Текст книги "Матрос с Гибралтара"

– Уж лучше бы мы остались на яхте, – пожалела она, потом добавила: – Вот всегда так, стоит только сойти на берег.

Я почувствовал, как лицо у меня буквально перекосилось от неудержимого смеха. Она этого даже не заметила.

Перед нами тянулась улица, заполненная до краев. Автобусы, автомобили и грузовики в адском шуме плотными рядами проплывали мимо террасы.

– Больше никогда не сойду на берег, – пообещала она.

– Ничего не поделаешь, все равно придется, – возразил я, – в Дагомее, у этих Эпаминондасовых эве.

Она улыбнулась мне так приветливо, как только смогла.

– Я просто уверен, что у нас все получится, – продолжил я, – будем охотиться на куду, в общем, развлечемся в свое удовольствие. Самая большая ошибка, какую обычно совершают люди, происходит как раз оттого, что они слишком мало развлекаются. Нарядимся, я надену пробковый шлем, нацеплю темные очки, брюки-галифе, а тебе повешу небольшой такой ягдташик, он нам очень пригодится в случае, если мы совсем падем духом.

– Не хочу, – упрямилась она.

– Я буду с тобой разговаривать, – пообещал я, – по вечерам, в палатке, а где-то рядом будут рычать львы. Возьмем с собой Эпаминондаса?

– Нет.

– Я буду с тобой разговаривать, – еще раз пообещал я.

– Нет, – снова возразила она, – нет больше никаких куду.

– Да их полным-полно, куда ни глянь, кругом куду, – не согласился я, – просто ты в этом ничего не смыслишь, вот и все.

– Теперь, – призналась она, – я жду уже вовсе не его.

– Всегда чего-нибудь ждешь, – изрек я, – иначе не получается. А когда ожидание слишком затягивается, приходится менять цель и ждать того, кто явится поскорей. Вот куду, они как раз для того и существуют, чтобы не долго ждать, так сказать, скрашивать ожидание. Тебе бы не помешало к этому привыкнуть.

Она промолчала. Разговаривать было очень трудно, приходилось почти кричать. Через равные промежутки времени, отмеренные светофорами, на нас обрушивался настоящий шквал невообразимого шума. Сотрясались дома, обрывались все разговоры.

– Мне очень хочется с тобой поговорить, – продолжил я, – только ты все еще не можешь идти. Тебе бы надо выпить чашечку хорошего, крепкого кофе.

– Нет, – упрямилась она, – не хочу никакого кофе.

Я снова подозвал официанта. И объяснил ему, что ей необходимо выпить чашечку настоящего крепкого кофе.

– Это она, – заговорщически сообщил я, – та самая женщина с «Гибралтара».

Он так и остолбенел от изумления. Но сразу же, не сомневаясь ни секунды, поверил. И, будто это было достаточно веским обещанием, заверил, что немедленно сварит ей в отдельной кофеварке с фильтром настоящий крепкий кофе. На это потребуется от силы минут десять, не больше. Я сказал, что мы подождем. А вот она была совсем другого мнения.

– Хочу вернуться на яхту, – потребовала она.

Я сделал вид, будто даже не услыхал ее слов. Те десять минут, что мы прождали кофе, она ужасно страдала от шума.

– Какой смысл ждать, – капризничала она, – уверена, что и кофе будет тоже никудышный.

Ей хотелось, чтобы все было никудышным, чтобы все шло хуже некуда. Мне показалось, что она вот-вот закричит, я взял ее за руку и крепко сжал, чтобы помешать закричать. Официант заметил ее нетерпение. Снова подошел к нам, и я еще раз повторил, надеюсь, кофе будет и вправду что надо. Он ответил, что самолично занимается его приготовлением, что вода уже греется и он делает все, что в его силах. Она улыбнулась официанту, но так, будто хотела дать ему понять, что во всех несчастьях, что свалились ей на голову, виноват только я один и она прекрасно понимает, что он здесь совершенно ни при чем.

– Наверное, уже готово, – сказал он, – сейчас принесу.

Исчез и почти тотчас же, почти бегом, вернулся с кофеваркой. Теперь надо было подождать, пока весь кипяток просочится сквозь фильтр с кофе. Я стучал по фильтру, чтобы вода стекала поскорее.

