Текст книги "Кровавые легенды. Русь"

Моренко не выглядел на шестьдесят, а где-то на полтинник с небольшим хвостиком. Скорее всего, виной (а вернее, получается, похвалой) были худоба и выбритость.

Надя поглядывала на Моренко в зеркало заднего вида, как он развалился на сиденье и смотрит в окно, почти не моргая и время от времени растирая лоб длинными пальцами. Морщин почти нет, разве что глубокая вертикальная на переносице, длинные волосы едва седые. А вот взгляд уставший и веки припухлые, это не от недосыпа, а как раз от возраста.

– Разрешите закурить? – спросил он и тут же запустил руку во внутренний карман старенькой кожаной куртки.

Это были его первые слова после невнятного приветствия на вокзале. По сути, он вообще ничего и не сказал, когда Надя его встретила. Кивнул, что-то буркнул и зашагал рядом с ней, сутулый, задумчивый и хмурый. В руке – кожаный портфель из какого-то махрового средневековья, когда Ленин был еще молодой. Образ не вязался с музыкой совершенно. В музыке был нерв – а тут рука в кармане и шарканье ботинок. Там накал инструментальной страсти – а тут желтоватые зубы и опущенная голова. Член политбюро.

– Окно только откройте.

Моренко закурил «ашку» зеленого цвета, и в салоне запахло грушей. Интересно, почему не обычную сигарету? Подходило бы под стереотип.

– Вы сами не курите? – спросил он негромко.

– Пробовала, не понравилось. Да и дорого, знаете ли…

Он кивнул, снова уставился на улицу. Надя ждала, что Моренко продолжит диалог, но он молчал до гостиницы. И, в общем-то, молчал и по приезде. На ресепшене его узнали. Две молоденькие девушки щебетали что-то, просили автографы и сфотографироваться. Моренко устало улыбался, похожий на рок-звезду из фильмов, но не вынимал руку из кармана, не ставил портфель и то ли нервничал, то ли злился, непонятно. Надя решила, что это у него реакция на городок. Что-то вроде аллергии. Вот ты гремишь на весь необъятный СССР, а вот тебя зовут в глухомань на берегу Волги. У кого угодно сыпь по телу пойдет.

– У вас все включено. Завтрак, обед и ужин, – говорила Надя, когда поднимались на лифте. – Напитки тоже. Не стесняйтесь вызывать ресепшен, если нужно. Администрация платит.

Он пускал ноздрями белый дым, разглядывал носки собственных ботинок.

– Вот мой телефон, всегда на связи. Обращайтесь по любому поводу, я с вами на все три дня, готова помочь, подсказать, решать вопросы разные.

Остановились возле номера. Моренко взял протянутую визитку, снова неразборчиво хмыкнул и скрылся за дверью вместе с настроением, запахом груши и портфелем. Было слышно, как он там ходит, поскрипывая старым паркетом.

В общем, так себе первая встреча.

Уже на улице Надя включила композицию Моренко, чтобы лишний раз убедиться: в старике нет ничего от его музыки. Хотя такое часто случается с творческими людьми. Поговаривают, что детские писатели терпеть не могут общаться с детьми и вообще злые и эгоистичные люди. Режиссеры глубоких мелодрам, от которых слезы на глазах, избивают своих жен. А какие-то там панки-музыканты на самом деле веганы, пьют миндальное молоко и не ругаются матом.

Куда катится жизнь.

В ушах стучали барабаны, переливалась фортепианная мелодия, то поднимая Надю на волнах радости, то опуская в глубины грусти. Она приземлилась на лавочку с видом на Волгу, так, чтобы летнее солнце не жарило в лицо, и прикрыла глаза. Нужно, конечно, возвращаться в администрацию, написать отчет, но именно сейчас хотелось просто немного посидеть.

Едва композиция завершилась (затихающие один за другим инструменты и финальный гитарный перебор, поставивший точку), зазвонил телефон.

