Текст книги "Воин. Правитель. Чужак"

Воин. Правитель. Чужак
Марат Зарипов

Дизайнер обложки Роман Бобяк

© Марат Зарипов, 2023

© Роман Бобяк, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0059-6382-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Воин с Титана

Дребезжание. Оно прокатилось по всей поверхности корабля, дошло до элерона и вала и вернулось обратно к носу. На капитанском мостике было пусто. Всё судно пребывало в молчании, плыло по сфере орбиты и как будто вымерло изнутри. До боли ошибочно. Корабль, несущий лик смерти многие и многие столетия подряд, сам никогда в жизни не примыкал к стану призраков и не собирался примыкать к ним ещё очень долго. Ведь призраки сами были на его стороне. На стороне стягов с черепом и на стороне команды, что прямо сейчас тихо пробегала вдоль длинных коридоров и кубриков и от досады проклинала канцелярскую крысу, что и придумывала каждый раз новый никчёмный забег. Спёртый воздух мешал – при вечерних пробежках так точно. Но больше всего, как бы сильно в отделе с двигателем ни налипал от пота гамбез, орденцев раздражал грохот.

Команду часто выгоняли за середину судна – в основном на верхние ярусы, – но, когда приходилось опускаться вниз на тройку-четвёрку пролётов, члены экипажа становились свидетелями одной и той же картины: армия из сотен чумазых механиков с трудом борется с капризным гиперионным движком. Выдохи поршней, шорох прокладок, бесперебойный гул. Инженеры кричат на бригадиров, бригадиры – на своих растяп-рабочих, а рабочие в свою очередь орут на погнутые инструменты и на соседа рядом. Всамделишный праздник жизни. Мир постоянного шума, звона металла и тоски по безмолвию космоса. И лишь об одном здесь искренне сожалели – об иллюминаторах. Корабль, зрящий сквозь панораму своих тонированных стёкол, отчего-то боялся одаривать «глазами» своих доблестных машинистов, только благодаря которым эта махина, с трудом, но продолжала барахтаться.

Машинный отсек пройден. Команда пересекла треть, вынырнула к полувинтовой лестнице и приблизилась к финальному повороту.

Меньше чем через сотню метров их всех заставят изобразить на лице печаль. Конечно же, не в первый раз: погибший член смертоносного отряда, застрелившийся от агонии в лазарете; надзиратель карцера, поддавшийся хитрым увещеваниям заключенного и погибший от его рук, – это лишь некоторые из тех, кого приходилось оплакивать. Но такие обычно заслуживали своей участи, из-за таких даже кивать офицеру, когда тот толкал шаблонную скорбную речь, было несложно. Грустить приходилось через себя, безусловно, но зато в своих умах команда держала мысль, что для одного из них освобождалось славное местечко, где ты не будешь терять время на просиживание штанов. С удовольствием каждый член экипажа принимал идею, что уж лучше бездельничать, сидя на капоте полуразваленной колымаги, на поверхности какой-нибудь жалкой, позабытой всеми планеты, чем драить до железного блеска метр за метром внутреннюю часть фюзеляжа.

Вот и теперь, казалось бы, для них готовилось «повышение», но сегодняшняя панихида знаменовала собой нечто особенное. Ни грамма фальши, ни единой ухмылки не промелькнуло, лишь глубокая и безмерная скорбь. Тот, кто вёл их смертельное судно к величию, сам понёс себя… а впрочем, об этом лучше рассказать с иной точки зрения.

Дребезжание. Оно прокатилось по его креплённым ботинкам. Добравшись до голеней, в конце концов оно осело у него на поясе. Ещё несколько секунд он ощущал, как дрожь мечется между бёдрами и первыми мышцами живота, а в голове безостановочно крутилось одно: «Не останавливайся». А за этим следовало: «Не выдавай моего страха». Он молил, чтобы дребезжание не прекращалось. Признавать, что эта дрожь проистекает из головы, из-за смешанных чувств – навести дуло на собственное достоинство. Часть мозга, отвечающая за страх, должна быть выключена. Закрыта. Особенно для него. Ведь он занимает слишком высокое кресло, чтобы вот так просто идти на поводу у эмоций. Не сейчас, только не сейчас. Руки от волнения сцепились друг с другом. Скоро… скоро ему предстояло занять ещё более высокое кресло.

