Текст книги "Девочка по имени Зверёк"

– Тогда я – в здешнюю таверну. Чтобы тебе вновь пришлось чистить мою тогу.

– И согревать тебя… – прошептала Юлия, – Марк, я нисколько не…

– Прощай и – спасибо, – прервал он ее и вышел.

Настроение было на удивление хорошим. Давно Марк не испытывал в душе такого радостного подъема и бурляще-свежих чувств. Он зашагал по залитой утренним солнцем улочке, теперь уже не казавшейся ему столь убогой, как ночью. Даже эти невзрачные тесные домишки, кособоко ютившиеся справа и слева, не удручали своим видом. А попадавшиеся навстречу люди сплошь казались прекрасными.

Прогромыхала тележка – это тащил на рынок свой немудреный товар зеленщик. Он шел, не сутулясь, крепко ухватившись за ручки своей тележки, а проходя мимо, сделал полшага в сторону, чтобы не задеть Марка, да вдобавок подмигнул по-дружески. Марк, приостановившись, с удовольствием проводил его взглядом. Потом вздохнул полной грудью – утро было бодрящим и пахло свежей петрушкой и теплым хлебом. На мгновение Марк даже закрыл глаза и улыбнулся: «Положительно, сегодня должно произойти что-то отрадное!» И яркое синее небо, и эти живительные утренние запахи, и радующие своим видом прохожие – все вызывало приятные эмоции и обещало впереди удачу.

Он оглянулся на дом Юлии, на ее окно. Оно было все еще закрыто ставнями. Она не захотела смотреть ему вслед? Что ж, и хорошо. Но прежде чем свернуть за угол, он все-таки помахал напоследок рукой в сторону ее окна.

* * *

«Знакомство с этой женщиной ничего для меня не значило, и я быстро выкинул ее из головы. Готовился я в этот день к совершенно иной встрече. Встрече, о которой давно мечтал, – с Публием Сципионом. Нет нужды объяснять тебе мою восторженность и преклонение перед этим человеком!

Я доверил тебе все свое отчаяние из-за невозможности получить добросердечные наставления и уроки от собственного усыновителя – думаю, теперь более чем понятно мое упование на того, с кем советуется, можно сказать, весь Рим, на Публия Сципиона. Ты полагаешь, что я был чересчур самонадеян? Да, Сципион не наставник мне, не учитель – и никогда бы не стал им: слишком разные у нас с ним путь и судьба. Так что я соглашусь с тобой – я был самонадеян. Кроме того, смело добавлю, что, несомненно, был еще и глуп: лишь по пути на званый обед («Вот удача, что не позже!» – слышу я голос Валерия) я понял, чего, собственно, хочу от Сципиона, какого именно совета ожидаю. Но боги ли были щедры ко мне в тот день или звезды расположились на небосводе благоприятно, но мои надежды на беседу с великим цензором Рима невероятным образом оправдались. Хотя я до самого последнего мгновения боялся, что вмешается злой рок и все сорвется…»

* * *

– Ты идешь на обед к Гнею Домицию? – похоже, Луций был чем-то задет.

– Я приглашен. Вместе с Валерием.

– Кто ожидается из гостей?

Словно из опасения сглазить мероприятие и вспугнуть богов удачи, Марк для начала перечислил имена тех, к кому питал мало интереса, и лишь в конце назвал Публия Сципиона, его друга Га я Лелия, а также поэта Люцилия.

– Угу, – буркнул Луций, – в молодые годы в своем кругу они звались Сципион-насмешник и Лелий-мудрец. Хорошо. Ступай.

Как только приемный отец вышел из комнаты, Марк с облегчением выдохнул: он не просто хотел – жаждал увидеть близко и, если только это будет возможно, говорить с великим победителем Карфагена! Вполне вероятно, что сам Публий Сципион не захочет говорить с Марком. Понятно. Тогда Марк просто послушает беседу своих кумиров!

