Текст книги "Девочка по имени Зверёк"

Но знатный римлянин повел себя совершенно иначе! В доме неожиданно появились сваты: Луций предлагал вдове Витилия Рокула брак. И брак – полный, по древнему обряду! Иначе говоря – со всеми следовавшими в таком случае для супруги правами хозяйки дома Луция Гаэлия!

Для совершения бракосочетания пришлось отправиться в Рим, где никто не знал о щекотливых нюансах дела. Пока не знал.

Скоро слухи просочатся и в Рим, но горделивое достоинство Луция и его высокое положение в столице будут служить молодой семье надежным щитом. И об обстоятельствах брака Луция Гаэлия просудачат недолго – только до родов его жены, чтобы по сроку родин понять, чьего ребенка она носила.

У Марка родится сестренка – слабенькое и тихое, но бесконечно нежное существо. Она так деликатно «выберет» срок своего рождения, что так и останется неясным, чье она дитя – Витилия Рокула или Луция Гаэлия? Витилия – если считать, что она родилась в срок, но Луция – если бы пришлось признать ее семимесячной, легко заключая это по слабости здоровья девочки и ее малому весу. Внешностью она пойдет точно в мать и тут также не будет «разоблачена». Публика останется неудовлетворенной. А дом Луция, трепещущий от страха перед своим суровым и неприступно-высокомерным господином, будет хранить – от молодой хозяйки до последнего раба – гробовое молчание…

В Риме Марк был определен в лучшую детскую школу, Луций приставил к нему (по модному в то время обычаю) с пристрастием проверенного домашнего педагога-грека, и жизнь потекла своим чередом…

* * *

«Луций… Ты знаешь, Гай, что это за человек, что за личность, что за характер! И знаешь, что значит он для меня – с детства и до сих пор! Как знаешь (я никогда не скрывал от тебя) и другое: то напряжение, что с самого начала возникло меж ним и мной, – напряжение, натянувшееся как таинственная нить-связь, невесомая, невидимая, нематериальная. Но несомненно значимая и прочная – ни развязать, ни рассечь! Осознал я это, лишь повзрослев, но душой почувствовал еще в детстве. А впервые – на бракосочетании Луция и моей матери…»

* * *

Бракосочетание было великолепно! Какие именно части ритуала будут выполнены, жених с невестой должны были решать вместе. Но невеста не посмела возражать против единовластного решения будущего мужа. Впрочем, может быть, ей было и безразлично. Луций же дотошно проследил, чтобы ни малейшей детали древнего ритуала не было упущено, даже если все прочие признавали эту деталь архаичной и вычурной.

Едва ли не единственным моментом, который Луций не просто разрешил, а прямо велел опустить, было объявление о помолвке на Форуме. Без каких бы то ни было объяснений он просто разослал тем, кого считал своими друзьями, приглашения на свадьбу и даже не озаботился поинтересоваться у разносивших таблички рабов, кто из приглашенных как отреагировал. Но друзья Луция, как видно, знали его хорошо: в назначенный день, едва рассвело, явились все, как один.

Опять же по древнему обычаю, Луций начал с гадания на священных курах. Марка, еще мальчишку, будущий усыновитель отчего-то велел поставить рядом с собой и наказал ему внимательно следить за птицами.

Жрец-пуларий рассыпал перед клеткой корм, и все приготовились долго ждать. Как вдруг вышла одна курица, очень крупная и важная на вид, строго оглядела присутствующих (Марк прыснул в кулак: настолько она походила на Луция), за нею вышли еще две курицы поменьше (мальчик тут же назначил им роли «матери» и «Марка») и третья, совсем еще цыпленок. Марк снизу вверх смотрел на Луция – тот ответил пытливым и строгим взглядом, а затем стал смотреть на птиц с непроницаемым видом, поджав губы.

Крупная курица «Луций» неторопливо и с большим достоинством склевала зерно с самого края и отошла в сторону, уступая место своим товаркам. Эти две стали клевать, причем «мать» вела себя пугливо, а «Марк» все норовила отойти от клетки подальше. Цыпленок же есть отказался. Наконец крупная важная курица громко закудахтала и увела остальных в клетку.

