Текст книги "Грехи людские"

– Ну, куда Рифа подевала? – поинтересовался Роман, когда они направились в дом.

– Он сейчас в Сингапуре. Но дня через два обязательно вернется. Надеюсь, что к тому времени ты еще будешь здесь? Да?

Роман с явным сожалением покачал головой.

– Нет, уеду, – ответил он, входя в залитую солнечным светом комнату, где стоял большой концертный рояль – гордость дома. – Мне надо в Перт, а оттуда поплыву в Лондон. Хочу записаться в авиацию. Корабль отходит завтра в девять утра.

– О... – Разочарование охватило Элизабет. – Риф будет вне себя, когда узнает, что совсем немного разминулся с тобой! Кто знает, когда вы опять встретитесь? – Она замолчала, потом убитым голосом произнесла: – Может пройти не один год...

В воздухе, казалось, витал призрак войны, но Роман был полон оптимизма.

– Военные действия могут закончиться уже весной. Как только это случится, я захочу, чтобы ты сыграла для меня. Может, встретимся в Палестине?

Она усмехнулась. У нее слегка кружилась голова, потому что Элизабет чувствовала: сейчас Роман попросит ее сесть за инструмент. Впрочем, у нее уже зудели пальцы – так ей хотелось для него сыграть.

– Ну, что ты исполнишь? – поинтересовался Роман, подходя к роялю. Его высокая, крупная фигура заполонила, казалось, всю комнату. Роман задумчиво взял несколько аккордов.

– Может, ты для меня сыграешь? – вдруг спросила она, не ощущая – как это было в Перте – между ними никакой профессиональной пропасти. Она чувствовала себя исключительно легко и свободно в его присутствии, будто они знакомы уже много лет.

– Прощальное выступление перед грядущими испытаниями? – уточнил он, и его глаза слегка подернулись дымкой грусти, несмотря на то что Роман пытался придать своим словам беззаботный оттенок. – Сыграю, почему бы нет. Ничто мне не доставит сейчас большего удовольствия.

Он уселся за инструмент, поправил табурет и поднял над клавиатурой большие, сильные, очень красивые руки. Элизабет стояла рядом в напряженном ожидании; она сразу же забыла о войне, которая охватила пол-Европы, забыла даже о своем недавнем разочаровании, что с ними нет Рифа. Роман был дирижером, а не пианистом, и поэтому она понятия не имела, хорошо ли он владеет инструментом и чего следует ожидать от его исполнения. Он чуть тронул клавиши, и звуки «Аппассионаты» Бетховена наполнили собой комнату.

Очень скоро, оценив его технику, Элизабет поняла, что при желании Роман стал бы выдающимся пианистом, не выбери он дирижерский пульт для проявления своей музыкальной одаренности.

Музыка бурлила, вздымалась, захлестывала Элизабет. Она прикрыла глаза, ее охватило чувство единения с Романом: казалось, их объединяла одна страсть, сродни сексуальной. Вслед за мощным allegro последовало относительно спокойное andante, целиком захватившее Элизабет. Это было похоже на трудное горное восхождение. Не выдержав, она открыла глаза, сама удивляясь своей способности вынести демоническую прелесть музыки. Ли Пи когда-то говорил ей, что финальные аккорды «Аппассионаты» сродни опасному восхождению на вершину, когда sforzandi бьют подобно громовым раскатам и в конце концов рушится мироздание. Люцифер, некогда несший людям свет, низвергается в ад с небесной выси, и наступает кромешная тьма. Ли Пи ничуть не преувеличивал, говоря о музыке Бетховена в таких выражениях. После того как прозвучал финальный аккорд, ни Элизабет, ни Роман несколько минут не могли произнести ни слова. Наконец Роман сказал:

– Мне однажды удалось сыграть Бетховена на старом, 1803 года выпуска, «Бродвудс». Совершенно исключительное ощущение, когда играешь на том самом инструменте, для которого, собственно, и была написана «Аппассионата». Мне тогда казалось, что от ужасного напряжения рояль в любую секунду может развалиться на куски. И это чувство опасности было частью общего восторга, который я тогда испытал.

