Текст книги "Нерон. Блеск накануне тьмы"

XXI
Нерон

– И когда он уже явится? – спросила Поппея.

Все утро мы ждали прославленного скульптора Зенодора и обсуждали заказанную мной статую.

Я не знал, когда точно он прибудет, но не хотел этого признавать, иначе Поппея начала бы читать мне нотации о том, что я – император и все должны являться передо мной тогда, когда я того пожелаю.

Она не понимала, что артистами и художниками лучше не командовать. Любая такая попытка только отдаляет их, и тем более если это исходит от императора.

– Думаю, сегодня днем, – ответил я, просто чтобы ее успокоить.

– Уверен, что он подходит для этой работы? Ты ведь даже не подумал связаться с кем-то еще.

– Он – единственная кандидатура. Никто, кроме него, не способен даже гипотетически сработать статую такой величины.

Зенодор прославился после того, как создал огромную бронзовую статую Меркурия в галльском Августодуне[83]83
  Августодун – город, основанный в конце I в. до н. э. по приказу императора Октавия Августа как новая столица Галлии.


[Закрыть].

– Но почему она должна быть такой громадной? – спросила Поппея.

– Потому что должна – и все.

Я хотел, чтобы в Риме был свой колосс, причем даже больше Родосского. Тот колосс исчез, обрушился во время случившегося три века назад землетрясения, но память о нем сохранилась.

– Однако на работу над Меркурием у него ушло целых десять лет! Ты не можешь ждать так долго.

– Ты права, не могу и не стану. Я хочу, чтобы все – Золотой дом, реконструкция и статуя – было завершено к следующей весне.

– И как же ты сможешь принудить его закончить работу в такие рекордные сроки?

– В Галлии он остался без денег. Здесь такого не случится.

Деньги… С ними и так были проблемы, причем они росли, как снежный ком, а столько всего еще надо было сделать!

Да, надо искать новые источники.

Поппея вздохнула и снова откинулась на подлокотник кушетки. А я вспомнил о том, как автор той гнусной драмы сравнил ее с Еленой Троянской. Даже тот, кто предвзято относился к Поппее, не смог не упомянуть о ее неземной красоте.

Я смотрел на нее и пытался представить, какой ее видит другой мужчина. Но это было нереально. Образ Поппеи навсегда запечатлелся в моих глазах, в моем сердце, в моих фантазиях.

Даже Зенодор, каким бы гениальным он ни был, не смог бы во всей полноте запечатлеть ее красоту.

Вскоре, к нашему с Поппеей облегчению, слуги объявили о прибытии Зенодора и сопроводили его в комнату, где мы отдыхали.

Это был невысокий лысый мужчина с кустистыми бровями. Я совсем другим себе его представлял и потому удивился, увидев, какой он, мягко говоря, невзрачный. И зря: между тем, как выглядит человек, и его способностью донести свое видение до других нет никакой связи.

– Цезарь, – произнес он, – ты призвал меня – и вот я здесь, перед тобой.

– Рад тебя приветствовать. Надеюсь, дорога не сильно тебя утомила.

После того как мы обменялись еще какими-то не имеющими большого значения любезными фразами, я предложил ему сесть и посвятил в то, какой вижу задуманную мной статую.

Она должна быть выше любой возведенной до нее. Должна быть выполнена в бронзе, причем в позолоченной. И должна быть отдельно стоящей. И в довершение – черты лица статуи должны в точности совпадать с моими.

Зенодор, не перебивая, все выслушал, а потом произнес:

– Это весьма амбициозный замысел. Но для его воплощения придется работать на пределе возможного.

– Уверен, тебе это по силам, – сказал я в надежде, что сумею подкупить его своей неприкрытой лестью.

– В случае если попытка воплотить твой замысел закончится неудачей, это больно ударит по репутации, причем как по моей, так и по твоей, – заметил Зенодор. – Если статуя рухнет, как это будет воспринято? Люди могут увидеть в этом дурной знак – предзнаменование конца твоего правления. Нет, я не рискнул бы на такое решиться.