– Так ты только все испортишь, – огорчилась она.

Я попробовал кофе. Он оказался отменным. Она взяла у меня из рук чашку и выпила ее залпом. Но было слишком горячо, она обожглась и снова жалобно застонала.

– Отличный кофе, – похвалил я.

– Не знаю, мне хочется поскорее уйти отсюда.

Я заметил, что ей не мешает привести в порядок волосы. Она обвязала голову шарфом.

– Куда бы тебе хотелось пойти?

Она вскочила со стула, в глазах стояли слезы.

– Ах, сама не знаю, сама не знаю.

– Хорошо, тогда пойдем в кино.

Я взял ее под руку. Она уронила шляпу. Мы вышли на широкую улицу, что вела к пляжу, в направлении, диаметрально противоположном порту. Там не было никаких кинотеатров, это сразу бросалось в глаза, то был квартал деловых контор и банков. Она этого даже не заметила, она вообще ни на что не глядела. Улица была тихой и спокойной, выходила в парк, который был виден издалека. И вызвала у меня желание снова вернуться на бульвар. Так мы прошли минут десять, потом я повернул назад.

– Ты сам не знаешь, чего хочешь, – проговорила она.

– Нет, знаю. Посмотреть какой-нибудь фильм. Иногда это просто необходимо, взять и сходить в кино.

Я уже не мог сказать, был ли знаком с ней раньше или только что впервые увидел и сразу влюбился без памяти. Да, у меня было такое чувство, будто все еще только начинается. Я изо всей силы сжал ей локоть, она поморщилась, но примерно так, будто была обречена терпеть эту боль, как и грохот грузовиков, как и все остальное, как судьбу. Мне хотелось, чтобы я ее еще не знал, и я пытался вообразить, будто она просто так идет впереди – незнакомка, с этим лицом, с этими глазами. Но, ясное дело, этот номер у меня не прошел. И все-таки она казалась мне еще прекрасней, чем в тот день, когда я увидел ее в зарослях тростника.

– А почему обязательно в кино? – кротко поинтересовалась она.

– А почему бы и нет?

– А ты знаешь, какой фильм мы будем с тобой смотреть?

– Что за вопрос, – ответил я, – конечно, знаю.

Она обернулась, у нее было такое лицо, будто она подозревала меня в каких-то злокозненных замыслах.

– Мне надо тебе кое-что сказать, – сообщил я.

– А при чем же здесь кино? – не поняла она.

– Кто знает…

Теперь мы вышли к бульвару, что соединял уже известную нам площадь с портом. По нему шли длинные вереницы грузовиков с железными опилками и углем. Я остановился перед одним из переходов. У нас вовсе не было никакой необходимости переходить на другую сторону, и, думаю, она тоже вполне отдавала себе в этом отчет, однако ничем не подала виду.

– Нам надо перейти на другую сторону, – сказал я.

Да-да, уверен, она прекрасно все понимала, ведь на другой стороне бульвара не было видно ни одного кинотеатра. Притом она уже почти окончательно протрезвела. Дорожный полицейский в белом, стоя на каком-то странном возвышении, почти таком же белоснежном, как и он сам, точными жестами регулировал движение чудовищных монстров со стружками. Стоило ему едва заметно махнуть затянутой в перчатку рукой, как они тут же послушно останавливались, натужно скрипя тормозами.

– Глянь-ка на этого регулировщика, – заметил я. Она посмотрела и улыбнулась. Я пропустил сперва один, потом другой сигнал для пешеходов. Всякий раз, будь то для пешеходов или для грузовиков, разрешение длилось три минуты. Народу хватало и здесь и там.

– Как долго, – заметила она.

– Да, очень долго, – согласился я.

Сигнал сменился в очередной раз. Теперь снова настал черед машин. Мощно взревев, тронулся с места в путь груженный ящиками грузовик. На пешеходной дорожке теперь не осталось никого, кроме нас. Регулировщик повернулся вполоборота и раскинул руки в стороны, словно распятый Христос. Я обнял ее за плечи и повлек за собой вперед. Она видела все – тронувшийся с места грузовик, опустевшую, без единого пешехода, дорожку. И подчинилась не сопротивляясь. Впервые у меня не было ощущения, будто я тащу ее за собой силком. Мы резко рванулись вперед. Крыло грузовика слегка задело мне колено. Послышался женский вопль. Незадолго до того, как мы добрались до середины проезжей части бульвара, где был островок безопасности для пешеходов, и как раз после женского вопля и под отчаянные крики регулировщика я признался, что люблю ее.