– Капитан, команда в сборе.

Он поднял голову. Каждый боец отряда, которому он дал приказ прибыть к грузовому отсеку, стоял перед ним – ровнёхонько в ряд, – и смотрел сквозь его пустующие глаза.

Вперёд и чуть наискосок – офицер выверено постучал каблуками два раза. Воинское приветствие.

– Капитан Тит, рад сообщить…

– …радости тут нет никакой.

Офицер с секунду осёкся. Побросав взгляд в разные стороны, он постарался случайно не наткнуться на чью-нибудь смутившуюся физиономию. Кулак к губам, неестественный кашель. Никто из бойцов этому жесту конечно же не поверил. Кулак разжался, и непослушные руки вмиг опустились вниз. «Дурак! Зачем?! – пробежалось у сержанта в голове, – Зачем ты вообще это брякнул?!». Эхом его упрёк отразился в печальном взгляде вышестоящего.

По ряду пробежал кашель – столь же нервный и неестественный.

– Капитан, – с еле уловимой судорогой в голосе зачал подчинённый. Правую руку он вновь потянул к сердцу, – воинский состав «Чёрной нимфеи» готов к обряду отлуки. К установке готовы.

– На установку, – чуть запоздало ответил Тит.

Офицер дёргано повернулся к своим и дал знак, чтобы все приготовились.

Как муравьи члены экипажа разбежались и остановились друг от друга в метре. Теперь рядов стало два – столь же ровных и столь же выверенных, как шаги офицера минутой ранее. Однако каблуки того ныне стучали уже не столь выверенно. С момента, как он выдвинулся к бойцам, он незаметно бросал взгляд за плечи и закусывал губы, будто опасаясь, что способен ещё чего-нибудь брякнуть. Но проходка быстро закончилась, и сержант, заняв первое место поодаль от своего ряда, опустил руку на красный рычаг и приступил к тому, чего от него ждали бойцы.

– Поприветствовать адмирала!

Рычаг хрустнул. Округлая ручка, настырно глядевшая в потолок корабля, резко пустилась к полу, указав офицеру, где ему следует оказаться через мгновение. Он спешно отбежал на место. Бойцам из второго ряда пришлось потолкаться, чтобы не дать командиру выскользнуть из корабля.

Совсем скоро… совсем скоро им всем придётся идти под флагом нового предводителя Ордена.

Тит почувствовал, что вновь сдаётся волне. Очередной водопад вопросов и несвоевременных рассуждений. Он, да новый глава Ордена? Почему? Почему именно он? И почему сейчас? В академии все парни шутили, что такое может произойти, но ведь с любым из них! Так почему же всё-таки он?

Его предшественник, адмирал Стронц, лежал без всякого намерения ответить.

– Поднять щиты! – проголосил офицер.

И в этот же миг жестяные суставы рампы, отделявшей грузовой отсек от холодного прикосновения космоса, принялись медленно разжиматься.

Тит с настороженностью подошёл к капсуле, где мирно спал адмирал. Вечный сон – такой манящий и неизменно пугающий. Титу он был противен. Он, чего уж таить, считал себя слишком молодым для подобного. Исход, на котором всё и заканчивается, – чересчур таинственно. А таинственность заставляет воротить нос, по крайней мере ему, несмотря на тот факт, что «Кровавый орден» какое-то время являлся её оплотом.

«Лучше работать в тени», – констатировали до Стронца, однако в эту константу со временем внесли послабления. И внесли их именно с приходом ныне умершего Адмирала. Орден стал шириться именно при стронцийской экспансии, штат бойцов увеличивался, а шокирующих подробностей о покушениях на глав государств и систем переваливало за несколько тысяч. Всё меньше слухов гуляло по Галактике и всё больше фактов. Много кто внутри Ордена мирился с таким положением дел, но «старички», кто не привык к слишком кричащему, новому девизу организации – «Да здравствует кровь!», – только и делали, что сердито перешёптывались между собой. Несмотря на возраст, Тит относил себя ко вторым. Относил до каких-то пор… После инцидента с аргонианином, когда выяснилось, что из-под носа у Ордена можно утащить что угодно, Стронц заосторожничал, а Тит, наоборот, подобрел к насилию. Да, в голове старые правила шпионажа преобладали, однако в жестоких кровавых расправах, в случае неудачи, капитан себе уже не отказывал.

