Текст книги "Кровавые легенды. Русь"

Свет мой, зеркальце

Что это? Откуда это? Будто уснул сидя… несколько часов на корточках просидел, мышцы так затекли, что, очухавшись, катался по ковру, стонал, не мог встать. Внутри копошились слова, звучала музыка, смутный полузабытый сюжет запутанного сна извивался червяком.

Привиделось… или лучше сказать: послышалось. Утомился с дороги, прикорнул, вот и лезет в голову всякое… Какой речной царь? Какой фестиваль? Бред же, а Надька – Надькой бывшую жену Климова звали. Сны – это, как их, чистый Фрейд. Но можно ли по Фрейду, с сигарами-пенисами и прочим извратом, объяснить слухи, окружающие зеркало Вечеры?

Климов намыливал крепко сбитое тело под душем. Платон Иванович, выслушав по телефону короткий отчет, бросил сахарную косточку, фразу: «Я в тебе не сомневался». Лучшая похвала для пса. Климов боссу про сон у зеркала, про речного царя ничего не сказал. Но мысленно к случившемуся возвращался и еще прокручивал в голове информацию из Сети.

…Тысяча восемьсот семьдесят четвертый год. В Вене открывается Рингтеатр, достойное украшение Кольцевой улицы, детища Франца Иосифа. Комические оперы пользуются большой популярностью, а среди прочих красот композитор Антон Брукнер упоминает зеркала от лучших мировых мастеров.

Тысяча восемьсот восемьдесят первый. Декабрь. В Рингтеатре дают «Сказку Гофмана» Жака Оффенбаха. В результате неполадки софиты из газовых ламп взрываются, и огонь моментально охватывает сцену. Двери эвакуационных выходов, открывающиеся внутрь, мешают толпе покинуть зал. Рингтеатр выгорает дотла, пожар убивает триста восемьдесят четыре человека; при опознании трупов впервые применена идентификация по стоматологическим картам.

На пепелище находят уцелевшее зеркало родом из Российской империи; создатель неизвестен; пламя не повредило ни амальгаму, ни деревянную раму, и удивительная находка попадает в газеты. Главный режиссер театра Франц фон Яунер признан ответственным за пожар, приговорен к тюрьме, но вскоре помилован. На пожарище возводят Искупительный доходный дом – средства, вырученные за аренду, идут на благотворительность. Огнеупорное зеркало висит в фойе, как напоминание о трагедии, но в восемьдесят седьмом его приобретает австрийский дипломат, барон Альбин Вечера, в пожаре потерявший старшего сына Ладислава. Зеркало отправляется в спальню его дочери Марии.

Тысяча восемьсот восемьдесят девятый. Доподлинно не известно, как зеркало из Рингтеатра оказалось в замке Майерлинг, принадлежащем единственному сыну императора Франца Иосифа Первого. Предполагают, что семнадцатилетняя баронесса Мария Вечера подарила его кронпринцу Рудольфу как знак своей любви. Мария и Рудольф встречаются тайно (кронпринц несчастливо женат). В письмах, переданных Рудольфу через извозчика, баронесса описывает «волшебное зеркальце, рассказывающее сказки и хранящее дух моего милого брата Ладислава». В имении тридцатого января любовников найдет камердинер. «Изо рта Рудольфа шла кровь, он сидел на кровати, будто бы разглядывая себя в зеркале, но он был уже мертв». Мертва была и Мария Вечера. Комиссия во главе с лейб-медиком прибыла в Майерлинг. Согласно их заключению, кронпринц и баронесса погибли одинаково: от огнестрельного ранения в область виска. То ли застрелились по предварительной договоренности, то ли Мария обнаружила труп возлюбленного и свела счеты с жизнью его же револьвером (застрелились одновременно, как следует из прощального письма Вечеры, найденного в две тысячи пятнадцатом году в архиве Шеллербанка). Император предал самоубийство сына огласке, причиной газета назвала болезненную неуравновешенность Рудольфа. Баронессу же спешно похоронили на территории аббатства Хайлигенкройц, составив фиктивный акт о смерти. Как бы там ни было, русское зеркало уже второй раз становилось свидетелем трагедии. Или не второй?

