Прежде чем он успел что-либо предпринять, чайка ударила клювом в кровоточащую ногу жены. На этот раз Ира успела увернуться, и клюв порвал нарисованного серфера.

– Они так не делают, – произнес Леша.

Чайка ступила на полотенце и вновь ударила Иру клювом. Судя по визгу, попала.

Леша понял, что пришла пора действовать. Он подскочил, вырвал из песка зонт и сложил его. Теперь зонт превратился в импровизированное оружие. Чайка же в ожидании боя спокойно клевала Иру. Леша пнул тварь ногой. Шлепанец отлетел в сторону, чайка в облачке перьев – вслед за ним. Не давая птице опомниться, Леша обрушил на нее зонт. Послышался хруст, короткий вскрик и хлопанье крыльев. Леша ударил вновь, и чайка замерла на песке.

Хмурясь, Леша подошел к неправильной мертвой птице и перевернул ее кончиком зонта. Чайка как чайка, только с липким и красным клювом.

– Ерунда какая-то, – сказал он.

Что-то (ему показалось, что дирижабль) зависло над головой, закрывая солнце. Потом село на плечо. Он ощутил жгучую боль, будто на теле сомкнулся капкан. Нечто тяжелое, мягкое и зловонное, как болото за пляжем, откусило ему мочку. Словно щелкнули ножницы: вжик! – и кровь уже струится по шее и спине. Леша уронил зонт и вцепился в существо обеими руками. Нащупал крыло, потянул. Чайка захрустела, разжала когти. Леша рванулся вперед, подальше от упавшей твари. Пробежал десять шагов, прежде чем оглянуться. Его взору открылась совершенно дикая мизансцена: птица, которая только что сидела на его плече, как попугай на плече Джона Сильвера, клевала череп убитой зонтом сестры. А в двух метрах от этого каннибализма, на лишившемся тени полотенце, дергалась, как в припадке, Ира. Из-за жары он не сразу сообразил, что она делает. Четыре… нет, пять или шесть птиц окружили Иру и по очереди отщипывали от ее загорелого тела. Чайки не ссорились, как обычно, когда делили пакет с креветками или огрызок кукурузы. Они действовали слаженно и – он не мог не отметить – дьявольски эффективно. Лишь одна молодая чайка – вчерашний птенец – не использовала точечные удары, а нагло погрузила клюв в натянутый, как барабан, живот жены и что-то искала в ее утробе. Все это было так странно, что Леша даже не испугался. Ира же слабла на глазах, ее движения становились все медленнее. Когда серая чайка деловито сорвала с ее груди сосок, женщина булькнула горлом.

Птенец высунул голову из живота Иры и вытянул оттуда длинную и скользкую сосиску. Леша не понял, что сосиска делала в его жене – с утра они завтракали арбузом, сосисок не было. Однако он догадался, что пора бежать.

И побежал.

Солнце палило в спину, он беспокоился, что обгорит или, того хуже, схватит солнечный удар. Выбегая на холм, он твердо решил повторно жениться и ездить только на нормальные курорты.

Чайка села ему на темечко, срывая когтями скальп, и заглянула прямо в лицо. Он замахал руками, как птица, большая глупая птица. Клюв мягко вошел ему в глаз, и все потухло. Падая, он думал о Василии Розанове как о чем-то, что может удержать его на плаву, но чертова жара затягивала в свой мрак, и полуденный пляж становился безлюднее, а над болотом летало то, что курортники принимали за кукурузник.

– Ах, какой ты уже большой, мальчик…

– Большой, большой, такой большой…

– И так многое знаешь теперь…

– Знаешь, знаешь…

– Даже слово «шизофрения»…

– Знаешь, знаешь, знаешь…

– Смешное, правда?..

– Смешное, смешное, смешное…

– Почти такое же смешное, как слово «чайка»…

– Смешно до смерти…

– Смешнее только слово «таблетки»…

– Не пей их, не пей их, не пей…

– Или слово «диафильм»…

Диафильм

Оля утопила пальчиком кнопку звонка и тут же брезгливо отдернула руку – мало того, что сам звонок не работал, так еще и кнопка оказалась липкой от застарелой въевшейся грязи. По всему видно, что гости сюда захаживали нечасто даже при жизни хозяйки.

