Текст книги "Орикс и Коростель"

6

Орикс

Снежный человек внезапно просыпается. Кто-то его коснулся? Но рядом никого, ничего.

Полный мрак, звезд не видно. Должно быть, из-за облаков.

Он ворочается, кутается в простыню. Он дрожит – это все ночной ветер. Скорее всего, он еще пьян, порой так сразу и не скажешь. Он смотрит в темноту, размышляет, когда же наступит утро, надеется, что ему удастся вновь заснуть.

Где-то ухает сова. Яростная вибрация, близко и далеко одновременно, как самая низкая нота перуанской флейты. Может, сова охотится? На кого?

Он чувствует, как Орикс плывет к нему по воздуху, будто на крыльях из мягких перьев. Вот она приземляется, устраивается; она очень близко, вытянулась на боку, кожа к коже. Орикс чудесным образом умещается на платформе, хотя платформа невелика. Будь у него свечка или фонарик, он увидел бы Орикс, ее изящный силуэт, бледное свечение во тьме. Протянуть руку и коснуться ее – но тогда она исчезнет.

– Я ведь не секса от тебя хотел, – говорит он. Орикс молчит; не верит ему, он чувствует. Она грустит: он забирает у нее знание, силу. – Ну то есть не только секса. – Мрачная улыбка; так-то лучше. – Ты же знаешь, я люблю тебя. Только тебя. – Она не первая, кому он это говорит. Зря он так тратил эти слова в прошлой жизни, зря использовал их как инструмент, клин, ключ, что открывает женщин. Когда он наконец почувствовал то, о чем говорил, слова исфальшивились, и ему было стыдно их произносить. – Да нет, честное слово, – говорит он Орикс.

Нет ответа. Она и в лучшие времена не была чересчур разговорчивой.

– Скажи мне одну вещь, – говорил он – давно, когда еще был Джимми.

– Спроси, – отвечала она.

И он спрашивал, а она отвечала: «Я не знаю. Я забыла», или «Я не хочу тебе про это рассказывать», или «Джимми, ты плохой, это не твое дело». Однажды она сказала:

– У тебя в голове полно картинок, Джимми. Откуда они берутся? Почему ты думаешь, что на всех картинках – я?

Ему казалось, что он понял ее замкнутость, ее уклончивость.

– Ладно, – сказал он, гладя ее волосы. – Это была не твоя вина.

– Что «это», Джимми?

Сколько времени он склеивал ее из обрывков, что собирал и бережно хранил? Была версия Коростеля, была версия Джимми, куда романтичнее, и была ее собственная версия, совсем иная, чем те две, и ни капли не романтичная. Снежный человек прокручивает в голове эти три истории. Наверное, были и другие: версия ее матери, версия человека, который купил Орикс, версия человека, который купил ее у того человека, версия третьего покупателя – самого мерзкого, того, из Сан-Франциско, вруна и святоши; но этих историй Джимми никогда не слышал.

Орикс была такая хрупкая. Филигранная, думал он, представляя себе кости внутри ее маленького тела. У нее было треугольное лицо – большие глаза, узкий подбородок – лицо осы, богомола, сиамской кошки. Кожа – бледнейшего оттенка слоновой кости, гладкая и прозрачная, будто старый дорогой фарфор. Глядя на нее, сразу видишь – у этой прекрасной, хрупкой, некогда бедной женщины была трудная жизнь, но полы в этой жизни она не мыла.

– Ты когда-нибудь мыла полы? – однажды спросил Джимми.

– Полы? – Она задумалась. – У нас не было полов. А когда я попала туда, где были полы, мыла их не я. – Только одно про те времена, когда полов не было, сказала она, – земляные полы каждый день подметались. Это очень важно, потому что люди спали на земле и сидели там, когда ели. Никто не хотел валяться в объедках. Никто не хотел, чтобы у него завелись блохи.

Когда Джимми было семь, а может, восемь или девять лет, родилась Орикс. Где именно? Сложно сказать. Далеко, в другой стране.