И не хватало еще, чтобы Луций запретил ему пойти к Гнею Домицию! А что? С Луция станется! Его решения порой были (по крайней мере, для Марка) необъяснимы и чаще всего – непредсказуемы. К примеру, однажды он без каких бы то ни было объяснений не пустил Марка к Гаю, когда у того гостили родственники из провинции, хотя самому Га ю явно благоволил. Зато не только позволил, но и самолично снабдил всем необходимым в дорогу, когда Марк, после болезни, захотел побывать в приморском поместье Гая, в Кайете…

* * *

«Та поездка к морю не просто поставила меня на ноги, а надолго настроила на положительный лад. В Риме, в столичной суете, что-то будто давило на меня, угнетало. Душевного подъема, душевных сил порой не хватало чуть ли не до физического ощущения удушья! Я не мог писать, не мог читать, замыкался, становился нелюдим и невыносимо скучен в общении. Не выручало даже хорошее вино. Про такие мои состояния Валерий говаривал: „Наш Марк опять блуждает в лабиринте своего Минотавра – уныния!“ Я благодарен тебе, Гай, за то предложение погостить в Кайете…»

* * *

Предложение Га я отдохнуть в его приморском поместье пришлось как нельзя более кстати! Для компании они, естественно, прихватили и Валерия. И по пути в Кайету были устроены настоящие скачки – следуя зажигательным призывам Марка и под его азартным руководством. Вся троица вдоволь нарезвилась, и дорога к морю получилась нескучной.

В поместье Га й нашел уйму всяких неотложных хозяйственных дел, и Марк с Валерием были «выпущены на волю» – по выражению самого Гая. С утра, наскоро позавтракав, приятели убегали на берег моря, где слугами была расчищена маленькая лагуна, или гуляли до самого заката, частенько даже не возвращаясь к обеду.

Беспредельная синева моря, клекот перекликающихся с эхом чаек, шорох набегающих на береговые камни волн, а главное, неспешные беседы с другом – Марку все было в радость! И эта радость втекала прямо в душу, вплавлялась в самую кровь одухотворяющим животворным бальзамом…

Однажды на закате Валерий попросил Марка уточнить пару положений пифагорейской доктрины. Марк пересказал так, как его учил Луций: по орфической и пифагорейской доктринам, пришедшим в Рим, возможно, из Индии, душа «нисходит» из мистического блаженного состояния, воплощаясь в земную жизнь. Из этой мысли следует, что жизнь – наказание, испытание, очищающее «горнило», после которого душа может вернуться к богам, если выполнит задание и пройдет испытание успешно. Чем лучше и чище был человек в земной жизни, тем скорее он вернется в обитель блаженства.

– Как же надо жить?

– По орфикам и пифагорейцам, а вслед за ними – по мнению наших приятелей-стоиков, надо отказаться от всего, что связывает тебя с областью чувств, земных забот, телесных влечений, а интересоваться лишь духовным, чистым, в чем, конечно, и состоит истина. А чем больше ты привязан к земному, тем больше и дольше душа будет странствовать в этой юдоли порока, боли и смерти – земной жизни. Да не в одной, а попадет в колесо воплощений, пока сам бог (пока не знаю, что они под этим подразумевают) не освободит тебя от этих странствий!

Выслушав и помолчав немного, Валерий заметил:

– Все-таки он очень умен! Я имею ввиду – Луций.

– Согласен! – поддержал его Марк. – Это человек энциклопедических знаний!

– Ты мог бы чаще беседовать с ним.

– Мог бы, – и здесь согласился Марк. – Я хотел и пробовал не единожды. Хорошо бы и тебе попробовать!

– В чем загвоздка?

– Его раздражает, и он не скрывает этого, если ты пренебрегаешь беседами с ним как с учителем. Но так же он раздражается и выходит из себя во время любой такой беседы! Это происходит непредсказуемо, но неотвратимо регулярно! Проповедовать стоическую выдержку, требовать ее от меня, а притом по ничтожному поводу взрываться, как бешеный огурец, только тронь! Я перепробовал тысячи способов поведения – все тщетно! Теперь знаю точно: его недовольство и даже гнев – неотъемлемая, органическая часть его самого! Невозможно получить одно – наставления и советы – без другого – щелчков и выволочек! Как невозможно получить мед без пчел.

– Очень образно!