Луций – неслыханное дело! – не позволил толковать увиденное жрецу, а результат сообщил гостям сам: что он-де вполне удовлетворен гаданием, которое полностью подтвердило принятое им решение. Всё.

Храмовый ритуал Марк запомнил не так подробно, но жертвоприношение у алтаря Юпитера, после того как брачующиеся громко, при свидетелях, объявили о своем намерении жить вместе, в память врезалось. Все было как-то особенно: красиво, одухотворенно, торжественно – когда верховный понтифик Юпитера, словно не видя никого перед собой, читал молитвы, а невеста и жених повторяли их, обходя вкруг жертвенника и держа друг друга за руки. Марк никогда больше – ни до свадьбы, ни после – не видел мать такой красивой! Луций разрешил ей (именно разрешил!) надеть наряд невесты с красным покрывалом, и лицо ее светилось такой пронзительной молодостью и такой тонкой красотой, что не любовался невестой, пожалуй, только жрец.

Свадебного пира Марк и вовсе не запомнил. Но навсегда, занозой, застряло в памяти выражение лица Луция, когда после пира праздничная процессия с флейтистами и факельщиками провожала молодых: Луций, не скрывая, жестоко скучал и явно терпел и ждал, пока кончится вся эта суета. Марк подумал, что будто бы уже видел когда-то и это сдержанное выражение лица, и эти скучающе-недовольные глаза, и эти поджатые губы…

После того как молодая жена смазала дверные косяки маслом, супруг – как положено! – перенес ее через порог на руках и тут же опустил на пол. Гости разошлись, едва только новобрачные переступили порог своего дома…

* * *

«Я помнил своего отца, и полюбить по-сыновьи отца приемного, как я ни старался, не получалось. А тот был слишком суров и недоступен, что тоже никак не способствовало зарождению сердечных чувств. Сухо поджав губы, он молча выслушивал доклады педагога-грека обо мне, воспитаннике, иногда, необыкновенно точно и кратко формулируя, задавал ему (всегда в моем присутствии!) вопросы, кивком головы или сдержанным жестом отпускал обоих. Впрочем, как я со временем понял, тот просто не выделял меня, своего приемного сына, изо всех остальных…»

* * *

По пальцам можно было перечесть случаи, когда Луций неловко гладил Марка по голове или хотя бы смотрел приветливо. И эти случаи Марк помнил все.

Впервые Луций приласкал мальчика, когда тот с горящими глазами рассказывал ему о своих первых успехах в школе. Закончил Марк словами:

– А еще я – один из пяти учеников, которых учитель ни разу не подвергал порке ни плеткой, ни розгами!

– Почему? – кажется, даже без тени интереса уточнил Луций.

– Потому… – Марк запнулся, не желая выглядеть хвастуном. – Потому что мы… потому что я стараюсь. Наверное… – закончил он неуверенно.

– Что именно «наверное»: «наверное, потому и не порют» или «наверное, стараюсь»? – достаточно добродушно рассмеялся Луций.

– Я стараюсь! – смутился Марк: стало и правда похоже, что он хвастает.

– Боишься наказаний? – теперь уже с явным интересом уточнил Луций.

– Вовсе нет! – гордо ответил Марк. – Я вытерплю без слез хоть сто ударов, но унижаться не хочу. И не стану! Я же не мул – я понимаю слова!

В этот момент Луций, подойдя к приемному сыну, погладил его по голове.

А однажды Марк услышал из-за двери материнской комнаты сдавленные рыдания и не смог не войти. Мать сдержанно и тихо плакала о чем-то своем, сидя у окна. Когда сын подошел и обнял ее за плечи, желая утешить, она вдруг заплакала еще безутешней, обхватив его голову и глядя прямо в лицо. Казалось, она отыскивает в чертах сына облик погибшего мужа. «Она плачет об отце, – уныло решил Марк, – ведь они так любили друг друга! А все говорят, что я похож на него как две капли воды».

В эту минуту дверь отворилась, и на пороге как призрак возник хозяин дома. Мать перепуганно затихла, замер и Марк, подозревая, что эта сцена вызовет недовольство Луция. Но тот вдруг подошел, молча, в охапку, обнял их обоих, подержал и, так и не произнеся ни слова, удалился. Они лишь растерянно посмотрели друг на друга.