– Надежда? Это Николай Моренко. Извините, что отвлекаю…

– В номере чего-то не хватает? Воды? Меню?..

– Нет, нет. Тут все хорошо, спасибо. Я подумал… тут из окна, знаете, Волга. Новая набережная, красивая, спуск. Я бы хотел прогуляться. Не хотите составить мне компанию?

– Сейчас?

– Если вас не затруднит.

– Конечно, хорошо. Я тут недалеко, спускайтесь.

Моренко даже не переоделся, так и вышел, держа руки в карманах. Щурясь, оглядел улицу и зашагал к набережной через парк. Надя шла рядом, не зная, как начать разговор и надо ли вообще начинать. Наконец Моренко произнес:

– Вы не местная, верно?

Они как раз миновали детскую площадку, мимо лавочек, где кучковались подростки, и по тропинке спустились к деревянным подмосткам. По Волге проплывал белый теплоход, гремя музыкой и караоке. Набережная была забита гуляющими. Отсюда хорошо просматривались конструкции воздвигаемой ярмарки и край головы речного царя.

– Из Ярославля, – ответила Надя. – Вчера приехала.

– Я местных сразу чувствую. У них энергетика другая… сложно объяснить. Вы вот улыбаетесь, а местные – нет.

– Мне кажется, это распространенный стереотип о жителях глубинки. Тут тоже есть радостные и улыбающиеся люди.

– Безусловно. Но никто не улыбается без повода.

– Я, может, тоже…

Моренко хмыкнул.

– Понимаете, местным нужен серьезный повод, чтобы улыбнуться. Они здесь… другие.

– Не понимаю, – честно призналась Надя.

– Бореево просто проклятая дыра, – пробормотал Моренко.

Видимо, воспоминания о городе детства были у него не самые радужные.

Они шли вдоль реки, теплоход уплыл вдаль, но звуки музыки все еще разлетались над рекой. Солнце жарило, набираясь сил. В полдень будет совсем невыносимо, но к полудню Надя надеялась сбежать в администрацию, под кондиционер.

– Вы сейчас сочиняете что-нибудь новое? – спросила она после десяти минут молчания.

Моренко шевельнул плечом.

– Сложно это, – сказал он. – Знаете, с годами все сложнее нащупывать нужную струну, правильный нерв. Я, когда начинал, думал, что до самого конца буду делать необычное, вытаскивать из воздуха неизведанное, как будто я музыкант от бога. А выяснилось, что с творчеством так не работает. Каждый раз все труднее найти связь с той инстанцией, которая дает вдохновение и подсыпает ингредиенты. Я, если честно, почти уже и бросил попытки. Да и пора заканчивать, поздно.

– Печально это. Я человек совсем не творческий. Можно даже сказать – бытовой, но мне кажется, что я понимаю.

– Ничего вы не понимаете, – ухмыльнулся Моренко. – Не обижайтесь, но между нами пропасть. Кто ни разу не испытывал вдохновение, тот не поймет, каково это.

– Ну попробуйте тогда хотя бы объяснить.

– Объяснить что? Как пишется музыка или как сочиняются книги? Я не смогу. Это надо почувствовать. Точно так же, как никто не в состоянии описать свои ощущения от просмотра прекрасного фильма, например. Или вы бывали когда-нибудь в театре?

Надя обиделась, но виду не подала. Свернула к морозильнику с мороженым и купила себе рожок, а Моренко – эскимо в шоколаде.

– В театре была много раз, – отчеканила она.

– Помните ощущение, когда вы не можете оторвать взгляд от сцены? Там вроде бы обычные люди читают написанный кем-то текст, а – магия! Ну вот сможете объяснить? То же самое с музыкой. Нет таких слов, чтобы подобрать описание. Как будто я закидываю удочку в другую реальность и вылавливаю оттуда нужную мне конструкцию нот, ритма, динамики. Да, потом я привожу это в порядок, приземляю, записываю и создаю некую мелодию. Но на начальном этапе моя рыбалка не имеет ничего общего с обычными человеческими действиями.