Она застыла около островка безопасности. Я крепко-прекрепко прижал ее к себе, чтобы она не упала прямо под грузовики. В общем-то, я не сказал ей ничего такого особенного. Так, слова среди тысяч других слов, какие я мог бы ей сказать. И все-таки, думаю, с тех пор как она потеряла своего Гибралтарского матроса, у нее впервые возникла потребность услышать от кого-то эти слова. Неподвижно, сразу побледнев, она застыла около островка безопасности.

– Документы! – прорычал регулировщик. Одной рукой прижимая ее к себе, я вытащил свое удостоверение личности и протянул его регулировщику. Тот не так уж и рассердился. Видя, что она в полной прострации, должно быть, подумал, что она ужасно испугалась, как бы я не попал под машину. Она смотрела на него с улыбкой, так, будто это он и занимал все ее помыслы. Регулировщик заметил это и улыбнулся ей в ответ. Потом вернул мне удостоверение и сделал пол-оборота, чтобы остановить грузовики и дать нам перейти дорогу. Мы перешли на другую сторону.

– Мне что-то не очень хочется идти в кино, – призналась она.

И рассмеялась. Я тоже засмеялся. Улица кружилась вокруг нас, словно цирковой манеж. После того что я сказал ей, голова у меня шла кругом. Мы повернули назад и снова пересекли бульвар в противоположном направлении, на сей раз не нарушая правил и при надлежащем сигнале. Регулировщик, похоже, не на шутку удивился, но все-таки снова улыбнулся. Кинотеатр мы нашли на небольшой улочке, что шла перпендикулярно бульвару. А на яхту вернулись незадолго до ужина. И снова Лорану пришлось ждать нас, чтобы продолжить плавание.

Путешествие длилось десять дней.

И оказалось спокойным и веселым.

Я стал серьезным человеком. Это началось после Танжера и все еще продолжалось. И она, она тоже сделалась серьезной, для нее тоже это началось после Танжера и, как и у меня, все еще продолжалось. Нет, я вовсе не собираюсь утверждать, будто мы оба стали совсем уж серьезными людьми, когда прибыли в Котону, но все же куда серьезней, чем отправляясь в путь. Стать серьезными – дело долгое и многотрудное, это вам кто угодно скажет, и, конечно, за день или даже за десять по-настоящему серьезным не станешь, разве что только начнешь.

Короче, плавание оказалось спокойным и веселым.

Начиная с Касабланки я купил себе три рубашки, стал мыться и содержал себя в чистоте. Само собой, это тоже оказалось делом совсем не из легких. И все-таки в Гран-Басаме я уже почти совсем отмылся. Приучиться спать заняло чуть больше времени. Но теперь я уже спал каждую ночь, когда побольше, когда поменьше, но каждую ночь. Понемногу, с каждым днем все больше и больше, я занимал то самое место, какое отводилось мне на этой яхте. И она тоже с каждым днем оставляла все больше свободного времени, чтобы дать мне возможность пообвыкнуться на положенном месте, все глубже понимая, что так лучше и для нее, и для меня. Вскоре я стал ужасно дорожить этим своим местом. Конечно, на первый взгляд может показаться, будто привыкнуть к такой жизни – дело совсем пустячное, но это если смотреть издалека, так что, думаю, мало кто мог бы приноровиться к ней лучше, чем я. Чтобы искать по-настоящему, как и в любом другом деле, надо посвящать себя только этому, не допуская ни малейших сожалений ни о каком упущенном из-за этого занятии, – потому что, если хорошенько поразмыслить, вряд ли поиски одного мужчины стоят того, чтобы целиком посвящать этому всю свою жизнь. Иными словами, нельзя позволять себе никаких сомнений, свято веруя, будто это наилучшее из занятий, какое ты мог бы себе приискать. Это был как раз мой случай. Ничего заманчивей у меня все равно на примете не было. Я хочу сказать, чем искать его. И пусть даже занятие это было весьма нелегким и более чем деликатным, пусть даже в нем могли обнаружиться стороны весьма противоречивого свойства, к примеру, потребовать от меня полнейшей праздности, и пусть, ко всему прочему, я еще представлял себе далеко не все его грани и не все трудности, все равно я мог с полным правом и без лишнего бахвальства сказать, что именно с этого самого плавания во мне появилась закваска настоящего искателя Гибралтарского матроса.