Так и получилось – кровь пролилась на Случайной планете, много крови, при этом события после неё резко сбавили в кровожадности. Все операции, что проводились Орденом по отбытию с системы из Вечной тиши, планировались очень тщательно. «Никаких просчётов, Тит!» – кричал адмирал после каждой просьбы капитана благословить их на новую миссию. «Да, Ваше Адмиралтейшейство», – оставалось отвечать титанцу, с неохотой кивать и с горечью принимать директиву, что отныне просто так протыкать кому-нибудь глотку, особенно на глазах у толпы, нельзя ни в коем случае.

Что ж, капитану можно было выдохнуть. Теперь, когда он был в шаге от нового звания, открывалась хорошая панорама на будущее, в котором он, хоть и чуточку, но мог посидеть за поводьями.

Красные фонари. Они замигали, внезапно и крайне докучливо. Это был знак. Знак для команды, что грузовой отсек приоткрылся ровно наполовину.

– Приложить руки к щитам!

Пока Тит угрюмо осматривал лицо адмирала, боевой состав с ожесточением бросал наручи к рисункам изумрудных мечей. От щитов отлетел единый лязг. Второй. Потом звук ударился врассыпную, ведь каждый боец начал бить по щиту так, как ему заблагорассудится. Не повторить за соседом, максимально отдалиться от правил – таков был наказ любого почившего орденца, кем бы тот ни приходился составу Нимфеи. Единственный раз, когда ты можешь перебить речь командира. Тит был перебит, он молчал, но шёпот мыслей его отныне, как любил он сам поговаривать, перешёл в немой вопль.

Адмирал был укутан в атласное одеяло, по краям виднелась двуниточная бахрома, а посередь красовался выбеленный череп. Под мигающими фонарями тот часто переливался: окрашивался в мутно-серый, а затем в блистательно-чёрный. Это отражало суть обряда отлуки – когда приходит мир, приходит и спокойствие – твой символ обретает краски первоначала; когда же ты видишь опасность или сам являешься ею, тогда ты больше берёшь из палитры угроз.

– Отставить!

Лязг оборвался, почти одномоментно. Когда капитан повернул голову к рампе, та уже полностью опустилась. Офицер, что стоял по правое плечо, во главе второй линии орденцов, резко поднял кулак. Теперь он напоминал всем оловянного солдатика, чьи движения стали угадываться далеко наперёд.

Оболочка вокруг грузового отсека берегла их. Безмерная гладь, опоясавшая себя млечными переливами, хотела притронуться к ним, выдернуть в свои стылые длани и приобнять. Для команды это бы закончилось плохо. Скованный шок и леденящий хват пустоты – их бы всосало в неё, как через трубку, и растрескало, как только бы к ним подобрался мимо летящий метеоритный осколок.

Время оттолкнуть капсулу. Адмирал, что вёл их смертельное судно к величию, сам был готов понести себя к лону Третьего, к создателю самых совершенных правил, которым он как никак следовал. Тит видел, как ближе к своему концу Стронц начал всё чаще и чаще рыться в записях основателей Ордена, как глаза его наполнялись слезами при виде отрёпанного пергамента и вмиг сохли, как только кто-нибудь осмеливался покашлять на затхлую рукопись, топчась у дальней полки.