Приятный холодок пробежал по спине у Элизабет.

– Я очень хорошо понимаю, что ты имеешь в виду, – ответила она, ощущая, что ее мысли и чувства созвучны настроению Романа настолько, что ей даже сделалось трудно дышать. – Кажется, что сам Бетховен во плоти стоит перед тобой и кулаком грозит небесам.

Роман согласно кивнул. Его взгляд не отрывался от лица Элизабет. Между ней и Романом вдруг проскочила какая-то искра.

– Бетховен считал, что это его лучшая соната, – сказал Роман, взволнованный возникшей между ними близостью и стараясь делать вид, что ничего не произошло. – Я с ним полностью согласен. А как насчет другой музыки? Не хочешь ли чего-нибудь лирического, веселенького? Вот, например, соната, которую он сочинил сразу после «Аппассионаты». Номер 24 фа-диез мажор, опус 78.

Ее вдруг охватила странная дрожь.

– Ее дьявольски трудно исполнять, – сказала Элизабет, когда Роман вышел из-за рояля и жестом пригласил ее на свое место.

– Вовсе нет, – мягко сказал он, и улыбка чуть тронула уголки его губ. – Ты справишься, я уверен.

Явно волнуясь, она села за рояль. Казалось, все ее нервы напряглись, все чувства до предела обострились. Никогда прежде Элизабет не испытывала такого полного единения с человеком, страсть которого к музыке была столь же всеобъемлющей, как и ее собственная. Это чувство опьяняло и кружило голову.

Мей Лин вошла в комнату, чтобы спросить, не принести ли прохладительных напитков для Элизабет и гостя. И хотя она несколько раз произнесла «Прошу прощения», ни хозяйка, ни крупный золотоволосый человек даже не заметили ее присутствия и не повернули голову в ее сторону.

День плавно перешел в вечер, воздух сгустился за окном. Рахманинов следовал за Бетховеном, Григ – за Рахманиновым, за Григом звучал Моцарт.

Окна были распахнуты, и аромат цветов свободно проникал в комнату. Вместе с ним залетал и мягкий бриз с залива. Две чайки на бреющем полете проскользили над водой, их темные силуэты можно было различить лишь по голосам: птицы издавали протяжные, заунывные звуки. Наконец стемнело настолько, что без света ничего нельзя было увидеть. Элизабет выпрямилась на табурете и извиняющимся тоном сказала:

– Я устала, Роман. Который час?

– Как раз пора перекусить, – ответил он, закрывая крышку рояля. – В Гонконге есть какие-нибудь польские рестораны?

Она размяла уставшие пальцы.

– Если и есть, мне они никогда не попадались на глаза. А может, поужинаем здесь? Мей Лин превосходно готовит.

– Ничуть не сомневаюсь, – сказал Роман. – Но лучше поехать куда-нибудь в город. Я остановился в «Пенинсуле», там можно хорошо поужинать. Кажется, Риф тоже любит бывать там?

Элизабет улыбнулась.

– Все англичане на острове любят там бывать. Но если уж мы пойдем в ресторан, мне придется переодеться. В этой одежде я все утро проторчала в саду, вся юбка в пятнах от азалий и травы.

– Что ж, я буду ждать на террасе, – сказал он. – Хочу посмотреть, как выглядит при луне здешнее море. Неудивительно, что вам с Рифом так нравится этот дом. Вид отсюда фантастический. Тут у вас свой собственный театр.

– Тогда я скажу, чтобы Мей Лин принесла тебе чего-нибудь выпить, – сказала Элизабет, подумав о том, кого из знакомых они встретят сегодня в «Пенинсуле» и что те могут подумать, какие поползут слухи.

