Текст книги "Воин. Правитель. Чужак"

Всё вдруг стало понятно. Она устала быть смелой, устала быть терпеливой. Слова бездушных порядочных учителей, стремление к жизни, другой путь… он от всего этого отказался. А значит, пусть его судит судьба. Ведь в луже крови, как известно, осознание важного приходит лучше, чем в миг тишины и спокойствия.

Она убежала к лестницам. Затем поднялась в гардеробную и побросала вещи в несколько чемоданов. Её мало интересовало, что с ним, её интересовало одно – как быстро он поймёт, что не нужно пытаться искать. Её устраивал вариант, что он не проснётся. Пускай умирает, не утруждая себя лишними поисками.

И так вышло, что Праздник докатил себя до трубы, только в пене захлёбывался не рот – в пене захлёбывалась яркая голографическая маркировка. Она отлепилась от штофа и приклеилась к одному из осколков. Большая их часть распласталась у головы.

Он не просыпался день, не просыпался второй. Глаза его были закатаны, а мозг пребывал в отключке. Пятнадцать дней потребовалось пауку в спальной, чтобы свить первую паутину на кухне. Тараканы поднимались с подвала, клопы полезли из чердака, кто-то поселился у раковин, а кто-то угнездился под морозильником.

На двадцатый день пробегающее тараканьё почуяло, что он еле дышит, и они разбежались. Они не знали, как протекает отключка. Как живёт мозг, погружённый в ментальный кокон. Они не знали про кому. Про алкогольную кому, в которую редкий пьянчуга впадает при должной сноровке. А точнее, при должном дозировании алкоголя, попадающего в кровь регулярно и на протяжении долгих лет. Праздник получил штофом по голове и обязан был умереть, по всем законам, однако судьба не учла одного – сколь крепки узы дружбы у его организма с порочным приятелем.

Кровь на виске свернулась быстро, и к тридцатому дню будущий ноточей стал походить больше на спящего, чем на труп. И даже красная лужица под его головой спёклась таким образом, что жуткий и ровный натёк обрёл очертания скорее безобидного облезлого половика.

Половик присох вторым слоем, присох к коже и пристал к паркету. А из подвала тем временем пробивалась другая когорта вредителей. Мыши. Самые обыкновенные мыши, что плодились где-то там, между стен, и редко когда казали свои носы. Но дом запустел, и за ними перестали вести бесконечную охоту.

Они побоялись сразу вторгаться на кухню. Сперва они облюбовали столы в гостиной и возле бара. Затем, не чуя преград, стали набивать животы крошками, рассыпанными от ванной до коридора. Привычной еды не осталось. И они напали на мелочь, что предшествовала их появлению. Тараканы взяли на себя смелость сопротивляться. Они проворно убегали, минуя дыры, из которых всё лезла и лезла мышиная стая. А клопы, по дурости своей, мчались обратно в те щели, откуда осмелились показаться. И их уже подстерегали. Молодняк, родившийся на днях у банды мышей, нуждался в хорошей подкормке. Но и этого оказалось мало. Два изнурительных дня – и мелочь закончилась. Был съеден последний увёртливый коротыш, и банда обратилась в войско. Молодняк составил ядро, и всей своей голодной пехотой мыши двинулись к главному безразличному лакомству.

Праздник задышал чаще. Когда закопошились зрачки, он ощутил, как что-то стучится, бьётся в азарте. Само сердце как будто прибилось к мозгу и начало пихаться, рьяно одёргивать. Его посетила боль. Её было мало, чтобы прийти в себя, но достаточно, чтобы пробудить первый рефлекс. Дрогнули пальцы. На них накинулись мелкие истончённые зубки, и Праздник повёл рукой вверх. Мыши дотолкли её до подмышки и принялись за халат – прожирать путь до тонких нажористых рёбер. Второй фланг атаковал снизу, покусывал икры и прогрызал, по крайней мере пытался прогрызть, кожу на округлом бедре. Детки вились возле затылка, поедая отросшую гриву и помирая от несварения. Волосы погубили молодых новобранцев, и старшим пришлось показать, как на самом деле нужно добираться до лакомства. Они научили молодёжь прорываться сквозь волосы и кидаться на голый затылок. И у молодых появилась минута. Они выгрызали луковицы, надкусывали корешки волос и с бешенством выцарапывали себе мясо. Им дали совсем немного, но они справились. Пока их старшие братья горочкой запрыгивали на лицо хозяина дома, детки успевали наестся до одури, опрокинуться на хвосты и покатиться до своих нор, помирая теперь от обжорства.