Еще один случай произошел совсем недавно и был тем более удивителен, что Марк, в общем-то, провинился: шлялся с приятелями по рощам в окрестностях Рима и попал в жесточайшую грозу, вымок и заболел.

Ливень хлестал нещадно, а они и не подумали укрыться! Более того, именно Марк, чуть ли не до религиозного экстаза обожавший грозу, затеял нечто вроде ритуальной пляски на самом берегу Тибра. С реки дул пронизывающий ветер, вода с ревом обрушивалась с небес, и грохочущие ручьи неслись к Тибру. Гроза с треском, как крепкое полотнище, рвала небеса, а молнии время от времени освещали вспышками странную группу юношей в насквозь вымокших плащах, посвящавших разбушевавшейся стихии свой вдохновенно-неистовый танец!

Марк никому не давал остановиться и пел во все горло хвалебные гимны богам всех стихий, прямо на ходу импровизируя, и слагал ко всеобщему восторгу и удовольствию всё новые оды.

На следующий день он метался в полубреду в своей постели, а слуга едва успевал менять мгновенно высыхающие на его огненно-раскаленном лбу влажные полотенца и каждый час поил разбавленным вином. Когда вошел Луций, Марку уже было все равно – будет ли тот читать ему наставления, лишит ли денег или накажет еще каким-нибудь, только ему, Луцию, известным способом. От жара Марк едва различал происходящее, но при этом был совершенно счастлив: там, на берегу Тибра, энергия разыгравшейся стихии ворвалась в его кровь могучим пьянящим потоком и все еще продолжала кипеть там! Тело не выдержало этого натиска, да что с того! Болезнь пришла и уйдет, он это знал сейчас точно, а ликующее чувство слияния со стихией останется. Останется и – дарует вдохновение и удачу!

– Зачем? – ледяным тоном вопросил Луций.

– Гроза… – просипел Марк. – Я не мог… не мог устоять… Сила!

Луций жестом отослал слугу и в задумчивости присел на край постели Марка, взял и сдавил его запястье, во что-то сосредоточенно вслушиваясь, некоторое время размышлял, потом значительно мягче произнес:

– Ты не слишком-то крепкий юноша, но скоро выздоровеешь. – Он почти отечески ласково положил ладонь на лоб больного и добавил: – Ты понимаешь и чувствуешь энергию стихии. Это хорошо. Но совершенно не управляешь своими собственными чувствами. Это дурно.

* * *

«В этот-то момент, Гай, я, бесконечно удивляясь самому себе, вдруг осознал, что уже давно – невообразимо давно! – крепко-накрепко связан с этим суровым (порой до беспощадности!) человеком. И причиной тому были не годы опеки Луция, не наша с матерью и сестрой материальная зависимость и даже не страх, который испытывали перед Луцием Гаэлием все в его доме. Тогда что же? Это-то и ускользало из моего сознания. Я не понимал! Только трепетал до глубины души каждый раз, когда приходилось общаться с приемным отцом. Каждый раз! Все эти годы…»

Марк отложил стиль и встал пройтись по комнате, чтобы немного размяться. Он вдруг подумал, что здесь, на острове, в Римской провинции, ему приятно было вспоминать о столице, о Луции, о Гае. И писать это письмо Гаю, неспешно рассуждая, тоже было приятно. А более всего было приятно не торопиться, не заглядывать в будущее, подгоняя дни, не волноваться о предопределениях и загадках судьбы.

За окном по-осеннему быстро темнело. С порыжевших полей, днем пахнувших пряным дымом, свеже тянуло вечерним холодком. Марк поежился и набросил на плечи дедов солдатский плед. Старый плед был теплым. Колким, но теплым. И до сих пор хранил в себе странную острую смесь запахов – горькой полыни, костра, моря, дальних ветров…

Мысли Марка неожиданно занял Гай: хоть они и ссорились частенько последнее время, надо признать, что Га й был не просто близким другом, а почти братом. Ближе него у Марка друзей не было. И быть не могло. Но Марк никогда не говорил Гаю и теперь не напишет, что чувствует необъяснимую, почти мистическую связь не только с Луцием, но и с самим Гаем, и с Валерием, и со многими другими людьми. Это – как ощущение одной судьбы, единого жизненного поприща, как закон самой Фортуны, изреченный ею с Олимпа: «Вот ты и ты – идите вместе!» Или так: «Вот ты, Гай, и ты, Марк, вы встретились в этой жизни, дабы…»

Но Гай чурается всякой такой «мистики», поэтому ничего «такого» ему говорить не стоит. Нет, не стоит. Марк вздохнул и плотнее завернулся в кусачий плед.

