Текст книги "Девочка по имени Зверёк"

…Жрец прошел через двор в сторону святилища. Тэху медленно тронулся за ним. Открыл было рот, чтобы окликнуть, но Ра-Хотеп, обернувшись на ходу, отрывисто бросил:

– Зачем ты пришел?!

Этот вопрос не удивил и не обескуражил, но Тэху не знал, что ответить, и промолчал. Жрец, не получив ответа, тронулся дальше. Офицер просто пошел за ним, в душе умоляя Ра-Хотепа остановиться. Хотя бы остановиться! Но тот уходил. «Не уходи, жрец! Только не уходи!!!» – спазм, перехвативший горло, не давал крикнуть. Но Тэху верил – такой молчаливый вопль нельзя не услышать! Жрец остановился на пороге святилища:

– Я не смогу помочь тебе! Твоя жизнь отныне не в моих руках!

Тэху встал перед жрецом, преграждая ему путь, и с отчаянием, но решительно произнес, с удивлением услышав свой голос – незнакомый, хриплый, тяжелый:

– Я пришел не за жизнью.

– Зачем же ты здесь?

– Я пришел за смертью. И если богам будет угодно – за искуплением.

Жрец внимательно смотрел ему в лицо, размышляя о чем-то. Затем сделал попытку обойти Тэху и уйти в алтарь, куда последний не мог бы войти никогда. «Только не уходи!!! Ты не можешь, не смеешь меня оставить!» – крик по-прежнему не находил выхода. И Тэху просто опустился к ногам жреца, молча обхватив его сандалии. Они стояли так очень долго. Казалось – вечность!

Наконец Ра-Хотеп вздохнул:

– Так, значит, ты считаешь, что готов… – Он не спрашивал, он рассуждал вслух.

– …ко всему, – кивнул Тэху.

– И к смерти?

– Я сделаю все, что ты скажешь!

– Будет суд. Этого не избежать.

– Знаю.

– Вижу, что знаешь, и вижу, что готов. Жди меня здесь.

Он удалился в алтарь. Теперь время не имело значения.

Когда жрец вернулся, то застал Тэху на том же месте, что и оставил.

– Идем.

Они долго шли по узким темным коридорам, то поднимаясь по лестницам вверх, то спускаясь вниз. В небольшой нише – маленькая железная дверка. Они вошли, низко пригнувшись. Здесь была лишь циновка на полу и светильник в форме полумесяца. Жрец усадил Тэху напротив себя и достал откуда-то из рукава три маленькие коробочки с замысловатыми узорами на крышках. Разложив их перед собой, долго задумчиво переводил взгляд с одной на другую. Наконец выбрал одну, а остальные, так же незаметно как появились, исчезли в складках его одежд.

– Слушай меня внимательно, Тэху! Ты был моим учеником, в тебе – часть моего сердца! Я ужаснулся, когда узнал о твоем проступке. Ты совершил великую ошибку, из-за которой прервется твой Путь. Я не в силах спасти тебя. Но то, что ты пришел сюда сам, имеет огромное значение! Ты правильно решил. Это дает мне возможность сделать для тебя нечто очень важное. Хотя это и не изменит хода твоей теперешней жизни.

Он замолчал, и Тэху почувствовал, что Ра-Хотеп слушает – слушает два сердца: и его, и свое. Будто убедившись в чем-то, жрец продолжил:

– Так же как трижды ты просил меня о Знании, ты трижды попросил об искуплении! И это тоже важно. Поэтому я обратился к богам, и они дали знак: «Просвети его». И я принес тебе это. – Он указал на коробочку.

– Что это, господин?

– От меня сокрыто то, что ждет тебя за порогом смерти. Это – дверь в тот мир, где ты можешь получить ответ или, по крайней мере, подсказку: что ты должен будешь исполнить, чтобы научиться наконец тому, чего от тебя хотят боги!

– Сумею ли я сам понять подсказку богов?

– Не знаю, Тэху. Если сможешь говорить, говори мне о том, что ты видишь. Я постараюсь помочь. А теперь молчи и прислонись спиной к стене. Как давно ты не ел и не пил? Сколько ты спал за последние трое суток?

Тэху ответил. Жрец покивал и, подсчитав что-то в уме, отсыпал из коробочки на ладонь с десяток розоватых горошин. Протянул Тэху:

– Не бери рукой. Наклонись.