Тысяча девятисотый. Зеркало Вечеры обретает славянскую кличку «Вурдалак». Так окрестил его Франц фон Яунер, тот самый режиссер «Сказок Гофмана», осужденный за халатность. Будучи помилованным, он некоторое время возглавлял театр «Ан дер Вин» и «Карл-театр», с переменным успехом гастролировал, посетив Москву и Санкт-Петербург. Возможно, он пытался узнать историю злокозненного зеркала. Через девятнадцать лет после пожара фон Яунер покончил с собой, использовав, как и майерлингские любовники, револьвер. В дневниках он возлагает вину за смерть и зрителей Рингтеатра, и кронпринца на… зеркало!

«Я не знаю, откуда взялся этот Вурдалак, но он жаждет крови, и вы сочтете меня безумцем, если я расскажу о том, что случалось в театре, о смерти Л. В.».

Л. В., расшифровывают специалисты, это, возможно, Леа Варна, Розина из оперы «Севильский цирюльник». Пожар не был первым (и последним) пятном на репутации Рингтеатра: за год до него Варна лишила себя жизни, повесилась в гримерке.

Климов обмотался вафельным полотенцем и вышел из ванной. На прикроватной тумбочке надрывался телефон. Дешевый мобильник, приобретенный разом с сим-картой для специальных звонков. Климов не помнил, чтобы выключал свет, но в комнате царил полумрак.

«Шелкопрядов» – значилось на дисплее.

– Упертый старый пес, – осклабился Климов, а в трубку бодро крикнул: – Анатолий Евсеевич! Неужто передумали? Готов поднять цену!

В динамике тяжело задышали.

– Вчера ночью, – сказал Шелкопрядов, – музей ограбили.

– О господи! – изумился Климов. – Что же это, Анатолий Евсеевич, девяностые возвратились?

Про себя же он думал мстительно: кабы ты, осел, не ерепенился, а согласился продать Платону Ивановичу Вурдалака, все были бы довольны.

– Пропало зеркало Вечеры, – просипел Шелкопрядов. Его словно астма душила.

– Вы же ни в чем меня не обвиняете? – с веселым возмущением поинтересовался Климов. Он рассматривал зеркало. В полумраке возникала забавная иллюзия: виноградные листья будто бы струились по часовой стрелке. Лунный свет, просачиваясь в окно, белил амальгаму.

– Оно опасно, – сказал Шелкопрядов.

«Наша песня хороша», – подумал Климов и закатил глаза.

– Моего внука нашли в гардеробе, напротив зеркала. Диме было четырнадцать. Он проткнул себе сонную артерию гвоздем и истек кровью, а до этого он говорил, что зеркало рассказывает истории, но я не поверил ему.

«Истории… – Взгляд Климова затуманился. – Языческий „спотифай“, аудиокнига из кровавой бересты… чушь… самоубийство мальца! С подростками такое случается». Климов поморщился. Разговор наскучил.

– Вы взрослый человек, Анатолий Евсеевич. Ученый.

– Наука здесь ни при чем! – рявкнул Шелкопрядов. – Держите его подальше от окон. – Старик перешел на хриплый полушепот. – Не позволяйте ему видеть луну!

– Я не понимаю, о чем вы, – терпеливо сказал Климов. – Захотите продать зеркало – наберите меня. Адье.

Он чиркнул пальцем по дисплею, прерывая сипы выжившего из ума старика. Поскоблил ногтями подбородок.

– Ты что же, впрямь убиваешь людей? И травишь байки?

Вурдалак отливал серебром. Молчал, как положено неодушевленным предметам. Климов включил свет, сел на край кровати, широко раздвинув волосатые ляжки. Черный экран «Панасоника» отражал комнату, полуголого человека. Проехала по улице машина, плеснула в номер отсветом фар, махнула шлейфом разнузданного хип-хопа. Климов щелкнул пультом, и экран зажегся, пестрая картинка пожрала отражение.

На региональном канале крутили новости, – какое странное совпадение! – он подоспел в аккурат к репортажу из дыры, которую сегодня навещал. Оператор снимал опустевший стенд. На заднем фоне бродил понурый вислоусый старикашка – Анатолий Евсеевич Шелкопрядов собственной персоной.