Моренко надкусил эскимо сразу большим кусом, принялся жевать, отчего лицо его пожелтело, а на лбу проступили капли пота.

– Вылавливать музыку стало сложно, – произнес он спустя пару минут напряженного жевания. – Поделом мне. Давайте спустимся к воде, вот здесь.

Спуска не было, но Моренко вдруг перемахнул через деревянные перила и заскользил по траве вниз, будто опьяненный летом подросток. Благо спуск был не крутой, а внизу между рекой и травой тянулась узкая глиняная колея. Надя перелезла тоже – не так ловко, как хотелось бы, и отмечая, что на нее пялятся все прохожие, – и вниз шла медленно, осторожно, балансируя на каблуках.

Моренко за это время собрал горсть влажных камешков и швырял их в воду. Замахивался, бросал, следил за полетом, все еще щурясь, отчего морщинки расползались по его лицу с невероятной насыщенностью.

Глина вся была в следах чужой обуви, босых ног, кошачьих и собачьих лап и даже велосипедных шин. Вода плескалась в полуметре от Надиных туфлей, так же лениво и неторопливо, как Моренко бросал камни, и пахло здесь водорослями, травой, свежестью, но как будто и болотом слегка тоже. У берега, где мелко, проглядывалось илистое дно.

– Тут глубина метра через три, – сказал Моренко. – Причем неожиданно. Идешь себе спокойно, воды по щиколотку, а потом бац – и ты уже в речном царстве. Сразу с головой уйти можно, а еще течение. Когда я тут мелким бегал, еще не было причала, администрации вашей, отеля. Просто поле и спуск. Так вот, меня родители пугали, что на мелководье лежат сомы и ждут, когда дети придут. Дети ведь несмышленые, бегают не глядя, лишь бы неглубоко было. И вот сомы лежат, пасть распахнув, и детвора туда проваливается, в пасть. Целиком, представляете? И сом тут же на глубину соскальзывает – и все, ни его, ни ребенка. Каждый год так дети пропадали. А мы верили.

Брошенный камешек упал в воду.

Моренко, оказывается, не такой молчаливый, как час назад. Возможно, он из тех людей, которым нужно привыкнуть к собеседникам, чтобы раскрыться. Чтобы показать себя настоящего.

– Вы тоже бегали? – спросила Надя.

– А как же. Развлечений других не было. Это ведь только в названии город, а на самом деле пятьдесят лет назад тут деревянные дома стояли, а из кирпичных – завод и первая администрация, вон там, ближе к федеральной трассе. Ни Интернета, ни супермаркетов, только дороги, перекрестки, лес кругом и Волга. Все тут бегали. И сомов боялись. И еще речного царя. Эй, вы тут как вообще?! Соскучились?

Последнее Моренко крикнул на воду, а потом, резко замахнувшись, швырнул сразу горсть камешков в речную гладь. Надя вздрогнула от неожиданности. Голос у Моренко был сильный, громкий. Наверху тоже услышали. Детишки с деревянной набережной стали смеяться, облепили горизонтальные перила, наблюдая.

– Ну, покажитесь! – кричал Моренко. – Царь, как корона? Как дочери? Жив вообще, тухлый карась? Знаю, что жив! Давай уже, вылезай при честном народе! Чего прячешься? Вот он я, перед тобой! Встретимся лицом к лицу на свежем воздухе!

Как будто сейчас что-то должно было произойти.

Например, из мелководья прыгнет гигантский сом с распахнутой пастью и проглотит музыканта целиком, с ботинками и костюмом.

Или, например, вспенится вода в центре реки, и оттуда покажется речной царь, как из сказок, с белой бородой и зелеными волосами, в короне, с трезубцем. Или это в диснеевской «Русалке» такой был?