Он протянул ему ладонь, и Тэху, склонившись, собрал горошины губами.

– Дыши ровно. Говори со мной. И помни: надо вернуться, я жду тебя. Я жду тебя… жду…

Голос жреца стал вибрировать, колебаться, превратился в эхо, затем в огонь, в ветер, в шум гигантского водопада и – наступила тишина. Черная непроницаемая тишина, внутри которой пульсировала и билась душа Тэху. Эта душа была зрячей и слышала все, что наполняет мироздание. Она увидела в полной темноте пламенный Свет Любви и устремилась к нему. Свет притягивал и манил к себе так, что устоять было невозможно. И Тэху вошел в этот Свет…

…Что здесь? Ступени величественных мраморных храмов, площади, полные людей в длинных белых одеждах. В руке Тэху, несильной, изящной руке с нервными пальцами, зажат свиток – стихи. Они дороги ему! И – глазами Ра-Хотепа взирает на него суровый человек с усталым взглядом.

Дальше. Зовет и ведет Свет.

Раскаленное солнце поднимается над пальмами, а сердце плавится от любви. Невозможной, всепоглощающей, невероятной любви! И это – не иссушающая любовь к госпоже Тийе, о нет. Эта любовь – животворный дар Небес, дар Судьбы. Такая любовь не повторится! Такую любовь он жаждал и искал!

Дальше. Дальше. Теперь его сердце бьется в груди маленькой девочки. Маленькой, беспомощной, испуганной девочки. Кто-то наклоняется к ней и зовет: «Пойдем». Дикий лес с незнакомыми Тэху деревьями, холодная река, бегущая по камням, жилище каких-то людей. Необъятная морская даль… Вздыбленные волны безжалостно раскачивают непривычных форм судно под тугим, хлопающим на ветру парусом… Чувство нежности (похожее на чувства к юной Аменэджем) наполняют сердце… Мелькание мечей и – темнота.

…И вновь в темноте загорается Свет, зовущий его вперед и вверх. Теперь – тепло и пахнет цветами, как в саду госпожи Тийи. Не ее ли это глаза опять заглядывают ему в душу? Не может быть, это молодой офицер. Тогда кто же он сам? Тэху опускает глаза и смотрит на свои руки: худые тонкие запястья, черное платье до пят… Он смотрит через плечо: позади него – высокое здание с узкими окнами, в них – цветное стекло. На крыше, вытянутой высоко к небу, – перекрестье. Он боится офицера: у того – глаза Тийи. Этого не может быть! Вокруг уже бушует огонь – для него, для Тэху! И из этой ловушки нет выхода…

Нет? Не будет выхода, когда угаснет Свет! Но он горит, не колеблясь, он зовет и царит в душе, наполняя ее надеждой и силой. Силой – снова держать меч, свободно выбирать и следовать Пути Неба, не изменять себе, не изменять Судьбе. Идти вперед, только вперед – к Свету.

И немыслимый, величественный город, царящий над огромной страной, принимает душу Тэху в свои грохочущие, нещадно-крепкие объятия, а Свет дает ему еще один шанс…

* * *

Где-то далеко внизу кто-то спокойно, но властно повторял голосом Ра-Хотепа: «Я жду… Ты должен вернуться». Тэху наклонился, чтобы увидеть говорящего, и – полетел вниз…

Он резко вдохнул и сильно закашлялся. Жрец протянул ему воды в глиняном кувшине, и Тэху медленно, смакуя каждый глоток, долго пил показавшуюся сладкой воду. Потом передохнул и сказал:

– Мне не верится в это. Это как рассказ о разных людях, и я почти все о них знаю, или я – это они. Хотя… Часто это женщины… Странно! Ты можешь объяснить мне?

Жрец долго думал.

– Ты начнешь сначала. Ничто не предрешено: кроме воли богов есть и твоя воля. Но в трансе ты произнес: «Женщине устоять легче!» И это прозвучало как вызов. Еще ты звал: «Учитель!» – Ра-Хотеп снова задумался, вслушиваясь во что-то в своей душе, и, будто соглашаясь с полученным ответом, кивнул. – Я буду рядом. Но не всегда смогу помочь: я не все знаю, это же только твой Путь! Кроме того, у меня тоже есть свой Путь. И я могу ошибиться.