Но там была деревня, сказала Орикс. Вокруг деревья, рядом поля – может, рисовые чеки. Крыши хижин были из растительного материала – может, тростник или пальмовые листья, а у самых богатых – жестяные. В Индонезии, в Мьянме? Нет, сказала Орикс, хотя точно не знала. Не Индия. Вьетнам? – гадал Джимми. Кампучия? Орикс изучала ногти на руках. Это не важно.

Она не помнила языка, на котором разговаривала в детстве. Она была слишком мала, чтобы сохранить его, тот давний язык: все слова улетучились из головы. Но он был не тот, что в городе, куда ее вначале привезли, там был другой язык или другой диалект, потому что она училась говорить по-другому. Это она помнит: неуклюжесть слов на языке, ощущение, что она внезапно утратила дар речи.

Деревня – это такое место, где все очень бедные и куча детей, сказала Орикс. Она была совсем маленькая, когда ее продали. У матери было много детей, в том числе два старших сына, которые скоро смогли бы работать в поле, и это очень хорошо, потому что отец болел. Все кашлял и кашлял, и кашель сопровождает все ранние воспоминания Орикс.

Что-то с легкими, догадался Джимми. Разумеется, наверняка они все курили как одержимые, когда появлялась возможность купить сигареты: курение притупляло ужас жизни. (Он поздравил себя с этой догадкой.) Жители деревни сказали, что отец болеет из-за плохой воды, плохой судьбы, злых духов. Было в недугах что-то постыдное, никто не хотел измараться в чужой болезни. Поэтому отца Орикс жалели, но притом осуждали и избегали. Жена ухаживала за ним в молчаливом негодовании.

И все же колокола звонили. Читались молитвы. Сжигались на костре маленькие идолы. Но напрасно – отец умер. Все в деревне знали, что дальше будет: если в семье нет мужчины, который трудится в поле, сырье для жизни следует брать из других источников.

Орикс была одной из младших, о ней часто забывали, но вдруг все изменилось. С ней носились, ее больше кормили, ей сшили красивый синий жакет, другие женщины помогали, хотели, чтобы Орикс была красивая и здоровая. Уродливые или покалеченные дети, или не очень умные, или те, кто неважно говорил, – такие стоили меньше, их вообще могли не купить. Возможно, деревенским женщинам тоже придется продавать детей, и если сейчас помочь, в будущем можно рассчитывать на помощь.

В деревне эти сделки никогда не назывались «продажей». В разговорах о них подразумевалось обучение. Детей учили зарабатывать на жизнь в большом мире – такова была приукрашенная версия. Кроме того, если дети останутся в деревне, что их ждет? Особенно девочек, говорила Орикс. Разве что выйдут замуж, нарожают новых детей, которых тоже продадут. Продадут или в реку бросят, и они поплывут к морю, потому что еды не хватало.

Однажды в деревню пришел человек. Тот же самый, что и всегда. Обычно он приезжал на машине, которая подпрыгивала на грунтовке, но в тот раз шли дожди и дорогу размыло. В каждой деревне был такой человек, который время от времени пускался в опасное путешествие из города, – нерегулярно, однако о его приходе всегда становилось известно заранее.

– Какой город? – спросил Джимми.

Но Орикс только улыбнулась. Она сказала, что, вспоминая это, всегда становится голодной. Джимми, дорогой, может, позвонишь и закажешь пиццу? Грибы, артишоки, анчоусы, без пепперони.

– А ты пиццу будешь? – спрашивала она.

– Нет, – отвечал Джимми. – Почему ты не отвечаешь?

– А почему ты спрашиваешь? Мне все равно. Я об этом не думаю. Это давно было.