Она полезла в сумочку за салфеткой, а заодно и за телефоном – как-то ведь нужно оповестить Петрова о своем прибытии. Но Женька словно дежурил, прижав ухо с той стороны двери. Глухо лязгнул старый замок. Наружу выглянула лохматая голова – лицо бледное, глаза горят.

– Что так долго? Проходи скорей.

– А как же «здравствуй, любимая»? – надула губы Оля.

– Привет, – торопливо чмокнул ее в щеку Женька и посторонился, пропуская в прихожую. – Да не разувайся, так иди!

Его ладонь оказалась неприятно похожей на кнопку неработающего звонка, такой же влажной и холодной. Женька потянул Олю за собой через узкий коридор, по скрученным обрезкам изоленты, хрустящим щепкам и хлопьям осыпавшейся с потолка побелки, вдоль ряда приваленных к стене пластиковых мешков, битком набитых всевозможным мусором. В углу, на горе иссохших ободранных кусков обоин, покоились Женькины рабочие инструменты: дрель, скребок, мастерок, испачканный краской большой столовый нож. Так вот он куда пропал с кухни, подумала о ноже Оля.

– Осторожнее тут!

Следуя за мужем, она перешагнула поваленную прямо поперек порога складную лестницу и очутилась в единственной на всю квартиру комнате. Только здесь Женька отпустил ее руку и застыл, тяжело сопя носом от нетерпения и любопытства.

– Гляди!

Оля была возмущена:

«Как все прошло, любимая?..» – «Замечательно, солнце мое!» – «Не устала ли?..» – «Еще как устала!» – «Контракт подписали?..» – «Да, подписали, но некоторые пункты пришлось уточнять и согласовывать по десять раз, потому и задержалась, ты уж прости, дорого… Ой».

Чумазую Женькину физиономию осветила торжествующая улыбка.

– Видишь теперь?

– Петров, что это?

– А это, Оленька, и есть то, о чем я тебе говорил… Клад. Находка!

– Нет, Жень, правда, что это такое?

Мебели в комнате осталось мало: со слов Женьки, часть шкафов и тумбочек он еще на той неделе разобрал и оттащил на свалку, чтобы освободить пространство под мешки для мусора. Нетронутыми были старый, небрежно прикрытый желтой от древности простыней, диван и низенький журнальный столик перед ним – стекло, некогда прозрачное, посерело от множества мелких царапин.

Там, опираясь на короткие, как у свиньи-копилки, ножки, стояло нечто больнично-зеленое, угловатое и чуть вытянутое, формой и размерами напоминающее коробку из-под обуви, только не с картонными, а с железными стенками.

– Это, Оленька, называется диафильм, – объяснял Женька ласковым тоном, каким разговаривают с маленькими детьми. – Или точнее – проектор для диафильмов. Диапроектор, иначе говоря, он же фильмоскоп. Ископаемое чудо из детства… У тебя такого никогда не было?

– Первый раз слышу. И вижу.

Осторожно ступая среди беспорядочно разбросанных по полу пакетов, пустых сигаретных пачек, мятых пивных банок и упаковок из-под сухариков, Оля медленно обошла таинственный агрегат, разглядывая его с разных сторон.

– Это чтобы фильмы смотреть?

– Не просто фильмы, а диафильмы!

Сбоку и сверху на коробке имелись два ряда узких прорезей, похожих на решетки для вентиляции. Из задней части к спрятанной за диваном розетке тянулся плоский изоляционный провод, некогда белый, а теперь грязно-коричневый, с маленьким переключателем посередине. С той стороны, что была обращена к стене напротив дивана, из тронутого ржавчиной ребристого серого гофра пучил круглый глаз объектив.

Оля наклонилась, чтобы рассмотреть выцветшую надпись на бумажной наклейке рядом.