Сбросив хлопчатобумажное платье, она быстро надела бледно-лиловое муслиновое, у которого широкая юбка мягко ласкала ноги. Риф наверняка захотел бы, чтобы она не ударила в грязь лицом, выбравшись с Романом на люди. Элизабет надела к платью чулки цвета слоновой кости и туфли в тон, зачесала волосы высоко вверх, на шею надела нитку крупного жемчуга. Казалось, словно она собирается на свидание. Внезапно она уселась на край постели, и ее охватила паника. Что с ней происходит? Она ведь любит Рифа. Любит всей душой, всем сердцем. Немыслимо, чтобы при этом она могла испытывать волнение и даже желание рядом с другим мужчиной. Но именно это и происходило: она была взволнована, и она испытывала желание.

Та душевная близость, что возникла меж нею и Романом, когда они попеременно исполняли музыку Бетховена, Моцарта и Грига, была вовсе не дружеской, что подчас возникает у людей, наделенных сходными талантами. Нет, испытанное ею чувство было гораздо глубже. Оно было таким сильным, что Элизабет с откровенной прямотой вынуждена была признаться себе в том, что, если бы не верность Рифу, не та глубокая любовь, которую она к нему испытывала, душевное родство с Романом неминуемо переросло бы в физическую близость.

Пораженная сделанным открытием, Элизабет сошла вниз, где ее ждал Роман. Он обернулся на звук ее шагов; его густые непослушные волосы отливали золотом. В уголках глаз Романа собрались морщинки, губы чуть дрогнули в улыбке. Ее паника несколько улеглась. Какой бы слабой ни была она, Роман исключительно волевой человек – ему можно было абсолютно доверять. Уж он-то ничего себе не позволит. Он друг Рифа, он и ее друг, а дружбу Роман никогда не предаст.

Они отправились в Викторию на его джипе. Ночной воздух был теплым и пахучим. Рано высыпавшие на небосклон звезды ярко светились, бледная луна заливала все вокруг холодным светом. Они ехали по Ванчай-роуд. Слева, огромный и грозный, в темноте вздымался величественный пик Поттинджера.

В районе Ванчая пульсировала неоновая реклама, волны музыки вылетали из дверей многочисленных ночных клубов и баров.

– Изумительное местечко, чтобы спокойно отдохнуть вечером, – с усмешкой заметил Роман.

Она рассмеялась. Почему-то рядом с Романом у Элизабет всегда было легко на душе.

– По здешним понятиям все еще только начинается. Лишь после полуночи тут люди расходятся как следует.

Зал «Пенинсулы», как всегда, был битком набит, но, оказалось, Роман заранее заказал столик на троих. Прибор, уготованный Рифу, официант убрал. В этот момент Элизабет почувствовала укол сожаления.

– Мне кажется, кто-то пытается сейчас привлечь твое внимание, – сказал Роман, когда официант поставил перед каждым из них джин с тоником. – Рыжеволосая дама, во-он там, слева...

Элизабет посмотрела в указанном направлении и увидела Жюльенну: выражение ее лица говорило о крайнем изумлении, брови были высоко подняты. Ронни, сидевший рядом с ней, и вовсе недоумевал при виде Элизабет и незнакомого мужчины. Жюльенну разбирало любопытство.

– Кто это? – одними губами обозначила Жюльенна свой немой вопрос, после чего неудержимо засмеялась.

Элизабет в ответ пожала плечами, как бы давая понять, что ей и самой было бы интересно это выяснить.

Когда Элизабет и Роман выпили по второму бокалу, официант принес им меню. Любопытство Жюльенны перелилось через край. Сказав Ронни, что отлучится всего на несколько минут, она поднялась из-за столика и, соблазнительно покачивая бедрами, пошла туда, где сидели Элизабет и Роман.

Элизабет была немало удивлена, когда, представляя Роману Жюльенну, прочитала в глазах подруги откровенное одобрение.

– Очень приятно, – сказала Жюльенна, и ее фиалковые глаза сверкнули. Она уселась на стул, который должен был занимать Риф. – А скажите, Роман, вы надолго в Гонконг?

Первое «Р» его имени она произнесла на французский манер, и в ответ Роман улыбнулся еще шире.

– Увы, совсем ненадолго, – ответил он. – Мой корабль отплывает завтра утром.