– Я готов.

– Хорошо. Но и она может быть рядом. Не бойся ее – она не опасна, бойся изменить себе!

Они поговорили еще некоторое время. Тэху окончательно успокоился, покорившись предстоящему. Ра-Хотеп рассказал о ходе суда и о том, что ему надлежит делать. Затем отвел в какое-то сводчатое помещение, где пол был покрыт, как ковром, толстым слоем песка, а стены испещрены непонятными знаками. Ему принесли хлеба, овощей и воды. Наевшись, Тэху уснул.

* * *

Посредине огромного зала, окруженного установленными в нишах статуями богов, был слышен каждый звук.

Поначалу, когда его только привели и оставили одного стоять в самом центре, Тэху опять стала одолевать тоска и беспокойство. Но стоять пришлось очень долго, и за это время он успел взять себя в руки и собраться с силами. И как только он успокоился, в нишах за статуями послышались шаги, шорохи и тихие голоса. Словно сами собой загорелись светильники у подножия статуй, торжественно-мрачно освещая их недвижные лица. Запах благовоний проникал неведомо откуда в зал, и где-то далеко, кажется даже – под полом, перекатился звук колокольчиков. Двери, до сих пор распахнутые настежь, одна за другой с тяжелым лязгом, будто со стоном, захлопнулись. Как с небес, хотя Тэху точно знал, что звук идет из-за статуй, раздался первый вопрос:

– Как твое имя?

– Тэху, о Великий жрец.

– Кто ты?

– За стенами этого храма я был офицером корпуса «Верные фараону».

– Зачем ты потревожил нас?

– Я пришел, чтобы остаться в этом храме.

– Что привело тебя?

– Преступление, о Великий!

– В чем оно заключается?

– Мое небрежение к долгу, хаос в мыслях и безответственность привели к тому, что я совершил проступок, достойный смерти: я не сдержал клятвы верности офицера и повел себя, как вор, в чужом доме.

– Гд е и когда это произошло?

Тэху растерялся – назвать имена? К этому он не был готов!

– Ты не хочешь отвечать, офицер?

– О Великий! Если я назову имена, то к прежнему преступлению добавлю еще и низость…

– Хорошо, можешь не говорить: нам известно все.

Еще несколько незначащих вопросов, и наступила тишина. Тэху слушал свое сердце – оно билось сильно, очень сильно, но ровно. Словно вторя ударам его сердца, как раскаты далекого грома послышались звуки барабана. И двери широко распахнулись. К нему вышли трое жрецов. Справа шел Ра-Хотеп. Тот, что шел посредине, нес в руках нечто вроде блюда, накрытого полотном. Они остановились перед офицером. Произнеся положенные слова обвинения, жрец с блюдом добавил:

– Преступник должен приподнять полотно с одного края и тем открыть волю богов в выборе орудия возмездия. Но ты пришел добровольно и поэтому можешь выбрать сам – яд или кинжал?

– Пусть решат боги. – Голос Тэху не выдал его волнения.

– Кроме того, ты можешь использовать свое собственное оружие и покарать себя своими руками.

Последнее не понравилось Тэху, и он взглянул на Ра-Хотепа. Тот едва заметно качнул головой: «Нет». И Тэху, молча отстегнув свой нож, положил его на блюдо с краю. Под полотном обозначились очертания чаши. Тэху печально усмехнулся про себя: «Последняя подсказка богов!» – и откинул полотно с другой стороны. Там лежал кинжал. Тэху поднял глаза и посмотрел на Ра-Хотепа прощально. Тот ответил ему долгим прямым взглядом…

Жрецы молча удалились. И опять захлопнулись, застонав, кованые двери. И опять – ожидание, в тишине и темноте. И тут, едва слышно, медленно и призывно, раскрылась небольшая дверь в дальнем конце зала. В ее глухом проеме мелькнул, неверно мелькая, свет. Свет! Иди, Тэху. Он пошел на свет и услышал, что дверь за ним так же медленно и едва слышно затворилась. Свет продолжал вести его вперед. И он шел и шел, уже не думая и не печалясь ни о чем. Вперед и вверх! Свет мигнул – раз, другой. И как только он погас, что-то очень горячее, будто живое, вошло в правый бок. Больно… Очень больно… В темноте он упал на колени, ожидая еще ударов. Но больше ничего не было. Тишина и непроглядный мрак постепенно растворяли в себе все его ощущения и мысли. Только один тихий дробный звук в угасающем сознании: это выпал из раскрывшейся от боли ладони и откатился к стене бирюзовый скарабей.