– «Зайка»?..

– «Знайка», – поправил ее муж. – Раньше такие проекторы использовали в школах, показывали с их помощью учебные диафильмы. Посмотри, там сзади, на корпусе, написано – семьдесят шестой год выпуска! Стеклянная линза, регулировка лампы, переключатель напряжения… Эта штука могла работать в двух режимах, даже в Японии. Сейчас, конечно, ничего подобного нигде не производят.

– А ты-то где его откопал?

– На верхней антресоли, в прихожей. Стал выгребать завалы, зацепил провод – и эта штука мне чуть башку не проломила. Тяжелый… Но, главное, Оль, он ведь до сих пор работает, еще как работает!

Говорил Женька восторженно, едва ли не с благоговением. Оля же не испытывала ничего такого и продолжала рассматривать пыльные, заляпанные старой паутиной бока проектора с сомнением и брезгливостью.

– И на что он тебе сдался?

– Мух собирать! Как ты не понимаешь – это ж такая ламповая вещь, раритетище. И в рабочем состоянии, что уже само по себе потрясающе, просто фантастика.

– И за сколько твою фантастику можно продать? – поинтересовалась она.

Женька нахмурил брови.

– Нет, Оль. Продавать его я не буду. Это… Это все равно что собственную память на продажу выставить.

– Толку-то от такой памяти…

– Ты не понимаешь.

Он тяжело вздохнул. Вытер пот со лба – в комнате было жарко и душно. Потом мягко подтолкнул Олю к дивану:

– Присядь. Я покажу… и расскажу. Да, тут надо рассказать, чтобы ты поняла, всю историю.

Завозился у столика, поднял и положил рядом с коробкой фильмоскопа несколько предметов непонятного для Оли предназначения. По-видимому, какие-то запчасти, решила она, глядя, как Женька колдует над своей машинкой, соединяя что-то с чем-то, прикручивая одно к другому. В руке у него появился пластиковый пузырек с круглой крышкой, Женька подцепил крышку ногтем, сорвал и вытащил изнутри катушку с пленкой.

– Вот это и называется «диафильм», – пояснил он. – Там, на антресолях, нашлось несколько… Когда-то тетка показывала мне их при помощи этого диапроектора.

– Ты имеешь в виду свою покойную бабушку? – уточнила Оля.

– Да, двоюродная бабушка, мы ее в семье всегда тетей называли. Это ведь ее квартира, ты в курсе?

– Я помню, Петров. Ты говорил. Бабка даже квартиру эту тебе завещала, потому что любила очень, а своих детей и внуков у нее не было.

– Не совсем. Мать рассказывала, что вроде был у тетки сын, но заболел и умер еще мальцом, до моего рождения, – в те времена лекарств некоторых еще не изобрели, так что такое порой случалось… Но, в общем, все верно – больше детишек ей Бог не дал, так что ко мне тетка относилась как к родному.

Женька заправил катушку в держатель, который в свой черед закрепил в узкой щели на верхней крышке фильмоскопа. Мысленно Оля подивилась, как четко, уверенно и быстро действует муж. Будто всю жизнь тренировался со всякими этими, как их, диаскопами…

– Так, шторы надо задернуть, – суетился он, бегая из угла в угол. – Сейчас-сейчас… Оль, ты слушаешь?

– Угу, – кивнула она, и Женька продолжил:

– Мы с родителями жили тут рядом, в паре кварталов, а мать с отцом вечно пахали с утра до ночи. Плюс командировки, сверхурочные… Ну и, конечно, меня регулярно сдавали тетке. На самом деле они делали это так часто, что я даже не знаю, где большую часть детства провел: дома или здесь, в этой вот квартирке.

Последний узкий луч лизнул плавающую в спертом воздухе пыль и, подавившись, пропал – Женька закончил со шторами. Комната, и без того не очень светлая, окончательно погрузилась во мглу.

