Текст книги "Русский язык на грани нервного срыва. 3D"

Краткий курс новояза[53]53
  Глава впервые включена в состав книги.


[Закрыть]

Политический дискурс не то, чем кажется

Политический дискурс – одна из популярных в обществе тем, к которой лингвисты относятся с подозрением. На первый взгляд, это вполне респектабельная проблематика, связанная с языком власти и потому не только интересная, но и актуальная, имеющая прикладной характер, что, по сути, предполагает определенные финансовые перспективы: исследовательские гранты и т. п.

Однако не все так просто. Во-первых, никто толком не понимает, что это такое. Область не компактна, а, напротив, чрезвычайно аморфна. Это означает, что легко расплываться по теме, но трудно сосредоточиться и сказать что-либо конкретное. Во-вторых, кажется, что разговор идет больше о политике, а не о языке, а значит, это не наука, а ее имитация. Первое и второе приводят к тому, что в этой области много псевдонаучных спекуляций и мало результатов, а за это никто денег не платит. В-третьих, здесь все ангажировано, субъективно и прагматически ориентировано. Вот, например, скажешь, что Жириновский – хороший оратор, значит, ты за Жириновского, значит, ты сам такой, ну и так далее. Иначе говоря, это еще и минное поле для научных репутаций.

С последним ничего не поделаешь, с этим надо смириться: умение говорить и добиваться своих целей никак не связано с человеческими и с политическими убеждениями. Многие кровавые диктаторы были великолепными риторами, умели зажигать аудиторию и манипулировать ею, и их коммуникативные стратегии и приемы надо изучать как образцы ораторского искусства. Что же касается научности, то если мы четко очертим границы политического дискурса, то добьемся своего. Разговор станет более научным, но, скорее всего, менее интересным. Как тут не вспомнить французского лингвиста Патрика Серьо, который изучал выступления Брежнева, в том числе формальными методами. Результаты получились строгие и с научной точки зрения вполне значимые, но никакой широкой общественной дискуссии не спровоцировали.

В общем, все упирается в то, что следует и что нам интересно называть политическим дискурсом. Политический дискурс – это стихия речи, множество устных и письменных текстов, связанных с политикой. Но нас интересует не только дискурс, но и особый язык, с помощью которого этот дискурс порождается. В частности, особый интерес представляет лексика этого языка: отдельные слова, словосочетания и даже фразы, выражающие специфические смыслы.

Вот, например: “суверенная демократия”. Безусловно, это прием из области политического дискурса. Считается, что это словосочетание придумал В. Сурков, и это типичный пример того, как власть с помощью языка пытается манипулировать народом. Правда, в данном конкретном случае – неудачно, но ведь и это тоже любопытно. То есть любопытно, почему власть не достигает в этой ситуации успеха.

А вот другой пример: речевые портреты политиков. Здесь в качестве материала могут привлекаться не только официальные выступления, но и высказывания в неофициальной ситуации, экспромты, в том числе ответы журналистам и многое другое. Могут ли так называемые “путинизмы” или “черномырдинки” служить примерами политического дискурса? “Хотели как лучше, а получилось как всегда”. Без этого невольного афоризма Черномырдина мы уже не обойдемся, он вошел в канон крылатых фраз. Но относится ли он к политическому дискурсу, вот в чем вопрос.

Или уже совсем про другое. Колорады, ватники, укропы и прочие слова ненависти, появившиеся совсем недавно в конфликтных дискуссиях об Украине. Это не власть и ее конкретные представители говорят с нами, это мы сами создаем особый язык ненависти, говоря о политических событиях и обзывая (лучше слова не подберешь) своих идеологических противников. Разве это не политический дискурс?

Получается, что нам самим интересно максимально расширять это понятие, распространяя его на любую коммуникацию, которая так или иначе связана с политикой.

Из этого я и буду исходить в данном тексте (а вовсе не из соображений научной строгости), а именно – рассмотрю, с одной стороны, фундаментальную и довольно абстрактную проблему, а с другой стороны, очень конкретные отношения конкретного политика и небольшой, не вполне определенной, но очень важной части народа.

