Текст книги "Нерон. Блеск накануне тьмы"

* * *

Как только были обнародованы добытая информация и приговоры с установленным для каждого случая наказанием, возле дворца начали собираться толпы людей, которые, требуя от нас быстрых действий, во все горло вопили:

– Убить их! Запытать их! Порвать на части! Арена слишком хороша для них!

– Надо все сделать как можно быстрее, – сказал я, закрывая ставни на окнах в комнате Поппеи, которые выходили на поля с толпами народа, но это почти не помогло, крики все равно проникали в покои. – Такую осаду невозможно долго выдерживать. Да они и сами скоро станут агрессивными, ничем не лучше тех, кому хотят отомстить за свои мучения.

– Да, ты прав, – согласилась Поппея. – Когда приговор вынесен, виновных не следует подвергать пытке ожиданием.

– Похоже, это ожидание нисколько их не тяготит, – проговорил бесшумно подошедший к нам со спины Спор. – Они спокойны, постоянно молятся и даже проповедуют, привлекая других в свои ряды. Можете себе такое вообразить? Как кому-то может прийти в голову присоединиться к ним в их-то теперешнем положении?

– Даже проигранное дело может обрести своих последователей, – сказал я. – Возможно, есть те, кого привлекает безнадежность. Люди, хранящие верность своему делу, в самом отчаянном и безнадежном положении могут показаться благородными и храбрыми. Вспомните Фермопилы. Они ведь знали, что обречены.

– Но они знали, ради чего идут на смерть, – возразил Спор. – В том, как ведут себя эти, нет никакого смысла.

Поппея передернула плечами:

– Давайте не будем об этом.

В комнату сквозь ставни прорвался очередной шквал воплей.

– Пока с этим не покончим, покоя нам не будет, – сказал я. – Поэтому повторю: действовать надо быстро.

Ночью в самой дальней комнате моих покоев я пытался читать поэзию, а неподалеку играл на барбитоне Геспер. Он довольно успешно обучал меня игре на своем инструменте и объяснял разницу между барбитоном и кифарой.

Я отложил свитки со стихами и, сев рядом с Геспером, стал внимательно смотреть, как он держит основание инструмента.

– Тебе нужен свой инструмент, – поднял голову Геспер. – Советую заказать.

Я пробежался пальцами по гладкому, слегка изогнутому основанию барбитона.

– Сначала посоветуй мастера.

– Дамас с Коса, – не задумываясь, ответил Геспер.

– Остров Кос! Целая вечность пройдет пока его оттуда доставят.

– Думаю, для императора все сделают гораздо быстрее, чем для кого-то вроде меня.

– Все-таки Кос очень далеко, и доставлять заказ придется морем. Не знаешь какого-нибудь достойного мастера, живущего поближе к Риму?

– Есть мастер Метан, живет в Луцерии, но он не так хорош, как Дамас.

– Для обучения идеальный инструмент не требуется. Так что, пожалуй, закажу первый у Метана, а пока буду обучаться, доставят барбитон с Коса.

Геспер улыбнулся:

– Хороший план. Расскажи, когда ты впервые услышал кифару?

И я с удовольствием описал ему тот волшебный день во дворце Клавдия, день моего знакомства с Терпнием.

– Я тогда спросил его, смогу ли брать у него уроки, когда подрасту, и он сказал – да. Никто из нас и не думал, что время пролетит так быстро. – Я немного помолчал и произнес: – Терпний, хвала всем богам, пережил Великий пожар.

– Мы должны помнить о том, что было спасено, оплакивать потери и благодарить…

Тут в комнату быстро вошел стражник, и Геспер умолк.

– Тигеллин настаивает на встрече с императором, – доложил он.

– Впусти его, – велел я и встал.

В комнату решительным шагом вошел Тигеллин с пачкой документов в руке. Подойдя ко мне, он чуть ли не ткнул меня этими документами в грудь. Я спокойно их взял и положил на стол.

– Цезарь, полагаю, тебе лучше их просмотреть! – резанул преторианец. – Это крайне важно.

– Тигеллин, я ценю твое рвение, но сейчас уже поздно и у меня нет никакого желания просматривать документы.