– Я не трус, как по мне – лучше рискнуть, чем вообще не попытаться. Тем более если награда за успех – неувядаемая вечная слава.

– Статуя не гарантирует тебе вечной славы, – возразил Зенодор. – Даже притом что она переживет тебя на какое-то время.

– Мне нужна эта статуя! Она должна быть воздвигнута, и никакие доводы не смогут убедить меня в обратном. Я поклялся Аполлону, самому Солу дал клятву. Он, глядя на землю с небес, увидит эту статую, в которой соединятся его и мой образы, и это будет подтверждением того, что я исполнил данную клятву.

– Хорошо, – согласился Зенодор, – а теперь перейдем к деталям.

Тут ему надо отдать должное: он умел красиво отступать и не давал загнать себя в тупик.

Для начала он хотел осмотреть место, где я планировал воздвигнуть статую, поэтому мы покинули дворец и переправились на другой берег Тибра.

Воздух в долине, где выкладывались камнем берега искусственного озера и возводились основные корпуса нового дворца, клубился от светящейся в солнечных лучах каменной пыли.

Зенодор вертел головой на жилистой шее:

– Теперь вижу и понимаю, почему эта статуя должна быть именно такой, как ты ее задумал.

Я провел его на территорию внутреннего двора, где работы уже были близки к завершению. Мостовщики укладывали каменные плиты, рабочие полировали мрамор на колоннадах.

Мы вышли к открытому, но огороженному и пока еще не засаженному зеленью участку земли.

– Здесь, – сказал я. – Земля останется голой, пока не установим статую, иначе все вытопчут. Статуя будет стоять лицом к Форуму и Капитолийскому холму, то есть смотреть на запад. Она будет возвышаться над колоннадами, так что ее можно будет увидеть с любой точки в Риме, именно поэтому она и должна быть выше ста футов.

– Да-да, – сказал искренне потрясенный масштабами моего замысла Зенодор.

Далее мы шагали по пустым гулким залам примыкавшего дворца, которые ждали финальной отделки, и вышли к искусственному озеру, которое было около двадцати футов в глубину и достаточно широким, чтобы вместить корабль удовольствий. Озеро единственное из всего комплекса уже было завершено, и все водостойкие камни были герметично подогнаны друг к другу.

– Скоро мы его заполним, – сказал я Зенодору и развернул его лицом к храму Божественного Клавдия, одна из сторон которого была превращена в общественный фонтан.

На вершине холма сверкала открытая солнцу и ветру веранда павильона, и от нее каскадом опускались по склону сады и выложенные кирпичом террасы.

– Я правда в жизни не видел ничего подобного, – сказал Зенодор.

– То, что ты видишь сейчас, – лишь пустые раковины, а вот когда мы их заполним, они действительно станут бесподобными в своем великолепии.

И я был абсолютно уверен в том, что, когда римляне увидят мое творение, все их сомнения относительно моих планов по перестройке Рима тут же развеются и они будут гордиться тем, что живут в поистине величайшем городе на земле.

Когда мы вернулись во дворец на другом берегу Тибра, Зенодор перешел к специфике. Попросил меня снять тунику и позволить себя обмерить. Статуя задумывалась обнаженной, и ему были нужны мои пропорции. Поппея наблюдала за нами с кушетки.

– При такой высоте статуи нам понадобится опора, то есть тебе надо будет на что-то облокотиться или держать что-то в руке, – сказал Зенодор, быстро работая со своим обмерочным шнуром. – Может, копье? Или меч?

– Ничего связанного с войной, – ответил я. – Пусть будет штурвал. А в правой руке я буду держать сферу. На голове – корона из солнечных лучей, раз уж это еще и статуя Сола.

– Но черты лица у него будут твои, – заметил Зенодор. – Это не смутит людей?

Я пожал плечами:

– Народ понимает символизм.

– Такую масштабную фигуру невозможно изваять целиком, придется собирать из отдельных секций. Но они будут соединены так мастерски, что швов никто не увидит, – говорил Зенодор, занося мои мерки к себе в блокнот.