– Тот человек, – сказала Орикс, изучая пиццу, будто пазл, и вытаскивая грибы, которые любила съедать первыми, – приводил с собой еще двоих, слуг, они тащили винтовки, чтобы защищаться от бандитов. На нем была дорогая одежда, и, если не считать пыли и грязи – по пути в деревню все покрывались пылью и грязью, – он был чистый и ухоженный. Носил часы, блестящие позолоченные часы, на которые он часто смотрел, поддергивая рукав; в глазах жителей деревни эти часы вселяли уверенность, были своего рода знаком качества. Может, они даже были из настоящего золота. Кое-кто говорил, что так и есть.

Этого человека не считали преступником, совсем нет, – его считали достойным бизнесменом, который не жульничает (или почти не жульничает) и платит наличными. К нему относились с уважением и ему всячески выказывали гостеприимство: никому не хотелось с ним ссориться. А вдруг он больше не приедет? Вдруг семье понадобится продать ребенка, а он не купит, потому что его обидели в прошлый раз? Он был их деревенским банком, страховой компанией, добрым богатым дядюшкой, единственным амулетом от плохой судьбы. И нуждались в нем все чаще: погода стала странная и непредсказуемая – слишком много дождей или слишком мало, слишком ветрено, слишком жарко – и от этого страдали посевы.

Тот человек много улыбался и называл деревенских мужчин по именам. Произносил небольшую речь, всегда одну и ту же. Он хочет, чтобы все были счастливы, говорил он. Он хочет, чтобы все стороны были довольны. Не хочет никаких обид. Он ведь всегда пытается войти в их положение, забирает глупых и некрасивых детей, которые для него обуза, только чтобы помочь деревне. Если у них есть претензии, если им не нравится, как он ведет дела, пускай они скажут. Но претензий не было, хотя люди ворчали у него за спиной – мол, он всегда покупает по самой низкой цене. Однако за это и уважали: значит, он свое дело знает, и дети попадут в надежные руки.

Всякий раз, приезжая в деревню, человек с золотыми часами забирал с собой нескольких детей, чтобы они продавали туристам цветы на городских улицах. Очень простая работа, с детьми будут хорошо обращаться, уверял он матерей, он не бандит низкого пошиба и не жулик, не сутенер. Детей будут кормить, им дадут безопасный ночлег, их будут хорошо охранять, им будут платить, и эти деньги они смогут отсылать домой, если захотят. Их выручка – процент от заработанного минус плата за жилье и еду. (В деревню никогда не присылали никаких денег. И все знали, что этого не случится.) За обучение детей он заплатит их отцам или вдовствующим матерям хорошие деньги. Во всяком случае, он так говорил. Деньги и впрямь были хорошие, особенно если учесть, к чему привыкли местные. Матери на эти деньги смогут обеспечить оставшимся детям жизнь получше. Так они говорили друг другу.

Впервые услышав эту историю, Джимми пришел в бешенство. То были его бешеные дни. Дни, когда он вел себя как дурак, если дело касалось Орикс.

– Ты не понимаешь, – сказала Орикс. Она все ела пиццу в постели, запивала ее колой и заедала картошкой фри. Она уже доела грибы и приступила к артишокам. Тесто она никогда не ела. Говорила, что чувствует себя очень богатой, если может позволить себе выбросить еду. – Так многие поступали. Такой был обычай.

– Идиотский обычай, – сказал Джимми. Он сидел в кресле у кровати и смотрел, как она розовым кошачьим язычком облизывает пальцы.

– Джимми, ты плохой, не ругайся. Хочешь пепперони? Ты говорил, чтобы не клали, а они все равно положили. Наверное, не расслышали.

– Идиотский – это не ругательство. Это красочное описание.

– Все равно, по-моему, не надо так говорить. – Теперь она ела анчоусы – она всегда оставляла их на потом.

– Я б его убил.

– Кого? Хочешь колу? Я одна все не выпью.

– Того человека, про которого ты рассказывала.

– А ты бы, Джимми, предпочел, чтобы мы все от голода умерли? – Орикс рассмеялась своим тихим журчащим смехом. Этого смеха Джимми боялся больше всего – этот смех скрывал веселое презрение. От него по коже бегали мурашки: холодный ветер на озере под луной.