– Директор говорит, что у музея не было средств на сигнализацию. Этим и воспользовались злоумышленники. Из фонда украдены: зеркало девятнадцатого столетия, золотые арабские монеты и боевой нож-мессер немецкого типа.

Климов хмыкнул. Ушлый Амир не ограничился заказом, прибрал к рукам еще и монеты с ножиком.

– Эксперты устанавливают общую стоимость украденных ценностей.

Климов убавил звук до минимума, сгорбился, упершись локтями в колени. Мысленно он ворошил биографию Вурдалака: не было ничего удивительного в том, какое реноме приобрело венское зеркало. А если кого и винить в смерти подростков, то рок-музыку, американские фильмы, на худой конец, проклятые вещи – лишь бы не родителей, проворонивших чадо.

Самоубийство кронпринца пошатнуло династию Габсбургов. На трон взошел дядя Рудольфа, эрцгерцог Карл Людвиг, которого сменил печально известный Франц Фердинанд. Миллионы солдат гибли на полях сражений Великой Войны, а замок Майерлинг перешел в собственность женского монастыря ордена кармелиток. Вещи Рудольфа были проданы. Зеркало Вечеры оказалось в руках русского дворянина, генерал-лейтенанта Шиловского, выжившего на премьере «Сказок Гофмана». Природа интереса Шиловского к зеркалу неясна, но покупка переехала в родную губернию дворянина. Накануне Революции пожилой генерал-лейтенант испытал удар, ставший роковым. Его зять в приступе помешательства застрелил супругу и двух малолетних дочерей и пустил себе пулю в мозг: свинцовая монетка в копилку суеверий. Через неделю Шиловский пошел на железнодорожную станцию и прыгнул под паровоз, но замешкался и не погиб сразу. Движущийся состав придавил его к платформе и превратил в подобие скрученного полотенца. Он был жив и оставался в сознании: поезд, сплюснув внутренние органы, сдержал кровотечение. Говорят, он успел исповедаться примчавшемуся священнику, но, как только бедолагу извлекли, потоки крови залили перрон.

Шиловский не обрел покоя и после смерти. Фамильный склеп разрушили большевики. В гробу они нашли зеркало с виноградным узором на раме. По какой-то причине Шиловский завещал похоронить себя вместе с Вурдалаком.

Усадебный дом генерал-лейтенанта становился туберкулезным санаторием и ткацкой фабрикой, и эксгумированное зеркало отражало новых гостей. Выпало из поля зрения аж до восемьдесят восьмого: тогда особняк переформатировали под краеведческий музей. От внутреннего декора остались рожки да ножки, но Вурдалак – тут как тут – занял почетное место в коллекции, собираемой основателем и бессменным заведующим А. Е. Шелкопрядовым.

В Сети об этом не писали, но Климов наводил справки у сотрудников музея, бывших и действительных. В девяностые музей закрывали, и причина была банальной, лишенной налета бульварной мистики. В двухтысячном он горел: неисправная проводка, сторож задохнулся дымом. В две тысячи восьмом директорский внук убил себя среди этнографических экспонатов. А Анатолий Евсеевич нашел козла отпущения. Он убрал зеркало из выставочного зала и спрятал в запасниках.

«Он на нем помешался», – доверительно сказала тетенька-экскурсовод.

Увы, договориться полюбовно не получилось. Но Платон Иванович готов был рисковать.

На экране немо гримасничали герои идиотского ток-шоу. Климов зевнул, похрустел позвонками. Взялся за дубовую раму, чтобы переставить злосчастную реликвию в уголок. Из овала на него смотрел молодой человек с печальными глазами. Климов похолодел. Вместо его собственного лица зеркало отражало усатого незнакомца. Высокий лоб, коротко остриженные русые волосы, ворот белой сорочки, нательный крестик. И помещение за спиной мужчины было иным, и озаряли его не лампочки в сорок ватт, а свечи…

Словно зеркало позапрошлого века поддерживало скайп. Человек на том конце немыслимой линии шевельнул губами, и «в кадр» вплыл револьвер.

Климов выронил зеркало. Рама рубанула по ступне, но он не почувствовал боли. Вурдалак упал плашмя. Из его недр вкрадчивый голос обратился к Климову, пробрался в голову, подчинил волю. Водоворот закружил, пучина выпустила на поверхность водолаза в допотопном костюме. Свинцовые подметки коснулись грунта.