И тут вдруг подала голос Поппея:

– Не стоит один в один воплощать его фигуру. Сделай ее более атлетичной и мощной, – в конце концов, это ведь и Сол тоже.

Зенодор несколько растерялся и вопросительно посмотрел на меня.

– Она права, – кивнул я. – Долг искусства – возвышать обыденное до великого.

Да, я не хотел, чтобы мои нынешние пропорции были на века запечатлены в бронзе. Хорошо, что Поппея обратила на это наше внимание.

– Пусть у моей статуи будет телосложение олимпийца.

Зенодор кивнул и что-то быстро записал в блокнот.

* * *

После того как он ушел, я сел на кушетку рядом с Поппеей и рассмеялся.

Она ткнула меня указательным пальцем в живот:

– Ты же не хочешь, чтобы у твоей статуи был такой?!

– Да, знаю, что-то я растолстел.

– О, нет-нет, не растолстел, просто стал плотнее.

– «Плотный», «толстый» – слова разные, суть одна. – Я обнял Поппею и погладил ее по волосам. – Но даю слово, я сброшу все лишнее, и к весне ты увидишь меня таким, каким я был до того, как стал «плотным».

– Ну, значит, у тебя есть шесть месяцев, – сказала она. – Когда родится наш ребенок, ты возродишься, как стройный атлетичный мужчина.

– Хочу, чтобы Нерон, который возьмет его на руки, был его достоин, – сказал я. – О, Поппея, как же я счастлив! Это просто не передать словами! Боги наконец-то благословили нас.

– Да, – согласилась она и, взяв с ближайшего блюда финик в меде, протянула мне.

Я отказался.

– Это я проверяла, как долго продержится твоя решимость. Что ж, первую проверку ты прошел. Но будут и другие. Больше никаких фиников в меде.

Поппея и не думала подниматься с кушетки – на этом месяце беременности она весь день напролет пребывала в сонном состоянии, – а я прошел в свой кабинет, чтобы разобраться с донесениями и прочими ожидавшими моего внимания бумагами.

А бумаг скопилось более чем достаточно: рапорты из провинций, письма губернаторов, дипломатические запросы, касающиеся территориальных или договорных прав.

Чувствуя прилив сил и даже некое возбуждение после общения с Зенодором, я с головой погрузился в работу, но тут в комнату вошел слуга и сообщил о том, что Александра ожидает, когда я смогу ее принять.

Я всегда был рад повидаться с моей старой нянькой и, хотя время для встречи с ней было не самое подходящее, сказал:

– Проводи ее сюда.

Эта милая женщина, все еще сильная и с прямой спиной, вошла в комнату и обратилась ко мне по имени, под которым она знала меня совсем маленьким:

– Дорогой Луций.

И она имела на это полное право.

А я, признаюсь, совершил большую ошибку, когда забыл упомянуть ее и мою вторую няньку Эклогу, составляя список тех, кто знал меня всю мою жизнь.

Как такое могло произойти?

Я встал и обнял Александру:

– О, моя дорогая, как же хорошо тебя видеть!

– Я должна передать тебе вот это, – сказала Александра и протянула мне какое-то письмо. – Думаю, его прислали мне специально, чтобы оно не попало на глаза шпионов. Никому ведь и в голову не придет, что какая-то старуха может стать адресатом важных писем.

– О, только не называй себя старухой, это так тебе не идет, – искренне попросил я.

– Ну, я сама вправе так себя называть, только не хочу, чтобы так меня называли другие, – сказала Александра и поцеловала меня в щеку. – А теперь я тебя оставлю, почитай, поговорить мы сможем и в другой раз.

Александра всегда была практичной и проницательной женщиной.

Она ушла, и я вскрыл письмо.

Письмо было от Акте. Ее имя, ее почерк…

У меня сжалось сердце – сжалось и чуть не выпрыгнуло из груди.

Но содержание письма было сухим и холодным.

Она правильно поступила, когда решила его написать.

Я свернул письмо и погладил его. Погладил так, как, наверное, не должен был гладить.

Акте… Я видел ее после Великого пожара, в тот день на полях…

Она – еще одна женщина, которая знала меня так долго, что и представить невозможно.