Разумеется, его ярость выплескивалась на Коростеля. Джимми ломал мебель: то были дни ломки мебели. Вот что сказал Коростель:

– Джимми, смотри на вещи реалистичнее. Неограниченно растущая популяция не может существовать, потребляя минимальное количество пищи. Homo sapiens явно не способен отрезать себе снабжение. Человек – один из немногих видов, который при сокращении ресурсов не ограничивает размножение. Другими словами, и дело именно в этом – чем меньше мы едим, тем больше ебемся.

– И как ты это объяснишь? – спросил Джимми.

– Воображение, – ответил Коростель. – Люди воображают собственную смерть, чувствуют ее приближение, и одна мысль о ее неизбежности становится афродизиаком. Собаки или кролики ведут себя иначе. Или птицы, к примеру, – в неурожайные годы откладывают меньше яиц или вообще не спариваются. Всю энергию тратят на то, чтоб остаться в живых и дождаться более благоприятных времен. А человек надеется оставить свою душу в ком-то другом, в новой версии себя, и жить вечно.

– Значит, мы обречены, потому что надеемся?

– Можно называть это надеждой. А можно отчаянием.

– Но без надежды мы тоже обречены, – сказал Джимми.

– Только как отдельные особи, – бодро заметил Коростель.

– Вот ведь жопа.

– Джимми, когда ты повзрослеешь?

Это Джимми уже слышал, и не только от Коростеля.

Человек с наручными часами оставался в деревне на ночь вместе со слугами и винтовками, ел, а затем пил с деревенскими мужчинами. Он целыми пачками раздавал сигареты, золотые и серебряные пачки, еще в целлофановой обертке. Утром он осматривал детей и задавал вопросы – не болеют ли, послушны ли? Еще проверял их зубы. У детей должны быть хорошие зубы, говорил он, потому что им придется много улыбаться. Затем он выбирал, отдавал деньги и прощался, а деревенские вежливо кивали и кланялись. Обычно он забирал трех или четырех детей; если больше, он бы не справился. И это означало, что он выберет лучших. То же самое он делал и в остальных деревнях на своей территории. Все знали, что у него хороший вкус и здравые суждения.

Наверное, очень плохо, если тебя не выбрали, говорила Орикс. Отбракованным детям жилось хуже, они теряли свою ценность, их меньше кормили. Но ее выбрали первой.

Иногда матери плакали, и дети тоже плакали, но матери говорили детям, что те поступают хорошо, помогают своим семьям, пускай идут с этим мужчиной и делают все, что он говорит. Матери говорили, что дети немного поработают в городе, все станет чуть лучше, и дети смогут вернуться. (Дети никогда не возвращались.)

Все всё понимали и прощали, если и не смирялись. Но когда мужчина уходил, матери, продавшие детей, были опустошены и печальны. Словно то, что они сделали сами (никто не заставлял их, никто не угрожал), случилось против их воли. И словно их обманули, словно цена была слишком низкая. Почему они не потребовали больше? И все-таки, убеждали себя матери, у них не было выбора.

Мать Орикс одновременно продала двух детей – не только потому, что нуждалась. Она решила, что они двое друг друга поддержат. Вторым ребенком был мальчик, на год старше Орикс. Мальчиков покупали реже, чем девочек, но платили за них столько же.

(Орикс восприняла эту двойную продажу как свидетельство материнской любви. У Орикс не было картинок этой любви. Не было историй. Она скорее верила в нее, чем помнила.)

Человек сказал, что делает матери Орикс большое одолжение, покупая ее сына, потому что с мальчиками больше проблем, они не слушаются и чаще убегают, а кто заплатит ему за неприятности? К тому же этот мальчик непослушный, с первого взгляда понятно, а еще у него почернел один передний зуб, отчего он смахивает на преступника. Но он знает, как ей нужны деньги, и потому проявит щедрость и избавит ее от бремени – этого мальчишки.