Самая крупная мышь ухватилась за щёку. Праздник вздрогнул, и той пришлось отбежать.

Рефлексы. Они пробудились и потянули за собой сознание. Праздник проснулся, пришёл в себя, и первое, что ему удалось, это почувствовать боль. Не успел он заныть от невообразимой мигрени, как тут с его глаз сошла первая пелена. Перед ним пошаркивало что-то серое, что-то подвижное. И это волнообразное нечто явно имело с ним счёты. Он попытался оттащить ногу, но ему помешал новый болевой приступ. Он приложился рукой к щеке и тоже вскричал. Её не было! Ладонь вошла в рот, промчалась мимо зубов, совершенно свободно, как будто полезла в карман, и это заставило его ужаснуться. Пожрали не только щёку, но и мочки ушей, и волосы, и кожу на пальцах. Часть головы, и та осталась без кожи!

Он не мог встать. Мышцы на ногах ещё просыпались, и потому он задвигался так, чтобы тазом взять на себя основные движения, а ладонями помогать ускоряться. Единым строем мыши накинулись на еле живую пятку, и, прикрыв путь к отступлению, запрыгали по стене, рядом с его рукой. Он отползал, снимая халат, и отбивался им, как умалишённый, которому в пылу бреда привиделись самые настоящие черти. Он отпугивал войско, но с каждой секундой оно становилось всё уверенней и раздражённей. До выходной двери Праздник отпрыгивал, и в какой-то момент к мышцам всё-таки прилила кровь, и он, наконец, сумел встать. Встать на карачки. В ушах всё ещё слышался звон и грохот от отбойного молотка. Череп распирало от бесконечного импульса, от мигрени, которую он никогда не испытывал. Слишком много событий, резких движений и мыслей, чей поток всё лился и лился. Без конца, без объяснений и без особых на то причин.

Его ещё покусали. На выходе, возле половика, и он во всё горло закричал: «Спасите! Уберите их! Уберите их от меня!». И соседи услышали. Сперва загорелись окна в домах, потом свет залил чужие половики, а в конце пооткрывались и двери. Соседи сами закричали от ужаса. Праздник-таки оказался жив! Жив! После стольких дней! И, не особо видя, какая зараза кусала его по пяткам, один из соседей окатил беднягу ведром воды – от греха, будучи в полнейшем недоумении. И весь остаток ночи все, кто жил рядом с Праздником, находились в полнейшем недоумении. Они не верили, что он выйдет. Не верили, что увидят воочию. Но он вышел, и сразу дал понять, что пробки выбило окончательно. Алкоголь полностью вышиб ему мозги.

Вода привела Праздника в чувства. Он заблеял, завопил о сером проклятии и взмолился, чтобы всё за его спиной немедленно предали огню. Но соседей нельзя было убедить – не на карачках, не с членом навыкат и не с халатом, что под светом фонаря имел огромную дырку под боком. Дырку в том месте, откуда слегка выглядывали его обглоданные тонкие рёбра.

К утру Праздник нашёл себя на операционном столе – ему пересадили новую кожу. В доме вытравливали мышей, а соседи, чуя свою вину, пообещали поухаживать за его домом до того момента, пока он любезно не сообщит им «катиться подальше».

Праздник сообщил «катиться» сейчас. Он пролежал ещё тридцать дней – в полной тиши, в изоляции от других, совсем не утруждая никого хотя бы интересоваться его состоянием. Он встал на ноги и не хотел возвращаться. Вполне удачной идеей он посчитал мысль остаться в мирных застенках до самой старости. Остаться в больнице, среди ненормальных и немощных, где можно бесконечно рассказывать байку, как над ним изощрённо и до ужаса восхитительно подшутила Вселенная. Но даже его с этой невероятной историей посчитали занудой, вытолкнули в коридор и указали на выход. И он вернулся домой, прикрыл входную дверь со стороны двора и прилёг на истоптанный половик.