Ничего не произошло. Никто не вылез, никто не был сожран, но Надю вдруг пробила дрожь, словно солнце на мгновение зашло за тучи и температура упала с плюс двадцати пяти до нуля.

На лице Моренко блуждала улыбка. Он больше не кричал и камни не бросал. Творческое помутнение – или что там было – миновало.

– Пойдемте отсюда, – предложила Надя, поежившись.

– Нет, нет. Давайте вон туда, направо, к понтонам.

Он зашагал по упругой грязи, оживленный и как будто очнувшийся после глубокой утренней хмурости.

– Знаете, Надя, вот на этом самом месте я лишился девственности, – говорил Моренко, показывая куда-то в редкие кусты рогоза. – На выпускном дело было. Мне одна девчонка нравилась из параллельного класса. Рыжая, тощая, загляденье. Мне кажется, все пацаны с восьмого до десятого класса от нее балдели. Но мне повезло, она жила со мной на одном лестничном пролете. Наши родители дружили, мой отец часто зазывал их на посиделки, телик посмотреть, ну или просто выпить по какому-нибудь поводу. Тут хочешь не хочешь, а ей тоже приходилось быть… осторожнее, коряга.

Надя перепрыгнула через торчащий сук, похожий на выбеленные пальцы мертвеца. Под ногами хлюпало. Во что превратились туфли – смотреть страшно. Она и не смотрела, а таращилась на Моренко, стараясь не отставать.

– Мы с девчонкой этой тусовались, то у меня в комнате, то у нее. В общем, в том возрасте много же не нужно, чтобы влюбиться. Мордашка симпатичная – и уже полдела сделано. Мы не избалованные были, без брекетов, модной одежды, причесок, туши и так далее. Словом, мне повезло. Как-то весной перед выпускным мы поцеловались прямо в парадной между двух дверей. Первый мой поцелуй, между прочим.

Моренко остановился. У его ног тропинка сузилась и частично покрылась водой и синеватым мхом с ряской. Отсюда отчетливо слышались стуки молотков, работающие дрели и перфораторы, кто-то покрикивал, гудела техника.

– Потом был выпускной. Мы еще не испортились американскими фильмами, где последний бал, красивые платья и все такое. Особенно в городе, который больше всего напоминал деревню. В общем, у нас просто было. Два класса на выпускной объединили в один, и мы арендовали столовую местного детского сада, потому что там было много места. Родители приволокли еды и шампанского, а мы добавили самогона, как взрослые. Вот этим самым самогоном отлично так накидались.

– Это был первый алкоголь в вашей жизни?

– Нет. Пил я с шестого класса. Не горжусь. И вот, значит, к рыженькой моей в какой-то момент все стали приставать. Разгоряченные самогоном. И шампанским с печеньками. Ну а я на правах соседа и ухажера взял ее под локоток, вывел на улицу из садика, и мы рванули к реке. Вот сюда прямо, на жопах съехали по траве. Май, прохладно, река полноводная, этой вот тропинки не было, и кругом заросли. Никто не облагораживал толком. И мы в этих зарослях, вот на этом изгибе, как сейчас помню…

– Пожалуй, давайте без подробностей! – вспыхнула Надя, понимая, что Моренко не планирует останавливаться.

– Потрахались. Хорошо так. От души. И не скажешь, что у нас обоих это было в первый раз. Ножки на плечи, – сказал Моренко с какой-то хищной интонацией. Взгляд его блуждал по реке, будто искал слушателей там, среди неторопливого течения. – Меня как будто на части разорвало тогда от удовольствия. Как же она стонала, как стонала… Ладно, разошелся. Простите. Место знаковое. Вообще, тут все знаковое какое-то, не отвязаться.

– Понимаю.

Ничего Надя не понимала. Интеллигентный человек, а ведет себя… То крики, то вот это.