Элизабет была уверена, что ей вовсе не мерещится неподдельное сожаление в его голосе. Впрочем, нечто подобное прозвучало и в голосе Жюльенны, когда она, улыбнувшись (отчего на щеках образовались привлекательные ямочки), сказала:

– О, очень жаль, не так ли? Было бы приятно познакомиться с вами поближе.

Элизабет с трудом сдержала готовый вырваться смешок. Она превосходно понимала, о каком именно знакомстве мечтала Жюльенна. В который уже раз она подумала: и откуда у ее подруги столько энергии?..

Когда подошел официант, Жюльенна без особого желания встала. Если Роман Раковский собирается через полсуток отбыть из Гонконга, продолжать разговор не имело смысла. Ничего толкового все равно не получится. Но как бы там ни было, она втайне позавидовала Элизабет, и, когда взгляды подруг встретились, эта зависть явно сквозила в глазах Жюльенны.

– Au revoir, – сказала она учтиво поднявшемуся следом за ней Роману. Затем, весело взглянув на Элизабет, произнесла: – Будь умницей, cherie.

Роман, который так же, как и Элизабет, почувствовал вдруг возникшую между ними близость во время музицирования, отлично понимал ее причину. Поэтому за весь вечер, пока они ужинали, он намеренно не проронил о музыке ни слова. Вместо этого говорил о войне в Европе, о своих надеждах попасть в британскую авиацию.

– Впервые я сел за штурвал самолета в Америке. Риф обычно разряжался, играя в поло, а мне до чертиков нравилось летать. Это у меня, должно быть, еще с детства, когда дядя впервые посадил меня на карусель. Если бы не моя любовь к музыке, я бы сделался профессиональным пилотом, ничем другим не занимался бы. Ну а раз война, я решил попытать счастья.

Элизабет молчала. В предыдущих войнах обычно делали главную ставку на флот и моряков. Теперь же Британия надеется на таких, как Роман. На тех, кто готов летать на «харрикейнах» и «спитфайерах», кто готов противостоять германским Люфтваффе.

После ужина, отведав любимый Элизабет китайский ликер «Мей Куэй», пахнущий лепестками роз, они покинули ресторан. Элизабет предложила, чтобы Роман нашел ей такси, а сам отправился спать, ведь наутро ему предстояло рано вставать.

– Глупости! – сказал Роман таким непреклонным голосом, что все споры оказались излишними. – Мне очень нравится сидеть за рулем. Тут такие чудесные виды, особенно при луне.

На обратном пути вдоль восточного побережья они почти не разговаривали. Ночной воздух посветлел, и Роман набросил свой пиджак на плечи Элизабет, не обращая внимания на ее протесты.

– Я тертый калач и не замерзну, – сказал он, и в полутьме кабины сверкнула его белозубая улыбка.

Грубый твид мужского пиджака неприятно колол ей шею и щеки, но Элизабет с удовольствием запахнулась в него. Да, Роману и нужно быть, как он сказал, тертым калачом, чтобы вынести все ожидавшие его тяготы войны. Внезапно ее душу охватил страх за его судьбу. Она невольно представила, как его горящий самолет врезается в воды Ла-Манша.

– Что случилось? – спросил он, взглянув на Элизабет. – Холодно?

– Нет, – солгала она, всем сердцем желая, чтобы с ними был сейчас Риф. Будь он рядом, то сумел бы почувствовать ее настроение и успокоить ее.

Белые стены дома серебрились в лунном свете. По мере приближения к нему все сильнее пахло гибискусом и азалиями.

Когда джип остановился, Роман обошел машину и помог Элизабет выйти.

– Я не зайду, – мягко произнес Роман, не дожидаясь, когда она его пригласит. – Передай мой привет Рифу. И, ради Бога, будьте осторожны. Как только закончится война, мы обязательно встретимся.

Он не прикоснулся к ней, не поцеловал на прощание, даже не обнял слегка, как сделал перед расставанием в Перте. И за это она была ему благодарна.

– До свидания, Роман, – сказала Элизабет, и ее голос слегка дрогнул. Она вполне отчетливо почувствовала, что тот огонь и близость, что возникли между ними, вновь ожили.