Рождественский пост, 2002.

Москва – Таба.

Глава 2
Римлянин

«Гай, приветствую тебя с Сицилии…» Зачеркнуто. «Дружище Гай…» Зачеркнуто.

Задумавшись, Марк замер со стилем в руке. Несколько восковых табличек лежало перед ним нетронутыми, парочка – с безуспешно начатым и забракованным текстом.

«Дорогой Гай…» Да, лучше всего начать именно так – Марк устроился поудобнее и продолжил более уверенно:

«Дорогой Гай! С пожеланиями здоровья и удачи приветствую тебя с Сицилии. Не стану уверять, что мой неожиданный отъезд из Рима был вызван некими таинственными причинами или велением злого рока. Это было бы ложью, а обманывать тебя, близкого и преданного друга, выше моих сил. Нет, этот отъезд на Сицилию я обдумал заблаговременно, и он вошел в мой нынешний план – совершить путешествие! Представляю, как ты сейчас удивлен, обнаружив, что я не рассказал тебе обо всем раньше. Мне хочется оправдаться за столь недружескую скрытность: я мучительно колебался перед принятием окончательного решения, оттого и не хотел тревожить кого бы то ни было понапрасну. И если начистоту, то я попросту испугался, что ты станешь меня отговаривать (ты же знаешь, как сильно, с детства и до сих пор, влияют на меня твои суждения). Но и Валерий узнал о моем отъезде в один из последних дней. Они были особенно непросты для меня…»

* * *

На Форуме, словно нарочно загражденном от живительных ветров возвышающимися вокруг холмами, было нестерпимо жарко. Как, впрочем, всегда в это время – около полудня. Ростральная колонна, украшенная таранами вражеских кораблей, и стены курии, и высокие, в два этажа, колонны базилики Фульвия, и роскошные фасады многочисленных храмов – все плавало в вязком полуденном мареве. Плиты мостовой вызывали болезненное желание оттолкнуться от них, взлететь вверх, куда-нибудь повыше, и раствориться в казавшейся не такой жаркой, как земля, голубой вышине. Лето кончалось, ночи были ощутимо прохладными, но в полдень равнинные части города все еще плавились в лучах самозабвенно сияющего солнца.

Вот уже два томительных часа Марк ждал своих приятелей – Га я и Валерия. Первый – боги свидетели! – наверняка внимает речам государственных мужей в народном собрании, а то и просочился на открытое заседание Сената. Второй же пропадал неизвестно где. Вообще-то, обычно Валерий бывал точен. Но накануне вечером, когда приятели договаривались о встрече, Валерий все никак не мог назвать час и все толковал, мучительно-уклончиво и невразумительно, о возможных утренних делах.

Марк терпеть не мог, когда кто-то темнит, но давить на Валерия не стал: знал по опыту, что тот все расскажет сам, когда осуществит задуманное. Все правильно, боги не любят, когда люди открыто и смело болтают о своих планах. Марк вздохнул: сегодня он особенно рассчитывал на помощь богов. И Валерия. Или – на помощь богов Валерию. Или… Какая разница!

Утром он успел сбегать в храм, чтобы принести жертву Минерве. Но не на Капитолий, где Минерве был посвящен особый придел в храме Юпитера и где она почиталась как охранительница Рима, богиня мудрости и побед. Марк побывал на Авентине, в храме плебса, где Минерву чтили как покровительницу ремесел и искусств и где собирались поэты, актеры и художники.

Чего он, собственно, хотел от богини? Марк толком и сам не мог сказать. Везения в делах? Конечно. Удачи в любви? Это не помешает. Вдохновения в поэзии? И это лишним не будет. Что же еще?..