Акте была моей юношеской любовью. Чистой любовью в грязном и порочном мире. И память о том времени была для меня чем-то почти священным. Но мне нельзя было снова погружаться во все это. Святилище должно остаться святилищем.

Главное, что хотел узнать Сенецио? Кто, помимо него, хотел об этом узнать? И с какой целью?

Я так погрузился в раздумья, что не услышал, как в комнату вошла Поппея. Понял это, только когда она, наклонившись, обняла меня со спины за плечи и сонным голосом проворковала:

– Ты так много работаешь.

А потом, сосредоточившись на письме, прочла это самое имя.

– Ха! Да ты и не работаешь вовсе! Сидишь тут и млеешь над письмами своей бывшей любовницы! Так, значит, ты с ней переписываешься! – Поппея отстранилась от меня, и у нее на щеках от злости выступили красные пятна.

– Перестань говорить глупости. – Меня все это уже начало раздражать. – Она предупреждает меня о том, что некий, якобы мой друг, задавал ей вопросы. И эти его вопросы довольно странные. Вот, сама почитай. – И я протянул Поппее письмо.

Она с содроганием отшатнулась, как будто я предлагал ей взять в руки что-то ядовитое, но потом все же взяла.

– Это никак не похоже на любовное письмо. И это первое, что она написала за столько лет.

Поппея не знала, не могла знать о том, что мы недавно виделись с Акте, пусть даже и случайно.

– Она никогда бы не стала вот так просто это мне пересылать, – сказал я и рывком отобрал у Поппеи письмо Акте. – Теперь довольна?

Поппея неохотно кивнула:

– Да, пожалуй, с ее стороны это хороший жест. Но почему Сенецио решил, что она в курсе твоих дел? Почему твои приятели вообразили, будто ты все еще с ней видишься? Не на пустом же месте?

– Ну, они просто любители выдавать желаемое за действительное, – ответил я. – До тебя им не дотянуться, вот и выискивают хоть кого-то, кто, как они надеются, имеет ко мне доступ. Они вполне могли попытаться выйти и на других, будь то мужчины или женщины. – Тут я, правда, начал злиться и, глянув на Поппею, сказал: – Тебе следовало бы поблагодарить Акте: она, в отличие от всех моих бывших, этим письмом доказала, что остается моим преданным другом.

– И сколько еще твоих бывших здесь снуют?

– Ты же понимаешь, что это фигура речи, – сказал я. – У меня нет бывших.

Бывшие – мои партнеры, с кем я предавался плотским утехам в Байи, на вилле Пизона, на пирах, которые закатывал Петроний… Или проститутки в заведении Воракс. Но все это не в счет. Я даже не помнил их имен. А память на имена у меня была очень даже хорошая.

– Что-то плохо верится, – протянула Поппея.

– Хочешь верь, хочешь нет, но это правда. – Я посмотрел ей в глаза. – А как насчет тебя? Ты ведь, прежде чем выйти за меня, дважды успела развестись? Изменяла Отону, своему второму мужу, с его другом… то есть со мной?

И Отон произнес эти слова. Или, возможно, они были своего рода проклятьем?

«Зачем тебе это? Так хочешь стать императрицей? Жаждешь власти? Ты ведь его не любишь. Ты вообще никого не любишь. Я готов с этим смириться. Смирится ли он?»

– Ты по своей воле пошел на это, – сказала Поппея. – Тебя никто не принуждал. Я не прелюбодействовала сама с собой.

– Да, мы с тобой всегда и во всем были заодно, и никто нас к этому не принуждал, – согласился я.

Много чего было… И я не забыл об Октавии – на что ее обрекла Поппея, – а я это принял.

Я забрал письмо у Поппеи и положил его на стол.

– Ты и я – так будет всегда.

«Ты ведь его не любишь?»

– Ты любишь меня?

– Люблю. Конечно люблю. Зачем об этом спрашивать?

– Затем, что ты меня к этому подталкиваешь. А я люблю тебя. И спрашивать об этом у тебя нет нужды – ты знаешь ответ.