«Я не придумал, что буду делать дальше, адмирал. Зачем же вы так? Зачем же так рано подводить меня под раздачу? – титанец преклонил голову к капсуле. – Вы же знали, что я не готов, что меня коробит лишь от одной мысли, что я Ваш преемник. Так к чему было назначать меня, а не чёртового Берилла, к примеру? – Тит, легонько ударив лоб о стекло капсулы, бережно толкнул её к рампе. – Я не первый капитан, кто прислуживал на Нимфее, и давайте уж честно, не самый покорный, но почему-то Ваш выбор пал на меня. Неужели из-за того, что я оказался последним? – новое ложе старого адмирала преодолело жестяные суставы. До оболочки грузового отсека оставалось совсем чуть-чуть. – Я недоволен Вашим выбором, адмирал, крайне. Но спорить уже бесполезно. Любой спор с мертвецом, как никак, обречён».

Капитан подбежал к рампе и остановился.

– А вот и последствия вашего выбора, адмирал. Наслаждайтесь, – проговорил он с пренебрежением, хотя обычно выражался сухо.

Спокойствием обычно молвили его руки, его глаза, его костлявые ноги, и только губы наперевес с языком могли в редкий момент выдать сумасбродство, творившегося у него в сознании.

И, как оказалось, он был прав, пренебрежение в тот миг зазвучало не зря. Ведь как только капсула вынырнула в открытый космос, оторвавшись от защитной плёнки грузового отсека, вдоль «Чёрной нимфеи» пролетел первый лазерный луч.

Ни визга, ни шёлоха. Корабль Тита оставался покоен. Луч достиг судна, дрейфующего напротив Нимфеи. Прогремел взрыв. Прогремел где-то внутри, где был кислород, но не снаружи. Снаружи оно слегка сдвинулось, сменив курс, и, подойдя близко к орбите, принялось зарывать нос в стратосферу находящейся ниже планеты. Это был Стронций.

Родина адмирала вот-вот ступала на порог гражданского неповиновения. Именно неповиновения, а не войны. Ведь войной это трудно назвать. Всего лишь пара десятков выстрелов с трёх сторон: оппоненты режима, сторонники адмирала и республиканские каперы. Так вот, с десяток фатальных выстрелов, и победитель к концу вечера сядет у главного ангара правительства. Лотерея, где выигрышный билет всегда вытягивают сторонники нынешнего режима.

По крайней мере, такой исход повторялся три раза. «Множитель 1,45, – кричали сборщики ставок, когда Тит проходил мимо игральных столов, чтобы налить себе неоновой пинты, – самая невыигрышная позиция для вас, друзья мои, но ведь вы можете поставить и на выигравших и на проигравших, не так ли? Рисковать вам не за чем, Стронций сам выберет среди вас победителя!». Тит даже не доходил до стойки, через секунду разворачивался и шёл обратно к машинам бойцов. В их мире деньги сыпались даже на политическую карту, настолько часто менялись режимы. «Титанцам до такого, как до луны», – думал про себя Тит, поглаживая в кубрике перед сном свой кушак, сотканный матерью во времена Столетнего марша. Их семейный кошмар длился полвека (для него – семь лет). Не зная, как выбраться из планеты, они питались объедками и спали под кучей гниющего мусора, чтобы не попасться на глаза нюхачам, а эти… этим только дай повод, они поставят всё нажитое на полуторный шанс убийства президента в ближайшие четыре года. Безобразие, одним словом. И в этом безобразии порой происходило немало серьёзного.

Пролетел второй, третий луч. Бедный корабль оппонентов Стронца распался на две половины. В полном молчании. Где-то далеко-далеко такие события ознаменовались бы безостановочным шумом. Под аккомпанемент оркестра корабли бы сталкивались, проходили друг друга насквозь и с помпой завершали полёт, отмечая под взрывы победу одних над другими. Но не здесь. Здесь ты погибаешь под немой вопль, как и большая часть тех, кто, наоборот, появляется на свет. Мысли Тита всё ещё перебивали щиты и наручи подчинённых.

«Смерть молчалива, Ваше адмиралтешейство, – Тит, тихо задумавшись, посмотрел на третий сбитый корабль, принадлежавший республиканским каперам. – И мы будем стараться потакать ей во всём, обещаю. Только позвольте сначала прийти в себя. Я ещё не совсем понимаю, куда двигать наше общее дело».