– Да-да… Вот тебе еще образ: в каждой беседе с ним мне приходится лавировать, как кораблю в шторм среди острых скал. И нет-нет, да я ударяюсь о невидимые подводные камни нашей беседы, и мой корабль дает течь. Остается немедленно ретироваться и залечивать раны! А если я окажусь в какой-то беседе хорош как собеседник, так он разражается бранью в адрес невежественной римской толпы, или тупоумных сенаторов (о, я лишь повторяю его слова!), или дурных законов, или испорченных нравов – все равно плохо и равно отвратительно для него, Луция. Тут они прекрасно поют на пару с Квинтом Метеллом. Горе или благо Риму, что Луций никогда не добивался цензорства? Ни в сенате, ни в народном собрании не осталось бы ни единого человека: все, буквально все оказались бы негодными или недостойными. Он, возможно, стал бы великим оратором, но у него неблагозвучный голос, квириты этого не примут, а Луций полагает ниже своего достоинства что-то менять в себе, считаясь с мнением людей.

– Ты все же выучился у него многому.

– Не отрицаю. Но мог бы и большему! Все, что ты сейчас от меня услышал об учении пифагорейцев, и услышал за какой-то час, я выуживал у Луция в течение нескольких дней, замирая и чуть ли не кланяясь, а вдобавок выслушивая его надменные речи с критикой всего и вся!

– Да-а, – протянул Валерий, – хорошо, что цензором у нас сейчас Публий Сципион! А знаешь, меня очень заинтересовало это учение о «странствиях» души. Ты не находишь его забавным?

Судя и по голосу, и по взгляду Валерия – насколько Марк знал приятеля, – тот вовсе не находил обсуждаемую тему «забавной». Но такова уж была манера Валерия «прощупать» мнение Марка. «Я сам виноват, – подумал Марк, – слишком часто острю на его счет – теперь Валерий не решается сразу высказать свою точку зрения». А вслух произнес:

– Забавным – нет. Я всерьез полагаю, что в нем что-то есть. – Он начал швырять камешки в море, стараясь попасть точно в центр расходящихся по воде кругов.

– Значит, мы с тобой когда-то можем вновь встретиться?

– Почему нет? – Марку понравилась эта мысль. – Давай встретимся!

– Как мы узнаем друг друга? – Прагматичный Валерий во все вкладывал деловитость. – Мы ведь будем другими!

– Даже не знаю, – Марк потеребил ухо, – но тут, как уверяет Луций, дело не во внешности людей, а в их поведении и намерениях, в отношении друг ко другу… Как объяснить? Ну, допустим, мы опять подружимся, и я – ведь не изменить своей натуре! – опять примусь что-нибудь затевать и плести небылицы, а ты…

– Опять буду слушать развесив уши?

– Нет, вовсе нет! Ты – не дашь мне сбиться с пути истинного! Устраивает?

– Устраивает!

– По рукам?

Они ударили по рукам и с хохотом бросились купаться в море. Вдоволь насладившись купанием, лежа на горячем песке и пересыпая золотистую шуршащую струйку из ладони в ладонь, Марк вдруг решился рассказать Валерию один свой давний сон. Еще утром он не осмелился бы это сделать. Но разговор о странствиях души, серьезность, с какой Валерий к нему отнесся, интерес, который явно испытывал, расположили Марка.

– Знаешь, мне как-то приснился необычный сон…

Он сделал паузу, выжидая, не произнесет ли Валерий что-нибудь типа: «Разумеется, необычный! Какие еще сны тебе могут сниться, поэт?!» Нет, Валерий хранил молчание и даже придвинулся поближе, повернувшись со спины на бок – лицом к Марку. Тогда тот продолжил:

– Я даже проснулся среди ночи, будто само сновидение меня разбудило! – Марк помолчал еще. Валерий слушал. – Я видел… как описать? Будто я когда-то – невообразимо давно! – учился. Много. Жадно. И – с толком!

Марк прислушался к самому себе: стоит ли все же продолжать? Из таинственной глубины души сумеречно всплыло-донеслось: «Расскажи. Валерию – расскажи!» Он вздохнул.