Преторианец схватил со стола один из них:

– Прочти хотя бы вот этот! Впрочем, в этом нет нужды – я могу пересказать тебе его содержание. Сеть забросили шире, отловили еще множество христиан. Как раз к казням поспели. Так что теперь можно сказать, что мы отловили большинство. И один из них укрывается у тебя «под крылом». Вот он! – С этими слова Тигеллин подскочил к Гесперу и, схватив того за плечо, рывком поднял на ноги.

– Что?! – опешил я.

– Он с ними. Один из признавших вину назвал его имя. И среди прислуги Поппеи есть еще несколько таких же.

Не слушая Тегеллина, я посмотрел на Геспера:

– Это правда?

– Да, цезарь.

Это было за пределами моего понимания.

– Но как такое может быть?

– Ты думаешь, что артист не может быть христианином? – вопросом на вопрос ответил Геспер. – И что же, по-твоему, может этому помешать?

– Они… Они – враги государства!

– Неужели ты веришь в эту ложь? Говорю тебе: мы не враги государства.

– Тогда почему люди постоянно об этом твердят? – продолжал давить я.

– Ты, как никто другой, знаешь, что людская молва и истина – это далеко не одно и то же. В конце концов, люди говорят, что это ты поджег Рим. Правда ли это? Нет.

Тигеллин махнул стражникам:

– Уведите его!

– В моем дворце я отдаю приказы, – остановил его я. И снова повернулся к Гесперу. – Я знаю, что ты не участвовал в поджоге Рима. Тебе не обязательно присоединяться к остальным. Ты невиновен.

– Если не присоединюсь к ним, тогда действительно стану виновным. Но не в том, что разжигал пожар, а в том, что оставил Иисуса. А я скорее умру, чем пойду на такое. Так что пусть меня арестуют.

У меня голова шла кругом. Бред какой-то! Почему он так стремится навстречу своей гибели?

– Если ты признал, что, не открывшись как христианин, оставишь Иисуса, почему не заговорил раньше? Почему молчал все это время?

Ну вот теперь я его поймал! Он определенно хотел жить.

Геспер улыбнулся. А я вспомнил Павла – у того была такая же отрешенная улыбка. Что они за люди? Что в них вселилось? Что ими движет?

– Иисус говорил нам: «Когда же будут гнать вас в одном городе, бегите в другой»[73]73
  Евангелие от Матфея 10: 23.


[Закрыть]. Гонения и травля – это не то, к чему мы стремимся. Но когда гонители нас настигают, мы должны сохранять твердость.

– Не понимаю, что это значит?

– Мы без страха признаем – кто мы и за кем следуем. Иисус говорил: «Всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцом Моим Небесным. А кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцом Моим Небесным»[74]74
  Евангелие от Матфея 10: 32, 10: 33.


[Закрыть]. Так что вот он я, и уповать должен как минимум на трех человек.

– Ты издеваешься?! – взревел Тигеллин. – Оскорбляешь его империум?[75]75
  Империум изначально означал абсолютную власть.


[Закрыть]

– Заткнись! – рявкнул я на Тигеллина, потому что этот разговор его никак не касался, и снова обратился к Гесперу: – Если ты не можешь поступить иначе, что ж, скорблю по тебе.

– Не стоит печалиться о моей судьбе, – проговорил Геспер. – Печалься о своей и о судьбе Рима.

Теперь у меня действительно не осталось выбора.

– Уведите его, – приказал я стражникам.

Уходя, Геспер обернулся и, посмотрев на меня, произнес:

– Со всей душой оставляю тебе мой барбитон. Ни к чему ждать, пока доставят новый с Коса.

XVII

В тот вечер я отослал всех, кроме бдительных стражников. Барбитон лежал на полу, там, где его оставил Геспер. Мне он напоминал опасного зверя, который изготовился броситься на меня в прыжке. Я поднял его и поставил в угол.

Наступит ли время, когда его сладостные звуки снова будут ласкать мой слух, или он так и останется ядовитым напоминанием об ужасном событии?