Начну я с новояза, который считается эталонным, или даже идеальным, инструментом политического дискурса. Недаром он пришел к нам из мира антиутопии.

Извините за новояз

В 1949 году вышел роман-антиутопия Джорджа Оруэлла „1984”, в котором автор ввел словечко newspeak, хоть и не с первого раза, но переведенное на русский язык как новояз. В самом первом и малоизвестном сейчас переводе, вышедшем в Германии в 1950-х, фигурировала новоречь. Слово новояз стало особенно популярно в 90-е годы 20 века после публикации перевода Виктора Голышева в “Новом мире” (1989), но за это короткое время успело сильно удалиться в своем значении от первоисточника. Собственно, сегодня в речи новоязом называют все, что отклоняется от литературной нормы, то есть неправильное и не слишком престижное: жаргоны, просторечие, неологизмы и т. п. Часто в речи это сопровождается извинением: “начала выделываться, сорри за новояз”, “экстрасенсство, извините за новояз”, “желаем вам творческого, извините за новояз, драйва” (реальные фрагменты текстов в интернете). В общем, новояз воспринимается как своего рода порча стандартного языка, за что и приходится извиняться.

Однако в самом начале, уже оторвавшись от антиутопии, слово новояз использовалось значительно более узко – по отношению к так называемому “советскому” языку, который был, с одной стороны, образцом для новояза, а с другой – реальным примером существования идеального языка. Для Оруэлла Советский Союз и Германия Третьего рейха, а также русский и немецкий языки того периода были своего рода натурой, с которой он списывал и государство в целом, и конкретно – новояз. И именно к немецкому языку Третьего рейха (о котором мы знаем по книге Виктора Клемперера “LTI”) и к “советскому” языку было естественно применить новое слово, название идеального тоталитарного языка. И вот тут-то возникает неожиданная проблема. Автор романа придумал убедительнейший язык для своей антиутопии, причем он был настолько важен для него, что Оруэлл написал специальное приложение о нем, назвав его “Принципы новояза” (в переводе Голышева – “О новоязе”). Описание принципов и устройства новояза оказывается отдельным произведением искусства, очень убедительным, но…

Но, увы, не имеющим отношения к нашей советской реальности.

Чтобы показать это, выделю, вслед за Оруэллом, некоторые принципы:

Новояз находится в динамическом состоянии, но должен прийти в статическое. В 1984 году – времени действия романа – новояз не был окончательно сформирован и использовался эпизодически. Лишь к 2050 году было намечено вытеснение старояза новоязом.

Новояз должен был не только обеспечить правильное мировоззрение и мыслительную деятельность, но и сделать невозможными любые иные течения мысли. Это достигалось исключением из лексикона нежелательных слов и очищением оставшихся от неортодоксальных значений.

Помимо отмены неортодоксальных смыслов, сокращение словаря рассматривалось как самоцель, поскольку чем меньше выбор слов, тем меньше искушение задуматься.

Новояз имеет три словаря и общие грамматические правила. Словарь A содержит только слова, необходимые в повседневной жизни, и непригоден для литературных целей и философских рассуждений. Словарь B содержит специально сконструированные слова для политических нужд с очень абстрактным и неопределенным значением, но с ярко выраженной оценкой. В нем нет ни одного идеологически нейтрального слова. Словарь C является вспомогательным и состоит исключительно из научных и технических терминов. Грамматика новояза абсолютно регулярна. Любое слово в языке могло породить гнездо, и в принципе это относилось даже к самым отвлеченным, как, например, если: еслить, есленно и т. д. Для любого слова могло быть построено отрицание: например, нелицо и недонос.

В первом пункте речь идет о рассчитанной на десятки лет программе строительства языка. Термин “языковое строительство” активно использовался в советское время, однако под ним подразумевались несколько иные процессы. По существу, о новоязе как ключевом конструкте в антиутопии можно сказать следующее. Во-первых, над новоязом ведется постоянная и последовательная системная работа. Во-вторых, сам новояз – это полная и самодостаточная система, а в окончательной форме, то есть в 2050 году, еще и статичная: далее он меняться не должен. Иначе говоря, можно говорить о системной программе создания новой статичной и регулярной (см. четвертый пункт) системы. Понятно, что Оруэлл в романе эту систему в полном виде не демонстрирует, а приводит только отдельные иллюстрации типа ангсоц, злосекс или радлаг, а также “Свобода – это рабство” или “Война – это мир”. Тем не менее в романе подразумевается, что новояз существует как “полноценный” язык.