– Ну вот… Вижу себя другим, не Марком. Но где я, кто я и как меня зовут – ничего не узнаю, как будто забыл, не помню. Все другое: голова обрита, одежды почти нет и ростом я выше. Руки – смуглые, большие, сильные! – Марк вытянул перед собой худые руки и взглянул на них, будто даже с удивлением, поворачивая так и этак узкие запястья и сжимая в неубедительный кулак тонкие пальцы.

– Интересно… – В голосе Валерия не было ни тени иронии.

– Но интереснее другое: я учился каким-то совершенно потрясающим вещам, не то что сейчас – философия, риторика… Нет, но что-то об устройстве Вселенной, звездах, старинных полузабытых письменах. Еще – видел какие-то рисунки-шифры на стенах древних гробниц! И все эти знания втекали в меня легко, приятно, без препятствий со стороны сознания или памяти! Можно сказать, я жил, я дышал Знанием! И вдруг… Вижу глаза – карие, жгучие, вызывающие. Пристальный такой взгляд! Надо спасаться, а я стою, медлю: меня захватило, мне интересно (до жажды!) – познать эти глаза! И – будто огнем дохнуло – все в душе, в разуме в один миг опалено, выж жено! Разум не просто замер, он подавлен, беспомощен! Я не сплю – меня нет, я – ничто! Долго-долго. Бесконечно долго. Во мне живет только одно: увидишь эти глаза еще раз – беги, прячься! Бойся самого себя! – Марк потряс головой, зажмурившись. – Это главное. И здесь я проснулся.

Внимательные глаза Валерия напротив ждали продолжения.

– Я снова уснул, а сон продолжился! В этом продолжении сна я осознал себя уже собой, то есть Марком, вполне привычно. Но только видел все как бы со стороны! Словно Некто Властный дал мне возможность оценить мою собственную душу! То, что я увидел, не поддается словам, чтобы описать: слов не хватит, насколько мы себя не знаем, Валерий!

Марк запнулся, сбившись под напором собственных эмоций. Передохнул и продолжил спокойнее:

– Попробую описать, может быть, несколько поэтично… На пепелище, выжженном тем жгучим взглядом карих глаз, несмело начало прорастать нечто новое, не вполне ясное – как неузнаваемый в первом весеннем ростке цветок. Цветок, только что проклюнувшийся из земли, слабенький и неуверенный в себе. Это – мое намерение вернуться к Знанию, учиться! Это намерение, еще действительно медленное и робкое, оно пробивается из самой глубины, таинственной глубины души, но я его хорошо чувствую в себе! И мой сон как бы перетекает в реальность – похоже на то, что я и на самом деле «просыпаюсь», прихожу в себя после глубокого сна и – все больше и лучше начинаю осознавать окружающий меня мир. Только из тех наук, которые мне столь усердно преподают, далеко не все интересно. Словно я… вернее, моя душа знает, что мне нужно, а что – нет. Душа знает! И хотя я часто, как женщина, путаюсь в собственных мыслях, не могу сформулировать, но чувствую это хорошо!

– Можно я спрошу кое-что?

– М-м?

– Ты сказал: «карие глаза». Женские?

– Да. Быстрые карие глаза, из-за которых и пришел тот беспощадный огонь.

– Не потому ли ты так не любишь кареглазых женщин?

– Похоже, ты прав! Бьешь прямо в цель.

– И еще. Гд е ты брал, я хочу сказать – во сне, свои знания?

Марк, до этой минуты спокойно лежавший на песке, вскочил и воскликнул в смятении:

– Валерий, слушай, а ведь я и позабыл совсем! Вот сейчас ты спросил и будто всколыхнул во мне что-то. Я вспомнил важную деталь. Ты удивишься: в том сновидении знание мне давал – кто бы ты думал?! – Луций!

– Вот уж это-то как раз и неудивительно. Он тебя опекает и учит – что странного увидеть его во сне?

– Да нет же! «Там» – он тоже был иным. Совершенно другим человеком, а я его узнал! Узнал! И не просто узнал, а ни на секунду не усомнился, что это именно он! Будто через глаза, из сокровенной глубины, на меня смотрела сама душа человека, и неважно, как он выглядел телесно!