– И практически каждый вечер мы с теткой смотрели диафильмы на этом вот проекторе. У нее была большая подборка – уж не знаю, где она все доставала. А я их просто обожал, как… ну, как сейчас, наверное, дети любят комиксы. Представляешь – прямо-таки фанател!

– От учебных фильмов для школы? – удивилась Оля.

– Да нет же.

Женька – белеющая во мраке футболка с короткими рукавами и такое же бледное лицо – переместился обратно к проектору. Щелкнул переключателем, и в прорези решетки затеплился желтый огонек. Через секунду Оля услышала электрическое гудение, а на стене, напротив дивана, неожиданно обозначилось мерцающее пятно размерами где-то метр на метр.

– Так, резкость выставим… Готово! Вот, смотри.

Стену раскрасила композиция из кособоких прямоугольников разного цвета. Женька сунулся, задел луч проектора – гигантская тень взмыла до самого потолка. Вспотевшая ладонь накрыла Олины пальцы, прижала их к ребристому колесу.

– Это как слайды, только вместо самих слайдов – пленка, – тихо сказал Женька, помогая ей прокрутить колесико.

Кадр сменился. На стене появилась надпись: «Студия диаФильм», где буква «Ф» была выполнена в виде рисунка – вертикальная перекладина внизу загибалась и немного напоминала киноленту, а раскрашенные радугой полукружия выглядели как крылья бабочки.

– Вот так… да… Попробуй сама, – шепнул Женька. Если бы не мерцающий луч проектора и меняющиеся на стене перед ними изображения, Оля могла бы подумать, что муж возбужден и не прочь заняться любовью.

У нее получилось слишком резко – мелькнул один смазанный кадр, другой, на стене застряло сразу два «слайда», по половине от каждого. На верхнем виднелось окончание надписи: «…По английской сказке в пересказе Сергея Михалкова, художник Б. Степанцев». А на нижнем – поросята, спешащие куда-то по своим поросячьим делам. Все трое одеты как люди: один, в великоватой для него клетчатой кепке, тащил на плече рыболовные удочки, другой был в берете моряка и нес сачок, а от третьего, самого маленького, в кадр попала лишь улыбающаяся голова в съехавшей с розового уха детской шапочке.

– «Жили на свете три поросенка, три брата…» – восторженно продекламировал Женька. – Как видишь, были диафильмы и со сказками, не только учебные. Тетка показывала мне их, когда я еще толком читать не умел. Читала она, вслух, каждый вечер, и это стало нашей традицией, чем-то вроде семейного ритуала. Даже когда я уже сам пошел в школу, все равно, бывая у тетки в гостях, сидел вот так же, как ты сейчас, на этом же диване, смотрел диафильмы и слушал ее голос…

– Петров, это все очень интересно, но тебе не кажется…

– Дальше, дальше давай! – нетерпеливо перебил он.

Оля устало вздохнула.

– Ну, если ты так настаиваешь…

Приноровившись, она принялась крутить ручку-колесо уже медленнее. Кадры плавно сменяли друг друга – у каждого изображения в правом нижнем углу был свой номер и сопровождающий текст о том, что делали поросята летом и как начали подмерзать с приходом осени. Пленка была старая, с мелкими царапинами, да и линза проектора, видимо, изрядно запылилась – казалось, что они смотрят какой-то очень старый фильм.

Следующий кадр оказался вообще черно-белым. У Оли опять сорвалась рука, так что его моментально сменил новый, с поросятами:

«Пришлось поросятам задуматься, как же они зиму проведут…»

– Погоди, – остановилась Оля. – Петров, я что-то не поняла. А вот перед этим – что было?

– А вот это и есть самое интересное.

Судя по голосу, Женька обошел диван и встал у нее за спиной. Она почувствовала холодные влажные ладони. Почему-то их прикосновение вызывало у нее чувство гадливости, как будто на плечи ей улеглась змея.

Оля медленно открутила пленку назад. На стене вновь замерцала проекция черно-белого фото – именно фото, а не изображения, как на остальных кадрах. Открыв рот, Оля взирала на саму себя в подвенечном платье. И на Женьку в костюме жениха, стоящего рядом.