Ничего подобного с русским языком в советский период, естественно, не происходило и происходить не могло. Во-первых, не существовало программы создания “нового русского”, который должен был бы заменить “старый”. Во-вторых, регулярность и статичность – это свойства “мертвого”, искусственного языка. Идея регулярности становилась основной для грамматик многих искусственных языков, однако те из них, которые были востребованы, в процессе употребления и развития эту регулярность теряли.

Поскольку замена старояза на новояз не предусматривалась, то не возникало плана сделать невозможными любые иные течения мысли, используя при этом исключительно лингвистические средства. Высказывания преследовались, наказывались, их авторы подвергались репрессиям, но все же в языковом отношении они были возможны. Реальный новояз был не средством ограничения мысли вообще, а набором приемов, способов конструирования специфических “советских” текстов, используемых в публичном коммуникативном пространстве. Вообще, принципиально, что сферой применения советского новояза было именно публичное пространство, хотя надо признать, что граница между публичным и обычным коммуникативным пространством иногда оказывалась условной.

Чрезвычайно отчетливо описывает переход между этими пространствами и возникшую коллизию между двумя языками – обыденным и новоязом – А. Яшин в знаменитом и некогда подвергшемся сильной критике рассказе “Рычаги” (опубликован в 1956 году во втором томе “Литературной Москвы”). Колхозники, собравшись в правлении колхоза, беседуют о том о сем. Но в какой-то момент один из них, секретарь парторганизации, объявляет собрание открытым. “Борода его расправилась, удлинилась, глаза посуровели”, “сухим, строгим и словно бы заговорщическим голосом” он произносит: “Начнем, товарищи! Все в сборе?” Далее Яшин описывает чрезвычайно важный механизм перехода в другое пространство, в том числе и языковое: “Сказал он это и будто щелкнул выключателем какого-то чудодейственного механизма: все в избе начало преображаться до неузнаваемости – люди, и вещи, и, кажется, даже воздух”.

Поскольку не было общей программы создания новояза, новоязом считают и называют различные нововведения советской эпохи – от лозунгов и названий пятилеток до канцелярита, от идеологической лексики до сложных синтаксических конструкций, от обращений товарищ и гражданин до аббревиатур. Что-то было вброшено в русский язык сознательно, что-то появилось в результате действия определенных тенденций. Но, как ни странно, все было живым, то есть изменчивым, как ни трудно представить себе определение “живой” по отношению к канцеляриту. Даже аббревиатуры в качестве названий обновлялись. Достаточно вспомнить цепочку из названий для самого страшного карательного органа СССР: ВЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД, НКГБ, МГБ, КГБ…

Понятно, что и функции у этих разнообразных явлений были очень разными. Распространение слова новояз на все это разнообразие привело к утрате важных смыслов. Для оруэлловского новояза важнее всего манипулятивность и ограничение мысли, что, в частности, хорошо реализуется в советских лозунгах, а, например, для канцелярита и сложного синтаксиса партийных речей важнее оказывается непонятность, затемнение смысла. Эта смысловая неустойчивость, по-видимому, привела к еще большему разнообразию смыслов и употреблений слова новояз, которые мы видим сейчас. Сегодня оно охватывает все то, о чем я писал выше: и классические манипулятивные приемы новояза типа “суверенной демократии”, к которым применимо и еще одно оруэлловское понятие – двоемыслие, и речевые приемы и привычки конкретных политиков, и даже слова ненависти укроп с ватником. Новояз был придуман как идеальный инструмент политического дискурса, предназначенный для манипуляции людьми и воздействия на их мысли, но в реальности воплотился в набор разнообразнейших приемов и речевых механизмов, отчасти соответствующих понятию политического дискурса в широком смысле слова, отчасти даже выходящих за его пределы.