– Каким же он был? «Там», в твоем сне?

– Другим внешне… Неважно… Самое главное – у него было приятно учиться. Хотя он был строг, но давал мне знания с радостью и получал удовольствие от моих успехов! Вместе со мной!

– И это точно был Луций? – с сомнением поднял бровь Валерий.

– Ну да! Вот что и интересно! И… Слушай, кажется, я утомил тебя.

– Нет-нет!

– Впрочем, я и сам устал. Пойдем-ка еще купаться!

И он ринулся с оглушительным плеском в воду, несмотря на протестующие жесты Валерия, желавшего продолжить беседу. Марку хотелось рассказать еще и о том, что глаза многих его друзей, приятелей, а порою и совершенно чужих людей кажутся ему, Марку поразительно знакомыми, словно тысячу раз виденными, но только будто бы он позабыл когда и где. Вот, например, глаза Луция. И родной сестры. И глаза самого Валерия. И Гая. И даже (то-то Валерий удивился бы!) щеголя Клавдия! Это «узнавание» началось с того самого сновидения…

Но Марк вдруг почувствовал, что настал момент закончить рассказ, словно опять зазвучал внутренний голос: «Довольно».

– Так, значит, поэт, теперь тебя интересуют одни только знания? – Валерий запрыгал на одной ноге, вытряхивая после купания воду из уха.

– Я что, похож на человека, которого интересуют только знания? – Марк, выбравшись вслед за другом на берег, опять улегся на песок и снизу вверх следил за прыжками Валерия.

– Я бы не сказал!

– Вот именно! Ведь есть еще Любовь! И я хочу знать, что это!

– Еще не знаешь? – Валерий силился удержать серьезную мину.

Марк ответил ему в тон – вдумчиво и озабоченно:

– Так… Самую малость… – Для вящей убедительности он сокрушенно вздохнул: – Можно сказать – всякие мелочи и не стоящие внимания пустяки! – и «горестно» махнул рукой.

Валерий, не выдержав, возмущенно заорал, весьма чувствительно пнув Марка ногой в бок:

– Вот негодяй! «Мелочи и пустяки»! Одна Септимия чего стоит!

– Септимия не в счет: разве это любовь?

– Но опыт дорогого стоит! Это он называет пустяками!

В тот день они еще долго зубоскалили и потешались друг над другом.

Хороший тогда выдался денек!

* * *

«Извини, Гай, я отвлекся. Но есть воспоминания, от которых не отмахнешься. Да ведь и не хочется: несколько прекрасных дней в твоем поместье у моря – приятнейшее воспоминание.

Но я продолжаю…»

* * *

К Гнею Домицию приятели отправились вместе. Марку, испытывавшему необъяснимую робость из-за предстоящей встречи со Сципионом, вместе с другом было спокойнее. Объяснять же Валерию ничего не надо было.

– Вместе так вместе, – пожал тот плечами, – как скажешь.

С домом хозяина Марк был знаком: добрейший Гней частенько устраивал обеды и молодежные вечеринки для друзей и просто знакомых своих многочисленных домочадцев. А кто же в Риме не был знаком с домочадцами Гнея Домиция? Хотя бы с одним из них?

Сегодня же было совсем иное дело: обед для узкого круга людей. Обед званый – для особо приглашенных – в честь назначения Публия Сципиона Африканского новым цензором Рима.

Никто в Риме не ждал от этой цензуры (цензуры великого полководца!) никаких послаблений или выгод. Все знали, насколько Сципион, безмерно добрый и терпеливый в обыденной жизни, строг и требователен при выполнении своих обязанностей, в какие жесткие руки берет всякого нарушителя дисциплины и порядка. Так было в армии, которой он командовал, будучи консулом. И так будет – все знали! – и при его цензорстве. Знали заранее, еще когда Сципион выставил свою кандидатуру на эту должность. Первую, кстати, которой он вообще добивался: все остальные до сих пор народ вручал ему без малейшей его на то просьбы. А то без его согласия!