Птичье пение

Орикс сказала, что не помнит, как они добирались в город, но некоторые вещи помнит. Будто картинки на стене, на белой штукатурке. Будто заглядываешь в чужие окна. Похоже на сон.

Человек с часами сказал, что его зовут Дядя Эн и все они должны называть его именно так, иначе у них будут большие неприятности.

– Эн как имя, или Н как инициал? – спросил Джимми.

– Не знаю, – ответила Орикс.

– Ты видела, как оно пишется?

– В нашей деревне читать никто не умел, – сказала Орикс. – Джимми, открой рот. Я тебе отдаю последний кусочек.

Снежный человек вспоминает и почти ощущает вкус. Пицца, потом пальцы Орикс во рту.

А потом банка с колой покатилась по полу. А потом была радость, радость, хваткой удава сдавившая тело.

О ворованные тайные пикники. О восторг. О ясная память, о чистая боль. О бесконечная ночь.

Этот человек, продолжала Орикс в ту ночь (или в другую), – этот человек сказал, что с сегодняшнего дня будет им дядей. Теперь, когда деревня скрылась из виду, он улыбался гораздо меньше. Надо идти очень быстро, сказал он, леса вокруг кишат дикими зверями с красными глазами и большими острыми зубами, и если дети убегут в лес или будут идти медленно, звери придут и разорвут их на части. Орикс очень испугалась и хотела взять брата за руку, но у нее не было такой возможности.

– Это были тигры? – спросил Джимми.

Орикс покачала головой. Не тигры.

– А кто? – спросил Джимми. Он думал, таким образом получит подсказку, привязку к месту. Проверит ареалы обитания – может, получится.

– Эти звери никак не назывались, – сказала Орикс, – но я знала, какие они.

Сначала они шли гуськом вдоль разбитой дороги, по высокой обочине, остерегаясь змей. Человек с винтовкой впереди, потом дядя Эн, потом брат Орикс, потом еще двое проданных детей – обе девочки, обе старше Орикс, – а потом она. Замыкал процессию второй человек с винтовкой. Они остановились пообедать – ели холодный рис, который им дали с собой в деревне, – а потом зашагали дальше. У реки мужчина с винтовкой взял Орикс на руки и перенес через реку. Она такая тяжелая, сказал он, придется в воду бросить, а там ее рыбы съедят. Но это была шутка. От него пахло потом, дымом и какими-то духами или бриллиантином в волосах. Вода ему доходила до колен.

Потом садилось солнце, светило Орикс в глаза – видимо, они шли на запад, решил Джимми, – и она очень устала.

Солнце спускалось все ниже, запели и закричали птицы, невидимые, скрытые меж ветвей и лиан: хриплое карканье, свист и четыре чистые ноты подряд, будто колокольчик. Эти птицы всегда пели на закате и на восходе, когда солнце вот-вот появится над горизонтом; сейчас их песни утешили Орикс. Знакомые песни, часть привычного мира. Она представила, что одна птица – та, у которой голос как колокольчик, – это дух ее матери, который послан в теле птицы присматривать за Орикс, и дух говорил ей: Ты вернешься.

В деревне, сказала Орикс, некоторые люди умели отсылать свой дух еще до смерти. Все об этом знали. Любой мог научиться, старухи учили, и ты мог летать повсюду, видеть, что произойдет в будущем, передавать послания и являться людям во сне.

Птица пела и пела, а потом смолкла. Солнце резко село, стало темно. В ту ночь они спали в сарае. Наверное, там держали скот – так в сарае пахло. Писать пришлось в кустах, всем вместе, шеренгой, а один человек с винтовкой их стерег. Взрослые развели костер, сидели вокруг, болтали и смеялись, сарай наполнялся дымом, но Орикс было все равно, потому что она уснула. Джимми спросил, где они спали – на земле, в гамаках или на раскладушках, но Орикс ответила, что это не имеет значения. Брат был рядом с ней. Раньше он не обращал на нее внимания, но теперь ему хотелось быть поближе.