Мы делали остановки в Касабланке, в Могадоре, в Дакаре, во Фритауне, в Эдине и, наконец, в Гран-Басаме. Сама она сходила на берег только два раза, в Дакаре и во Фритауне, и всякий раз я тоже сходил вместе с нею. Правда, я-то выходил повсюду, где мы бросали якорь, – и в Касабланке, и в Могадоре, в Эдине, и в Гран-Басаме, – на пару с Эпаминондасом. Вот так, сходя на берег в разных местах то с ней, то с Эпаминондасом, что тоже было приятно, я все больше и больше увлекался какой-то особой географией – я бы назвал ее человеческой географией. Когда странствуешь по свету, пытаясь кого-то отыскать, тебя ждут удовольствия совсем особого толка, не чета обычным радостям, какие испытывают, путешествуя ради путешествий. Мы ведь не были традиционными туристами, и сказать-то смешно, уж какие из нас туристы. Для тех, кто ищет какого-то конкретного человека, одинаково важен заход в любой порт – это ведь не столько естественные географические точки, сколько возможные пристанища человека вполне определенных качеств. И конечно, именно он оказывается той иголочкой с ниточкой, которая устанавливает между вами и внешним миром связи, что, выражаясь фигурально, оказываются прочнее любых прочих. Конечно, мы шли в Котону в надежде найти его там, но ни на минуту не забывали, что можем обнаружить его и раньше, в любой точке, где бы ни бросали якорь. И, держа курс на Котону, главную цель наших поисков, то и дело заглядывали в пластиковый атлас, ибо нам казалось, будто весь он населен только им одним. А прогуливаясь по широким проспектам Дакара, или по узким улочкам Фритауна, или по докам Гран-Басама, невольно, почти машинально искали его в любом белом прохожем. Природа в сравнении с этим казалась нам какой-то пресной, безжизненной. После таких вылазок на берег я всегда возвращался смертельно усталым. Чтобы взбодриться, пил виски. И пил его все больше и больше. Впрочем, она тоже пила все больше и больше. По мере того как продвигалось наше путешествие, мы все увеличивали и увеличивали дозы. Сперва пили по вечерам. Потом после полудня. Потом и по утрам. Каждый день начиная все раньше и раньше. Благо, виски на борту всегда хватало. Она-то пила его уже давно, пристрастилась с тех самых пор, как занялась его поисками, но, думается, во время этой нашей экспедиции она получала от этого занятия куда больше удовольствия, чем прежде. Я очень быстро приноровился к ритму ее возлияний и полностью прекратил, когда мы были вместе, попытки помешать ей пить слишком много. Должно быть, все это благодаря тому, что оба мы с каждым днем становились все серьезней и серьезней. В основном, мы пили виски, но еще вино и перно. Правда, виски оставалось напитком, которому мы неизменно отдавали предпочтение перед всеми другими. Не имеет значения, что он был американским, зато как никакой другой скрашивал долгие поиски на море.

Мы шли вдоль африканского побережья и после Танжера ни разу не упускали его из поля зрения. Хаотическое нагромождение скал вплоть до Сенегала. Потом берег сразу же сделался каким-то плоским и серым. И таким оставался до конечного пункта нашего плавания. Правда, виски время от времени помогало нам находить известное разнообразие даже в этом скучном ландшафте.

А один раз благодаря ему мне даже удалось обнаружить комическую сторону и в моем собственном положении. Видя, как это монотонное побережье все проплывает и проплывает мимо нас, я вдруг почувствовал, что уже связан с этой яхтой такими нерасторжимыми узами, что больше ничуть не удивляюсь, что дотащился на ней до самой Африки, вконец излечившись от позывов остаться на берегу при первом же удобном случае. Она рассмеялась и сказала, что так случалось уже со многими, разумеется, совершенно бессознательно и помимо их воли, ведь не всем выпадало увидеть африканское побережье, чтобы понять, что с ними происходит, но все же это состояние не такое уж необычное, как мне казалось поначалу.