Потрахались.

Слово-то какое вспомнил. Его уже лет пятнадцать никто не употребляет.

Симпатия к Моренко сразу улетучилась. Ну вот вроде хорошо все начиналось, а куда зашло? У гениев всегда какие-то причуды, будто по шаблону.

– Пойдемте. Наверх, – попросила она.

Моренко все еще смотрел на воду. Он достал электронку, закурил, глубоко и неторопливо вздохнул, потом сплюнул под ноги – брезгливо.

– Некоторые вещи из прошлого так и хочется втоптать в грязь, – пробормотал он. – Ну, я жизнь пожил, ни о чем не жалею, конечно. Хотелось бы забыть, как я… Впрочем, ладно. Вы правы, пора наверх.

Они выкарабкивались к деревянной набережной долго и неряшливо. Туфли скользили по влажной траве. Два раза Надя чуть не уехала вниз, но Моренко придержал ее и в конце концов помог перебраться через перила. На них смотрели прохожие. Какие-то дети звонко смеялись и тыкали пальцами, а Надя подумала, что со стороны это действительно смешно. Взрослые люди. Да уж.

Моренко убедился, что с ней все в порядке, и зашагал в сторону стройки, огороженной вдалеке хлипким сетчатым заборчиком. Походка снова сделалась неторопливой, шаркающей, руки в карманы, голова в плечи. Надя быстро догнала Моренко и зашагала рядом.

За сетчатым забором деловито расхаживали работники в оранжевых жилетах и в касках. Понтон на берегу почти доделали, а гигантская голова речного царя покачивалась то ли на ветру, то ли на волнах, отчего казалось, что царевы глаза – левый больше правого – двигаются как бы по часовой стрелке, осматривая владения. Из шести палаток поставили уже четыре. На самодельной сцене из деревянных брусьев и металлических подпорок лежали клубки проводов. Пахло здесь сваркой, песком и перегноем.

Моренко постоял, в задумчивости разглядывая стройку, потом взялся пальцами за сетку.

– Не надо, – сказала Надя, вообразив, что Моренко хочет перелезть через забор, как недавно перелезал через ограждение. – Тут слева есть вход через рамку, нас, может, пропустят.

Он втянул голову в плечи, сгорбился весь – стал выглядеть как утром на вокзале, – потом отстранился, снова закурил.

– Ладно, пойдемте. Тут пока ничего интересного.

Задержался взглядом еще ненадолго и зашагал обратно, к гостинице.

Вечером была репетиция в местном театре драмы.

Женщина из администрации – Галина Сергеевна, отвечающая за культуру, – сообщила, что больше репетировать негде, разве что на природе у реки. В новеньком концерт-холле, который построили год назад, сезон опер, туда не пускают.

Но если Моренко не брезглив, то театр драмы подойдет, потому что акустика великолепная. И сам Моренко, между прочим, там репетировал и даже выступал перед членами партии много лет назад.

Галина Сергеевна сама выглядела как член партии, побывавший на том выступлении, и Наде сразу не понравилась. У нее были седые и тонкие, до прозрачности, волосы, клубком, морщинистая и чуть влажная кожа, тонкие губы и крохотные глаза, прячущиеся за толстыми стеклами очков. От Галины Сергеевны густо пахло травами вроде валерьянки, а еще все ее интонации были повелительными, будто Надя была ей чем-то обязана чуть ли не с рождения. Ко всему, она выхватила Надю в полутемном коридоре администрации, напугав до полусмерти, и тут же принялась тараторить. Надя не любила, когда хватают и тараторят. У нее начинала болеть голова.

– Знаете, милочка, – говорила старушка. – Я тоже была в вашем возрасте, молодая, дерзкая. Тоже мечтала мотаться по свету, а вышло мотаться только вдоль Волги, прогулками. Вы раз уж здесь, милочка, будьте добры, присматривайте за товарищем Моренко, а не прохлаждайтесь. В уютном кабинетике все могут. Давайте, живее, прыг в машину – и вперед, на репетицию. Я прослежу, чтобы жалоб от большого гостя не поступало.