Да, Гай был ему названным братом, хоть они и много ссорились последнее время…

* * *

– Пока Гай отлучился попрактиковаться в очередной дискуссии, разреши мне спросить тебя, – осторожно начал Валерий, когда, устав от игры в мяч на гимнастическом дворе, они уютно-расслабленно отдыхали в теплом и влажном зале терм. – Возможно, я ошибаюсь, и ошибаюсь серьезно, но я заметил, что последнее время вы с Гаем, как бы помягче выразиться…

– Часто бываем близки к ссоре, – помог ему Марк, – ты это хотел сказать?

– Если я вмешиваюсь не в свое дело, извини меня. Он начал тебя раздражать, что просто бросается в глаза. Это из-за постоянных нравоучений?

Марк помедлил с ответом, подбирая слова:

– И да, и нет. Трудно объяснить в двух словах. Ты знаешь, что хотя Га й почти на десять лет старше меня, выросли мы вместе: семьи Га я и Луция связывают давняя дружба и закон гостеприимства, а к тому же – родство, хотя и сложно вычисляемое. С тобой мы к одному учителю в школу бегали, а Гай… Гай словно всегда был рядом. Он баловал меня и дарил игрушки в детстве, потом опекал и поддерживал. Родная мать могла не подходить ко мне, когда я хворал – Гай брал заботу на себя! Он никогда не отказывал мне в помощи, не ворчал, был весел. К тому же, ты видишь, он гораздо выше, сильнее и выносливее меня, и я всегда гордился им, как гордится сейчас маленький Гай Гракх своим старшим братом Тиберием. Знаешь, в детстве я как-то раз подумал: «Мы – как легендарные Кастор и Поллукс! Хорошо бы никогда не разлучаться с таким сильным и веселым другом!» Так я сам был ему предан! Луций, к слову, всегда поощрял нашу дружбу. А ему угодить трудно.

– Почти невозможно, – обронил Валерий.

– Так вот, Гай сделал почти невозможное: пришелся по душе Луцию… – Марк вздохнул. – Я вырос, сменил рубашку на тогу взрослого, расстался с детским шариком-буллой на шее – наша с Гаем разница в возрасте начинает стираться. А он относится ко мне по-прежнему, и мне это странно…

– Странно?

– Да… Говорю тебе, объяснить трудно. Я сам не понимаю до конца. Понимаешь, он словно ревнует меня ко всем и вся: проверяет, где и с кем я бываю, следит за моими занятиями с греками, которыми Луций наводнил дом, стремится быть в курсе моей жизни во всех ее деталях! И тем настойчивее, чем больше мне хочется быть ото всех подальше. Порой мне кажется, да нет, так и есть, что Га й дотошнее интересуется моей жизнью, чем мой усыновитель!

– Ты говорил Гаю об этом прямо?

– Ты знаешь меня.

– Значит, говорил. И что Гай?

– Он смотрит на меня своими невинными оленьими глазами и удивляется: «Марк, что ты ершишься? Ты мне как младший брат. И ты так неразумен, что я вечно опасаюсь, как бы твои похождения не довели до беды!»

– Может быть, так и есть? Все просто.

– Просто… Что ж, пусть будет «просто»: просто его назойливая забота в один прекрасный день сведет меня с ума!

– Ты слишком раним, поэт.

– Знаешь, как-то раз я проводил вечер в очаровательной компании и преприятнейшей беседе с… ну, неважно, вряд ли ты ее знаешь… Все так блестяще развивалось, и я уже был близок к победе… И прекрати хрюкать! Так вот… Вдруг мне показалось – правда, я был в изрядном подпитии! – что… Нет, ты все-таки хрюкаешь! А, это ты смеешься? Неужели трудно спокойно выслушать? Мне вдруг показалось, что за занавесью постели стоит Гай, укоризненно качает головой и нежно так, отчего-то женским голосом, говорит: «Мы могли бы быть счастливы с тобой, солдат!» Меня чуть не стошнило! Нечего и говорить – вечер был безнадежно испорчен! А моя нимфа – крайне разочарована! Вот теперь хохочи.