Ни у кого не было ни тени сомнения, что ждет римлян, когда они вручат Сципиону полномочия цензора – человека, не только ведающего дорогами, водопроводом, данью империи, распределением населения по сословиям и имуществу (кладезь для иного, нечистого на руку, человека!), но, главное, надзирающего за нравами граждан во всех слоях общества. Всех – от Сената и всадников до народных триб-общин! Цензор имел полномочия изгнать недостойных даже из Сената! Когда Сципион произнес перед собранием свою программную речь, в которой призывал сограждан подражать высоким и чистым нравам предков, у многих аристократов по спине прошел холодок…

Да, нравственные требования Публия Сципиона были высоки! Это знали все. Но знали, верили и в другое: что бы Сципион ни задумал, что бы ни решил, что бы ни предпринял – он сделает это на благо Риму и останется в высочайшей степени справедлив.

И если квириты уповали на цензора в деле возвышения своей отчизны, то уповали именно на Публия Сципиона, но никак не на его коллегу по должности, традиционно выбранного с ним в паре, Люция Муммия. Этот Муммий был бесподобной противоположностью Сципиона абсолютно во всем! Публий был деятелен – Муммий безынициативен и ленив. Публий энергичен – Муммий медлителен и вял. Публий принципиален – Муммий мягкотел, если не сказать беспринципен. Вдобавок ко всему, первый был блестяще образован и эрудирован – второй же бескультурен до анекдотичности: рассказывали, что после взятия Коринфа, при погрузке ценнейших произведений искусства греческих художников и скульпторов, он предупреждал своих людей, что тем придется самим делать копии в случае потери или порчи оригиналов! Но к достоинствам Муммия можно было отнести его безотказность и бескорыстие, что и собрало ему немало голосов на выборах.

Размышляя об этом по дороге, Марк внезапно осознал, отчего так горячо стремится познакомиться лично со своим кумиром: «Я не знал, в чем состоит мой жизненный путь, мое призвание – вот что всегда терзало мой разум, маячило неясной тенью, беспокоившей душу. Теперь я знаю, чего хочу: узнать о своей судьбе, – и знаю, в чем начало решения – поговорить с Публием Корнелием Сципионом. Он непременно поможет мне!»

Чтобы в полной мере насладиться пришедшей ясностью, Марк еще раз прошелся по всей цепочке своих мыслей: «Я подумал о Сципионе, о его непререкаемом успехе на выборах. Затем – о его справедливости… Нет, сначала – о его строгости и беспощадности к нарушителям отеческих законов и о намерении восстановить добрые нравы в Республике, а уж потом – о его справедливости. А одновременно – о том, что о доброте и дружелюбии Публия Сципиона, равно как и о его просвещенности, просто легенды ходят. Вот так. И в этот момент появилась мысль… да-да, именно в этот момент, я подумал, что он мог бы мне помочь выбрать жизненное поприще!»

Вдруг улеглось в душе смутное, как шевелящиеся на дне оврага тени, беспокойство. Исчезло напряжение под ложечкой, какое возникало всегда во время разговора с Луцием или томило в школе, если он плохо знал урок. Теперь Марк знает свой «урок» – найти свое жизненное предназначение. И первым шагом в достижении желаемого станет встреча с Публием Сципионом. Пусть этот первый шаг и выглядит по-детски наивным: задать кумиру, как божеству на молитве, вопрос о своей судьбе и принять ответ так же – как от высшего божества. Каков бы этот ответ ни был. Наивно? Быть может.

Не отсутствием ли ясных жизненных целей объяснялось и накатывающее на него время от времени глухое уныние? Что ж, и это возможно. Марк никому, на этот раз даже Валерию, не скажет ни слова о происшедшей в душе перемене.

* * *

«Сказать, что дом Гнея Домиция был убран к обеду прекрасно, значит, не сказать ничего! Хозяин всегда заботился о хорошем убранстве жилища, даже когда собиралась обычная молодежная компания ровесников его сыновей. И все знали: старина Домиций не кичится ни богатством дома, ни его роскошным убранством, ни разнообразием дорогих блюд. Нет, он просто никогда не экономит и от всей души любит порадовать молодежь неожиданным сюрпризом. Я помню, как однажды у него в фонтане вода пахла ванилью, в другой раз – в каждом куске огромного пирога оказалось по серебряной монете, а за обедом пел хор невероятных красоток невольниц. А то экзотическая птица попугай вдруг начала выкрикивать имена присутствующих, да не просто так, а с добавлением какого-нибудь смешного словечка. Твой покорный слуга, к примеру, был награжден прозвищем „поэт-повеса“!