Надя хотела возразить, но удержалась. Таких вот старушек и в Ярославской администрации тоже был полный прицеп. Они как будто жили вечно, еще со времен, когда стояли думские палаты, а может, и вовсе первобытные шалаши. Неистребимый типаж.

Поехала.

К слову, Моренко ничего не имел против репетиции в театре драмы. Он был молчалив, как и утром, курил, глядя в окно автомобиля, пока ехали по узким улочкам, огибая небольшую пробку.

Надя между делом размышляла о возвращении к прошлому. Она с рождения в Ярославле, ей, наверное, сложно понять, что чувствует человек, который родился в одном месте, потом переехал и вот через пятьдесят лет – целая вечность, если разобраться, – вернулся обратно. В голове у такого человека отпечаток прошлого, слепок воспоминаний, с которыми рос. Они там закостенели за полвека, превратились во что-то монолитное. И тут настало время пройтись по знакомым улочкам, остановиться у знакомого дома, на берегу реки или еще где-нибудь – и что? Что происходит с монолитом внутри головы? Какие эмоции возникают? Разрушаются, наверняка. Вот старый дом, окна второго этажа, за которыми проходило твое детство. Свет горит, но незнакомый, другой, чужой, и занавески другие, и лицо какое-нибудь мелькнет, тоже чужое. Рамы – и те другие, пластиковые, без форточки, дверь подъезда уже не деревянная, а металлическая, с домофоном и квадратиками разных объявлений. Скамеек нет, на которых сидели старушки. Ничего нет.

Разрушаются.

– Я в этом театре выступал, – сказал вдруг Моренко. – Звук ни к черту, как в бетонной коробке. Думал, у меня уши отвалятся. А эти старики партийные сидели, им ничего, понравилось. Ну, когда слуха нет, все едино.

– Магия музыки. – Надя выехала на еще одну узкую улицу, называемую отчего-то проспектом. – Иногда для людей не имеет значения, как звучит, если трогает что-то в душе.

– Это Аллегрова трогает что-то в душе, а моя музыка… неважно.

Погода к вечеру испортилась, с того берега Волги притянуло тучи, и, хотя было по-прежнему жарко, чувствовалось, что жара эта хрупкая и скоро отступит под напором дождя и прохладного ветра.

У театра их ждали. Два-три журналиста (по лицам и повадкам сразу было понятно, что журналисты), кто-то из администрации, обычные жители. Моренко обступили, трясли руку, протягивали диски и журналы для подписи. Моренко же привычно подписывал – размашисто и слегка небрежно, – потом, тоже привычно, вырвался из круга обступивших, быстро поднялся по лестнице и исчез за тяжелыми дверями. Надя замешкалась, у нее не было опыта побега от поклонников, и, когда юркнула в театр тоже, обнаружила, что в фойе Моренко уже нет. У окошек кассы толпились старушки. Они кивнули на темный коридор, уходящий куда-то за лестницу. В коридоре оказалось множество служебных помещений, и за одной дверью – открытой – сидел на кожаном диване Моренко.

Небольшая комнатка с зеркалом, двумя манекенами в париках, окрашенная желтым светом лампочки на шнурке.

– Ноги помнят, – усмехнулся Моренко. – Я в этой комнатке готовился к выступлению. Первому и единственному. Закурил от нервов, а пришел папа и дал мне оплеуху.

– То выступление изменило вашу жизнь? – Надя остановилась в двери.

– Нет. Фактически нет, я и до выступления уже знал, что моя музыка покорит миллионы сердец. Но… это был мостик в большой мир. Без этого никак. Люди из партии, чиновники, все те, кто держал нити власти. Я им должен был понравиться, чтобы дали разрешение и, главное, денег. Сопроводительное письмо, хлопоты… много чего. Цинизм, панибратство, продвижение – это все оттуда. Какой бы большой талант ни был, если вы не дружите с нужными людьми, так и будете играть для русалок на берегу Волги.