Незадолго до Котону, за три дня, мы попали в довольно сильный шторм. Задраили все иллюминаторы и двери, никому не разрешалось выходить на палубу. Эпаминондас страдал от морской болезни и жалел, что дал себя уговорить. Это продолжалось два дня. Яхта взмывала верх, точно кашалот, потом бессильно падала в разверзавшуюся перед нею жуткую морскую бездну. Всякий раз возникали сомнения, удастся ли снова вынырнуть на поверхность. Бруно часто задавал себе этот вопрос, да и Эпаминондас тоже иногда. Для нас с ней все было совсем по-другому. Наверное, это движение яхты, непрерывное и тщетное, которое никуда не вело и длилось ровно столько, сколько получалось, наводило нас на размышления о сходстве этих ее усилий с нашими. Однако наступал новый день, и мы – как и она, как и все – снова принимались за свое. На другой день шторм все не утихал, но теперь хотя бы показалось солнце. Сквозь иллюминаторы бара мы следили, как вздымается под солнцем море. Это было незабываемое зрелище. Часто корабельным винтам случалось вращаться в воздухе, зависнув над водой, и тогда вся яхта стонала от страха. Однако мысль, что она может пойти ко дну, так и не прибыв на свидание, назначенное Эпаминондасом, скорее забавляла нас, чем пугала.

Короче, погода окончательно выправилась лишь на третий день, за два дня до нашего прибытия на место. С этого момента мы прибавили скорость, дабы наверстать упущенное время, и устремились вперед, навстречу Гибралтарскому матросу.

Прибытие в Африку всегда как-то внезапно – ни островка, ни бухты, где бы медленно гасли океанские волны, ни архипелагов, что, словно покачиваясь на воде, обычно возвещают приближение материка.

Погода в тот день стояла отменная. Нам навстречу устремились целые стаи морских свинок. Они высоко подпрыгивали, серебрясь в теплых водах, всячески соблазняя своими прелестями, словно пытаясь убедить кого-нибудь из нас принести себя в жертву их неуемным аппетитам. Она бросала им хлеб. Океан раскачивала легкая зыбь, и, когда мы вошли в Гвинейский залив, с глубинами в пять тысяч метров под килем, на горизонте не было ни облачка, это безукоризненное совершенство пейзажа нарушили к вечеру лишь дымок грузового судна да чуть позже еще и пара-тройка желтых парусов гвинейских суденышек, перевозящих хлопок. К шести часам вечера мы причалили в Порто-Ново.

Словоизлияния Луи с Эпаминондасом затянулись довольно надолго. Они знали друг друга уже два года, познакомились в Марселе, а потом, уже на яхте, сделались закадычными дружками. Усевшись в баре, они рассказывали друг другу о своем житье-бытье с тех пор, как расстались, и на полчаса полностью забыли о нашем существовании. Потягивая виски, мы скромно ждали, пока они закончат беседу. Луи за это время успел перепробовать множество занятий и теперь целиком отдался торговле бананами между Котону и Абиджаном, перевозя их с помощью одномачтового скутера, приобретенного у одной разорившейся компании. Он поведал Эпаминондасу, что всю прибыль от торговли тратит на починку этого куттера, так что ему так и не удалось ни гроша отложить на черный день. Вот так мы с самых же первых минут и узнали, что Луи до зарезу нужно 50 000 франков, чтобы купить себе новый скутер, ибо мало того, что нынешний поглощает все, что бы он ни зарабатывал, – всякий раз, совершая на нем очередное плавание, он рискует незаметно отправиться на тот свет. Впрочем, именно это обстоятельство и заставило его наконец вспомнить о присутствии Анны. Я тут же не преминул предсказать, что не пройдет и двух дней, как он непременно попросит у нее эти 50 000 франков, чтобы купить себе новый скутер. Которые она, конечно, и дала ему без всяких колебаний и даже с известным удовольствием – что, разумеется, никак не могло опровергнуть, скорее уж наоборот, подтвердило тот факт, что Луи послал ей свое сообщение не только потому, что и вправду верил, будто обнаружил Гибралтарского матроса, сколько с надеждой дать ей возможность прямо на месте, так сказать, с доставкой на дом, оказать ему эту маленькую услугу.