Христиане… Какая странная секта – смесь жестокости с идеализмом и жажда принять мученичество.

Но исповедующие другие религии также совершают варварские обряды: жрецы культа Аттиса кастрировали себя, а друиды практиковали человеческие жертвоприношения. Одни только римляне – цивилизованные. Наша государственная религия гуманна, не требует душевных исканий, жертв и боли; наши формальные обряды совершаются при дневном свете у всех на глазах, и мы по праву можем ими гордиться.

Я оглядел комнату. Это было мое убежище, никто не мог сюда войти без моего особого позволения. С отвращением посмотрел на гору свитков, которые оставил на моем столе Тигеллин. Мне не хотелось их вскрывать: я и без того знал, что в них написано. Без конкретики, естественно, но в общих чертах легко мог представить.

Под стенами дворца продолжали бродить и орать толпы людей. Пришлось затворить ставни и так перекрыть доступ теплому бризу позднего лета, а в комнате все еще было жарко.

Потом я налил себе из кувшина «напиток Нерона» – к этому времени он уже стал теплым, но я не позвал раба, чтобы он принес свежий, охлажденный льдом с горных вершин.

Начавшийся ночью кошмар – я сейчас о Великом пожаре – все никак не заканчивался. С того дня, когда огонь охватил Большой цирк, прошло уже два месяца, и теперь огонь же положит этому конец. Именно огонь покарает поджигателей и снова озарит ночь. А потом будут вознесены мольбы всем богам.

Пусть это закончится! Пусть закончится!

Покинув кабинет, перешел в соседнюю комнату и улегся на кровать. Поппея не раз превращала ее в поляну для чувственных игр, но в эту ночь я решил спать один.

Чтобы заглушить доносившиеся снаружи крики, натянул на голову простыни и в этом укрытии сначала задремал, хоть и не переставал ворочаться, а потом погрузился в сон настолько яркий и живой, что, возможно, это был и не сон вовсе, а самое настоящее видение. Но кто из нас способен отличить одно от другого?

* * *

Передо мной возник Аполлон. И он был не в свободной тунике кифареда, а в образе бога Сола. Он правил своей запряженной крылатыми конями золотой колесницей и остановился прямо передо мной.

– Забирайся, – сказал Аполлон и протянул мне золотую руку.

И я, хоть и знал, какая участь постигла Фаэтона, когда тот забрался на колесницу отца, не посмел ослушаться.

И вот я стою на гибком полу золотой колесницы и смотрю на спины четырех коней, из-под копыт которых по плавной дуге уходит в небо солнечная тропа.

Бог блестит и сверкает, исходящее от него ослепительное сияние не опаляет, а лишь согревает мне кожу.

– Посмотри на меня, – говорит он.

Мне страшно – ведь того, кто посмеет посмотреть на бога, ждет смерть.

– Я сказал, посмотри на меня, – повторяет Аполлон в образе Сола.

Против воли подчиняюсь и вижу, что у него мое лицо.

– Да, я – это ты, а ты – это я, – говорит Аполлон. – Я выбрал тебя еще при рождении – коснулся лучами, когда ты только появился на свет. Я передал тебе свой дар кифареда, теперь передаю свою колесницу. Правь ею.

И вкладывает мне в руки вожжи. Его лошади норовистые и строптивые, – я понимаю это сразу, как только они начинают свой бег.

– Сдерживай их, – советует Аполлон. – Правь ими, они должны почувствовать, что ты сильнее.

Но я не сильнее, эти кони могут вырвать из плеч мои руки и умчаться прочь.

Я напрягаюсь и тяну вожжи на себя.

Кони готовы сорваться на галоп и даже уйти с солнечной тропы, как они это сделали, когда ими попытался править бедный Фаэтон.

Аполлон прикасается к моим плечам, наполняет их своей силой, и я удерживаю колесницу на солнечной тропе.

– А теперь, – говорит он, – давай вместе пересечем небосвод, ты и я – от рассвета до заката.

Далеко внизу, под солнечной тропой, я вижу землю, вижу выгоревший Рим и зеленые поля вокруг, вижу акведуки, которые, извиваясь, несут воду с гор и холмов.