Портной особенно хорошо помнил конец этой длинной истории. Председатель говорил, как будучи загнанным в пустой затравленный дом, Праздник ещё долго кричал и бил в стены, пока, наконец, не нашёл осколки разбитого штофа. Он снюхал с него остатки хмеля и тут же отбросил. С ненавистью он взглянул на капли сайкры, на своего старого приятеля и, перейдя через иссохшую лужу крови, достал ключи. За время работы в Коллегии Праздник так и не появился у своего дома.

Портной прислонился. Если бы ему разрешалось курить, он бы наверняка закурил. «Не то место. Болвана Лихорадки нет рядом». Мастер наклонился и c прищуром глянул на коридор. Девушек не было видно, но стало потише. Они смолкли, как и заносчивый ветер. Похоже, «безустанным пчёлкам» Праздника удалось справиться с форточкой. Загнав её в ставни, они удалились к концу композиции – пришивать последние детали узора. Но эхо всё отдавалось. Дождь всё ещё тарабанил – посдержанней и не столь путано.

«Стало быть, можно приступать к работе…», – Портной, сняв прищур, отстал от стены. Он сунул руки в карманы, отдёрнул жилетку и сделал пару шагов. Красоту Длинного коридора ему предстояло разбавить капелькой безобразия. Буквально капелькой… и буквально на пару-тройку часов. Здешний сноб удостоился неплохой встряски, и мастер надеялся, что после встряски ярче линкрустовых стен в Длинном коридоре будет светиться лишь эта побелевшая снобская голова.

Мейтна давил на пятки так, как будто бы те в чём-то провинились.

– И я должен поверить? Вот так запросто? Не мог я оставить тебя в кармане, просто не мог, – Председатель заговорил шёпотом, перекинув шар с руки на руку. – Или у тебя есть сомнения на этот счёт? Есть? Ну давай, расскажи! Я помню, как ты пытался трижды. Трижды ничего не вышло. Побег бесполезен, ты это знаешь. Дальше Коллегии тебе не сбежать. И если потерял тело, то уж изволь принять смерть достойно. Иначе скоро и духа лишишься, бесполезный осёл.

Председатель, добравшись до двери кабинета, вставил ключ. Замок немного посопротивлялся, но затем, сильнее надавив кистью, мейтнериец услышал желанный щелчок. Прикрывая шар рукавом, он огляделся по сторонам и поскорее зашёл в кабинет. Зашёл он спиной к столу, всё ещё выглядывая из проёма. «Отлично, никого. Давай-ка припрячем тебя», – последнее он пробубнил вслух и приклонился так, что мало кто бы поспорил, что он делает это в тысячный раз. Мейтна положил сувенирный шар на столешницу тумбы и с горестью выдохнул. Трофеи частенько пытались сбежать. Кто послабее, уходили недалеко, мотались по подоконникам северо-западного крыла; кто посильнее, разбегались по мусоркам и выдвигались наружу; кто поумнее, выдвигались во все стороны по ночам. Но насколько бы умён и хитёр ни был узник – даже до жизни в ловушке, – по итогу, он оказывался вновь заперт.

Мейтна чувствовал, что останки смелеют. Им привели собрата, а они сделали его своим лидером. «А как ещё это объяснить? – задавался вопросом губернатор, – только и полагайся на дурацкие суеверия». Но в конце концов он отвергал и их и приходил к выводу, что подумал глупость. Ведь трофеи не видят друг друга, заклятие не строит уз, не сочиняет порталы или лестницы. «У заклятия нет лазеек», – Мейтна уверился в этом. Но тогда почему они осмелели? Почему появление нового узника сделало из прежних отшельников столь ладных сообщников? Мириться или выяснять это не было времени. Ему хватало и того, что трофеи попадаются на тех же местах. Когда из него сделают дурака, когда трофеи явятся перед дверью подчинённых-коллегиантов, он окажется на полпути к новой постели. Кресло адмирала было хорошим подспорьем, безусловно, но в первую очередь Мейтна, как и любой хитрый завоеватель, думал о размахе своего комфорта – о глубинах, в которых утонет спина. И никакой миниатюрный протест не помешает ему возлечь под боком штурвала грандиозной Нимфеи.