Худой, низкорослый, опаленный солнцем, Луи одинаково поражал как живостью, так и какой-то развязностью манер. Он, как и Эпаминондас, как и все матросы, которые посылали ей депеши и «узнавали» его повсюду – пожалуй, несколько излишне безответственно, – был наделен особым шармом, обаянием, что ли. Правда, у этого, должно быть, из-за слишком долгого пребывания под африканским солнцем обаяние приобрело чересчур уж разнузданные формы. Думаю, потому что в первый день я и сам с непривычки испытал подобное искушение – многие считали, что он слегка не в себе. На самом же деле все было совсем не так. Общался Луи только с неграми. Белые обитатели Порто-Ново и слышать о нем не хотели. Он их утомлял. Считали его трепачом, аферистом, неуравновешенным, никчемным типом, общение с которым могло лишь повредить их репутации. Только одни негры и любили Луи. Вот их нисколько не смущали его сумасбродные причуды. И ничуть не тревожила, скорее даже наоборот, полная авантюр и случайностей, без всякой уверенности в завтрашнем дне, жизнь, которую он вел.

Вскоре эта его ненадежность довольно дорого нам обошлась. Но сумасбродные выходки не заставили Анну отступить назад. По опыту многих лет она уже знала, что порой самые незначительные факты, самые смутные догадки, способные вызвать разве что снисходительную улыбку у неискушенных в этом деле новичков, знаменуют собою начало истины, более того, иногда надо верить всем – лгунам, придуркам и даже психам. Всякий может ошибиться, утверждала она. И поверила Луи настолько, что даже была готова последовать его совету отправиться в отдаленные районы Центральной Африки, в зеленые саванны долины реки Уэле.

Жил Луи в крошечном двухкомнатном бунгало, изрядно обветшавшем и выходившем окнами прямо на порт. Он был единственным белым, обитавшим в том туземном квартале. Вот уже два года как он жил с молоденькой девицей из племени фульбе, перебиваясь со дня на день и в полной безалаберности, к которой она, похоже, приноровилась ничуть не хуже него самого. В первый же вечер после нашего прибытия Луи пригласил Анну вместе с Эпаминондасом к себе на ужин. Я присоединился к их компании, и Луи, хоть и с некоторым опозданием, но все же предупрежденный Эпаминондасом о моей роли на яхте, извинился, что забыл пригласить и меня тоже. Сказал, что очень рад моему приходу, и обращался со мной непринужденно и весьма дружелюбно, видя во мне очередного мужчину, которого она привезла с собой, чтобы скрасить время в ожидании Гибралтарского матроса, и который к тому же еще и помогает ей в поисках. Впрочем, неподдельное внимание, что проявил я к истории, рассказанной нам тем вечером, еще более укрепило его догадки насчет роли, отведенной мне при ней. На этом ужине присутствовал и еще один сотрапезник, лучший друг Луи, чернокожий учитель школы для мальчиков в Котону, его Луи представил нам как человека, ближе всех в Дагомее знакомого с Гибралтарским матросом, и к тому же автора написанного по-французски труда в целых шестьсот страниц, опубликованного Отделом пропаганды Министерства колоний, где рассказывается история одной дагомейской царицы по имени Домисиги, бабушки короля Беханзина. За ужином много говорили о Домисиги. Тем более что мне, как и всем сотрудникам Министерства колоний, случалось держать в руках этот труд, столь убедительно свидетельствующий о благонамеренности колониализма, ведь он был написан по-французски одним из чернокожих подданных страны. Луи пространно рассказывал нам, что принимал деятельное участие в его подготовке и сам правил текст. Он искренне считал его из ряда вон выходящим событием. Я тепло поздравил автора со столь выдающейся книгой. Конечно, я и виду не подал, что не прочитал в ней даже самых первых строк. Вот так и получилось, что для Луи и его дружка я стал единственным белым, который, кроме, как нам сказали, еще Гибралтарского матроса, прочитал историю Домисиги и воздал ей по заслугам. Это обстоятельство удвоило их радость. И по причине этого удивительного совпадения наша встреча и наше пребывание в Дагомее обрели в их глазах, если угодно, какой-то особый, почти мистический смысл. Впрочем, это было в порядке вещей. И если рассказ друга Луи о его встречах с Гибралтарским матросом то и дело расцвечивался всякими иллюзиями и событиями, относящимися к славному прошлому Дагомеи, то Анну, судя по всему, это не смущало ни в малейшей степени. А уж обо мне, готовом, так сказать, ко всему, и говорить-то нечего – разве могла меня теперь смутить этакая малость?