Валерий не нуждался в этом разрешении: где-то посередине рассказа ему уже просто не хватало воздуха от смеха. Отсмеявшись, он заметил:

– Ну и бред!

– Угу, бред… – печально согласился Марк. – А хуже всего то, что я тогда испугался, не питает ли Га й ко мне… не те чувства.

– В каком смысле?

– Да в самом плохом смысле!

Валерий потер висок:

– Ты меня озадачиваешь. Чего только не приключится в жизни. Греки со своей культурой заодно понатащили в Рим гнусных обычаев и отвратительных пороков, чего у нас отродясь не водилось. А если и «заводилось» вдруг, так за это казнили – да и все дела! Гай буквально бредит всем греческим, но чтобы он… Нет! К тому же, я точно знаю, у него есть женщина, пусть и не римлянка, но он счастлив с нею. Уж я-то знаю!

Валерий, гораздо более общительный, чем Марк, был знаком чуть ли не с половиной Рима.

– Вообще-то, да. Это и мне известно.

– У тебя есть какие-нибудь веские основания для таких неприятных подозрений? – Валерий словно взялся провести следствие.

– Ты прав, – смущенно пробормотал Марк, – мои пьяные бредни и – его братская любовь… Что я распаляюсь?

Он замолчал – Валерий терпеливо ждал.

– Ну да, – с досадой продолжил Марк, – да, есть вещи, которые приводят меня в недоумение. Вот как тот случай, когда я болел. Жар, горло как огнем горит, голова вот-вот расколется от боли – это после пляски в грозу…

…Гай, заменив собой и мать, и лекаря, просидел тогда у постели больного всю ночь. Марк, в горячечном состоянии, даже не понял этого сразу: засыпал, увязая в разноцветном, мерцающем сне, просыпался, когда кто-то заботливо менял на лбу мокрую салфетку, – и неизменно видел перед собой встревоженные глаза старшего друга. Га й ни с кем не захотел делить заботу о больном.

Утром Марк, не открывая глаз, прислушался к себе: вроде бы жар спал и горло почти не болело. И хорошо: он очень хотел пойти после полудня в цирк на бега. Жаль было бы из-за болезни пропустить любимое зрелище.

Марк потянулся, вздохнул, наслаждаясь утренней свежестью и тишиной, и собрался было подремать еще немного, как вдруг тихий шорох заставил его распахнуть глаза – на скамье рядом с его постелью, по-военному подложив локоть под голову, спал Гай.

От радости, что чувствует себя хорошо, и оттого, что рядом такой преданный друг, Марк не выдержал и ткнул Га я пальцем в бок. Тот вскочил, как по тревоге, и уставился на Марка сумасшедшими со сна глазами.

– Гай, дружище, я не хотел тебя пугать! – еще несколько сипло проговорил Марк, виновато улыбнувшись.

– Но тебе все же почти удалось это сделать… – Гай улыбнулся в ответ. – Я имею в виду – ночью: ты так стонал и бредил, что я подумал – не последние ли это часы?

– Это ты менял салфетки?

– Я. Это нетрудно. Труднее было слушать твой жалкий голос… – Гай подсел ближе. – Я на самом деле вдруг испугался, что потеряю тебя. Оказывается, я привык к тебе, маленький бездельник!

Его голос прозвучал одновременно и смущенно, и ласково. Марку он показался даже излишне ласковым: ему хотелось видеть старшего товарища несгибаемым и суровым воином, а не эмоциональным и слезливым жалельщиком.

– Не такой уж я и маленький, хотя от «бездельника» не откажусь, – попробовал отшутиться Марк.

Но Гай не был настроен шутить:

– Ты для меня всегда будешь маленьким. Хотя прошло время, когда я заглядывал в твою колыбель – не подрос ли ты ну хоть еще немного? – все же я храню в сердце те дни, когда ты был таким доверчивым и беззащитным, что я мог защищать и заботиться о тебе.