Поппея не была моей невинной юношеской любовью. Она была моей зрелой любовью, замешанной на чувстве вины, а это совсем другое, ибо нет никого дороже и ценнее, чем тот, кто знает нас и любит как светлую нашу сторону, так и темную.

XXII

– Я передумал, – сказал я.

Поппея посмотрела на меня со своей кушетки для дневного отдыха:

– О чем ты?

Но мне показалось, что ей не особенно это интересно. Беременность сделала ее томной. Томной и еще более прекрасной – прекрасной, как замедленно двигающееся видение, которое мы преследуем во сне и никак не можем настигнуть.

– О праздновании десятой годовщины моего восшествия на престол, – ответил я. – Это слишком значимая дата, чтобы ее игнорировать, и публичные церемонии послужат подтверждением того, что Рим успешно восстановился.

– Ты хотел сказать – восстанавливается, – поправила меня Поппея. – Впереди еще долгий путь.

Бывали дни, когда я с интересом выслушивал ее критические замечания по самым разным поводам и даже их приветствовал, но сегодня они меня раздражали.

– То, чего мы достигли за последние три месяца, уже можно назвать чудом. Так что у нас есть повод для празднования.

– Да, это чудо, которое стало возможным благодаря самой что ни на есть земной казне.

Казна. Я внутренне содрогнулся, вспомнив об огромном долге, который грозил ее опустошить, а предстоящие события только его увеличивали.

Но это не главное. Люди Рима многое вынесли и тяжело трудились. Они заслужили передышку и праздник в награду.

Так что позже в тот же день я встретился с Тигеллином и заявил:

– Я буду участвовать в гонках на колесницах в Большом цирке.

И прежде чем он успел что-то на это сказать, поспешил продолжить:

– Трибуны восстановлены, трек готов. Будет символично и правильно, если первые публичные зрелища состоятся именно в том месте, где начался Великий пожар.

У Тигеллина хватило ума не бычиться в самом начале разговора, и он сумел, вернее, думал, что сумел, сохранить невозмутимый вид.

– Гонки – это хорошо, – наконец сказал он. – И я согласен – день гонок на колесницах лучше любого другого события даст людям понять, что жизнь возвращается в нормальное русло. Но гонки могут состояться и без тебя.

Теперь и он начал меня раздражать.

– Думаешь, я не готов?

Тигеллин пожал плечами:

– Я этого не говорил.

– Но именно это имел в виду.

– Если ты так настаиваешь на ответе, то – да. Но больше меня беспокоит другое. Участвуя в состязаниях, ты привлечешь к себе всеобщее внимание. Люди будут наблюдать за каждым твоим движением, за каждым поворотом твоей колесницы, и – рискну такое допустить – кто-то из зрителей, болея за свою команду или еще по какой-то причине, может захотеть, чтобы с тобой произошел несчастный случай. А когда этого не случится, сама идея из головы у этого зрителя никуда не денется. Ты хочешь заронить подобные мысли в их головы? – Тигеллин пристально посмотрел на меня, взгляд его был безжалостным и честным.

Конечно же, он прав. Зрители на трибунах Цирка мечтают, чтобы их ставка выиграла, но не меньше выигрыша они жаждут увидеть зрелищную и кровавую смерть возничего, причем лучше не одного, а нескольких. И мое участие в гонках даст им возможность представлять мою гибель на каждом из семи поворотов беговых дорожек.

Но подобные мысли – удел робких. Если их принять, остается один выход – никогда не брать вожжи в руки на публике. Сам Аполлон в образе Сола передал мне вожжи своей колесницы и сказал, что мое предназначение – даровать Риму новую эпоху. И в ознаменование золотого века я приму участие в гонках как живое воплощение самого Сола. Да, это будет идеальное решение.

Со временем планы празднования десятилетия моего императорства становились все масштабнее. Я решил открыть павильон Золотого дома и пригласить на его открытие не только сенаторов и магистратов, но и простых горожан.

Да, я открою все залы и комнаты вне зависимости от того, будут они закончены или нет. А на закате мы соберемся на террасе и будем пить вино, любуясь панорамой нового Рима.