Может ли в таком случае существовать новояз, так сказать, индивидуального пользования? Можно ли расширить это понятие и применить его к особенностям речи (и сознательным, и бессознательным) одного политика? Со строгой научной точки зрения, пожалуй, нет. А если подойти нестрого, то нет ничего интереснее в этой области, чем рисовать речевые портреты политиков.

Новояз – несостоявшийся диалог

Диалог власти с народом может протекать в разных формах. Иногда они настолько разнообразны, что и диалогом-то это назвать сложно. Но факт коммуникации налицо. Надо помнить, что власть – это отдельные люди, политики, их много и они разговаривают по-разному.

После перестройки шел активный поиск нового языка для разговора с народом, просто потому что старый уже не работал. Политический язык принципиально изменился, когда Михаил Сергеевич Горбачев отказался от чтения заранее заготовленных выступлений и начал импровизировать. Сразу оказалось, что наши политические деятели не умеют говорить. Спонтанную речь Горбачева и Ельцина еще предстоит изучать, но очевидно, что с точки зрения ораторского искусства она не выдерживает критики. Пожалуй, только об одном представителе “старой школы” стоит сказать особо.

Речь Виктора Степановича Черномырдина – явление совершенно уникальное. При кажущемся косноязычии он регулярно порождал глубокие афоризмы. Эти афоризмы получили даже особое название – “черномырдинки”. Самая главная его фраза – это, конечно же, “хотели как лучше, а получилось, как всегда”. Она стала столь популярной, потому что необычайно точно отражает даже не принцип, а взгляд на устройство российской жизни и российских социальных процессов. За этим “как всегда” скрывается не злая воля, воровство и мздоимство, а фатум, сводящий на нет все благие намерения.

У Черномырдина есть много фраз, основанных вроде бы на парадоксах, которые в действительности выражают интересную и глубокую мысль. Вот еще одно известное высказывание, на этот раз про кризис: “Сроду в России такого не было, и вот опять”. Парадокс заложен в слове опять, которое имеет значение повтора, что противоречит утверждению “никогда не было” в первой части. Однако вместо бессмыслицы возникает ощущение глубокой мысли. Все так думали, но не говорили, и политик проговаривает потаенное, или просто проговаривается, что очень похоже на явление двоемыслия, введенного Оруэллом, как совмещение несовмещаемого.

Кроме Черномырдина создателем особого жанра высказываний, получившего собственное название, стал и Владимир Владимирович Путин. Но его “путинизмы” являются не афоризмами, а скорее иллюстрацией одного и того же стилистического приема – снижения. На фоне абсолютно грамотной, правильной речи, а это особенность политиков новых поколений, вдруг возникают вставки типа “мочить в сортире” – иногда сленг или просторечные выражения, иногда прямая грубость. Фон и сниженные фрагменты взаимодействуют, возникает сильный стилистический эффект. Этим привлекается внимание слушателей, они ждут этого приема и хорошо запоминают отдельные фразы. К одному из таких случаев я и обращусь.

15 декабря 2011 года после первых протестных митингов (10 декабря прошел митинг на Болотной площади в Москве) в Гостином Дворе премьер-министр Владимир Путин провел прямую линию со страной, где, в частности, сказал о новом символе протестного движения, белых ленточках, следующее:

Если говорить откровенно, я, когда увидел на экране нечто такое у некоторых на груди, честно вам скажу, неприлично, но, тем не менее, я решил, что это пропаганда борьбы со СПИДом, что это такие, пардон, контрацептивы повесили. Думаю, зачем развернули только, непонятно. Но потом присмотрелся – вроде нет.

Кроме того, была произнесена запомнившаяся надолго фраза: Идите ко мне, бандерлоги. Ее более широкий контекст таков. Путин сказал:

Есть, конечно, люди, которые имеют паспорт гражданина РФ, но действуют в интересах иностранного государства и на иностранные деньги. С ними тоже будем стараться наладить контакт. Часто это бесполезно и невозможно. Что можно сказать в этом случае? Можно сказать: “Идите ко мне, бандерлоги”.