Так вот каково это – быть богом и смотреть на землю сверху вниз! Неудивительно, что мы для них не представляем никакого интереса, как для нас не представляют никакого интереса мелкие ничтожные букашки.

После того, что для людей на земле считается днем, колесница опустилась к окутанному облаками концу солнечной тропы.

Аполлон за все время нашего пути не произнес ни слова, он просто позволил мне смотреть на то, что происходило внизу, под нами.

И вот теперь он заговорил:

– Помни, что я – это ты, а ты – это я. Твое предназначение – даровать Риму новую эпоху. Огонь – это не конец, огонь – это начало. Сейчас ты видишь меня. Пусть очень скоро ты не сможешь меня видеть, но мы с тобой вместе вернемся и вместе подарим римлянам радость жизни.

Колесница останавливается в конце арки, на окутанной клубами тумана земле. Кони фыркают и трясут головами. Аполлон сходит с колесницы, берет меня за руку и увлекает за собой.

– Теперь я отдохну, отдохнут и мои кони. Моя сестра уже спешит к началу тропы, чтобы заново начать свой путь. Видишь ее?

Я напрягаю зрение и вижу какое-то серебристое свечение.

Диана – богиня Луны и охоты.

– Луна и охота, – говорит Аполлон, считывая мои мысли. – Ты знаешь, что должен сделать, чтобы умилостивить ее. Она оскорблена, очень оскорблена.

И он исчез. Рассеялся туман. Исчезли колесница и запряженные в нее кони.

* * *

Я лежал на кровати, укрытый скомканными простынями и покрывалами.

Меня сюда перенесли или я так лежал все это время? Понять это мне не дано, только время даст ответ на этот вопрос.

Я выпростался из-под покрывал с простынями и приблизился к окну. Темно, ночь еще не подошла к своему концу. Я медленно открыл ставни.

Внизу продолжали горланить люди, но теперь их было заметно меньше, чем на закате, а высоко в небе сияла полная луна – Диана-охотница во всем своем великолепии.

Полнолуние. Второе после того, что освещало Рим в ночь, когда начался Великий пожар. Такая же полная луна освещала Антиум в ночь, когда я выступал перед публикой на открытии нового театра. То была великолепная ночь, но все последовавшие за ней были прокляты.

Теперь настало время снять проклятие.

В это утро Аполлон, пробудившись, как и всегда, окрасил небо в розовые и оранжевые тона, а я улыбался, с наслаждением вспоминая наше с ним тайное путешествие от рассвета до заката.

Теперь он правил колесницей один, но я никогда не забуду, как он, пусть ненадолго, передал мне вожжи.

Солнце, поднимаясь, разгоняло облака и светило все ярче.

Я – это ты, а ты – это я. Аполлон и я – мы одно целое.

* * *

На подготовку мест для экзекуций ушло две недели.

Луна восходила все позже и позже и с течением времени истончилась и окончательно исчезла в темноте, а в день последних приготовлений к связанным с экзекуциями церемониям само солнце покинуло нас на короткое, но значимое для нас время. Тень эффектно закрыла собой солнце.

«Сейчас ты видишь меня. Пусть очень скоро ты не сможешь меня видеть, но мы с тобой вместе вернемся и вместе подарим римлянам радость жизни».

Это – его слова. Он сдержал свое обещание.

Люди на улицах Рима до смерти перепугались – жаркий день вдруг стал прохладным и сумеречным, птицы в клетках прекратили петь, гуси принялись искать свой насест, застрекотали сверчки.

Но солнце очень быстро вернулось, сумерки рассеялись, и наступил обещанный Аполлоном день.

* * *

Церемонии на Ватиканском ипподроме должны были начаться только с наступлением сумерек. Равноденствие уже осталось позади, солнце садилось очень быстро, и сумерки были коротки.

Как только свет начал тускнеть, Поппея помогла мне облачиться в костюм Сола-возничего.

Я должен был взойти на колесницу и медленно сделать круг по ипподрому, давая людям понять, что после разрушений начался золотой век и Сол восходит над новым миром. Символизм всегда крайне важен.