Гней искренне радовался и простодушно хлопал в ладоши, видя, что угодил, развеселил, порадовал своих гостей! Мне лично всегда доставляли удовольствие подобные, как бы выразился Луций, излишества. В нашем доме единственное, пожалуй, отступление от аскетики – разноцветная мозаика приветствия „Будь здоров и счастлив!“, красующаяся при входе, на полу вестибула. И то я подозреваю, что она появилась задолго до Луция. Луций если и одарил бы своих гостей мозаичным приветствием, то это была бы скупая, если не мрачная, надпись из серого булыжника: „Будь умен“.

Мы с Валерием явились одними из первых, как и положено гостям нашего ранга – молодым, только вступающим в общественную жизнь».

* * *

Марк был рад, что они пришли точно вовремя. И теперь с удовольствием разглядывал и плавающие в бассейне атриума душистые связки цветов, подобранных друг к другу точно по оттенкам, и в тон этим плавающим букетикам – роскошные цветочные гирлянды, обвивающие отверстие в потолке, над бассейном атриума, и уже стоящие в зале столы на изящно изогнутых ножках-лапках, и пышные ложа, устланные коврами и убранные валиками азиатского вида. Горели светильники, разливающие ровный свет, и, похоже, в их масло был добавлен какой-то восточный аромат: он плыл душистыми волнами, мягко обволакивая зал. По углам, в плетеных клетках, разливались звонкими голосами певчие птицы.

Слуги сновали туда и сюда, хлопотливо поднося новые и новые яства, хотя столы, казалось, уже готовы были подогнуть свои недюжинные ножки под тяжестью блюд. Валерий хищно оглядел все это роскошество и изобилие, потер руки и посмотрел на Марка с угрозой:

– Попробуй только помянуть сегодня о мужестве, воспитании воли или еще о чем-нибудь подобном!

Марк поспешно «испугался»:

– Что ты, что ты! Сегодня я…

Он не успел больше ничего сказать – Гней Домиций приглашал всех к столу.

Марк с радостью обнаруживал в себе только трепет приятного ожидания, предощущения важного – и ни толики того тягостного, тоскливого смятения и недовольства собой, что одолевало его в последние дни. Дни?! Недели! Месяцы!!!

Публия Сципиона пока не было видно, хотя гости уже заняли свои места на ложах вкруг невероятного стола, грянули кифаристки, и плясуны завели хоровод. Марк не волновался, он просто ждал.

– Ты не угощаешься? – спросил Валерий.

Марк посмотрел на свою пустую тарелку и рассеянно пожал плечами. Валерий, чтобы не огорчать хозяина, положил приятелю кисть винограда и персик, плеснул в чашу немного вина.

Из вестибула послышался отчетливый шум: вошла большая группа людей, и хозяева бросились встречать вновь пришедших.

– Марк… – Валерий взглядом указал приятелю в сторону прихожей.

Тот было привстал, но передумал: что суетиться? Публий Сципион пришел – это главное, а дальнейшее – в руках судьбы…

Марк ждал, что знаменитый цензор торжественно войдет в атриум в палудаментуме – пурпурной тоге, соответствующей его положению и должности. И выглядеть будет строго, быть может даже неприступно. Увидел же другое: стремительной, почти летящей походкой, легко опережая всех своих спутников, вошел невысокий человек в обычной, хотя и выглядевшей безупречно, белой тоге. Сципион был не просто невысок ростом – он и смотрелся если не хрупко, то, по крайней мере, не богатырем. И тем не менее, из-за твердости ли его движений, из-за энергии ли, которой лучились его глаза, из-за улыбки ли, так же светившейся внутренней уверенностью и спокойствием, – общее впечатление было: вошел человек необыкновенной силы и властности. При этом лицо Сципиона сияло дружелюбием и приветливостью.