На вчерашней пирушке, когда Марк прочел (кстати, под всеобщее рукоплескание!) свою очередную поэму, хозяин дома, старый Гней Домиций, знающий толк в хорошей латыни и греческой поэзии, даже назвал автора достойным продолжателем Теренция. И Валерий, очень к месту и весьма деликатно (он это умел!), намекнул на отсутствие у «достойного продолжателя» связей и знакомств в обществе. А поскольку, кроме прочих достоинств, начинающий поэт слишком скромен, чтобы хлопотать самому о себе, и слишком не заинтересован материально, чтобы искать покровительства-патронажа, то, быть может, чувствительный к поэзии и благоволящий к начинающим дарованиям Гней Домиций захотел бы взять на себя труд…

Сидя на ступенях храма Сатурна, в какой-никакой тени колонны, Марк уже начал терять терпение и подумывал уйти, не дождавшись ни Валерия, ни Гая, как появился взъерошенный и запыхавшийся Валерий, всем своим видом выражающий глубочайшее сокрушение:

– Марк! Я – болван!

– А что делать! – с иронией вздохнул Марк. – Хотя я рассчитывал на новости.

Необидчивый приятель рассмеялся:

– Ладно, ладно. Я давно привык к твоим уколам. И ты все-таки дослушай!

– Я весь внимание!

– Болван я потому, что вместо того, чтобы сразу, только позавтракав, отправиться хлопотать о тебе к Гнею Домицию, я решил попытать счастья и по дороге заглянуть к вдове Гонория.

– Этой старой сводне?! – изумился Марк.

– Вот именно. А что касается случая, когда нам с тобой пришлось спасаться из ее дома бегством, так я был уверен, что наши горячие уверения отправиться вскорости на войну с Испанией охладят ее жгучее желание видеть нас у брачного алтаря. Ведь у нее изобильные связи, на которые я рассчитывал.

– Связи связями, но кроме того – невероятное количество бедных девушек-приживалок, которых она, как видно, поклялась Юноне Свахе выдать замуж за богатых римлян! И мы с тобой входим в ее список возможных жертв.

– Вот-вот. Теперь представь: нежный рассвет, запах роз по всему дому (не могу избавиться от твоего поэтического влияния!), на всех скамеечках – девушки с рукоделиями. И тут вхожу я – можно брать голыми руками! – естественно, прямехонько натыкаюсь на вдову! Она хватает меня, не дав сказать ни слова о твоих талантах, волочит в кабинет покойного мужа, а по дороге вынуждает пройти мимо девиц и непременно раскланяться с каждой! О, как горячо я поддерживал в ту минуту твоего усыновителя Луция, вздыхающего по греческим законам, обязывающим женщин пребывать на отдельной половине дома!

– Да, но именно женщина в данном случае может ввести нас в более высокие круги общества. Я говорю о кругах литературных, пусть римляне это и не ценят.

– Может. Если захочет. Но для этого придется уделять слишком много внимания ее воспитанницам, а это – путь к алтарю. Что никак не входит в мои планы: жениться я не собираюсь. Пока на собираюсь, – уточнил Валерий, отчего-то смущаясь.

– Я тоже не собираюсь. Впрочем, – добавил Марк елейным голосом со скорбным вздохом, – если ты, мой дражайший друг, присмотрел себе в толпе прелестниц какую-нибудь нимфу, я сам провожу тебя в храм Юпитера, омывая слезами (и вином!) каждый шаг. А еще – сочиню оду «На прощание с другом»!

– Перестань, – фыркнул Валерий. – Еще столько интересного в жизни. Хотя, – добавил он серьезно, – я, в принципе, не против брака и воспитания потомства: это нужно Риму, а значит…

– Слушай, я и сам предан Риму, но сейчас не готов к дискуссии о патриотизме! К тому же с минуты на минуту появится Гай, и мы вдоволь наслушаемся политических речей.

– А кстати, где он?

– Ну где может быть Гай? Где-то здесь, на Форуме: набирается опыта для будущих великих свершений на политическом поприще.

– Или высматривает, с кем бы затеять судебную тяжбу, как начинают все, кто метит попасть в высокую политику! – со смехом закончил Валерий.

– Публий Сципион так не делал, – серьезно заметил Марк. – Даю голову на отсечение, не пройдет и трех лет, Га й выдвинет свою кандидатуру на соискание должности эдила. Впрочем, что тут плохого? Жизнь для Рима, служение Риму… – он вздохнул. – Итак, вдова не предложила покровительства, хоть ты и побывал в святая святых – кабинете бывшего хозяина.