Но вдруг посреди раздумий зашумели окна. Губернатор повернулся. Верхняя форточка отворилась, и на стол посыпались капли дождя. Резкий шквал ударил по папкам, закинул пару капель в бокал и опрокинулся в кресле. Мейтна привстал, отпустил разбитый шар и отошёл от тумбы. В момент, когда шквал повернул кресло чуть боком, он дёргано шагнул вперёд. Стол был прибран, бумагам ничего не грозило, однако на столе лежало то, о чём ему бы стоило беспокоиться чуть получше. На столе лежал новый узник. Он был заключён в старые кандалы. Последний сувенирный шар – в нём ошивался новый пойманный бедолага. Он бродил по Лесу – в самой безопасной клетке, из которой, бывало, прорывались радостные крики. И теперь эту клетку заполоняла вода. С форточки падали капли, и, попадая на кумпол шара, они растекались крупными кривыми протоками. Дождь поселился возле Коллегии и отныне селился внутри сувенирного шара. А чтобы узник не захлебнулся, губернатор накинулся на шар рукавом. Пододвинув сувенир к краю стола, он ухватился за подставку и поскорее его стащил.

Он вновь повернулся, затем поравнял взгляд с тумбой и сделал шаг. Подставка слегка покосилась, и шар качнулся. Впереди, в дверном проёме, внезапно возник Портной. Озираясь на разбитый шар, он через секунду озирался на тот, что болтался в руках у хозяина.

– Ваше превосходительство, я не знал, что их несколько. Откуда они у вас?

– Портной?! Ты чего здесь забыл?

– Извините, господин, извините. Загрыз интерес. Прошу прощения, – Портной бочком стал двигаться в направлении тумбы, – скажите, откуда… в чём их… в чём их особенность?

– Стой, – подняв голос, губернатор выпрямился. – Не двигайся. А лучше сделай шаг вправо и выйди через проём.

– Вы не подумайте, господин, мне правда стало интересно.

– Ты ищешь предлога?

– Утоляю любопытство.

– Я же сказал стой. Эй, стоять! – Мейтна подскочил к тумбе, накрыв попорченный шар другим рукавом.

– Слушаюсь, господин, – Портной, отшатнувшись, засеменил обратно к проёму. – Неудачная была затея, простите. Я пойду, если позволите.

– Нет уж, у тебя было время. Давай же утолим моё любопытство. Скажи, Портной, – Мейтна замер, – ты трус?

Мастер отвёл голову:

– Мо-моя матушка так считала.

– Я помню. И вот чего она тебе явно не говорила: ты не только трус, ты ещё и паршивый лжец. Безрассудный, нелепый… вот скажи, что за дурацкий предлог?

– Не предлог, господин, просто внезапное любопытство.

– Ты репетировал?

– Нет, что вы. Если помните, вы меня и раньше отчитывали, – Портной опустил взгляд.

– И всегда по такому сценарию? Ну да, рассказывай.

– Я искал повода.

– Поглазеть на свою находку?

– Зайти к вам.

Во время этих слов глаза мастера поднялись. Мейтна, притворившись, что ничего не заметил, продолжил допрос:

– Ответь мне, в коридоре я отдал неясное поручение?

– Вполне ясное, мой господин.

– Может, оно звучало как-то двусмысленно?

– Никак нет, не двусмысленно. В контексте поручения, если подумать, оба эти слова схожи по смыслу.

– А я испугался, что мы друг друга недопоняли. Сможешь тогда объяснить, почему, зная значение слова «ясный», ты всё-таки оказался у меня перед носом?

– Я лжец. Я лжец и дурак, господин. Но могу вновь стать трусом, если хотите. Плюньте в меня и позвольте вернуться к работе.

– Ну уж нет, ни за что. Сначала объясни, что с тобой происходит.

– Об-обыкновенное любопытство.

Мейтна взъярился:

– Так, слушай! – положив на столешницу тумбы новый шар, губернатор вытянул шею и уткнул лицо в переносицу мастера. – Если тебя забавляет наша игра, то ещё раз подумай. Подумай, в чью сторону ты строишь ходы.