Ужин был незатейливым, но отменным. Юная фульбийская подружка Луи очень любезно обслуживала нас за столом. Хоть ни минуты не принимала участия в общей беседе. Прошлое Дагомеи, каким бы славным оно ни было, явно ничуть не интересовало девушку, что же касается Гибралтарского матроса, то на этот счет она, видно, и так уже была настолько осведомлена, что вряд ли могла услышать что-нибудь новое из уст школьного учителя. Когда мы покончили с ужином, она вышла на крытое крыльцо и монотонно принялись напевать заунывные пастушеские мелодии высокогорных плоскогорий Атокары. Анна позаботилась захватить с собой достаточное количество бутылок итальянского вина, чтобы ужин затянулся далеко за полночь и никто по-настоящему не удивился истории, поведанной нам другом Луи.

Вот она, эта история. Он рассказал нам ее часов около двух ночи, полушепотом – полиция рыщет повсюду, пояснил он, – так, будто пересказывал какой-то мистический народный эпос, уже изрядно напившись под монотонный аккомпанемент исполненных героической печали песнопений Атокары.

Есть в Абомее, столице Дагомеи, древнем обиталище наших дагомейских царей, которых принято считать кровожадными и – как вы, конечно, помните – самый величайший из которых оказался, увы, последним, я имею в виду Беханзина, Око Мира, заслужившего, чтобы без промедления написали наконец его правдивую биографию и оправдали перед историей, так вот, есть в Абомее один Белый Господин. Этот Белый Господин, судя по описаниям Луи и его истории – вот уже два года он мне ею все уши прожужжал, – как две капли воды похож, насколько два человека вообще могут быть похожи друг на друга, я бы даже сказал, просто вылитая копия другого Белого Господина, который интересует вас, мадам, и поискам которого вы посвятили свою жизнь. Остальные белые в нашей колонии обычно называют его сволочью или подонком, а иной раз еще сутенером – не знаю, так ли оскорбительно это последнее прозвище, как и все прочие, но Луи утверждает, будто это даже еще почище. Еще белые говорят о нем, будто он позор всей колонии, но лично я никак не возьму в толк, почему это один белый из всего этого, прошу прощения, как говорит Луи, борделя должен отдуваться за всех остальных. Но вот чем этот господин и вправду отличается от других, так это тем, что его разыскивает вся белая полиция Порто-Ново, и Котону, и всех городов, где она есть – за исключением Абомеи, где, повторяю, этот Белый Господин и нашел себе пристанище и где, вы уж извините, как говорит Луи, у полиции кишка тонка, – я хочу сказать, ведь там, где есть белая полиция, черная полиция – потому что она черная, – не имеет права разыскивать белых преступников. Я вам сразу сказал, что этого господина разыскивает белая полиция, потому что, насколько я смог раскинуть своими слабыми мозгами, пусть они у меня и не очень хорошо работают, именно в этом-то и состоит самая главная особенность того другого господина, чьи поиски, и уже давно, стали вашим излюбленным времяпрепровождением. Я имею в виду, вы уж простите великодушно, этого господина Гибралтарского матроса.