Работы по возрождению Рима шли своим чередом, а я все больше времени уделял тренировкам на треке Ланата.

Мои лошади постепенно превратились в настоящую команду, и теперь я мог сосредоточиться на том, чтобы приучать их подчиняться не только кнуту, но и звуку моего голоса.

Самая важная в команде, впряженная слева иберийка, была, кроме этого, самой своенравной, быстрой и проворной. Я понимал: если не контролировать ее на поворотах – все потеряно.

Ланат наблюдал за моими заездами и, когда я остановился напротив него, сказал:

– С каждым разом лучше и лучше. Уверен – ты готов.

– А вот Тигеллин говорит обратное.

Правда, у преторианца могли быть на то свои причины, и они не обязательно были связаны с моим мастерством возничего.

Ланат подошел ближе и погладил иберийку по кремовой шкуре:

– Всегда верил в то, что ты станешь лидером. Даже жеребенком ты была истиной иберийкой.

– Хочу быть достойным такой команды, – сказал я, – и без травм довести их до финиша.

Ланат кивнул:

– Травмы никому не нужны – ни команде, ни возничему. Как думаешь состязаться? Какой цвет выберешь?

Я сошел с колесницы на твердую землю.

– Нет, цвет выбирать не стану. Я ведь не принадлежу ни к одной из фракций: присоединюсь к одним – принижу остальных. Если бы мог, конечно же, выступал бы за Зеленых, но решил, что у меня будет свой цвет.

– Золотой?

Я рассмеялся:

– Как ты догадался?

– А разве есть другие варианты?

* * *

Я с удовольствием посещал Золотой дом и наблюдал за тем, как продвигаются работы.

Павильон на склоне холма, который, по моей задумке, должен стать настоящим вместилищем самых ценных произведений искусства и местом проведения государственных приемов, был уже отстроен, но его интерьеры еще далеки от завершения.

Прошел по первым помещениям. Проникающие внутрь лучи солнца освещали занятых укладкой мраморного пола работников.

Эти помещения соседствовали с залом, в куполе которого был круглый проем и который был отделан самыми разнообразными и очень дорогими сортами мрамора. Причем эти сорта по цвету варьировались от черного и белого до всех, символизирующих далекие провинции империи оттенков: желтый – Намибию, зеленый – Грецию, фиолетовый – Египет.

Золотой дом должен был стать воплощением империи, зримым доказательством ее могущества.

В залах витала мраморная пыль, а там, где с его укладкой уже закончили, работали над фресками художники.

Главный художник, Фабул, создавший фрески в Проходном доме, работал, стоя на строительных лесах. Потолок здесь был высотой двадцать пять футов, а в галереях потолки были еще выше. Под их сводами любой мог почувствовать свою ничтожность перед лицом мироздания.

– Фабул! – окликнул я художника.

Он медленно повернулся и посмотрел на меня сверху вниз:

– Рад видеть тебя, цезарь.

– Как продвигается работа?

– Идет своим чередом. Искусство лучше не подгонять.

Фабул отошел чуть в сторону, чтобы я мог увидеть начатую им фреску. Пока это были ярко-голубые и красные геометрические фигуры.

– Я здесь не для того, чтобы тебя подгонять, – заверил его я. – Пришел лишь для того, чтобы отдать дань уважения твоей работе.

– Насколько я понимаю, ты хочешь открыть дворец для ближайшего празднования, – с некоторым беспокойством в голосе произнес Фабул. – Так фрески к этому времени будут еще далеки от завершения, если тебя это интересует.

– Знаю, но у гостей появится возможность увидеть, как рождается чудо, и это возбудит их аппетит.

Фабул хмыкнул и поправил складку своей тоги.

Да, в это трудно поверить, но для него было важно работать в тоге. Даже не знаю, как он это терпел. Кто по собственной воле облачиться в такое?

– Незаконченное произведение зачастую выглядит весьма непривлекательно, – проворчал Фабул.

– И зачастую обещание соблазняет больше чего-то конкретного, – возразил я.