– В их, господин.

– Так в чём тогда дело?

– Они предсказуемы.

– А я нет, Портной?

– Ваша реакция – да. Ваша первая реакция. Мне вдруг стало интересно, что пойдёт за ней следом?

– Твоё увольнение.

– Само собой, господин, но…, – Портной, видно, заволновался. – Но обещаю, я не опущусь до такого. Обещаю, что остановлюсь задолго до крайней черты. Вам не придётся меня увольнять. Вам не придётся стыдиться. Вы, возможно, ещё меня поблагодарите. И это будет уже не так предсказуемо.

Мейтна, почувствовав влагу на рукаве, ухватил себя за запястье. Он посмотрел на нового узника и опустил манжету:

– Ты мне пудришь мозги. Если есть план, касающийся меня, приказываю немедленно поделиться. Или…, – Мейтна отпихнул подчинённого и наклонился над тумбой, – …уходи. Оставь план себе. Сыграй, во что собирался, но помни, – мокрый рукав вытерся о жилетку мастера, – ты себя выдал.

– Я не за этим пришёл, мой господин. Мне не нужна ваша злость. Честно говоря, я выдал себя ещё раньше. Ваша первая реакция мне известна давно, – Портной выхватил мокрый манжет хозяина и постарался просушить его сухими ладонями. – Вы тогда убежали, помните? В бане? Я рассказал вам о маме, о детстве, о швейном деле и…

– …о признании.

– Да.

– Мне казалось, здесь ты уж точно провёл черту.

– Вы не посчитали её крайней. Видите, я ещё не уволен.

Губернатор, услышав столь наглый выпад, хотел было вырвать рукав, но не смог. Подчинённый сжал ему пальцы, надавил на запястье и немного потёр манжету.

– Да что…?! А ну отпусти?! Ты что тут устроил, Портной?!

– Учусь, мой господин. Я просто учусь тому, чтобы быть немного смелее.

Мастер прижал хозяйскую руку к талии и довольно резко повёл её ниже, остановив у основания ягодиц.

Мейтна, едва опомнившись, вырвал рукав и протянул ладонь к тумбе. Он выгнулся, прокатил разбитый шар по ровной поверхности и вложил все силы для размаха. Портной, прежде чем получить удар в лоб, испуганно округлил глаза. Осколки посыпались, хлынули в стену и кинулись на порог, как и спина наглеца. Впившись ему в кожу, часть стёклышек залезла в густую, осторожно примазанную причёску. Вырвался пепел. Он вспорхнул. Вспорхнул над виском, а затем медленно-медленно постелился у лба и бровей. Погибший в испытании узник терял последние клоки души, а мастер всё скулил и скулил. Останки оставляли след – их тянуло бороться. То, с какой охотой они прогрызали веко и въедались в глаз мастера, говорило об их подавленном чувстве, об их обиде. И обиде скорее на самих себя, чем на кого-то ещё. Не будь бреши, не будь их надзиратель таким растяпой, они бы вытеснили душу мастера. Да, безусловно. Вытеснили бы и протянули вперёд кулаки. Хватило бы и четверти сил, чтобы дать надзирателю сдачи.

– Прошу меня простить, хозяин. Я правда… правда пришёл не за этим. Я не хотел вашей злости.

– Выметайся! И возвращайся только тогда, когда рядом окажется мой секретарь.

– Я не строю ходы против вас, – отползая к дверному проёму, Портной то и дело пошикивал. – Поверьте, я не вру. Это был я. Настоящий я. Без плясок и бесстыжего раболепия. Вы ещё вспомните, как я попытался открыться. Единственный, кто попытался.

– Да меня сейчас вырвет. Выметайся. И больше не давай мне повода действовать предсказуемо. И ещё – если тебе так неймётся, я поищу тебе мальчиков. Или кого ты там предпочитаешь? Да хоть стариков! Одна лишь просьба: держи свой член при себе. Расползутся слухи, на меня не надейся. Если услышу, что ты с кем-то обхаживаешь подсобки, сошлю в город – подбивать ботинки нищим, ясно?

Мейтна подпнул каблуки, что немного не поспевали исчезнуть в проёме.