– Это же наша свадьба полгода назад, – изумилась она. – Ты как-то вклеил снимок в свой… ну, в диафильм этот?

– То-то и оно, что нет! Но ты крути дальше – там еще интереснее.

Вернулись к трем поросятам. Ниф-Ниф тащил пук соломы, намереваясь построить дом. А потом плясал и бил палочками в барабан, распевая песенку:

«Хоть полсвета обойдешь, обойдешь, обойдешь…»

– Лучше дома не найдешь… – задумчиво сказал Женька.

Новый «слайд», и опять фото. Снимок получился довольно темный, но, присмотревшись, Оля узнала на нем ту самую квартиру, в которой прямо сейчас находилась. Прихожая, лестница в коридоре – не валяется без дела, а стоит. А на ней – Женька тянется руками к распахнутым дверкам загнанной под самый потолок антресоли.

– А это еще что?

– Ты же видишь, – судя по интонации, он улыбался. – Это я.

– Но как?..

– Крути дальше.

«А я построю себе дом из веток! – сказал Нуф-Нуф. – В соломенном доме, пожалуй, будет холодновато».

Снова Женька – уже внизу, рядом с упавшей лестницей. Держит в руках проектор.

– Петров, я что-то не пойму…

– Дальше!

«Тяп-ляп – и к вечеру дом был готов».

– Не понимаю, – повторила Оля, глядя на новый снимок. – С тобой тут кто-то был, фотографировал? Но зачем? И зачем ты вклеивал все эти фото в свой дурацкий диафильм?

В кадр попали комната и диван. Шторы задернуты. На столике – проектор, и, судя по тому, что сидящий на диване Женька смотрел куда-то за границы кадра, проектор работал. Как и сейчас.

– Не было тут, кроме меня, ни одной живой души.

Женька убрал руки с ее плеч и принялся расхаживать по комнате. Продолжал говорить, шурша чем-то в прихожей:

– Никто ничего не фотографировал, Оль! Да у меня и времени-то не было, чтобы какие-то фото распечатывать и каким-то образом подклеивать к пленке. Блин, да я даже не представляю, как такое в принципе можно было бы сделать без специальной аппаратуры. Диапозитивы ж крохотные, в двадцать миллиметров с копейками. Сама пленка старая…

– Но ведь кто-то же сделал! Иначе откуда эти фото взялись? Ничего не понимаю… – Оля начала злиться. – Слушай, Петров, если это какой-то твой идиотский розыгрыш, если кто-то из дружков твоих тебе помог…

– Нет, Оль. – Женька снова был рядом. – Не розыгрыш. Все куда серьезней, чем тебе кажется. Ты крути, крути дальше.

Поросенок Нуф-Нуф плясал сверкая копытцами, дул в трубу и пел:

«У меня хороший дом, новый дом, прочный дом. Мне не страшен дождь и гром, дождь и гром, дождь и гром!»

Следующее фото, судя по всему, было сделано где-то на улице днем. Общий план – мостовая, уложенная аккуратной плиткой аллея для прогулок, мамочки с детьми, держащиеся за руки влюбленные парочки, террасы открытых кафе.

– Это что, центр? У площади?..

– Знакомые места, да, родная?

Не дожидаясь понуканий, она крутнула колесико проектора дальше.

«А Наф-Наф думал иначе… И решил строить из камней…»

Дальше…

На следующем «слайде» Оля узнала саму себя. На ней была та же одежда, что и сейчас, на лице сияла улыбка. Оля на фото сидела в кафе, а напротив нее сидел широкоплечий мужчина лет тридцати, в модном пиджаке с укороченными рукавами. На столике между ними лежал букет роз.

– Как ты это сделал? Ты что, следил за мной?

Корпус старого проектора начал нагреваться. Оля ощущала идущий от него жар, но внутри у нее все похолодело. Она убрала дрожащую руку от фильмоскопа.

– Крути дальше!

– Нет.

Его ладонь снова легла ей на плечо. Пальцы до боли вдавились в кожу.