Капитан мгновенно встал в стойку. Сложив за спиной кулаки, он второй раз за день принялся говорить что-то вслух:

– Бойцы, – титанец слегка повернулся к первому ряду, – мы произнесём сегодня девиз. Придуманный светлейшим из Ордена, он звучал все эти долгие годы. Звучал громко, звучал уверенно. Каждый из нас гордился этим девизом, произносил его с честью, дабы зажечь страх наших врагов. Я несомненно считаю, что наш девиз вправе пожить ещё какое-то время, но, как вы знаете, новый Адмирал обязан привнести в голос Первого собственный голос. Буду честен, мне ещё не удалось прийти к нему. Но наши дела подскажут, каким образом следует произносить напутствия крови. Сегодня, – Тит встрепенулся, тем самым встрепенув «оловянного» офицера, – мы подпускаем нашего светлейшего к терниям ужаса, миру неведомых обязательств, укрыв его нашим щитом – знаменем «Кровавого ордена». – капитана пробрало. От гиперионного двигателя по корпусу вновь прошлась дрожь, осев у его креплённых ботинок, а потом у пояса. – Вы знаете, веки его закрыты, но уши готовы внимать, как и раньше. Давайте же сообщим Адмиралу, что девиз его живёт, хоть и, возможно, в последний раз. Вы готовы?!

– Готовы, капитан!

Заметив, как несколько кораблей каперов и сепаратистов разламываются на куски, Тит с воодушевлением положил правую руку на сердце:

– Да здравствует кровь!

– Да здравствует кровь!

Капсула адмирала незаметно проникла в сферу орбиты.

– Да здравствует кровь!

– Да здравствует кровь!

Офицерский голос, наконец, стал подобать уверенному стуку его каблуков.

– Да здравствует кровь!

– Да здравствует кровь!

И последнее судно каперов отплыло в безвестную темноту.

Сторонники адмирала отбили планету. На Стронции вновь независимость, хотя планета толком и не успела как следует её потерять.

Капсула зависла в воздухе. Скоро её ждал огонь стратосферы. Тит угрюмо повёл взгляд за рампу, надеясь, что одна лишняя секунда оттянет момент его нового назначения. «За что же вы так, адмирал?» – вновь вынырнуло из подсознания. Капсула исчезла из виду, фонари вновь докучливо заморгали. Половина грузового отсека попрощалась с холодными прикосновениями космоса.

Вскоре отсек оказался заперт, наглухо, и яркий жёлтый свет внезапно ударил боевому составу по глазам. Тит к тому времени подошёл к скамье, к тому месту, за которым провёл в размышлениях чуть ли не полные сутки. Дав отмашку возвращаться по своим местам, он последним делом взглянул в темноту. Оттуда на него глядел маленький зелёный экранчик, передававший на ту сторону всё, что происходило внутри «Чёрной нимфеи».

– Готовьте членов Коллеги, Мейтна, скоро нам предстоит много работы, – экранчик в ответ еле заметно кивнул, – заполняйте бумаги и лучше не затягивайте. Если к нашему прилёту что-то окажется не готовым, моего расположения вам не видать.

Экранчик кивнул во второй раз, после чего спружинил на жестяной настил, следующий в коридор, и направился вслед за боевой командой.

Двигатель загрохотал более, крики механиков стали слышны даже здесь, возле скамьи. По поясу вновь прокатилось что-то, что титанец ещё несколько секунд ощущал. Это дрожь металась между бёдрами и первыми мышцами живота, запуская в голову безостановочные раздумья: «Пора остановиться, со страхом мне долго не протянуть. Пора остановиться, со страхом мне долго не протянуть…».

Так он просидел ещё пару часов, чувствуя с каждой минутой, как дребезжание всё меньше просится из него самого.

Правитель с Мейтнерия

– Ваша просьба выполнена, мейт-губернатор.

– Замечательно. Кто догадался, что это мы?

– Никто, мой господин.

– Даже Ласка?

– Он в недоумении больше всех остальных.

– Замечательно, замечательно.