И добавил:

С детства люблю Киплинга.

Понятно, к кому обращены, хоть и не прямо, эти слова. Прежде всего к тем, кто вышел на декабрьские митинги, хотя, конечно, не только к ним (но и ко всему народу с тем, чтобы обозначить собственное отношение к митингам). Проблема в том, что ни будучи премьер-министром, ни потом, будучи уже президентом, Путин не вступил в прямой диалог с этими людьми. Да эти фразы и не инициируют прямой диалог. Для потенциального адресата они унизительны, и поэтому диалог скорее исключают, чем подразумевают.

Чем унизительно сравнение символа с контрацептивами, объяснять не надо, все и так понятно. Это прием снижения в чистом виде. Интересно, что этот же прием использовался для унижения другого символа – Георгиевской ленты, которую сравнили на основании расцветки с колорадским жуком. Отсюда сначала – колорадская лента, а потом и колорады как люди, использующие этот символ. Ситуации и стороны меняются, а приемы, естественно, повторяются.

А вот про механизм унижения с помощью бандерлогов стоит сказать чуть подробнее. Названия животных – постоянный источник метафорических названий человека. В последнее время появилось несколько новых “звериных” переносов, подразумевающих неразличимость и безгласность, а порой и бессмысленность человеческой массы. Мы уже привыкли к офисному планктону. 2010 год порадовал нас хорьками – словом, которое породил на митинге так называемый “жемчужный прапорщик”. Хорьки, впрочем, как мы знаем, взбунтовались. То же самое произошло и с сетевыми хомячками. В известной интернет-энциклопедии “Луркоморье” статья о них начинается так: “Хомячки (изначально лемминги, в честь одноименных грызунов, имеющих обыкновение перемещаться толпой и дружно падать с обрывов) – доверчивая и легко манипулируемая часть населения”. Там же они характеризуются такими фразами: “Куда катится мир?”, “Как страшно стало жить!”. Но многое меняется, когда Алексей Навальный признается: “Я – ‘сетевой хомячок’” и грозит перегрызть глотку врагам. В 2012 году цепочка “звериных” метафор пополняется еще одной. Юлия Латынина сравнивает митингующих с анчоусами, однако на этот раз речь идет о митингах в поддержку Путина:

Должна сказать, что когда я ехала мимо Поклонной, то гигантские вереницы иногородних автобусов, в которых людей свозили на путинг, как раз напомнили мне бочки с анчоусами, заготовленные директорами госпредприятий в подмосковных городах, в которых собственных митингов именно поэтому не было.

Вернемся к декабрю 2011 года. Несмотря на то, что прямой ответ на слова Путина вроде бы не требовался, ответные реплики не заставили себя ждать. Ими стали многочисленные лозунги (слоганы), появившиеся в том числе на ближайшем митинге 24 декабря 2011 года на проспекте Сахарова в Москве.

Вот некоторые из них, наиболее легко цитируемые:

Пу, уходи!

В. В. П. Спасибо за работу и до свидания!

ВВП, и за что вы нас так долго любите?

Нет, нет, Владимир Владимирович, и не уговаривайте!

Эх, Вова, нам с тобой хреново.

Путин Владимир, прощай и прости! За это мы выпьем лонг-айленд айс-ти.

Мы пришли к тебе, Пуу!

Часть из них, как хорошо видно, это, по существу, ответы на фразу “Идите ко мне, бандерлоги”. Много слоганов затрагивало и проблему контрацептивов, в частности, использовалось фонетическое сходство слов презерватив и президент. По образцу Каа, удава, который в сказке Киплинга мог бы произнести подобную фразу, было построено новое прозвище Пу или Пуу. Следует отметить, что и эти слоганы-реплики не подразумевают продолжения диалога, а также скорее закрывают его. И снова у этих реплик расщепленный адрес. Это и сегодняшний президент, и массовый зритель.

Налицо чрезвычайно интересная ситуация. Имеет место насыщенная смыслами многосторонняя коммуникация, но при этом нет диалога. Можно, конечно, называть это непрямым диалогом, но важно понимать, что каждая его реплика как бы последняя, завершающая разговор.