– А, – Валерий махнул рукой. – Наплевать! Я все-таки сбежал. И вовремя! Иначе опоздал бы не только к тебе, но и к Гнею Домицию. И тут начинается значительно более интересная часть моего рассказа…

– …по долгожданном окончании которого я вознесу винный кубок в честь Меркурия, покровителя всех самых красноречивых болтунов в мире!

– Ты торопишься и не даешь мне вдоволь насладиться собственным рассказом и, обещаю, твоей радостью по его окончании.

Марк послушно умолк.

– Так вот! – Валерий сделал выразительную паузу и почти свирепо посмотрел на Марка, взглядом выражавшего нетерпение, – Марк обеими ладонями «залепил» рот. – Так вот, Гней Домиций… – еще одна торжественная пауза, – запомнил твой вчерашний успех и просил – заметь, просил! – нас обоих (извини, от моего общества тебе так просто не избавиться!) быть завтра у него на обеде, устраиваемом для довольно узкого круга, где непременно будут и Сципион с Лелием! Что скажешь?

– Завтра?! – беззвучно, одними губами произнес Марк в восторге.

– Разрешаю тебя от клятвы молчания! – важно изрек Валерий, упиваясь результатом своего рассказа. – Да, чуть не забыл: они могут захотеть послушать тебя – обязательно принеси прочесть что-нибудь.

Марк вскочил и от радости стал трясти Валерия, обхватив за плечи.

– Стоит мне отлучиться, как эта парочка тут же затеет что-нибудь! – раздался громкий голос Гая.

– А, Гай! – весело отозвался Валерий. – Что новенького в Сенате? На Форуме поговаривают, опять грядет война с Испанией… Варвары снова набрались наглости и сил?

– Ваши бесконечные пирушки… – ворчливо начал Гай.

– Ты хотел сказать «попойки»? – строго уточнил Марк. – Мой воспитатель не позволяет пользоваться выражениями, смягчающими речь, если они искажают смысл. Так что – шутки в сторону и долой лукавство! – ты наверняка хотел сказать «попойки»!

– Если хочешь. Я хотел сказать, что вы оба – квириты, граждане Рима по рождению, и вечно не в курсе политических новостей. Ты, Марк, по крайней мере.

– Дорогой Гай! – торжественно начал Марк. – Твои неустанные педагогические хлопоты на мой счет столь великолепно дополняют титанический воспитательный труд моего приемного отца Луция, что я скоро окаменею от стыда и превращусь в примерное изваяние, которое ты успокоенно воздвигнешь в своем саду. Прошу, тогда хотя бы изредка стирай с меня пыль!

– По крайней мере, тогда мне не придется извлекать тебя из самых злачных притонов города! – парировал Гай.

– Куда я попадаю по собственной инициативе и исключительно из желания узнать жизнь во всех ее проявлениях! Это вдохновляет меня.

– Куда тебя влечет, а вернее – влачит (если хочешь точности) твой необузданный темперамент, а меня, тебе на выручку, – братолюбие и…

– …и занудство! Моя жизнь, по крайней мере во внешнем, ничем не отличается от жизни людей нашего круга. За исключением одного: теперь вместо одного опекуна Луция, который наблюдает за мной презрительно-отстраненно, я получил второго воспитателя, Гая, который с заботливой улыбкой на устах прилежно и терпеливо превращает мою жизнь в кошмар! Гай, слышишь?! Ты уже снишься мне, Гай! И непременно с пучком розог в руках!

– Да, не скрою, меня выводит из себя ваша привычка если и являться на Форум, то не для того чтобы послушать и поучиться у великих ораторов или узнать политические новости (как поступают люди нашего круга!), нет, вы таскаетесь сюда за новостями совсем иного сорта! Извини, Валерий, если я и тебя задеваю. Но руководит мною лишь беспокойство за младших товарищей!

Валерий улыбнулся и поднял вверх обе руки: «Пожалуйста, пожалуйста, продолжай! Чувствуй себя свободно!» Но Марк не утерпел:

– Знаешь, Гай, здесь уж нам с Валерием впору оскорбиться! Может, проэкзаменуешь нас, как в детстве? Помнишь, как по твоему суровому педагогическому требованию мы пересказали почти наизусть одну из речей сенатора Катона, а я даже изобразил в лицах… – Марк принял позу оратора: – «А к вышесказанному прибавлю, что Карфаген должен быть разрушен!» И тебе тогда ничего не оставалось, как похвалить нас!