– Ясно, как ваши глаза, мой господин. Я буду ждать благодарности. Вы еще вспомните о ней, мой господин, непременно вспомните.

– Вновь лебезишь. Ну, ползи уже. У тебя есть незаконченные дела.

Мастер полз, не смея обернуться или хотя бы потрогать порезы. Они расходились, прошивая морщинистый лоб. Как назло, задело и второй глаз. Тот наливался красными жилками, и, судя по вздрагивающему затылку, принимал на себя прилив кислорода. Сосуды лопались, будто гнилые верёвки, а в зрачке, охваченном умирающими останками, утопали последние очертания света, отражённого от зеркал. Мейтна даже слегка напугался. Он не хотел наказывать зрение. Не хотел лишать Портного лучшего друга и лучшего инструмента. Без него исчезнут хорошие ткани, исчезнут платья, ладно скроенные и прекрасно сидящие на плечах. Канет в небытие сюртук, в конце-то концов. Портной уверял, что сюртук превосходно парирует лето, что он дышит осенней прохладцой, свободной от притязаний зимы. И Мейтна был заинтригован. Правда ли, что он его уже надевал? Или это очередное враньё?

– Найду тебе доктора. Глаза нужно сберечь, – Мейтна дождался, когда Портной отзовётся на его голос. – Убьёшь двух зайцев. Найду такого, какой будет под стать твоим предпочтениям. А пока зашей себя. Хотя бы на время.

И, поскрипев осколками, дверь в кабинет захлопнулась. Мейтна отошёл от порога, стряхнул с ботинок мелкие стёклышки и приблизился к тумбе. Он вновь наклонился, аккуратно прихватил новый шар и тихонько покрутил его, чтобы убедиться, нет ли трещин. К его счастью, трещин не оказалось, но он всё равно разочарованно выдохнул: нутро шара покрыли беспросветные тучи. Десяток капель – и ливень взял на себя обязательства утопить прихотливый миниатюрный Лес.

– На свету тебя оставлять опасно, много свидетелей. Надеюсь, ты справишься, – и, открыв шкафчик тумбы, он положил в темноту новую клетку. Справа хранилось семеро старых, от которых пахло старым, нестиранным бельём. «Попытались сбежать через прачечную». Шкафчик закрылся. Ладонь с порванным рукавом дважды повернула ключ.

Мейтна надеялся, что не забудет достать бедолагу утром. Однажды один из них так и умер – от недостатка света. Растения вымерли, как и дичь, как и вся живность для пропитания. И так Председатель дошёл до мысли, что даже в ловушке всё должно идти своим чередом. На десятой попытке, убеждал себя надзиратель, он не сделает ни единой осечки. В этот раз осечка обойдётся ему слишком дорого.

В дверь постучались. Мейтна скорее отошёл от тумбы и спрятал испорченный рукав в карман.

– Мой господин, звали?

– Да, Франка, входи.

Горничная, чуть расширив проём, оттолкнула дверь. Охнув, она заступила на раскинутые по порогу осколки.

– Этим займёшься позже. А пока проследи, чтобы все окна в кабинете и моей спальной держались там, где им следует, – Мейтна взмахнул целым рукавом и указал в сторону бешено бьющейся форточки.

Горничная охнула вновь и быстренько взялась за полы сарафана.

Секретарь подослал её вовремя – первое поручение на день буквально упало с неба. Хотя сперва господин мейт-губернатор хотел ей поручить другое – управиться с вещами господина Ласки. А точнее, предать их вместе с вещами стенографистки огню.

Любовники, чья связь раскрылась, пропали бесследно, «скинув с себя любое напоминание о Коллегии». И только самые прозорливые ноточеи, заслышав это, впадали скорее в раздумья, чем в испуг. «Большинство всё равно заставит всех думать, что это была отчаянная попытка сбежать. И будут правы», – размышлял про себя Мейтна, так как столь очевидный сценарий играл ему как раз таки на руку.

Сражение Франки закончилось, и форточка, повоевав где-то с минуту, вошла в набухшие ставни. Мейтна расщедрился на благодарность и почти сразу же приказал сделать то, что задумывал приказать изначально.