Максим Кабир

Дмитрий Костюкевич

Медные головы

Свинцовые подметки коснулись грунта. Миша Куган осмотрелся сквозь стекла медного шлема и сказал в телефон:

– На дне.

Сверху ответили:

– Хорошо.

Внизу был другой мир, скрытый от людей на водолазном баркасе, с которыми Кугана связывали три нити, змеящиеся в мутной зеленоватой воде. Воздушный рукав. Сигнальный конец. Телефонный провод.

Четвертая нить – медная струна металлоискателя – тянулась в зеленую дымку.

Вода обжала резиновый костюм, собрала складками. Подводную тишину нарушало звонкое бульканье пузырьков, срывающихся с решетки золотника. В иллюминаторах проплыла резвящаяся стайка морских блюдец.

Куган улыбнулся медузам и, положив руку на трос металлоискателя, зашагал по илистому дну правым плечом вперед. Свинцовые ноги, резиновое тело в желтых заплатах, медная голова. Скафандр сковывал, но главное – прослойкой сжатого воздуха защищал от давления воды.

Зеленый туман оказался взвесью бледных ворсинок, но водорослей вокруг видно не было. Только мшистые круглые камни, на которые Куган старался не наступать. Но все-таки наступал, оскальзываясь, оттого что жадно ловил глазами морскую жизнь.

Пятнистая камбала, расфуфырившись, гуляла перед мохнатыми валунами, в которых Кугану мерещились головы идолов. По камням взбирались крабы-отшельники; пучеглазые стебельчатые глаза следили за водолазом. Справа плоско скользнул морской кот. Ударил по дну длинным хвостом с ядовитым шипом, хлопнул крыльями по глазам и брызгальцам – и скрылся из вида.

Куган слышал, что в Тихом океане водятся гигантские скаты, которые хватают ныряльщиков своими крыльями и душат, пока не раздавят все кости.

Медный трос завел в рощу темно-зеленых водорослей с красноватым подлеском. Длинные стебли тянулись к подводнику, опутывали ноги; одни напоминали шпаги, другие – растрепанные ленты, третьи – виноградные лозы.

– Как на грунте? – спросили сверху.

– Нормально. Иду по тросу.

Мальчишкой он забирался на верхушки самых высоких деревьев, лазил по крышам – и очень гордился собственным бесстрашием. Первые погружения будили схожие чувства. Только теперь он не поднимался, а опускался.

Над водорослями навстречу водолазу плыл корнерот. Не сыскать в Черном море более коварной медузы, ужалит – мало не покажется, но Куган смотрел на нее с нежностью. Подводная живность интересовала его исключительно. Он радовался всякой подплывающей рыбешке, даже вездесущему анчоусу. Оплакивал каждого непутевого рака, раздавленного тяжелым водолазным ботинком. На берег ходил редко. Каюту на баркасе запрудил банками с бычками, окуньками да крабами – своими питомцами (за сохранность банок в рабочем рейсе отвечали самодельные полки-ящики с вырезами в крышке); переборки увешал рыбьими скелетами, а книжные полки заставил литературой о море. Товарищи по водолазному отряду прозвали Кугана «Ихтиологом».

Он позволил медузе подплыть практически вплотную и тогда надавил головой на пуговку золотника – взбурлил воду над шлемом. Студенистый колокол с фиолетовым кантом качнулся, затрепетал, трубочки-рты, похожие на щупальца, втянулись, выстрелили, и медуза подскочила вверх, как морская мина, освобожденная от минрепа.

– Прощай, – сказал Куган одними губами и пошел дальше.

Косматые заросли становились гуще и выше. Видимость стала хуже: дно уходило вниз, и вода темнела, будто подкрадывались сумерки. Куган крепче ухватился за хвост металлоискателя.

Течение было покладистым, не сносило. Свинцовые подошвы то и дело бряцали о камни или старое якорное железо. Куган приноровился к костюму и двигался свободнее.

В зарослях шмыгали прогонистые рыбы-иглы. Из водорослей выпрыгивали морские коньки. Передний иллюминатор заслонила рыба-солнце, похожая на удивленную раздавленную голову, пятнистый профиль. Черный глаз уставился на Кугана. Тот снова пустил золотником пузырей – солнечная рыба возмутилась и уплыла. Разбежалась и крутившаяся рядом мелюзга.