Поппея застегнула кожаный ремень у меня на талии и заткнула за него полагающийся возничему нож.

– Вообще-то, ехать ты будешь медленно, так что вряд ли потеряешь контроль над лошадьми до такой степени, что придется перерезать вожжи, – заметила она.

– Все должно быть на своем месте, – откликнулся я, похлопав по рукояти ножа.

На мне была короткая, вышитая золотыми нитями туника и кожаный позолоченный шлем. Колесница также была покрыта тонким листовым золотом. Конечно, моя колесница не шла ни в какое сравнение с колесницей бога, но, глядя на нее, люди должны были подумать о Соле.

– Я буду наблюдать из дворца, – сказала Поппея. – Нет никакого желания оказаться среди толпы.

Посмотрев вниз, можно было увидеть море ожидавших начала церемонии людей и расставленные по периметру ипподрома распятья, которые были выше стоявшего в центре обелиска.

Явились преторианцы, которые должны были сопроводить меня к ожидающей колеснице. В колесницу были впряжены две лошади, – так проще передвигаться в многолюдной толпе. И это были не мои специально отобранные и весьма ценные лошади, мои содержались в конюшнях за чертой Рима, а выбранные потому, что были спокойными и не стали бы реагировать ни на шум, ни на толпу.

Стражники освободили проход в толпе, чтобы я мог проехать по беговым дорожкам ипподрома, но люди продолжали рваться вперед, и вскоре толпа плотным кольцом окружила колесницу.

И тогда я заговорил так громко, как только мог. Я приветствовал их на пороге нового дня, но услышать меня могли лишь те, кто стоял вблизи колесницы.

Темнота сгущалась, охвативший распятья карающий огонь освещал все происходящее жутковатым светом. Я на них не смотрел, не смог себя заставить.

Ранее я распорядился, чтобы приговоренным перед экзекуцией предложили снотворное зелье. Некоторые из обреченных на казнь согласились выпить его и теперь принимали свою участь в бессознательном состоянии, но большинство отказались и претерпевали невероятные мучения.

«На те же муки они обрекли тысячи невинных людей», – мысленно напомнил я себе.

Продвигаться дальше не было никакой возможности, и я сошел с колесницы в толпу. Конечно, из моей памяти не стерлось воспоминание о том, как Нимфидий предупреждал меня о возможном покушении, но в тот момент я чувствовал себя неуязвимым: меня защищал сам Аполлон, а разве может умереть бог или тот, кого он избрал?

«Вспомни Пана».

Но это ведь другое, разве нет?

Окружавшие меня римляне дико радовались и наслаждались зрелищем горящих распятий. В мерцающем свете факельного огня лица людей в толпе приобрели красноватый оттенок, а глаза стали желтыми, как у волков.

«Толпа… Эти люди в любой момент могут превратиться в озлобленных животных. Сейчас они славят меня, но остаются дикими зверями, которым нельзя доверять».

Я гнал эти мысли прочь. В ту ночь мой народ любил меня. В ту ночь римляне были приручены и неопасны. Они были моими.

Когда я покинул ипподром и направился во дворец, огонь на распятьях уже потерял свою силу и они превратились в светящиеся красным светом кресты. На следующее утро от них не останется и следа, как будто их вообще никогда здесь не было.

XVIII

Следующее утро Рим встретил тихо и спокойно. Легкий бриз ласкал холмы и низины, где работники волокли камни для строительства новых зданий, а рабы замешивали цемент для кирпичной кладки.

План нового Рима превращался в реальные улицы, жилые дома и фонтаны.

Север и Целер начертили подробную схему Золотого дома, включая расположение относительно сторон света и размеры всех помещений.

Решили, что павильон высотой в два этажа будет встроен в Оппийский холм[76]76
  Оппийский холм – южный уступ Эсквилинского холма, одного из семи холмов Рима.


[Закрыть] и его фасад будет выходить на юг, навстречу солнечному свету, при этом комнаты, расположенные непосредственно за передними, все равно будут прекрасно освещены.