– Я вырос, Гай, – сдержанно проговорил Марк.

– Да, вырос, – тихо согласился тот, – вырос, но мне все кажется – не повзрослел и остаешься по-прежнему беззащитным и слишком беспечным.

– Вот как! – Разговор нравился Марку все меньше.

– Отчего-то мне кажется, что ты, как и раньше, нуждаешься в опоре и поддержке. Я по-прежнему чувствую за тебя ответственность!

– Это, наверное, потому, что я щуплый и выгляжу слабым. Но уверяю тебя, я не так уязвим, как тебе кажется! – Марк старался придать своему голосу побольше твердости.

Он потянулся, чтобы взять со столика у постели чашу с питьем, но рука дрогнула – Га й стремительно подхватил чашу и заботливо поднес питье к губам Марка. Оставалось только принять помощь, хотя именно этого Марк сейчас совсем не хотел! Поэтому он постарался сосредоточиться, собрал силы и уверенной рукой отобрал чашу у Гая, чтобы напиться самостоятельно.

– Маленький упрямец! – пожурил Гай.

Марк начал раздражаться:

– Прошу тебя, не называй меня маленьким – это несносно! А если это прозвучит еще и при посторонних!

– Напрасно ты опять ершишься.

Гай взял Марка за руку. Открытой ладонью вверх. Наклонился к этой ладони (может, хотел что-то рассмотреть?) – а Марк вдруг безумно испугался, что Гай сейчас наклонится еще ниже и коснется губами его открытой ладони!

Предчувствие было навязчиво-четким и болезненно-живым, как воспоминание: печальные глаза Гая, так похожие на оленьи, его полный доброты голос, движение головы вниз, к ладони… Марка просто ожгло ужасом – что же это такое? Разум лихорадочно-поспешно выдвинул первую попавшуюся, естественно негативную, версию: Гай питает недолжные чувства! И Марк не просто резко, а нервно и зло выдернул свою ладонь из руки Га я и угрюмо прошипел:

– Уж не хочешь ли ты стать моим покровителем?

Гай побледнел. До него, кажется, дошел тот смысл, который его младший товарищ видел во всей этой сцене. Он отшатнулся:

– Марк, нет! Ты неправильно подумал, уверяю тебя!

– Нет?!

– Маленький глупец! Ой, прости! Да что там – глупец, да и все. Если хочешь – большой глупец! Ты мне как младший брат. Ты же знаешь, у меня одни сестры, а мне всегда так не хватало брата. Я подчас завидую Гракхам. И я очень люблю тебя – по-братски! Другое дело, что не понимаю, почему я постоянно боюсь за тебя. Мне все кажется, что с тобой может что-то случиться или ты вдруг пропадешь где-нибудь…

– В притонах Субура, – несколько смягчаясь, вставил Марк.

– Да, и притоны эти тоже… – Гай положил ладонь себе на лоб. – В общем, поверь, я лишь как старший брат… ничего дурного!

Он в отчаянии смотрел на Марка – верит ли тот? И слова, и взгляд, и голос Га я убедили Марка. Да он и сам осознал в эту минуту, как дорог был ему всегда сам Гай, как он гордился с детства своим старшим другом – его верностью, его силой, даже тем, что Гай легко и непринужденно может излить душу, не жалея ни эмоций, ни смеха, ни слез. Как порой хотелось Марку вот так же запросто уметь раскрыть свое сердце! Но… Марк так не умел. Ну не умел и все! Может, поэтому и смущался подобным откровениям в других?

К тому же – все-таки! – он сердился на Га я за его мелочную опеку! И на всякий случай Марк напоследок заметил шутливым тоном:

– Ты бы поменьше хлопотал обо мне – может, твои страхи и рассеялись бы!

– Не обещаю, – серьезно вздохнул Гай, – и это в твоих же интересах! – Порою Га й будто совсем терял чувство юмора.