Обзор расчистился, но Куган остался на месте, напряженно всматриваясь в тусклую дымку, в которой проступали неясные очертания фигуры большого водолаза.

Куган ощутил удушье. Сердце подскочило и заколотилось. Трос металлоискателя впился в ладонь через рукавицу.

Фигура из ила.

Фигура из ада.

Темный скафандр. Длинные, свесившиеся до колен руки. За круглым окошком шлема плескалась мутная вода. Пустой взгляд иллюминатора, огромного темного глаза, показался Кугану прожигающим. До костей и насквозь, в изнанку души, где нет ничего, кроме безысходного крика. Шипение воздуха в шлеме сделалось оглушительным.

В зарослях стоял Черный Водолаз.

Илистая равнина поплыла перед глазами, будто Кугана поразила сильная дальнозоркость и фокус изображения оказался за сетчаткой. Он покачнулся – и вместе с ним качнулась страшная фигура в водорослях. Дернулась, распалась, потеряла схожесть с человеком в водолазном костюме.

Всего лишь водоросли. Высокий куст с раскидистыми листами. И как в нем привиделось жуткое, в немыслимых деталях? Даже кривая, перечеркнувшая стекло иллюминатора трещина…

Куган перевел дыхание и двинулся по тросу.

Медная струна постепенно сходила к грунту и теперь тянулась среди кудлатых стеблей. Скоро пришлось выпустить трос и идти, касаясь его ногой, а потом – наступая калошей.

Бесформенный страх, разбуженный померещившимся призраком, не отпускал, клубился в темноте сознания, глубоко-глубоко под водами океана рациональности. Чтобы побороть этот страх, Куган попробовал затянуть флотский марш.

– Ну как у тебя? Нашел? – спросил руководитель спуска.

– Пока нет.

Рощица водорослей закончилась, и сделалось светлее: солнечный свет отражался от чистого дна.

На такую глубину дневной свет добирался сильно потрепанным, рассеянным, растратившим себя на нагрев, зачахшим до лунного свечения. Фильтр морской воды приглушал, искажал, забирал краски. Особенно красный цвет, который сначала превращался в розовый, потом – в коричневый, далее – в зеленый, глубже – в черный.

В сумеречной толще воды сновали мелкие рыбки.

Куган потерял медный хвост. Пошарил ногой. Не нашел. Присел и поискал руками. Ничего. Куда делся? Вот так фокус…

И вдруг он почувствовал.

Плохое рядом.

Почему плохое, Куган сказать не мог. А выяснять не хотел. «Выхожу, поднимай!» – чуть было не сказал он в телефон, но пересилил минутную слабость. Знал, откуда прорастает этот удушливый страх, и дело здесь было не только в фантазии, которая, как верно заметил Ленин, «есть качество величайшей ценности». Да что с того?

Он встал, в несколько шагов выбрался из облака поднявшейся мути, увидел упавшую на грунт крупную тень, поднял взгляд и понял, по ком звонил металлоискатель.

* * *

Пятикопеечный «Маяк коммуны» обещал:

Вознаграждение 250 руб. за указание точного местоположения каждой подводной лодки из двенадцати, потопленных англичанами. Расчет производится по установлении водолазами нахождения подводных лодок в указанных местах.

ЭПРОН

Газетчики кричали о награде чуть ли не в уши прохожих. Стены портовых контор шелушились объявлениями. На водолазную базу являлись очевидцы, предлагавшие свои услуги по отысканию затонувших лодок. Указанные места отмечали буйками. Водолазы спускались на дно. Обыкновенно впустую, что не мудрено: с берега, когда перед тобой лишь распахнутое до горизонта море, сложно заложить направление. Легче с моря, отметив корабль по линейке береговой линии и прикинув расстояние. Такие очевидцы были наперечет – парочка рыбаков, которые видели, как лопнула поверхность моря и души лодок взлетели к небу водяными столбами.