Доминантой павильона станет сводчатый восьмиугольный зал – октагон – с открытым круглым проемом в потолке. Колонны встроят в стены, так что пространство освободится, и у всех, кому предстоит там побывать, будет впечатление, будто купол у них над головами завис в воздухе. Так еще никогда не строили.

По своему желанию мы сможем закрывать проем в куполе диском с изображением знаков зодиака либо через прорезанные в нем отверстия орошать октагон дождем из духов и цветочных лепестков.

В долине ниже павильона будет расположена другая часть дворца с обычными комнатами, из окон которых откроется вид на искусственное озеро – его уже выкопали и начали выкладывать камнями.

С другой стороны дворца будет построен огромный открытый двор с колоннадами, и протянется он к началу Священной дороги и Форуму.

Садовники уже вовсю засаживали двор, где в центре на квадратной платформе предстояло установить мою статую. Это будет Сол, и это буду я. Новый страж Рима.

Для воплощения этого проекта я призвал Зенодора[77]77
  Зенодор – древнегреческий скульптор, литейщик и торевт.


[Закрыть], у которого был опыт в возведении громадных бронзовых статуй. И он мог прибыть со дня на день.

Простые римляне тоже уже начали отстраиваться: весь день в городе был слышен лязг резцов и зубил и громыхание колес тяжелогруженых повозок, но это был здоровый шум – звуки восстановления и роста.

Большой цирк уже восстановили, и он был готов к скачкам.

На территории Золотого дома я заново отстроил разрушенный храм Фортуны Вирилис со стенами из фенгита, редчайшего по своим качествам камня Капподокии, который впускал в себя свет и, казалось, удерживал его так, что даже в облачные дни словно бы светился изнутри.

Естественно, это было очень дорого, о чем и не преминул напомнить мне Фаон.

– Вот цифры за месяц, – сказал он, раскладывая передо мной документы с таким видом, будто это причиняло ему физическую боль. – Итог взлетел именно благодаря закупке этого камня из Капподокии.

Я бегло просмотрел бумаги.

Фаон был прав: итоговая сумма действительно повергала в шок. Но мы пока не достигли заложенной в проект суммы, которая составляла двадцать две тысячи миллионов сестерциев, так что можно было сказать, что и не вышли за рамки бюджета. Разве что он изначально был просто запредельным.

– Цезарь, может, нам как-нибудь снизить затраты? – заикнулся Фаон. – Например, эта статуя, она ведь еще не заказана, и мы могли бы отсрочить ее возведение.

– Скульптор уже в пути, – сказал я. – Так что я в любом случае буду должен заплатить ему за потраченное время.

Как будто это было ответом на предложение Фаона.

– Его время – ничто по сравнению с затратами на бронзу. И… ты ведь желаешь, чтобы статуя была позолоченной.

– Естественно, она должна сверкать и сиять.

Сол – бог света, он – само золото.

– Да, конечно, – вздохнув, признал Фаон.

– Другого решения нет и быть не может. – Пришлось втолковывать ему, как непонятливому ребенку. – Статуя бога Солнца должна быть золотой, а если не золотой, то позолоченной.

– Отполированная бронза тоже блестит, – попробовал возразить Фаон.

– Этого блеска мало, – ответил ему я.

* * *

Мне не терпелось возобновить тренировки, на которых я овладевал мастерством возничего, но эти тренировки, как и многое другое в моей жизни, были прерваны и отложены из-за Великого пожара.

До пожара я по совету Тигеллина отобрал для себя лошадей из той конюшни, где он когда-то сам был разводчиком.

Выбранная мной группа была смешанной, но каждая в отдельности лошадка отвечала одному из трех необходимых для скачек качеств: скорость, выносливость, сила.

Итак, я облюбовал: иберийскую со светло-каштановой шкурой за ее скорость, вороную каппадокскую – за дух соперничества, сивую микенскую – за ее устойчивость. И еще выбрал гнедую сицилийскую – быструю, но непредсказуемую.

Да, по масти лошади были разные, но я надеялся, что они своими качествами дополнят друг друга, а это и есть главное условие победы.