На следующее утро они снова шли и наконец пришли туда, где дядя Эн оставил машину – ее охраняли несколько человек. Маленькая деревня: меньше и грязнее той, где родилась Орикс. Женщины и дети смотрели на них из-за дверей, но не улыбались. Одна женщина сделала рукой знак, чтобы отогнать злых духов.

Дядя Эн проверил, не пропало ли что из машины, заплатил тем, кто ее охранял, и велел детям залезать. Орикс раньше никогда не была внутри машины, и ей не понравился запах. Не солнцекар, а на бензине, совсем не новая. Один охранник вел машину, дядя Эн сидел рядом с ним, а второй охранник и четверо детей втиснулись сзади. Дядя Эн был не в духе и приказал детям вопросов ему не задавать. Дорога была ухабистая, в машине жарко. Орикс затошнило, она подумала, что сейчас ее вырвет, но потом задремала.

Наверное, они ехали очень долго: машина остановилась, когда опять стемнело. Дядя Эн и человек, который вел машину, зашли в приземистый дом – наверное, гостиница, – второй охранник улегся на переднем сиденье и вскоре захрапел. Дети спали сзади – как могли. Задние двери были заперты, и дети не могли выбраться, не потревожив человека на переднем сиденье, а они боялись его разбудить, потому что он мог подумать, будто они хотят убежать. Ночью кто-то описался. Орикс чувствовала запах, но это была не она. Утром их отвели за дом к выгребной яме. Большая свинья наблюдала за детьми, пока те сидели на корточках.

Еще несколько часов езды по ухабам, а потом они затормозили перед заставой на дороге. Дядя Эн сказал двум солдатам, что дети – его племянницы и племянник: их мать умерла, и он забрал детей с собой, они будут жить у него дома, с его семьей. Он снова улыбался.

– Много у вас племянников, как я погляжу, – ухмыльнулся солдат.

– Да уж, такова моя горькая судьба, – ответил дядя Эн.

– И их матери вдруг все взяли и умерли.

– Как ни прискорбно.

– Даже не знаю, стоит ли этому верить, – сказал второй солдат, тоже ухмыляясь.

– Вот, смотрите, – сказал дядя Эн. Он вытащил Орикс из машины. – Как меня зовут? – спросил он, нависнув над ней улыбающимся лицом.

– Дядя Эн, – ответила она. Солдаты засмеялись, дядя Эн тоже. Потрепал Орикс по плечу и сказал ей, чтобы залезла в машину, пожал руки солдатам, сначала сунув руку в карман, и солдаты распахнули ворота. Когда машина тронулась, дядя Эн дал Орикс карамельку в форме лимона. Орикс немного ее пососала, а потом вынула изо рта и оставила на потом. Карманов у нее не было, поэтому она зажала конфету в липкой руке. Ночью грустная Орикс лизала собственную ладошку.

Дети по ночам плакали – потихоньку. Про себя. Они боялись: их неизвестно куда везут, их увозят из знакомой жизни. А еще, сказала Орикс, они лишились любви – если допустить, что любовь у них была. Зато у них появилась цена: они стали чужим доходом. Наверное, они это чувствовали – чувствовали, что чего-то стоят.

Разумеется (сказала Орикс), цена – не замена любви. Любовь нужна каждому ребенку, каждому человеку нужна. Сама Орикс предпочла бы материнскую любовь – любовь, в которую по-прежнему верила, любовь, что птицей следовала за ней по джунглям, дабы Орикс не было страшно и одиноко. Но любовь – штука ненадежная, она появляется и исчезает, так что хорошо иметь цену: люди, которые хотят на тебе заработать, по крайней мере, будут тебя кормить и не станут бить слишком сильно. К тому же полно людей, у которых нет ни любви, ни цены, а одно из двух – лучше, чем ничего.