Своим «замечательно» Мейтна привык завершать любой разговор. Его секретарь остался давно глух к этому слову, оно стёрлось, как и любая пресная фраза, полюбившаяся членам Коллегии. Однако всегда губернатор припрятывал под окончание своей речи каверзную загадку: «Что же он имел в виду? С какой интонацией он произнёс это? Рад он или разгневан? А может, он просто расслабленно мямлит, не вкладывая в слова ни чуточки смысла?».

Мейтна махнул рукой. «Секретарь, тебе пора», – обозначал этот жест, и неважно, кому он был адресован. Покоробившись, подчинённый вежливо поклонился, пригладил белённый жилет, а после, выровняв волосы на правом виске, неспешно последовал к выходу. Взгляд Мейтны его поторопил.

Губернатор обожал напоминать всем, что твои действия не только тебе подвластны. Каждый, кто хоть немного относился к его свите, отдавал в той же мере часть своей души ему на растерзание. И лакомым кусочком для уважаемого господина, в большинстве своём, было чувство стыда. Малого, крупного – неважно. Препарировать твоё смущение он мог часами. И редкий подопытный после всех этих процедур выставлялся на общий суд. В целом, окружение губернатора довольствовалось только его короткими указаниями, грозным и в то же время расслабленным голосом и сухой, на первый взгляд, невинной улыбкой.

Вода размеренно поглаживала шею. Всплески ещё были слышны, но очень тихие и ненавязчивые. Когда Председатель нажал на кнопку гидромассажа, ванна вовсю встретила его водяными овациями. Ему нравилось это, возвращало к чему-то первобытному. Так, ему казалось, утроба матери пробуждает дитя в первый раз, и, коль уж это сопровождает нас в жизнь, то и искать умиротворения надобно в бурлящем потоке.

Мейтна сомлел. Шея его понемногу сползла к воде, по гранитному борту ванны, встретив на пути лишь взмокшие, но всё еще ухоженные волоски. Позавидовать ему могла любая коллегиантка, так как не каждая одежда женщин в этом сугубо мужском предприятии могла выглядеть столь же изящно, как причёска мейт-губернатора. И всё бы ничего, если бы дражайший и «обожаемый» всеми Председатель не хвастал собой при каждом коллегиальном собрании. Хвастал безмолвно, как и принято любому интеллигентному честолюбцу, но до безобразия заносчиво.

Мейтна не считал себя заносчивым. Добродушием он называл попытки элегантно оскорбить прислугу, а снисхождением – наказание в виде «сна под луной». Этому наказанию подвергались швейцары, повары, ключники или служанки, которые любили втайне водить шашни с другими швейцарами, поварами и ключниками. Суть в том, что как только тебя застают в постели с другой обслугой или вы оба стараетесь поутру, надеясь обмануть свою совесть, выйти на службу с разницей в десять минут, то на следующий же вечер ваши кровати выносят во внутренний двор коллегиального здания и предлагают провести ещё одну «бурную» ночь.

Вначале обслуга не считала это наказанием. Не считала до тех пор, пока не наступала осень, особенно поздняя. Тех непокорных, что осмеливались провиниться в первые заморозки, даже называли героями. Не мудрено, что Мейтна заботливо припрятывал контрацептивы под каждой подушкой – ещё один признак его великого снисхождения, – однако он не был бы всеобщим любимцем, если бы не одно но: предлагая свой чудный подарок, он непременно утаскивал с собой одеяла. И именно таким он и представал в жизни – существом, вышедшем в мир в лучах солнца; младенцем, покинувшим умиротворённое материнское чрево, но оставившим ей в напоминание вздутый, рваный рубец.

Из-за пара губернатор перестал видеть потолок бани. Появился повод сомкнуть глаза и расслабиться. И он сомкнул, на мгновение, но тут же привёл себя в чувства. Заплеснув на лицо бурлящей воды, он провёл ладонями по щекам.

Жизнь в стенах коллегиальной ратуши не давала покоя даже господам, что роются в бумажках меньше всего. Невротиком Мейтна себя не считал, однако один из местных коллегиантов без зазрения совести навешивал на него этот поганый ярлык. «Попросту судорога. Никакого эмоционального дискомфорта, никакого волнения – обычная череда рефлексов». Он вновь опустил шею, прокатил её по гранитному борту и развёл пузыри вокруг.