Господин Праздник, покинув обеденный стол, поспешил к своему кабинету. Ему встретились близнецы, которых за годы службы он видел лишь пару раз. О них ходили разные слухи, и один слух он породил сам, чем, конечно же, бесконечно гордился. Однажды за игрой в годж он рассказал четверым коллегиантам, что близнецы, на самом деле, это уличные музыканты, что каким-то образом сумели втереться в доверие к охранникам на границах анклава. А пройдя охрану, они потихоньку пробрались к южным теплицам. У самых стен, подальше от окон главного здания, музыканты увидели двух молодых первочтеев, что курили запрещённую улку и делились мерзкими сплетнями: о недавно почившем Председателе, о своих комендантах и о том, скольких женщин они втайне затащат в свои постели. Вольнодумцы смеялись, таяли от восторга, но затем миг восторга прервался. Они почуяли странный, гнилостный запах. А потом, обернувшись, им почуялось совсем иное – равнодушие стали и вспревшее ветхое дерево. Музыкант поводил лезвием по горлу, пока другой махал палкой у головы второго вольнодумца.

Убийцы. Они сделали дело и прихватили первочтеев так, чтобы кровь натекла к их макушкам. Они охотились за одеждой, поэтому не могли позволить ей испачкаться. Кровь позволительна лишь для женщин, и двоим нежданным гостям было известно, что это правило разгуливало по столице именно из-за «деликатных перемолвок» Коллегии.

Убийцы отошли от теплиц и проникли в здание Коллегии через Длинный коридор. Они остерегались к кому-либо подойти и прятались за портьеры, до самой ночи.

Запах привлёк несколько глаз – именно глаз, не ушей, – ведь запах от близнецов и вправду шёл до неприличия резкий. Но как только эти глаза с укором подзывали служанок, близнецы исчезали за новым портьером.

Ночью убийцы настигли баню и хорошенько умылись, дабы не выдать собой уличный перегар, а затем нашли общежитие, где, наконец, увидели на плечах схожие бело-зелёные швы. Общежитие одевалось в жёлтые блузы и серые, зауженные галифе, а также носило бронзовые вензеля, заткнутые вдоль длинных лацканов. И какова же была радость близнецов, когда они обнаружили, что одеты во всё то же самое.

Нашлись и две койки. Две койки, принадлежавшие паре убитых олухов, а когда близнецы закрыли глаза, то тут же заснули, пожелав перед этим друг другу прекрасного утра. А поутру их прошлое кануло и оставило только мелочь, которую близнецы закопали вместе со сталью и вспревшим застаренным деревом.

Господин Праздник всё ещё невероятно спешил. В кабинете его ждали папки. Дела господина Ласки, а отныне – его дела. «И сучий отдел рассылок, гори он в бездне». Отворотив обложку, он пробежался глазами по первым двадцати строкам. Две новости: собрание торговых гильдий у границ VII кольца и жатва республиканскими палачами у системы Y. «Местные продолжают сражаться? Шутите? А-а, им помогают. Совет малых систем их услышал. Что ж, тогда дайте республиканцам в зубы, а потом суньте чего потолще. Предложат переговоры, дадут знак всем, что работают на износ. Пусть разбазарят все деньги, бросят в бой все ресурсы, а там уж и наши ребята подтянутся…». Он закрыл папку – от радости собственного заключения, – а потом подбежал к стенке, вытащил пару штофов и три бокала. «Что пьём сегодня? Хм…». Он выбирал между лимонной водой и концентратом ванили, приправленным лютернийскими семенами. Двадцать семь лет назад выбор, конечно, был больше – ему везло выбирать между градусом, вкусом и терпкостью. Однако и трезвость, как он, к удивлению своему, понял, довольно податлива к нехитрой игре. Считалочка, что он сочинил в институте, по крайней мере работала безотказно. Правда, из неё пришлось выкинуть кучу слов. Особенно тех, что шли потом в связке с «горячкой», «весельем» и «смыслом жизни».

Дно бокала позеленело, а серёдка стала немного мутной. Пять семян вместо трёх и вот – от ванили осталась лишь пенка и сладковатое послевкусие. Праздник налил ещё концентрата и приложился к бокалу, но губ не раскрыл. Сперва – укрыть рубец. Он подставил вторую ладонь к щеке и быстренько опрокинул голову. На этот раз мимо вытекла лишь треть концентрата. Благо, вытекла на ладонь. Он отвёл её от рубца, попробовал на язык и слизал то, что, пристав к пунцовой коже, отскочило от верхних зубов.