В любом случае на этом этапе я мог предъявить гостям только незаконченные произведения искусства.

– Мир наводнен замыслами, – сказал Фабул. – На одну завершенную работу приходится тысяча незавершенных.

Что ж, о моем Риме такого сказать не смогут. Я задумал отстроить его заново, и я его отстрою.

После короткого разговора с Фабулом я пошел дальше, через анфиладу залов – их было двадцать или около того, – пока наконец не вышел к композиционному центру здания, к залу с круглым проемом в куполе.

Пол здесь уже выложили мрамором и отполировали, как и мраморную облицовку стен, но главный и завершающий штрих в этом произведении, а именно вращающийся потолок, еще ждал своего часа. И это должно было случиться к тринадцатому октября, когда я проведу сюда своих гостей и у них от восторга закружится голова.

В нише возле водопада трудился один из наемных рабочих. Мы с Целером и Севером спроектировали русло реки, которая не с ревом, а тихо журча, каскадом стекала в огромную чашу.

Работник, увидев меня, распрямился.

– Уже почти готово, цезарь, – с гордостью произнес он. – Не знаю, чья это задумка, но комната точно будет петь.

– Рад, что наша идея превращается в реальность. А как там с установкой вращающегося потолка?

– Не знаю, я в такие подробности не посвящен, но слышал… как бы это сказать… у них там возникли кое-какие трудности.

– Какие такие трудности?

– Для правильного вращения диск надо сбалансировать. И еще, для его вращения, как оказалось, требуется больше воды, чем рассчитывали. Теперь вот они там заняты перерасчетами. Там, в смысле на холме, если ты сам хочешь посмотреть, что и как.

Я, ускорив шаг, быстро поднялся по довольно крутому склону на Оппийский холм.

Там под временно возведенным навесом на расстеленной парусине лежал огромный деревянный диск-колесо диаметром около тридцати футов. По кругу диска были схематично нанесены знаки зодиака, которые по окончании основных работ до́лжно было выполнить из слоновой кости, ну и места для отверстий, через которые вниз на гостей сыпались бы лепестки роз либо распрыскивались бы духи.

Несколько рабочих склонились над диском и, негромко переговариваясь, занимались измерениями.

Заметив меня, все сразу встали по стойке смирно.

– Насколько я понимаю, прежде чем его установить, вам требуется внести кое-какие коррективы, – обратился к ним я.

– Да, цезарь, – ответил дюжий рабочий. – Он разбалансирован, и мы пытаемся найти причину крена.

– И все еще его не инкрустировали.

– Не можем, пока не убедимся, что все идеально функционирует. Инкрустация из слоновой кости не терпит грубого обращения.

– Да, конечно, – согласился я. Однако, просто глядя на диск, невозможно было определить, насколько они близки к решению возникшей инженерной проблемы. – Все понимаю, но закончить его надо в ближайшие дни.

– Да, цезарь, – хором ответили рабочие.

– Если требуется помощь, откомандирую к вам Целера и Севера.

– Думаю, они заняты на искусственном озере, – сказал здоровяк.

– Это может подождать.

Без озера действительно пока можно было обойтись.

– Докладывайте мне, как у вас тут все продвигается. Если не управитесь за два дня, пришлю Севера с Целером.

* * *

На следующий день после разговора с рабочими на Оппийском холме я встретился со своими архитекторами, но не потому, что призвал их к себе из-за проблем с вращающимся потолком, – архитекторы сами явились ко мне. И вид у обоих был довольный, словно они сделали некое важное открытие. Оба держали под мышками свитки с какими-то чертежами.

Мы обменялись взаимными приветствиями. Я жестом пригласил их сесть и предложил освежающие напитки, от которых они, впрочем, отказались.

– Рим подобен быстро растущему молодому деревцу, – сказал я. – И очень скоро его ветви превратятся в крону, в тени которой все и вся найдут достойное пристанище.

– Ты доволен, цезарь?

– Да, – кивнул я. – Вчера я посетил Золотой дом, видел город с террасы – он сияет так, что глаз не оторвать.