Картина очерчивалась следующая: десять или восемь боевых подводных лодок старого Черноморского флота покоились на внешнем рейде Севастополя, а две или четыре – под самым носом, в Северной бухте. На дно подплав пустили в апреле тысяча девятьсот девятнадцатого года по приказу союзного командования. «Английские штыки», помогавшие Деникину в Крыму, испугались прихода Красной армии, поэтому согнали матросов на берег, а лодки оттащили паровыми буксирами в море и продырявили подрывными патронами. Взрывчатку закладывали против дизельных машин. Сделав свое черное дело, интервенты бежали на Кавказ.

Отгремела революция, судоподъемные партии объединили в Экспедицию, внимательнее зарыскали по морскому дну подводники. Цвела и крепла Республика Советов, но не так буйно и не так сильно, как хотелось бы: промышленность огромной страны зависела от ржавого металлолома, а флот – от ржавых «утопленников».

В тысяча девятьсот двадцать шестом году подняли «Орлана», в двадцать седьмом – «Карпа». Восстановили и передали Черноморскому флоту. Продолжили поиски оставшихся десяти лодок.

Каждое утро – с благословения природных стихий – выходили катера в море и волочили по морскому дну стальной трос или веревку с грузами. Зацепят что-нибудь, остановятся, поднимут на сигнальном фале красные флаги – и заскучавший водолазный баркас снимается с бочки посреди Северной бухты, спешит на помощь. Идет под воду водолаз, но вместо лодки находит старый чугунный якорь, камень, корягу. Трос выбирают наверх, буксиры меняют галс и продолжают тралить – тягучая, неблагодарная маета. Водолазы возвращаются в бухту.

Подчас искали и баркасами.

Тем утром водолазный баркас «Луфарь» («Единственный и неповторимый, – любил повторять боцман, – как и рыба луфарь в своем семействе»), на котором третий год служил Миша Куган, выбрался тихим ходом в спокойное синее море и пошел зигзагами. Водолазы столпились у рыжего ящика металлоискателя и терпеливо поглядывали то на циферблатную стрелку, то на изогнутый кильватерный след.

«Луфарь» вилял. Медный хвост металлоискателя шарил по грунту за кормой, длиннющий, настырный. Молчал звонок.

Куган стоял дальше всех от прибора, и это его устраивало: над ящиком нависал Захар Левидов, большой, жилистый, с руками, сплошь покрытыми замысловатыми татуировками. Его товарищ по водолазной школе. После того злосчастного погружения они так и не объяснились. Как на это решиться, Куган не знал. Да и о чем говорить наперво? О пережатом шланге? О том, что ничего не было… тогда, на набережной, когда Настя Левидова сама остановила Кугана, видно, хотела выговориться. Тараторила о скорой радости материнства, хотя по ее фигуре заметно не было. Куган хлопал глазами и заколдованно косился на темные, спадающие до талии волосы девушки: как бы они повели себя под водой?

Куган покосился на Левидова (тот сворачивал папиросу), незаметно вздохнул и, глядя на уходящий под воду плетеный трос, стал думать о своих питомцах. Позавтракали они хорошо, на обед Гальченко, благодушный увалень-кок, варганил щи и пирожки с луком, но хорошо бы побаловать малышей сухопутным лакомством: раздобыть жучков-червячков.

Стоящий рядом с Куганом молоденький водолаз Васька Клест мурлыкал под нос «Залив Донегал», часто исполняемый на гитаре старшиной Агеевым:

– Бурно плещут волны – страшен Донегал. Много рифов в море и подводных скал…

Песня рассказывала о бунте на ирландском корабле. Из разговора в кубрике, куда в последнее время Куган наведывался редко, он узнал, что песня положена на стихи Есенина. Поэта было безумно жаль, такой молодой и талантливый, а оно вон как вышло…

Клеста считали невезучим. Как ни спустится на грунт – или найдет не то, что ищут, или вовсе ничего не найдет. Другие водолазы ходили после него – удача, а он все мимо. Только дорогу показывает. Невезучий, как есть. Товарищи шутили, что Клест не нашел бы и «Черного принца», даже шагая по сундукам с золотом.

– Глянь!

Стрелка дернулась. Пронзительно забренчал на всю палубу электрический звонок: медный хвост задел какую-то железяку.

Агеев поднялся с канатной бухты и, выпрямившись струной, вслушивался в протяжный «дзинь». В дверях камбуза замаячила белоколпачная голова Гальченко.