– Do widzienia, – сказал он, и его голос тоже сделался подозрительно хриплым. – До свидания, Элизабет. Храни тебя Господь...

Она поспешно повернулась и пошла в дом, не оборачиваясь. Закрыв за собой дверь, она услышала звук отъезжающего джипа.

На следующее утро, еще не успев одеться, она услышала настойчивые телефонные звонки и сразу догадалась, кто именно может звонить. Она подошла к телефону, заранее зная, что это Жюльенна.

– Я боялась тебя не застать, – шаловливым тоном сказала та. – Думала, вдруг ты решишь проводить Романа до причала.

– Нет, – сухо сказала Элизабет, отказываясь принимать предложенный тон разговора. – Ну а теперь, когда ты выяснила, что я, как и положено, в собственном доме, других тем для разговора у тебя наверняка нет?

Ничуть не обескураженная, Жюльенна призналась, что это так.

– Ты никогда не говорила мне, как чертовски красив Роман Раковский, – попеняла она Элизабет. – Я раньше думала, что все музыканты и дирижеры худенькие, стройные и женоподобные. А он настоящий богатырь.

Элизабет невольно рассмеялась, немного удивившись тому, как превратно Жюльенна представляла себе музыкантов.

– Но что меня больше всего потрясло, – продолжала Жюльенна, – так это насколько Роман похож на Рифа. Роман блондин, а Риф темноволосый, но оба высокие, широкоплечие, хотя и разного телосложения. Роман похож на медведя, а Риф более стройный и спортивный. Но, несмотря на различия, у них есть что-то общее. – Жюльенна засмеялась. – Оба непосредственны и простодушны. Рифу совершенно наплевать на условности, и я подозреваю, что в этом отношении Роман с ним солидарен. И именно это делает их неотразимыми.

Она вздохнула, но Элизабет не поняла, к кому относится этот вздох сожаления – к Рифу или же к Роману.

– Ты не хотела бы сегодня поиграть в теннис? – поинтересовалась Жюльенна, переменив тему разговора, к которому – Элизабет не сомневалась – она непременно вернется. – Элен сказала, что к обеду появится в клубе; думаю, что подойдет и Алистер.

– Не знаю, не уверена, – сказала Элизабет. – Там видно будет.

Она распрощалась и повесила трубку, заранее зная, что ей меньше всего хочется слушать сплетни в клубе. Она ждала возвращения Рифа и к этому моменту хотела быть дома.

Когда Риф наконец после обеда вернулся, она выбежала из дома навстречу и упала в его объятия.

– Дорогой, я думала, ты никогда не вернешься! Кажется, не видела тебя целую вечность!

Он крепко обнимал и целовал ее, она сжимала его в объятиях. Затем, взявшись за руки, они направились в дом.

– В твое отсутствие у пас побывал очень интересный гость. Ты наверняка будешь жалеть о том, что не увиделся с ним.

– Вряд ли, – ответил Риф.

Посмотрев на нее сверху вниз, он улыбнулся, и его улыбка была копией улыбки Романа. От неожиданности Элизабет даже споткнулась и покрепче ухватилась за Рифа.

– Приезжал Роман!

– В таком случае ты права. – Он посмотрел на нее, чувствуя ее озабоченность и не понимая причины. – Очень жаль, что мы с ним не увиделись. А какого черта он делал в Гонконге?

Они сели на белый диван в длинной просторной комнате, которую использовали в качестве гостиной, и Элизабет прижалась к Рифу.

– Ему пришлось срочно уехать, сначала в Австралию, а оттуда в Лондон. Собирается поступить в авиацию.

– Я так и думал, – сказал Риф, и его голос неожиданно сделался грустным.

Какое-то время они сидели молча. Он обнимал Элизабет за плечи, ее голова покоилась на его груди. Потом Риф спросил:

– И что же произошло, пока он был здесь? Что до сих пор тебя волнует?

Она резко вскинула голову с искренним недоумением в глазах.

– Почему ты вдруг решил, что что-то произошло?

Щелкнув языком, он крепко обнял Элизабет.