Дальше я хотел упомянуть о проблеме с вращающимся потолком, но меня опередил Целер.

– Все это прекрасно, – откашлявшись, произнес он. – Но мы… мы кое-что упустили. И этот промах надо устранить как можно быстрее, пока еще остаются свободные пространства.

Дальше без паузы заговорил Север. Они как будто заранее расписали все свои реплики.

– И это крайне важно.

Север был старшим в их тандеме, и его голос всегда звучал очень убедительно.

– И что же это? – Я вопросительно взглянул на них.

Храмы, фонтаны, улицы… Все внесено в план застройки.

– Уборные, – сказал Целер. – Мы забыли внести в план общественные уборные.

– Уборные? – недоуменно переспросил я.

– Да, – кивнул Север. – Это важнейшая часть цивилизованной жизни. Городу без них не обойтись.

– Неужели?

– Да, цезарь. Ты, будучи в городе, легко можешь обходиться без этих мест для… облегчения, ведь у тебя есть такие места во дворце. Но большинство горожан пользуются уборными. И по факту их наличие в общественном сознании стоит на втором месте после игр.

– И сколько же нам требуется таких уборных?

– Я бы сказал… минимум пятьдесят. Если ты не хочешь, чтобы новые улицы провоняли и были сплошь загажены.

Снова деньги! Еще больше новых зданий!

– Да, конечно, – сказал я. – И где же их следует разместить?

– Во всех стратегически важных местах города, то есть там, где, по логике, всегда собираются толпы людей, – ответил Север. – При этом они не должны мешать проходу и одновременно должны располагаться над уже существующими сточными каналами. Система канализационных каналов практически не пострадала от Великого пожара, так что нам просто нужно отметить на карте, где именно они пролегают.

– Уборные будут платными, – пояснил Целер. – Так что расходы на их строительство и содержание пусть не оправдаются, но точно снизятся.

– Содержание?

– Отхожие места нужно вычищать, кроме того, нужны губки для тех, кто ими пользуется. А если возникнут заторы…

– Ладно-ладно! – Я не хотел об этом думать.

– Все эти отхожие места могут быть разными по вместимости, но самые большие должны быть рассчитаны на двадцать, минимум пятнадцать мест, – высказал свои соображения Север. – Обычно при их строительстве использовали мрамор. Самое известное в Риме отхожее место – то, что было возле форума Цезаря. Оно было с подогревом и, понятное дело, весьма популярным в народе.

– Возможно, нам придется возвести не менее роскошное отхожее место с подогревом, седалищами из мрамора и даже украсить его какими-то произведениями искусства, – сказал Целер. – Мы ведь как-никак отстраиваем новый Рим!

– Естественно, не все эти места будут такими роскошными, только несколько, – вставил Север.

И снова расходы!

Что ж, так тому и быть! А если мы возведем невообразимые по своей роскоши и стоимости комплексы, это будет лишь свидетельствовать о нашем величии. Мне все больше и больше нравилась эта идея.

– Разверните карту города, – велел я. – Посмотрим, где их построить. И да, вы правы, надо поспешить, пока еще осталось место. Чертежи с городской канализацией у вас с собой?

К моменту, когда мы закончили планировать общественные уборные в заново отстроенном Риме, я, что называется, поднял ставки: мрамор будет караррским, полы мозаичными, а губки – из Красного моря.

Зачем делать наполовину? Если начал, делай до конца.

* * *

Однако Фаон, когда я ознакомил его с этим проектом, явно им не впечатлился.

Он суммировал расходы и покачал головой:

– Простой мрамор, вообще-то, ничем не хуже караррского. Мало кто понимает разницу. А эти губки из Красного моря? – Он фыркнул. – И мозаика! Кто на нее будет смотреть?

– Те, кто сидят на седалищах, – отвечал я. – Люди, вообще-то, задерживаются в подобного рода местах, вот и будут любоваться мозаикой.

– В таких местах людям плевать на мозаичные полы или стены. Там они получают удовольствие от возможности посплетничать, обсудить последние скандальные события… Пол при этом может быть грязен, а мозаика исцарапана.