Моренко улыбнулся как будто самому себе, задумчиво блуждая взглядом по комнатке.

– Больше вас не держу. Давайте завтра созвонимся, хорошо? Если что, я и по городу сам погулять могу. Наверное.

– Конечно, как скажете.

Она вернулась в холл театра и там купила кофе и бутерброд с красной рыбой. Сначала хотела быстро перекусить и вернуться в администрацию, чтобы разобрать хлам в кабинете, но тут зародилось любопытство: как же не воспользоваться случаем и не поглазеть на гениального музыканта за репетицией? Ну и что с того, что не слышала о его величии раньше? Мадонна, например, тоже обошла Надю стороной, если выражаться метафорически, и ни одной ее песни Надя сходу вспомнить не смогла бы, но, окажись Мадонна сейчас здесь, в театре драмы города Бореево, разве бы Надя не захотела остаться?

Моренко, конечно, величина иная, но все же.

Со стаканчиком кофе она отправилась по лестнице, прошмыгнула в щель приоткрытой двери и оказалась в зале, где все было типично и узнаваемо. Театры драмы провинциальных городов были такими же одинаковыми, как и администрации. Ряды кресел, портеры, ложи, сцена, люстры и лампы, под ногами зеленые ковры – и захватывающее дух ощущение грандиозности, значимости, простора.

В рядах высились редкие головы, в основном седые. Кто-то покашливал и шептался. Надя присела с краю, у прохода, пару минут цедила горячий кофе, боясь, что звуки разнесутся по залу и выдадут ее дилетантство с потрохами. Кто же пьет кофе в театре? Только шампанское!

Внезапно на сцене появился Моренко. Он изменился: плечи расправлены, подбородок вскинут, шагает широко, решительно. Нет больше скованности и напускного безразличия. В руке держал гитару, за гриф, и размахивал ею так, будто собирался приложить об пол.

Стремительно прогрохотал ботинками к стулу, упал на него, поправил микрофон и сказал громко, уверенно:

– Романс!

Тут же начал играть. И как заиграл! Надя забыла про кофе, шепчущихся седовласых в зале, да и про зал забыла тут же. Сидела с приоткрытым ртом.

Пальцы Моренко бегали по струнам, извлекая звуки, которых, наверное, никогда раньше не существовало. Звуки выстраивались в текучую мелодию, заполнявшую пространство. Мгновение – и в зале не осталось воздуха, только романс, чудесный медленный романс, перекинувший мостик из далекого прошлого в настоящее.

– Рок-баллада! – объявил Моренко, не останавливаясь.

Тут же порвался ритм, сменилась динамика, и сердце Нади застучало в висках в такт, по затылку прошла дрожь.

И потом: дворовая!

Эх, яблочко, куда ты катис-ся!

И потом: медляк!

И потом: классика! Раз, второй, третий…

…она вышла из зала на негнущихся ногах, прошла в туалет и вылила остывший кофе в раковину.

Моренко продолжал репетицию, но уже не так интенсивно. Он не выдохся, а, кажется, прошел пик задора и вернулся к своему меланхоличному настроению. Надя ушла, воспользовавшись паузой.

В пустом холле была слышна далекая мелодия, но слабо, не увлекала.

Пересохло во рту. В телефоне обнаружилось шесть сообщений от Ранникова. Рабочий день закончился, они собирались встретиться. И где же ты, любимая? Где же, милая? Перематывая сообщения, Надя чувствовала легкую горечь, как от недавнего прослушивания романса. Ответила, что скоро будет дома, пусть подъезжает, после чего вышла из театра драмы, отрезав тяжелой дверью гитарные переливы.