– «Карфаген должен быть разрушен!» – несколько смущенно повторил Гай, но тут же ворчливо заметил: – Старик Катон, после того как побывал послом в Карфагене, заканчивал этой фразой абсолютно все свои речи, о чем бы ни говорил в начале. Что тут было нового? Все к этому привыкли!

– Друзья мои! – примирительно вмешался Валерий. – Оставьте ваш пыл для гимнастики в термах. Идем! А по дороге Га й все-таки расскажет нам, что сегодня обсуждалось в Сенате, чтобы мы с Марком могли принять достойное участие в беседах, а Марк в термах продекламирует что-нибудь свеженькое.

* * *

«Я был, Гай, настолько напряжен и неуверен в себе в последние дни, что даже такая, вполне невинная, просьба друга чувствительно задела мое сердце! Вот так просто: „Продекламирует что-нибудь свеженькое!“ А ведь вдохновение не приходит по заказу! Музы капризны! Не раз я терял поэтическую нить только лишь из-за чьего-нибудь равнодушного взгляда, а то и наоборот – из-за слишком пристального внимания! И – сразу же чувствовал себя полным ничтожеством, а свои произведения – сущей нелепицей. Горькие чувства! И надолго выбивающие из колеи. Что и приводило меня (для встряски!) в самые немыслимые места города.

И как объяснить богам удачи, а заодно и людям, что с самого детства я ощущаю в душе постоянное волнение, странное беспокойство, будто предуготовлен для необычной судьбы! Судьбы блестящей, полной встреч с чем-то необыкновенным, незаурядным, а между тем появился на свет пусть в древнем и почтенном, но вконец обедневшем и почти безвестном роде! К тому же я усыновлен Луцием Гаэлием, а значит, принадлежу теперь роду Гаэлиев. Такое чувство, что богини Парки, что прядут нити наших жизней, вдруг в этих нитях запутались и вытянули для меня не мою, а чужую судьбу, как сказал я однажды тебе и Валерию. Ты деликатно промолчал, а Валерий откликнулся: „Просто ты, Марк, видно, как все поэты, слишком чувствителен к перипетиям судьбы. Выпей-ка еще фалернского и не усложняй простые вещи. Ты же не грек, так к чему вся эта философия?“ От любого другого я не принял бы этих слов, но Валерий таким образом выражал свою искреннюю дружескую поддержку. Он всегда умел меня успокоить.

Здесь, на Сицилии, с дедом, которого я разыскал после стольких лет разлуки, мне тоже спокойно. Быть может, насколько я себя знаю, на время. Что ж, я намерен насладиться этим временем покоя.

Дед окончательно поседел, стал туговат на ухо, но взор и разум его ясны, и он сразу узнал меня, едва я переступил порог его дома. Объятиям и расспросам не было конца! Он был рад вновь увидеть меня, старый вояка, и чуть не с порога принялся рассказывать о взятии римлянами Сиракуз. Историю эту я помню наизусть едва ли не с колыбели, но как же приятно слушать мерный голос деда, желающего порадовать меня этим рассказом, как бывало в счастливые дни детства…»

* * *

Отец Марка, Витилий Рокул, легионер, погиб где-то в далекой Испании, почему-то казавшейся Марку холодной и пустынной, в одном из сражений бесконечной войны Рима с местными племенами варваров. Молодая вдова Витилия, оставшись с маленьким сыном на руках, решила перебраться в дом своего свекра-ветерана, на Сицилию, в римскую колонию для старых заслуженных солдат, так как их собственное с мужем поместье за время безупречной (и почти беспрерывной!) службы Витилия пришло в полный упадок. Даже рабы разбежались. Осталась лишь старая добрая нянька Марка, преданная ему до самоотречения. Впрочем, вскоре после того, как они перебрались к деду, и она оставила их – для мира иного.

Дед рад был их обществу: он обожал единственного внука и благоволил к тихой, застенчивой и молчаливой до немоты снохе-вдове. В ту пору они жили впроголодь, едва ли не нищенствовали, зато долгими вечерами, сидя у раскаленной жаровни, дед с упоением вспоминал малейшие подробности осады и взятия Сиракуз. Дед гордился (и заслуженно!) своим боевым прошлым. Еще бы! Ведь ему суждено было – и он с честью с этим справился! – воевать бок о бок с самим Марком Клавдием Марцеллом! И даже – получать награду из рук прославленного консула!