Отныне в голове возникали лишь безоблачные раздумья. Воспоминания о былом перемешивались с милыми глазками коллегианток, издёвки над подчинёнными путались с лязгом половников в общей столовой. Благо, между делом подумал Мейтна, он уже давным-давно кормится сам – в обход громадных ручищ и засаленных жабьих пальцев, после которых тут же хочется вернуть взгляд на поднос и уже никогда в жизни не поднимать.

Поток мыслительного трёпа продолжился, и он почему-то вспомнил о вчерашнем собрании в малом зале, о дурном запахе в туалете под лестницей, о двух близнецах, слонявшихся по ратуше и взявшихся словно из ниоткуда; о фейерверке, об убранном газоне на заднем дворе, о звероногах, о виолончели, играющей ровно в полночь, и, наконец, о костюмах, что были сшиты специально ко всем праздничным дням. «Кстати, о костюмах. Завтрашний ещё не починен. Где носит Франку, когда она так нужна? Ладно, если хочет поиграть с огнём, то… пусть. Пусть, я подожду».

Вдруг кожу Мейтны обдало прохладой. С предбанника сквозь пар просочился луч света, а на деревянную половицу ступила чья-то нога. Прищурившись, губернатор поводил шеей по краю ванны. Прошло ещё два шага, прежде чем Мейтна умерил свой прищур. Всё было ясно.

– Портной, не ожидал тебя здесь увидеть.

Неизвестный остановился, шаркнул сланцами и, когда хозяин увёл от него взгляд, легонько засеменил.

– Губернатор, вы сами сказали, что в этот день баня свободна. Похоже, вы меня обманули.

– Разве? Я говорил про сегодня? Ох, прости, дружище, наверное сказал невпопад.

– Ничего-ничего. В компании мыться куда приятней.

– Не в моей компании, думается.

Уголки губ Мейтны вытянулись – незаметно, как и всегда, – уколов меж тем ямочки на бледных щёках.

– Что же вы? Тут с вами хотела бы пообщаться половина Коллегии. Как никак, это единственное место, где можно узнать кого-то поближе.

– Портной, думаешь, я тот, с кем им будет интересно перекинуться парой фраз?

– Речь идет не про пару фраз, а про целую биографию. Вы хоть раз кому-нибудь открывались?

– Тебе. И этого достаточно.

– Я не в счёт. Скука заставляла вас… скука и время, что вынуждает быть рядом со мной. И вообще, мне кажется, не все истории, которые вы мне поведали, до конца правдивы.

– А мне есть толк их придумывать?

– Скука, губернатор, еще раз – скука, – неизвестный, что только недавно тихо перебирал ногами, размашисто шлёпнул ступнёй по воде. – Есть подозрения, что именно она и подталкивает вас к разного рода вранью.

– Да, ты прав. Стоит чаще раскрываться перед другими, – Мейтна, увидев, как полноватое тело Портного опускается в буйные пузыри, медленно отплыл к углу ванны. – Так будет больше поводов попускать пыль им в глаза.

– О чём и я, мой господин, о чём и я… кстати, ваш рабочий жакет почти доделан. Осталось пришить серебряные нити к низу и подточить правый лацкан. Дело на один час. Завтра, обещаю, вас будет не узнать.

– Буду выглядеть как губернатор перед Летним шествием?

– Да, если хотите.

– Надеюсь, не как предыдущий.

– Определенно. Вы же знаете, мейт-губернатору до вас не посчастливилось встретить меня.

– Самохвальство… самохвальство тебя не спасёт, Портной.

– Э-эм…, – мастер нервно сглотнул. – Это шутка, всего лишь шутка. Не воспринимайте всерьёз.

– И чего же мы тогда занервничали?

– Никак не… никак не занервничали, господин. Если разрешите, то я хотел бы извиниться.

– Да перестань.