– Стоп машина! – скомандовал в переговорную трубу капитан «Луфаря». – Отдать якорь!

Звонок гремел уверенно, перекрикивал машины баркаса. Зацепили что-то крупное. Может, на этот раз повезло! Но Кугана проняло. Внезапная тревога отличалась от привычного волнения, которое появлялось каждый раз, когда на дне находили затонувшее судно или корабль. Куган терял покой, становился нетерпелив: скорее бы поднять наверх.

Сейчас было иначе. Недоброе предчувствие скрутило кишки.

– Двадцать семь метров! – доложил вахтенный по меткам лотлиня.

Команда собралась на палубе. На солнечный свет поднялся даже кочегар с черным от угольной пыли лицом – вылитый черт.

– Лодку нашли, – сказал боцман. – «Кашалота» или «Кита».

– Спор? – предложил машинист, вытирая широкие ладони о промасленную спецовку. – Ставлю на «Карася» и «Судака».

– Мельчишь, – усмехнулся водолазный инструктор Моцак. – Рыбешка против китообразных.

– А моя рыбешка проворней, – подмигнул машинист. – Ну что, спор?

– Идет! – Боцман снял фуражку и протер лысину.

– На что?

– На спичечницу твою серебряную! В комплект к моему портсигару.

– Дело! Только комплект я соберу. Был твой портсигар, а станет мой.

Ударили по рукам.

Из-за приличной глубины «Луфарь» стал на плавучий якорь. В неподвижный воздух выкинули флаг – красный, черный, желтый, синий треугольники, – предупреждающий о спуске под воду.

– Водолаз Куган, одеться! – распорядился Моцак.

– Есть! – ответил Куган и пошел в рубку.

Водолазные рубахи напоминали кожу трупов, грязно-зеленые оболочки, из которых достали и выскребли все лишнее. Старые, ободранные, заплатанные, они висели на плечевых распялинах и пахли морем (новая же прозодежда первое время остро пахла каучуком).

В рубку юркнул водолазный врач. Он бегло осмотрел водолаза, позаглядывал в уши – как там барабанные перепонки, затем присел на ящик подводного освещения и дал добро. Куган натянул шерстяное белье, чулки и феску. Взял рубаху и вышел из рубки на палубу.

Качальщики уже перенесли к трапу грузы, калоши, манишку, шлем, сигнал. Водолазы Клест и Пшеницкий крепили к помпе резиновый шланг.

– Куган! В рубаху!

– Есть!

Куган сел к борту, сунул ноги в воротник костюма и натянул до пояса его брючную часть. Поднялся. Ему подали зеленый обмылок и ведро с водой, и Куган старательно намылил кисти рук.

– Подсоби, – сказал он товарищам.

Качальщики и водолазы в восемь рук растянули упругий фланец воротника, вздели кверху, и Куган, руки по швам, оказался в рубахе. Протолкнул намыленные руки в рукава, поерзал, поизвивался, обвыкая в резиновой шкуре. Да куда там: был стройным и ловким – стал бесформенным и неповоротливым.

– Сигнал! – рявкнул Моцак.

– Есть!

На сигнале стоял Пшеницкий. Он окольцевал Кугана по талии ходовым концом пенькового троса, продев его через отверстие нагрудного груза.

– На калоши!

– Есть!

Ему надели и застегнули ботинки. Приладили к поясному ремню медный футляр с водолазным ножом.

– Манишку!

– Есть!

Опустили на плечи манишку.

Пока расправляли фланец и надевали отверстиями на болты, Куган смотрел в сторону капитанского мостика, на глубоководный костюм у трапа. Панцирь из белой стали тускло блестел на солнце. Огромный рыцарь высился на железной подставке с перекладинами. Удерживаемый, точно узник, цепями и ремнями, рыцарь раскинул руки с клещами-пальцами.

Левидов занимался телефонным кабелем. На Кугана он глянул всего раз, как-то угрюмо и вкось, перед тем как прикрепить кабель к телефонному рожку на затылке шлема. «Так больше нельзя, – решил Куган, – вернусь со дна – поговорим».

– Ихтиолог, слушай, – усмехнулся Пшеницкий. – Ты только акулу на борт не тащи. Не прокормим ведь, рыбки-окуньки.