– Я знаю, сам Юпитер благословил мою судьбу! – так обычно дед начинал свои воспоминания. – Ведь мне довелось стоять под знаменами того, кого прозвали «Меч Италии»! Я бился, внук, бок о бок с Марком Марцеллом! Когда же у меня родился внук, я настоял, чтобы мой сын Витилий назвал его в честь доблестного сына Рима, славного полководца Марка Марцелла. А когда я перешел в легион ветеранов, то для окончательного поселения выбрал, разумеется, нашу колонию на Сицилии.

* * *

«Как бы мне хотелось, Гай, рассказать тебе кратко и вразумительно, отчего я решил покинуть Рим. Но, прости, придется тебе, дружище, набраться терпения и выслушать всё подробно – „от начала начал“ (как пишут наши историки). Кроме того, не сердись, если мысль моя будет терять путеводную нить и сбиваться на второстепенное. Ты знаешь сам, что я никогда не был силен ни в риторике, ни в логических умозаключениях. Из того, что я расскажу, выбери на свой вкус или, хочешь, придумай сам пару-тройку подходящих причин моего так называемого бегства: поиски себя, тяга к приключениям, знаки Фортуны и звезд („Простим поэта за выспренный слог!“ – сказал бы Валерий) или – попытка избавиться от подавляющего влияния Луция.

Итак, от начал – Сицилия…»

* * *

Именно на Сицилии, вскоре после того, как они перебрались к деду, их с матерью и «подобрал» приехавший из Рима по делам Луций Гаэлий. Он был богат и родовит, смотрелся настоящим столичным аристократом и снизошел до посещения их дома – после того, как случайно выяснилось, что отец Луция и дед Марка воевали под знаменем одного и того же легиона. Но вел себя Луций Гаэлий с семьей Рокулов довольно холодно, даже отстраненно.

В первый же свой визит Луций не преминул уточнить, хорошего ли рода это семейство. И даже расспросил Марка, как мать воспитывала его: сама ли выкормила, приглашала ли няньку, безупречного ли поведения и нрава была нянька и учат ли уже Марка?

Кажется, ответы удовлетворили его, хотя на последний вопрос, об обучении, Марку пришлось ответить отрицательно. Тут мать и дед, присутствовавшие при этом странном диалоге, смутились. И Марк счел необходимым пояснить, что если бы не гибель отца и не удручающая бедность, никому бы в этой семье не пришло в голову оставить его без образования, о котором сам Марк просто мечтал!

Марк отметил, что при этом в холодном, казавшемся безразличным взгляде Луция вспыхнула искра неподдельного живого интереса. Но, мелькнув на мгновение, канула в бездонной глубине его непроницаемых глаз. Луций лишь наставительно заметил:

– Бедность и бережливость, трудолюбие и здравомыслие – достоинства, которые вознесли римлян над остальными народами. Я подумаю, мальчик, чем тебе помочь.

Дед получил еще одного снисходительно-терпеливого слушателя, а маленький Марк – надежду на патронаж-покровительство знатного и богатого римлянина и вместе с тем на хорошее образование, к которому стремился и о котором действительно мечтал!

Но через пару-тройку месяцев вдруг обнаружилось одно смущающе-пикантное обстоятельство: мать Марка оказалась беременна.

С одной стороны, Витилий погиб вскоре после того, как в последний раз навестил свою семью. Но, с другой стороны, в доме стал бывать мужчина! По правде сказать, никому и в голову не могло прийти, будто бы Луций мог увлечься матерью Марка: таким холодным и бесстрастным выглядел их неожиданный покровитель. Луций был просто олицетворением чести и так достойно вел себя с молодой вдовой, что ни у старого ветерана и ни у кого другого просто язык бы не повернулся упрекнуть Луция в превышении полномочий гостя. Но… факт оставался фактом, и злые языки сразу понесли кривотолки по закоулкам. Дед был уверен, что при таких обстоятельствах Луций в их доме больше не появится. Последний имел на это полное право, и никто не посмел бы упрекнуть его!