– Я все о тебе знаю, любовь моя. Знаю, когда ты счастлива, а когда нет. И если тебя что-то раздражает, я это чувствую. Что же произошло? Может, он попросил тебя ему сыграть и ты оробела? Или того хуже: он не попросил тебя сыграть?

– Ничего подобного, – запинаясь ответила она. – Я играла ему, и он тоже играл для меня. Оказывается, он потрясающий пианист.

Она помедлила, не зная, можно ли сказать Рифу о влечении, возникшем между ними в процессе музицирования, которое осознала не только она, но и Роман. Какими словами Элизабет могла бы описать Рифу свое тогдашнее состояние? И дело не в том, что она стала меньше любить его или что она когда-нибудь смогла бы ему изменить.

Его темные глаза неотрывно следили за выражением ее лица. И внезапно она почувствовала, что он сможет понять ее. Между ней и Рифом не было никаких секретов и никогда не будет и впредь. Она переплела свои пальцы с пальцами Рифа, положила его руку себе на колени и, немного стесняясь, произнесла:

– Мы играли друг для друга много часов подряд, пока не стемнело. Потом он отвез меня на ужин в «Пенинсулу»... – Она замолчала, подыскивая слова, а Риф терпеливо ждал, понимая, как непросто ей объяснить то, что она собиралась ему рассказать. – Это было так необычно... Музыка как бы объединила нас в единое целое, Риф, и было такое чувство... такое чувство...

– Будто вы любовники? – мягко подсказал он. Она отшатнулась, как если бы ее ударили по лицу.

– Ты знаешь?! Но как ты догадался? Он подавил готовый вырваться смех.

– Я очень хорошо тебя знаю, любимая. И хорошо знаю Романа. Вы с ним очень похожи, что называется, родственные души. Знаю я также, какое сильное влечение возникает, когда людей объединяет музыка.

– О! – Словно гора свалилась с ее плеч. – Я ведь и сама не могла понять, что со мной происходит...

– Порой ты, такая красивая и такая талантливая, бываешь очень наивной, любовь моя. Музыка всегда усиливает атмосферу сексуальности. Я знаю наверняка, что для Романа это именно так. Уверен, что и ты в этом смысле не исключение. И неудивительно, что, когда вы вдвоем играли друг для друга, между вами установилась близость. – Его брови чуть сошлись. – Но ведь ничего, кроме этого, не было? А может, неожиданно для себя ты поняла, что Роман и есть та самая Великая любовь, которая однажды приходит к человеку?

– Конечно, нет, глупыш ты этакий! – Она нежно прикоснулась к его лицу. – Ты моя самая великая и настоящая любовь! Я безумно тебя люблю! Люблю в тебе все: твои волосы, отливающие на солнце синевой, золотистые искорки у тебя в глазах, – ее голос неожиданно стал ниже, – люблю, когда ты прикасаешься ко мне...

Она еще не договорила, а Риф уже принялся целовать ее, его губы от ее виска двинулись к скуле, к уголку ее рта.

– Я люблю тебя всей душой, люблю до безумия... – шептала она, подчиняясь рукам Рифа, ласкавшим ее. – И всегда буду любить. До смерти...

После наступила тишина. Им уже было не до слов.

Приходившие из Европы новости были по-прежнему невеселыми. Франция пала. Германские войска маршировали по Парижу. В кинотеатрах Виктории и Цзюлуна постоянно давали кинохронику, и она отлично позволяла всем европейцам представить, что происходит на другом краю света. В конце лета развернулась битва за Британию: небо над Ла-Маншем почернело от множества «спитфайеров» и «мессершмиттов». Блицкриг продолжался. Из ночи в ночь немцы бомбили Лондон, и на мерцающем экране кинотеатра можно было увидеть ужасные разрушения британской столицы и стойкость ее жителей.

В Гонконге читали лекции о том, как вести себя при авианалетах; повсюду были расклеены объявления о приеме на курсы по оказанию первой медицинской помощи. На укреплениях продолжались работы. Сооружались новые огневые позиции, создавались хорошо замаскированные склады военной амуниции. Правительственные здания в Цзюлуне и Виктории обкладывались мешками с песком. Пляжи были закрыты, берег обнесен колючей проволокой и вышками с пулеметами.