Само собой, Марк сразу узнал его, так как неоднократно видел: на Форуме – произносящим речи, На Марсовом поле – отвечающим с возвышения на вопросы граждан, просто беседующим на площади с римлянами. Но там Сципион казался Марку как-то более… значительным, что ли… Даже выше ростом. Почти полубогом!

Совсем иной человек – земной, добродушный, доступный – прошел сейчас мимо него навстречу хозяину дома, чье искреннее гостеприимство и простосердечная радость легко разрешали недоумение: отчего Публий Сципион Африканский, славящийся своим отвращением к пирам и роскоши, с нескрываемым удовольствием посещает этот дом.

За Публием Сципионом, светло улыбаясь присутствующим, следовали его друзья: самый давний и верный – Гай Лелий, затем – молодой поэт Люцилий и философ-грек Панетий. Марк в восторге проследил глазами, как вновь пришедшие вошли в атриум и заняли свои места на ложах подле хозяина.

Гости весело переговаривались, возглашая здравицы хозяину дома и всем присутствующим. Здесь все чувствовали и вели себя совершенно свободно и непринужденно, а лицо хозяина то и дело озаряла улыбка удовольствия – удовольствия человека, желавшего и сумевшего доставить людям радость. Вино лилось рекой, и всего было вдоволь. Впрочем, как всегда в этом доме: Гней Домиций никогда не делал различий между высокородными аристократами и простой молодежью более низких сословий, если они являлись его гостями.

Марк, не сводивший глаз со своего кумира, заметил, что Публий Сципион не взял себе на блюдо ни мяса, ни дорогой рыбы, ни изысканно приготовленной птицы – лишь немного овощей, сыра и хлеба. Впрочем, бокал вина от подоспевшего с кувшином раба принял с удовольствием.

– Слушай, не таращься так откровенно! – шпионским шепотом заметил Валерий. – Обещаю, что тоже буду посматривать за их столом и обо всем примечательном сразу тебе доложу!

– Что-то я и вправду увлекся, – смутился Марк. – Но мне до смерти интересно видеть этих людей вот так запросто: за столом, за обедом, среди друзей, а не на политических дебатах Форума. Здесь они другие! Я вижу их с какой-то иной стороны!

– Доступнее, верно? Что ж, решился? Подойдешь?

– Подойду. Только момент выберу…

Пир был роскошен. Блюда подавали без остановки, меняя одно, необычное и изысканное, на другое, еще более экзотическое и неожиданное. Кифары сменились флейтами, флейты – самбукой, песни – играми и танцами, и молодежь наконец повскакала с лож, со смехом вступая в хоровод с девушками. И никто здесь не боялся ни строгого цензора, выступавшего с запретом новомодных греческих школ танцев, ни великого оратора Га я Лелия, слушать которого собирался едва ли не весь город и который не единожды попрекал золотую молодежь Рима: «Глупо и непристойно скакать, как шуты!» Видно, в доме Гнея Домиция умели так искренне веселиться и так беспечно радоваться, что никакой, даже самый шумный танец не выглядел неприличным. И теперь Сципион со своим другом Лелием улыбались и добродушно посмеивались над молодняком, не способным сдержать темперамента.

Валерий с азартом хлопал в ладоши, вторя ритмичному танцу, но не покидал Марка, приросшего к своему месту.

– Шел бы в круг, – посоветовал Марк.

– Вот еще! Оставить тебя в одиночестве?

– Почему нет? От твоих хлопков у меня уже в ушах звенит! К тому же ты заглушаешь разговор Сципиона с соседями по столу.

– А ты подслушиваешь? – съехидничал Валерий.

– Ну, получается так, – вздохнул Марк, – хотя не совсем: видишь, у них открытая беседа – почему не послушать, не поучиться? К тому же они видят меня: я не прячусь. Но если тебе, мой взыскательный друг, и это кажется неприемлемым, я прямо попрошусь к ним в слушатели. Сейчас же! Хотя, пожалуй, что сейчас – еще не время.

– Ну тебя! Я пойду танцевать, вон та девушка давно уже кивает мне!