Уже в процессе написания этой статьи я наткнулся на любопытный текст в Фейсбуке (автор Мика Великовский), где приводятся цитаты из недавних высказываний Путина:

А что, интересно, у Путина с интеллигенцией случилось?

Вот три недавних цитаты:

“Уникальный проходимец. Он даже нашего олигарха Абрамовича надул два или три года назад. Как говорят у нас в кругах просвещенной интеллигенции, ‘кинул’” (04.03.2014).

“Пока все санкции сводятся к тому, чтобы выбрать из моего личного окружения близких мне людей, моих друзей и их, как у нас в кругах интеллигенции говорят, ‘уконтрапупить’ как следует” (23.05.2014).

“А по поводу иностранных инвестиций создавать условия: и иностранным, и нашим давать сигнал, что в России не обманывают – как говорят в кругах интеллигенции, ‘не кидают’” (14.08.2014).

Совершенно очевидно, что ни глагол кидать в соответствующем значении, ни, по-видимому, глагол уконтрапупить (хотя последнее не столь очевидно) не являются четкой речевой приметой “просвещенной интеллигенции”. Путин не может этого не понимать, а значит, используется еще один речевой прием – ирония. Здесь появляется скрытый адресат, который то ли равен, то ли нет выходившим на митинги. Совершенно понятно, что строго определить адресата-мишень невозможно. Однако точно видно, что коммуникация (по-прежнему без прямого диалога) еще продолжается.

Еще одна недавняя и уж совсем непрямая реплика возникла вроде бы по совсем другому поводу. Я имею в виду одну из лучших речей Путина, названную “Обращением Президента Российской Федерации” и произнесенную 18 марта 2014 года в связи с присоединением Крыма. Эта речь – безусловное произведение ораторского искусства, ее следует анализировать и с точки зрения структуры, и стиля, и коммуникативных стратегий, но сейчас речь не об этом. Большая часть речи содержит обращения к разным группам – и их оценки – как вне, так и внутри России, к народам и правительствам.

Уже ближе к концу речи звучит фраза:

Мы явно столкнемся и с внешним противодействием, но мы должны для себя решить, готовы ли мы последовательно отстаивать свои национальные интересы или будем вечно их сдавать, отступать неизвестно куда. Некоторые западные политики уже стращают нас не только санкциями, но и перспективой обострения внутренних проблем. Хотелось бы знать, что они имеют в виду: действия некоей пятой колонны – разного рода “национал-предателей” – или рассчитывают, что смогут ухудшить социально-экономическое положение России и тем самым спровоцировать недовольство людей?

Здесь уже нет даже намека на коммуникацию с несогласными, зато возникают их характеристики: пятая колонна и национал-предатели. В отличие от бандерлогов они не заслуживают даже обращения, и это, безусловно, новый прием, свидетельствующий об ужесточении риторики, а по существу – об окончательном закрытии диалога. Да, пожалуй, и коммуникации тоже.

В строгом (оруэлловском) смысле все эти примеры не относятся к новоязу. Но в новом расширительном значении этого слова оно применимо ко многим перечисленным здесь приемам. Правда, новояз – это язык, инструмент, а мы все больше обсуждаем политический дискурс, создаваемый языком, и даже шире – политическую коммуникацию, но и здесь возникают удивительные параллели с великим романом. Только параллели эти надо искать не на уровне обсуждаемых понятий, а на уровне целеполагания.

Итак, кажется, что мы еще больше расширяем понятие новояза и еще дальше уходим от Оруэлла. Но процитирую роман:

От других языков новояз отличался тем, что словарь его с каждым годом не увеличивался, а уменьшался. Каждое сокращение было успехом, ибо чем меньше выбор слов, тем меньше искушение задуматься[54]54
  Перевод В. Голышева.


[Закрыть].

Это, конечно, снова антиутопия. В реальности происходит нечто другое, хотя и сходное по результатам, или точнее – по цели. Сокращается не язык – он-то как раз расширяется, ограничивается не мысль или мышление. Сокращается коммуникация, общение между властью и обществом, ограничивается возможность общественного диалога, обмена мыслями.