Обвинений, предъявляемых этому господину Гибралтарскому матросу, много, и они самого разного свойства. Да, среди них всевозможные злодеяния, грабежи и, вы уж извините меня, мадам, что мне приходится брать на себя смелость использовать при вас такие непотребные выражения, но что поделаешь, я ведь должен сказать вам всю правду, еще и изнасилования тоже. Насчет этих последних обвинений я хочу сказать, якобы он насиловал женщин, сразу же спешу пояснить, что здесь есть одна тонкость, которой никак не хотят понять белые: у нас в Дагомее это преступление, скажем так, довольно относительное. Особенно если речь идет о господине Гибралтарском матросе, ведь он у нас здесь такой знаменитый человек, мы все его так глубоко почитаем, а раз мы, то, стало быть, и наши жены и дочки, которые, что поделаешь, все еще тоскуют по старым временам, когда у нас в Дагомее любовью занимались, как дышали, и стар и млад, в любое время дня, в любой позе и без всяких там судей или понятых, следящих, по закону все это делается или нет.

Вот для меня, к примеру, прямо скажу, свести знакомство с господином Гибралтарским матросом было очень даже большой честью. Сам-то я, может, вы этого и не знаете, родился в Абомее, жена моя живет там почти весь год, да и сам я частенько туда наведываюсь, надо же время от времени насладиться радостями супружеской жизни. Такие путешествия вполне позволяет мне моя профессия школьного учителя, которая не из тех занятий, что не оставляет вам времени для досуга. Благодаря этому обстоятельству мне и выпала большая радость и великая честь познакомиться с господином Гибралтарским матросом и даже наслаждаться с ним порой откровенными беседами самого дружеского свойства.

Правда, мы, дагомейцы, обычно не называем этого господина Гибралтарским матросом. А все потому, что, кроме Луи да меня самого, узнавшего об этом благодаря Луи, никто здесь больше не знает, что именно это и есть его истинное предназначение, настоящее имя, я хочу сказать, то, какое дали ему вы, для кого он, как говорится, дороже всех земных почестей и любых золотых ожерелий. Мы, дагомейцы, знаем его под смиренным именем Жеже. Я имею в виду именно Жеже, а не, прошу прощения, вы ведь могли бы и спутать, Гле-Гле или Ока Акулы, прославленного отца царя Беханзина.

Описать Жеже, прощу прощения, господина Гибралтарского матроса, мне было бы несколько затруднительно. Будучи, как вы изволили заметить, негром, я по причинам расового толка в некотором смысле неспособен чувствовать физиономические различия белых людей. Настолько путаю их друг с другом, что, встретив однажды господина нашего генерал-губернатора, возьми да и скажи ему: как дела, старина, спутав его, это случилось еще в самом начале нашего знакомства, с присутствующим здесь нашим общим другом Луи. Сами понимаете, такая ошибка могла мне дорого обойтись. И все-таки, если уж на то пошло, мне кажется, я мог бы сказать, нет, я ничего не утверждаю, просто так, к слову, по-моему, господин Гибралтарский матрос чуть-чуть похож на господина Эпаминондаса. Трудности, какие я испытываю, стараясь описать вам его лицо, усугубляются еще и тем обстоятельством, что господин Гибралтарский матрос носит пробковый шлем и темные очки и я ни разу не встречал его на улицах Абомеи без этих защитных приспособлений, без которых не может обойтись ни один белый человек в нашей Дагомейской колонии, ведь она, как вам известно, расположена совсем близко к экватору. Тем не менее могу сказать вам, что наши женщины, вы уж извините меня, мадам, если я подвергаю жестоким испытаниям ваши нежные чувства, но наши женщины говорят, будто глаза у него синего цвета. Одни утверждают – мне поневоле пришлось навести справки на этот счет, чтобы как можно точнее рассказать потом об этом вам, – что они голубые, как подернутое лазурью утреннее небо, другие – будто они синие, словно окутанные закатным туманом высокогорные озера Атокары. Но, по правде сказать, сквозь темные очки много не разглядишь, так что лично я насчет цвета его глаз ничего определенного сказать вам не могу. Стало быть, раз уж вы сюда приплыли, придется вам основываться на этих тонких наблюдениях весьма поэтического свойства. Что же касается меня, одно могу сказать, что черты лица вокруг черных очков, которые были у него вполне нормальные и изготовлены по всей форме, тоже распределялись совершенно симметрично, а волосы – из-за шлема я, прошу прощения, ничего не могу утверждать совсем уж наверняка, – похоже, довольно равномерно покрывали всю поверхность головы. Мне видны были только самые нижние кончики, но готов поручиться, что они были темными.