* * *

«Гай, не скрою, мне было очень трудно общаться с тобой в последнее время. А тебе – со мною. Прими мои запоздалые извинения за все беспокойство, что я причинил тебе. Впрочем, остаюсь при своем прежнем мнении: твои хлопоты на мой счет были чрезмерны. Хотя понимаю, что двигали тобой истинно братские чувства, оценить которые я могу лишь сейчас, по прошествии многих дней и на изрядном удалении от Рима…»

Было бы еще справедливым отметить, что в те дни, последние римские дни, рядом с Марком находился Валерий, внимательно выслушивавший все, пьяные и трезвые, разглагольствования Марка, деликатно направлявший его идеи в разумное русло и просто даривший Марку свое бескорыстное и дружеское участие. Валерий, чуть ли не единственный, знал обо всех слабостях Марка. Не одобрял, не скрывал своего отношения, но и не воспитывал, как Гай. Кому, как не Валерию, Марк мог доверить свои переживания, свою душу? Выслушивал Валерий всегда внимательно, а напоследок кратко и просто делал рациональное заключение – так протягивают руку тому, кто по глупости или оплошности забрался в слишком глубокий ров и не может выбраться самостоятельно. А иногда, чтобы побыстрее отвлечь Марка от мрачных размышлений, просто уводил его – в термы, в театр, на бега. Как и тогда, после беседы о Гае…

* * *

– Вот видишь, – Валерий удовлетворенно подвел итог, – все разъяснилось легко и просто.

– Ты считаешь, надо все выбросить из головы?

– Именно так.

– Но теперь если не сам Гай, то необычность и некоторая – я бы даже сказал, мистическая, – странность этого случая продолжают беспокоить меня.

Валерий покачал головой и развел руками:

– Ты, Марк, из той породы чувствительных людей, которым отруби руку по самый локоть, они по гроб жизни будут жаловаться и ныть, что все-таки пальцы еще немного, знаете ли, побаливают. Ладно, поэт, не хочешь ли развеяться? Сегодня в Главном цирке ожидаются какие-то необыкновенные состязания колесниц, а позже, в театре, бои гладиаторов! Надо успеть!

– Ну, так вперед, мой друг! – вскакивая, во все горло заорал Марк, словно стараясь распугать привидений. – Что же мы медлим?! И пусть сегодня музы отдыхают, иль спят, или резвятся на свой, лишь им присущий лад… Слушай, закрой-ка мне рот, не позволяй мне сейчас сочинять!

– Найдется дело и поважнее! Например, я бы отобедал, – ворчливо произнес Валерий, следуя за Марком.

– Ну, нет! Съешь по дороге пару лепешек!

– Ты беспощаден, как твой Луций.

– Я с радостью склоняюсь к его стоическим привычкам, когда они схожи с привычками Публия Сципиона Африканского!

– Нипочем не обедать, идучи на игры?

– Обедать хлебом, на ходу, не теряя времени, коль скоро предстоят великие дела!

– Это бега-то?

– Валерий, – Марк остановился и с упреком взглянул на приятеля, – бега и состязания гладиаторов поднимают боевой дух, а обед, о котором ты мечтаешь, выведет нас из строя на весь оставшийся день!

– Я бы, пожалуй, «вышел из строя» на некоторое время, – хмыкнул Валерий, но под угрожающим взглядом Марка поспешно добавил: – Да ладно, хлеб так хлеб! Предвижу, Луций со своими стоиками сделает из тебя аскета, и ты откажешься от зрелищ, как отказываешься сейчас от обеда. О, я тогда отдохну от твоих неожиданных затей. Заживу по-человечески!

– Если я и стану аскетом, то не сейчас: пока у нас довольно времени!

…Состязания бойцов и бега! Да за это не только обед – Марк готов был отдать что угодно!

Правда, была еще одна страсть – игра в кости. И тут Марк был беззащитен перед самим собой: раз сев и начав игру, он уже никак не мог остановиться! О том, что он обожает бои и бега, знали все, об игре же в кости – никто. Никто, кроме Валерия, у которого как-то раз Марку пришлось занимать деньги в особенно неудачный вечер. Валерию тогда не понравилась просьба приятеля ссудить его деньгами. Спору нет, Валерий порой был прижимист, но тут дело было в другом.