Коневодческая ферма Менения Ланата, где содержались мои лошади, была как минимум милях в десяти от Рима, и дорога к ней лежала через зеленые, исчерченные до самого горизонта серыми акведуками луга.

В конце сентября земля, поделившись с фермерами и крестьянами щедрым урожаем, словно бы пребывала в сладком полусне. Чудовищность Великого пожара никак не отразилась на сельской местности.

В эту поездку я взял с собой Тигеллина и Эпафродита, и как же было хорошо впервые за несколько месяцев говорить о чем угодно, только не о постигшем нас бедствии.

Тигеллин не умолкая рассказывал о своих лошадях из Сицилии, о том, как их выращивать, а Эпафродит, в свою очередь, слушал его с нескрываемым интересом. Я же испытывал радость от предстоящей встречи с моими лошадками.

Ланат встретил нас так эмоционально, будто к нему после долгих лет разлуки приехали самые дорогие и любимые родственники. Сразу заверил, что лошади мои прекрасно содержатся и уже нас заждались.

– Все время спрашивают, где ты запропал, – сказал он мне. – Ты сразу заметишь, как они переменились. Я приставил к ним своих личных тренеров, но сицилийка упрямится. К ней бесполезно искать подходы, она сама решает, кому именно будет подчиняться.

– Мы, сицилийцы, высоко ценим независимость, – изрек Тигеллин и посмотрел на старого Ланата, который тоже был родом с этого острова. – Верно?

– Только император способен управлять сицилийцами, будь то люди или лошади. Разве не так, цезарь? – повернулся ко мне коневод.

Я кивнул. Мне порой было сложновато контролировать Тигеллина, так что и с лошадью наверняка та же история.

День мы провели, правя колесницами, на тренировочном треке. Ланат был прав: сицилийка оказалась очень норовистой, и ею тяжеловато было управлять. Ну или это я просто давно не тренировался. Ближе к вечеру у меня руки ныли от напряжения, с которым приходилось натягивать вожжи. Сойдя с колесницы, я потер плечи.

Тигеллин одобрительно кивнул:

– Отлично поработал. Надо еще немного потренироваться – и будешь готов.

Такая его оценка меня удивила. Я сам чувствовал себя каким-то заржавевшим, и мне казалось, что я после долгого простоя несколько подрастерял навыки возничего.

– Наконец-то готов?

– Скоро будешь готов, – поправил меня Тигеллин. – Так что заказывай одежду возничего.

* * *

По возвращении в Рим вечер я провел в покоях Поппеи.

Наши с ней покои разительно отличались.

Мои были заполнены предметами искусства и реквизитом для работы: греческой бронзой, расписными вазами, печатями, воском, штемпелями, шкафами с выдвижными ящиками, где хранились свитки и самая разная корреспонденция.

Покои Поппеи поражали предметами роскоши: в них были и шелк, и слоновая кость, и веера с опахалами.

В общем, для того чтобы сменить обстановку, мне было необязательно уезжать в какое-нибудь удаленное от дворца убежище: пройдя всего сотню шагов, я оказывался в совершенно другом мире.

Мы с Поппеей старались не упоминать в разговорах об игроке на барбитоне, но его отсутствие давило и, казалось, с каждым днем будет ощущаться только острее. Исчезло еще несколько слуг, и, полагаю, по той же причине.

Когда я пришел, Поппея сама налила мне бокал вина из винограда нового сорта и, отойдя на пару шагов, стала наблюдать за тем, как я его пробую.

Вино было кислым, но я все равно одобрительно поцокал.

– Как тебе? – спросила Поппея.

– Его стоит еще немного выдержать, – ответил я. – Однако вкус насыщенный.

– Это вино с наших виноградников на склонах Везувия. Я знаю, оно еще молодое, но, думаю, у него есть потенциал.

– Моя жена – винодел, – улыбнулся я. – Согласен с тобой.

Но я понимал, что должно пройти много времени, прежде чем это ее вино станет приемлемым по вкусу. Раздумывая об этом, я вдруг кое о чем вспомнил.

– У Сенеки была репутация винодела, но теперь он аскет, так что, думаю, отказался от вина, как и от всяких других легкомысленных вольностей.