В ноябре Риф получил письмо от Романа. Тому удалось поступить в британскую авиацию, и он вместе с польскими и американскими добровольцами воевал против немцев. Письмо явно побывало в руках у цензора, который много вымарал. Редкие последующие письма Романа были очень скупыми. Но каждое письмо говорило о том, что он жив и невредим.

Рождество Риф и Элизабет провели дома. В большой гостиной они поставили елку, украсив ее фольгой, игрушками, разными мелочами для подарков. Мелисса снова переехала в тот дом в районе Пика, где прежде жила с Рифом. Она уже два месяца обходилась без наркотиков, стала спокойнее и много думала.

– А не пригласить ли Мелиссу как-нибудь к нам, чтобы у нее тоже был праздник, – сказал как-то Риф Элизабет. Они украшали стены холла лентами серпантина.

– Пригласи, в чем же дело, – ответила Элизабет. Она еще ни разу не виделась с Мелиссой, хотя они несколько раз разговаривали по телефону и испытывали друг к другу заочную симпатию.

– Она целые дни проводит с Дерри. Явно, что его роман с Жюльенной выдохся. Жюльенна все реже видится с ним. Она предупредила, что на праздники не сможет с ним встретиться.

Элизабет повесила последнюю ленту и отошла на шаг, чтобы полюбоваться своей работой.

– Ронни это понравится. Не думаю, что у него сейчас есть подружка.

Риф усмехнулся.

– Зато Жюльенна наверняка не очень переживает: даже если она и порвала с Дерри, у нее остается связь с Томом. Их роман тянется с тех пор, когда исчезла Ламун.

Какое-то время они молчали. Исчезновение Ламун очень повлияло на Тома. Он почти перестал бывать на людях, и, кроме Жюльенны, у него не было других женщин.

– А что он будет делать на Рождество? – озабоченно поинтересовалась Элизабет.

– Одному Богу известно. Элен приглашала его на денек к себе, а также Алистер и Адам, но он всем отказал. Я тоже звал его к нам, но он сказал, что лучше побудет один. Так как у нас будут Ронни с Жюльенной, в каком-то смысле он прав. Может, Жюльенне и все равно, зато Ронни было бы далеко не безразлично.

– Бедняга Том, – участливо сказала Элизабет, а Риф обнял ее за плечи. – Невыносимо думать, что он так несчастен. Может, сумей он точно узнать, что с Ламун, то позабыл бы ее.

– Если бы он узнал, что с ней, – мрачно ответил Риф, – ему бы было еще хуже.

В январе начали приходить и хорошие новости. Союзникам удалось захватить Тобрук. Но в основном поступали по-прежнему невеселые сообщения. Немецкие подлодки продолжали топить корабли союзников в Атлантике. Вражеские самолеты по-прежнему бомбили Лондон и крупные промышленные центры Англии.

– Я чувствую себя виноватой, – призналась как-то Элизабет Жюльенне, когда они, примостившись на полу церкви, в которой проходили занятия по оказанию первой медицинской помощи, нарезали из старых простыней бинты. – Все так ужасно: Гитлер и Муссолини, на Лондон сыплются бомбы...

– А почему виноватой? – деловито поинтересовалась Жюльенна, которой вообще было неведомо чувство вины. – Ты не виновата, что Гитлер и Муссолини пришли к власти!

Элизабет усмехнулась.

– Не будь дурой, Жюльенна.

– Ну а чувство вины-то откуда? – не унималась та. Элизабет выпрямила спину.

– Сотни тысяч людей переживают сейчас ужасное время. А я никогда не была такой счастливой.

– И всего-то?! – недоуменно поинтересовалась Жюльенна. – Если чувствуешь себя счастливой, забудь о вине, Элизабет. Счастье – очень редкий гость. Ты как думаешь, этот бинт когда-нибудь используют? Вначале он был шириной в три дюйма, а к концу в целый фут! Забавно будет выглядеть солдат, которого перевяжут этим бинтом!