– Ты знаешь, Марк, мне не жалко для тебя не только этих нескольких сестерций, но и большей суммы. Но мне кажется, что кости до добра не доведут. Вот, бери и можешь не возвращать. Ну, как хочешь, – пожал он плечами, видя, что Марк решительно против подарка. И добавил: – Мне вовсе не хочется становиться рядом с Гаем и поучать тебя день и ночь, но позволь по-дружески – а хорош был бы я друг, если бы промолчал! – позволь все же заметить, что ни один азартный игрок хорошо не кончил. И еще, пусть это будет и болезненно для тебя: твой кумир, Сципион, никогда в жизни…

Тут Марк не выдержал:

– Всё, всё! Ты прав! Дай мне время, я справлюсь с собой!

Но до сего дня обещание оставалось на словах. И хотя не было нужды просить Валерия молчать об этом случае (тот никогда не проговорился бы просто из благородства), все же Марк отчаянно боялся, что каким-либо образом об этой его страсти станет известно Гаю, а хуже того – Луцию. В первом случае будет просто стыдно, во втором – появится реальная опасность быть изгнанным из дома за… ну, скажем, за попрание достоинства рода всадников, высокого сословия, с честью хранящего древние традиции. По старому закону о семейном суде Луций имел на это право.

Марк был уверен, что его приемный отец не преминет этим правом воспользоваться. И вовсе не потому, что нетерпимо относится к воспитаннику. Нет. К воспитаннику Луций, по мнению Марка, не испытывал вообще никаких чувств – как и ко всем остальным! А по своим глубочайшим убеждениям философа-стоика: преступник, кто бы он ни был, кем бы тебе ни приходился, должен быть наказан! Иначе, если ты не подвергнешь провинившегося примерному наказанию, сам станешь преступником! Жалости и снисхождения Луций не знал и знать не хотел.

– Разум превыше всего, – наставлял он Марка. – Лишь разум является нам опорой и мерилом самосовершенствования. Все, что мешает следовать идеальному пути требований разума – эмоции, инстинкты, желания, плоть, – нужно победить или уничтожить!

Но «победить или уничтожить» страсть к игре у Марка пока не получалось. Ноги зачастую сами несли его в известные и привычные места, где собирался не только всякий сброд, но и молодые люди из серьезных патрицианских семейств. Одних влекла жажда наживы, других (таких, как Клавдий) – скука, третьих (вроде Марка) – страсть к самой игре.

Стук кубиков в большой игральной чаше… Мгновения острой тишины и общего паралича… Край чаши бесконечно медленно наклоняется… Опрокидывается… Своевольные кубики, будто цепляясь за край и повисая в воздухе, мистически долго падают на выщербленный деревянный стол… еще какое-то время катятся, словно подталкиваемые воспаленными взглядами… И наконец (ну же! ну!) останавливаются: тук-тук-тук… тук-тук… тук…

Сколько богов в эти тягучие мгновения получают самые страстные (исступленные!) молитвы, обещания, клятвы, а то и угрозы! Порой Марк, напряженный, как тетива, слышал каким-то особым, чувствительным и обостренным от ожидания слухом чужие мысли: «О, Юпитер, если я выиграю… О Меркурий, пусть только выпадут четыре шестерки, тогда я… Заклинаю тебя, Юнона Монета!»

Эти чужие мысли были остры, как клинки, раскалены, как треснувший светильник, грязны и растрепанны, как старые вороны. Марк не любил их слышать, но слышал все чаще и чаще. И это было не просто неприятно, а страшно унизительно! Вот это со-участие, со-существование, со-бытие в общем пространстве порочной зависимости было унизительнее, чем единоличная его страсть к игре.

«Я – часть этого стада, – мелькнула однажды омерзительная мысль. – Как все эти потные, пахнущие овчиной и козлятиной, опустившиеся пьяницы. Здесь и Клавдий? Что ж, и он не лучше других: ничтожество в тоге патриция, надушенное, разодетое, с выщипанными бровями и бритыми ногами!»

С игрой надо было кончать. И Марк ухватился за мысль сопричастности общему пороку, как за спасательный плот, именно чтобы было противно, стыдно! Марк знал, что боги не могут оставаться равнодушными к молитвам избавить его от недостойной привычки. И это обжигающее стыдом прозрение собственного недостоинства – разве не помощь богов? И как хорошо, что Валерию пришло в голову помянуть о Публии Сципионе!