Праздник почувствовал себя хорошо. Он закрыл оба штофа и схватил три бокала в пальцы. Подойдя к стенке, он прошептал лимонной воде, чтобы она не злилась. Ведь у неё ещё будет шанс. «У меня есть другая считалка. Не переживай, в следующий раз определённо начну с тебя».

Он сел за стол и принялся за работу. За четыре часа исчезли все папки, лотки с бумагой заполнились доверху и, когда господин ноточей отвлёкся, взглянув вверх и размяв шею, копчик врезался болью. Вдруг ноточей вспомнил, что не работал так с последней недели, когда выступал на третьей трибуне. Он вспомнил, кого ненавидеть за это. «Ласка, сиротушка хренов, смешно тебе? Развлекаешься, наверное, от сисек отлипнуть не можешь. Надеюсь, эта сука, с которой ты убежал, тебя этой же папкой и удушит». Он встал и бросил последнюю папку. Та шлёпнулась и пододвинула настольную лампу.

Свет лампы дрогнул. За окном, обогнав раскат грома, сверкнули две молнии. Ноточей подошёл к окну и дёрнул за левую шторку. Окно затворилось, и, не думая, что это движение может отнять столько сил, он почувствовал, как в животе заурчало. «Ну, поужинаем, кости разомнём. Проверим, как там справились мои пчёлки», – сообразил господин Праздник и направился к шкафчикам, где во весь рост мог осмотреть себя в зеркале.

Убрав утреннюю подводку, он припудрил мочки ушей и прошёлся кистью по подбородку. Потускнели скулы, поэтому, макнув другую кисть в баночку с румянами, он принялся равномерно размазывать светло-розовый гель – чуть выше щёк, немного у основания носа, слегка на рубец. К ужину он никогда не готовился долго, так как считал, что вечерняя стряпня того не заслуживает. Слишком много чести, считал он, для тех, кто приходил на смену волшебницам, готовившим ему и его коллегам чудесный, сытный обед.

Вскоре он вышел. Закрыл дверь и отщёлкнул замок. До столовой он всё-таки хотел проведать Длинный коридор. Хотел убедиться, что цветы, прорастающие на линкрустовых стенах, не дали победить грозе.

«Роза, кроклус, мята, плющ. Роза, кроклус, мята, плющ», – спуск по лестнице сопровождался знакомой нескладицей. Она взмывала, ухала над мысленной гладью и разлеталась, словно солёная пена. Всякая минута, не занятая грузными мыслями, тащила ко рту бессмысленную чепуху, которую господин Праздник считал за достойное воплощение своих пустяковых фантазий.

Он нёс с собой много нескладиц, но эту берёг как особенную. И даже теперь, спускаясь к украшениям коридора, он не особо злился. Раньше он боялся признавать, что разминает извилины вот так глупо. А отныне даже испытывал некое подобие радости. Выносить приставучие строки, по крайней мере, ему стало намного приятней.

– … кроклус, мята, плющ-щ-щ, – он присвистнул, и ноги картинно замерли.

В десяти шагах – итог его грандиозного мыслетворчества.

Праздник заткнул для приличия пояс, стряхнул кабинетную пыль и, чинно отбив десятку шагов, вошёл в цветущий очаг Длинного коридора. Вдруг откуда-то с потолка сорвался звук. Виолончель. Сбоку – гром, что прорывался к коллегиальным стенам.

– Что это…? – опешив, выцедил Праздник.

Он отшатнулся. Перед ним, повисая с ухвата, болталась крохотная мышеловка. Отступив, он осмотрел весь портьер и пришёл в такой ужас, в который приходил лишь от своих выступлений на третьей трибуне. Мышеловки, большие и малые, свисали везде, слева и справа. Ряд, а затем строй. А затем – дюжина коричневых ромбов. Он отошёл ещё дальше. Одна мышеловка подёргалась, чуть съехала, и по портьеру заползало нечто живое.