Морщинки у глаз Мейтны дрогнули. Он немного отворотил лицо и, спрятав ухмылку, впроброс заметил, как его легкомысленный подчинённый поглубже погрузил шею в пузыри. Портной был на сантиметр выше – буквально (не постеснялся губернатор и это узнать), – а потому с особой сластью его хозяин просмаковал момент, как их макушки закачались примерно на одном уровне.

Мастер погрузнел, а как только понял, что выдаёт себя, сразу же погрузил свою голову на несколько секунд под воду. Не выдать своей слабости, не дать возможность поглумиться над чем-то постыдным. Если ты постыдился даже чего-то малого, не стоит вручать столь незаметный обычному глазу подарок своему хозяину. Но, кажется, мейт-губернатор успел. «Перечень фатальных смущений» в это мгновение пополнился ещё одним пунктом.

Портной набрал в лёгкие воздуха. Погрузившись во второй раз, он пробыл под водой чуть дольше.

– Мне пора возвращаться. Завтра, как обычно, жду тебя в семь утра. В кабинете.

– Губернатор, постойте, – вытерев лицо, мастер немного судорожно вскинул руку, – мне бы хотелось обсудить с вами ещё очень многое. Не торопитесь.

– Под многим ты подразумеваешь…?

– Мне просто хотелось сказать, – Портной, было видно, сильно разволновался.

– Твоё время на исходе.

– Если вернётесь в ванну, я вам поведаю кое-что.

Губернатор, оперевшись двумя руками о чугунные решётки стока, хоть и с большой неохотой, но вернулся к прежнему уголку.

Рука Портного расслабилась. И как только она оказалась в воде, мастер мягко, но пристально оглядел своего господина. Затем его взгляд обратился в сторону, туда, где клубился плотный согревающий пар.

– Однажды мама назвала меня трусом. Не знаю, как так получилось, но я едва ли не внезапно её разочаровал. После долгих лет близкого, почти что дружеского общения, я стал ей вдруг противен. Смерть отца повлияла на неё. Смерть её отца. Она восхищалась им, все удачи в своей жизни непременно связывала с его чуткими, бесцеремонными советами. Как только у меня освобождалась минутка и я начинал впустую слоняться по комнатам, она обязательно проходила мимо и напоминала, что нужно бдительней относиться ко времени. Так ей завещал отец, и так она собиралась завещать мне. Жёсткие правила – путь к дисциплине.

Наверное, именно поэтому она развелась с отцом – уже моим. Тот редко выходил за рамки: крутился на своей работе, а дома лишь расслабленно потягивал сигары и, растянувшись, посиживал в кресле. «Лоботряс, потративший её драгоценные годы», – таким я и должен был его запомнить, но, по правде, я не очень хотел. Отец по крайней мере был добр. Мама сама сознавалась, что быть доброй передо мной не обязана и потому редко отходила от своих слов. При этом я полюбил её больше отца. Наверное, потому, что дисциплина мне правда сильно приглянулась. Дисциплина в уме и дисциплина в руках. С таким подходом я, в целом-то, и заработал свои первые гроши.

Подрабатывая на маминой швейной, я убедился, что её маленький свод правил и правда даёт мне больше, чем какой-то напрасный кутёж на задворках квартала. Как сейчас помню, в один день она широко улыбалась. Улыбалась целый день, в кругу семьи, чего до этого себе не позволяла, во всяком случае на моих глазах.

Она была счастлива оттого, что я не был против её назиданий, не бился руками и ногами, пытаясь доказать, что я особенный, что я действую по-своему. Очень похоже на любого щуплого подростка, не правда ли? Но только не на меня. Переняв советы моего деда, в итоге я добился собственной швейной. Однако в одном вопросе я не мог руководствоваться дисциплиной.

Всё это время губернатор слушал Портного с осторожным потворством. Ему нравился выдержанный, последовательный слог его ближайшего подчинённого, однако редкие вспышки его недержания речи, так скажем, раздражали. Напоминало сухие разговоры коллег на собраниях, однако те не пытались залезть тебе в душу, а этот…

Прислонив ладонь у виска, Мейтна скептически потёр пальцем брови. С опаской он стал выжидать конца этого занятного душеизлияния.

– Что же разочаровало её? Почему она назвала тебя трусом?