– Включая императора?

– Это не одно и то же. И он не отказывался от меня, он ушел на покой.

Поппея фыркнула:

– Так ты это называешь? Ты в курсе, что он ушел в отставку и больше не появляется при дворе. А теперь я слышу, что он заявил о том, будто вынужден принимать меры против отравителей. Но имени того, кто желает его отравить, не назвал.

– Где же ты такое услышала?

– Мы это уже обсуждали: у тебя свои информаторы, у меня – свои.

Я выпил еще немного кислого вина.

– Ну а я в это не верю. Если Сенека решил заморить себя голодом, то это не потому, что я желаю его отравить. Но я действительно подумываю его навестить. Сенека сделал огромное пожертвование на восстановление Рима, и я хочу лично его поблагодарить.

– Если поедешь, поосторожнее там с едой! Он говорит как человек, который и сам неплохо разбирается в ядах. – Поппея рассмеялась. – Давай больше не будем об этом сварливом старике. Стоицизм – горький напиток; кто его пьет, сам становится желчным.

В этом и только в этом были похожи моя жена и моя мать – они обе считали бесполезной философию и, соответственно, философов.

Поппея села на мягкий диван, поджала ноги и закинула одну руку на спинку.

– Сейчас снова читаю иудейские писания, – начала она.

О, только не об этом! Я сумел не поморщиться, и улыбка, словно приклеенная, осталась у меня на губах.

– На еврейском? – Я понадеялся, что мой ехидный вопрос закроет эту тему.

– Конечно нет, – ответила Поппея. – Они переведены на греческий. Удивлена, что ты их еще не читал. Ты ведь проглотил все греческие тексты.

– Не все.

– После… после того, что случилось, мне стало интересно, почему евреи отторгают христиан как чужаков, и я подумала, что смогу найти ответ в их писаниях. – Поппея выпрямилась. – И как думаешь, что я нашла? Поэму, которая самого Проперция[78]78
  Секст Проперций – древнеримский элегический поэт.


[Закрыть] заставила бы стыдиться своего творчества.

– В их священных книгах? Сомневаюсь.

– Таких, как ты, называют зубоскалами и циниками. Но я могу доказать свою правоту. – Она встала и, взяв со стола свиток, протянула его мне. – Вот, сам почитай.

Я развернул свиток и прочел:

– «Песнь песней». Интересное название.

Я погрузился в текст, и меня покорила поэтическая страсть, которая не имела ничего общего с религиозными трактатами:

Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина.

Мирровый пучок – возлюбленный мой у меня, у грудей моих пребывает.

Поппея поднесла запястье к моему носу, и я сразу ощутил теплый запах душистого нарда.

А я перешел к следующему стиху и прочел:

Запертый сад – сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник. Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью!

Поппея отобрала у меня свиток и прочитала:

Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные; она пламень весьма сильный.

Теперь уже я отобрал у нее свиток и положил его на стол:

– Нам не нужны еще слова, какими бы прекрасными или священными они ни были. Ты уже положила печать на мое сердце и сама это знаешь.

– А ты положил печать на мое, – отозвалась Поппея.

И мы перешли в свои сады удовольствий.

Специи, сладчайшие фрукты, чистейшая вода – все это было таким приземленным в сравнении с тем, что мы могли явить друг другу, но никогда не смогли бы описать словами.

Позже, той ночью, совершенно обессилевшие, но обессилевшие от наслаждения, мы лежали, касаясь друг друга плечами, и смотрели на движущиеся по потолку, похожие на морскую рябь тени.

– Скоро у тебя будет новый Рим, – сонно произнесла Поппея и положила голову мне на плечо. – И новый дворец.

– У нас, – поправил ее я. – И Рим и дворец наши с тобой.

– Это твой дар мне, – сказала она. – В твоей власти положить к моим ногам бесценные дары, но сейчас я могу поднести тебе свой дар – мы зачали ребенка. Я могла сказать об этом раньше, но не была уверена, а теперь знаю точно.

Я резко сел:

– Когда?

Поппея рассмеялась:

– Когда мы его зачали или когда он родится?