– Акулы в Черном море почти не водятся, – ответил Куган.

– О тебе прослышали!

Куган нахмурился.

– Телефон!

– Есть!

Он напялил телефонные наушники.

– Шлем!

– Есть!

На фланец манишки сел закраиной царапанный медный шлем без переднего иллюминатора. Водолазы навернули гайки.

– Куган, на трап!

– Есть!

Качая плечами, на которых будто уселось по человеку, он прогромыхал на корму и ступил на трап.

– Грузы!

– Есть!

Нацепили и подвязали – подхвостником от заднего груза к переднему – свинцовые плюшки с петлями и замком. Привинтили воздушный шланг к рожку шлема, пропустили под левую руку и прихватили к переднему грузу.

Куган взялся за поручни и лицом к баркасу спустился на несколько ступеней, по колено в воду. Над ним возвышались Агеев и Пшеницкий, последний крепко сжимал сигнал, как собственную так и не обрезанную пуповину.

– Помпа, качать! – крикнул Агеев.

– Есть!

Качальщики взялись за маховики и начали вращать привычными размеренными движениями. Пшикнул клапан подачи воздуха. Ожил, распрямляясь, гибкий резиновый рукав.

– Как воздух? – спросил Агеев.

– Идет, – сказал Куган, чувствуя ветерок на затылке.

Старшина кивнул.

– Завинтить иллюминатор!

Стекло окунули в воду за бортом, чтобы не отпотевало, и ввинтили в переднее отверстие шлема. Сжатый воздух наполнил шлем, раздул костюм.

Агеев отошел к телефонному ящику.

– Проверка связи. Раз, раз, водолаз.

– Есть. Слышу хорошо.

– Как здоровье?

– На тридцать метров!

Агеев вернулся и шлепнул водолаза по макушке шлема. Перед иллюминатором возникло терпеливое лицо с морщинками у глаз. Куган прочитал по губам:

– Ни пуха, Миш.

– К черту, Валентиныч, – глухо сказал он и стал сходить в воду.

Вода покрыла грузы, манишку, плечи. Водолаз стравил из скафандра воздух, погрузился с головой и, делаясь легче, плавно заскользил вниз.

И только тогда вспомнил, что забыл, как водится, посмотреть на небо.

* * *

Бывало, снилось, что он плывет на рыбий лад, как камбала, горизонтально движется в зеленоватой воде. Останавливается, парит – не связанный с поверхностью, свободный от веревок и шлангов, тяжелых калош и медного колпака. Он мог плыть километр за километром в чужом безмолвном мире, свободный и маневренный. Он делал сальто, мертвые петли, переворачивался вверх ногами, парил, опускался на глубину и взмывал вверх, обгоняя цепочку собственных пузырей. Он дышал под водой при помощи волшебных легких и был абсолютно счастлив…

Куган потер носом запотевшее от дыхания стекло.

Судно темнело в придонном сумраке – мрачное, длинное, обросшее раковинами и морским мхом.

Отвратительное.

Он будто видел его в ночном кошмаре, который еще не сгинул из памяти. Однако ему давно ничего не снилось, ни кошмары, ни обычные сны. Лишь пустота, рвущаяся черными пузырями.

Или он спит сейчас?

Судно лежало на грунте с дифферентом на нос. Оно напоминало подводный утес, но еще не настолько было разрушено водой, чтобы казаться уродливой поделкой моря.

Длинная темная туша.

– Нашел, вижу, – сказал Куган в телефон.

– Лодка?

– Нет. Что-то большое.

Сверху некоторое время медлили, потом Агеев ответил:

– Осмотри.

Каменный краб волочился по заиленному тросу, свисающему сверху. К обшивке прилипли темно-фиолетовые мидии – старые, в наростах. Среди раковин ползали вечно голодные рапаны. У дремлющей громады сновали бледно-молочные медузы.

В зыбкой глубинной тишине водолаз двинулся в обход находки, не сразу решив приблизиться к ней на расстояние вытянутой руки. На обшивке пульсировали, сжимаясь и разжимаясь, бутоны губок. Голодные рты. Трижды он поднимал руку, чтобы дотронуться до обросшего корпуса. Осмелился на четвертый.