– Я сказал – крути.

– Не стану, пока не объяснишь. Откуда взялись все эти снимки, если ты говоришь, что в квартире никого не было?

И тут произошло то, чего Оля в эту секунду никак не ожидала. Женька хихикнул.

– Я сказал, что, кроме меня, не было ни одной живой души, – сказал он, давясь смехом. Потом, успокоившись, продолжил: – Я нашел фильмоскоп утром, когда только начинал работать. А потом весь день смотрел разные пленки.

– Есть и другие?

– Да, навалом. И в них тоже сделаны такого рода вставки. Кадры из прошлого в основном. Я в детстве, с теткой. Ее смерть, похороны…

– О господи…

– Но самое интересное тут, в истории про трех поросят. Этот диафильм я пересмотрел раз двадцать, прежде чем стал звонить тебе.

Он опять надавил ей на плечо, причиняя боль.

– Крути, Оль. Дальше.

И она подчинилась. Стенки проектора раскалились, и даже круглая ручка пылала жаром, грозя обжечь пальцы.

– В какой-то момент, пересматривая уже, наверное, десятый по счету диафильм, я начал догадываться, – говорил Женька. – У меня появилась теория, которая все могла объяснить.

Сказка близилась к завершению: громадный, похожий на пирата волк стоял рядом с аккуратным каменным домиком, за дверью которого попрятались перепуганные поросята. В передней лапе волк сжимал кривую сарацинскую саблю.

– Я подумал, что мы с теткой – с бабушкой двоюродной – и правда были очень близки. Вспомнил о том, что она любила меня как никого другого. Любила проводить со мной время и желала мне только добра. При жизни…

«Сейчас же отоприте дверь! А не то я разнесу весь ваш дом!»

– И после своей смерти, видимо, тоже.

Новый кадр – опять фото. Не в фокусе, деталей не различишь, но план выбран крупный, так что можно понять – мужчина целует девушку.

Мужчина целует Олю.

– Какого хрена? – взвизгнула она, вжимаясь спиной в диван. – Это вообще несмешно, Петров!

– ДАЛЬШЕ! – заорал Женька. – Дальше крути давай!

– Не буду!

Она попыталась встать, но он с силой надавил обеими руками ей на плечи, заставляя остаться на месте. Сбоку к шее прижалось что-то плоское и холодное как лед.

Раскалившийся проектор громко гудел, из вентиляционной решетки начал сочиться белесый дымок. В воздухе неприятно завоняло горелой проводкой. Оля упиралась, как могла, но Женька все давил и давил, принуждая ее нагнуться к диаскопу.

А потом ручка проектора прокрутилась САМА.

Новый кадр – волк дует на домик трех поросят.

Ручка закрутилась быстрее. Дым валил из щелей корпуса, электрический треск сопровождали вылетающие наружу искры, лампочка внутри моргала, как и проекция на стене. На мгновение – буквально на долю секунды, но этого было вполне достаточно, чтобы Оля задохнулась от ужаса, – ей показалось, что она видит полупрозрачную руку. Стариковская кисть с пигментными пятнами на коже обхватила круглую ручку. Пальцы вращали колесико проектора.

– Спасибо, бабушка, – хихикнул Женька.

Новый кадр, новое фото в ужасном качестве. Темная спальня в гостиничном номере. Мужчина и женщина в постели, голые.

– Неправда… Это… не… правда!

Оля попыталась отвернуться. Женькина ладонь сдавила ее затылок, тьма за спиной прорычала чужим хриплым голосом:

– СМОТРИ, ТВАРЬ.

Растерзанные тела трех поросят. Поломанная удочка, пронзившая животик трудяги Наф-Нафа. Сытый довольный волк с раздувшимся пузом. В моряцком берете, свисающем с мохнатого уха.

– Хватит, Женя… Пожалуйста…

Последний кадр. Комната.

Оля, сидящая на диване перед проектором, лицом к объективу невидимой камеры. И темная фигура позади нее с большим столовым ножом в руке.