Текст книги "Вице-консул"

Она не голодна.

Очертания строений и тени четки, двор пуст, дороги, должно быть, тоже. Калитка, наверное, заперта, но перебраться через изгородь проще простого.

Звонок в калитку. Слуга идет открывать. Входит белый мужчина с портфелем под мышкой. Калитка закрывается за ним. Слуга и белый мужчина минуют девушку, не видя ее. Мужчина идет к даме. Они о чем-то разговаривают. Дама распеленывает ребенка, показывает, снова закутывает в полотенце. Они уходят в дом. На веранде остается гореть свет. И вновь тихо.

Песня Баттамбанга, я засыпала иногда на спине огромного буйвола, наевшись горячего риса, который давала мне мать. Мать, враз отощавшая в гневе, испепеляет память.

Здесь петь в саду нельзя. За стенами, за изгородью из гибискуса, во все стороны ведет дорога. Вилла – вот она, с этой стороны. А с той еще какие-то строения стоят рядком, дверь, три окна, дверь, три окна. Смотри-ка, это школа. В Баттамбанге тоже была школа. Или не было ее в Баттамбанге. Она забыла. Там, позади строений, закрытые ворота, изгородь из гибискуса, стена, здесь, возле миски супа, бинт и пузырек с серой жидкостью. Девушка пальцами выдавливает из раны червей, заливает серой жидкостью и перевязывает ногу. Несколько месяцев назад в санитарном пункте ей так лечили рану, тоже на ноге. Нога налита свинцом, особенно после остановок, но не болит. Девушка встает, смотрит на закрытые двери. Изнутри виллы доносятся голоса. Вернуться в Баттамбанг, увидеть ее, истощенную, свою мать. Она бьет детей. От нее задают стрекача по косогорам. Она кричит. Зовет их, чтобы раздать горячий рис. Ее глаза слезятся от дыма. Увидеть ее, прежде чем вырасту, хоть раз, прежде чем уйду и, быть может, умру, еще раз увидеть этот гнев.

Она так и не найдет пути туда. Не захочет найти.

Бриз шевелит тени деревьев, дороги лежат бархатом, только и идти по ним к долине Тонлесап. Она озирается, вертится на месте – как отсюда выйти? – почесывает груди, три капли молока еще образовались в них сегодня вечером, голода как не бывало, она потягивается, ах, молодость, бежать бы, идти бы в ночи, распевая песни Баттамбанга – все. Десять лет спустя в Калькутте только одна из них сохранится в ее изничтоженной памяти, полностью овладев ею.

Одно окно светится, с тех пор как пришел белый мужчина. Оттуда и доносятся голоса. Она вновь подходит ближе – но уже уходя, – привстает на цыпочки, забирается на невысокий парапет, окружающий дом. Они оба там, опять они, белые люди. На коленях у гневной женщины лежит и спит ее ребенок, ее девочка. Женщина не смотрит на ребенка. Мужчина тоже не смотрит, в руке у него игла. Бутылочка с молоком, по-прежнему полная, стоит на столе. Женщина больше не кричит. Плачет. Пусть плачет. Ребенок, уже не ее, открывает глаза и опять засыпает, моргает и засыпает снова, без конца, без конца, это отныне не мое дело, другие женщины для этого предназначены, ты в придачу ко мне, бесполезный довесок, как трудно было оторвать тебя от меня, круглая головка торчала из мешка за спиной и моталась из стороны в сторону, когда я спотыкалась, надо было идти медленно – теперь побегаем, – обходить большие камни, смотреть под ноги, – теперь не нужно обходить и смотреть будем в небо. К чисто вымытому ребенку подходит доктор и делает укол. Ребенок слабо вскрикивает. Девушка видела, как делают уколы больным на санитарных пунктах. На гримасы девочки лицо само собой отвечает такими же гримасами. Тяжесть, от которой резало плечи при ходьбе, точный вес ребенка, живого или мертвого, все равно больше ему не быть, тянет назад. Девушка покидает место, откуда наблюдала. Без груза за спиной уходит, удаляется от окна. Прочь. Она перебирается через изгородь из гибискуса. И оказывается на улице поселения белых.

Поговорить бы на языке Баттамбанга, досыта наевшись, как сегодня. Увидеть эту женщину, самую злющую из всех, кого она знала, иначе что с ней станется? Кем она станет? Она делает шаг, другой, третий. С одеревеневшими плечами, с резью в животе она идет, удаляясь. Говорит какие-то слова по-камбоджийски: добрый день, доброй ночи. Раньше она говорила своему ребенку. Кому теперь? Старой матери из долины Тонлесап, причине, корню всех зол ее поломанной судьбы, ее чистой любви. Она борется с резью и шагает, шагает. Удушье подступает из чересчур сытого желудка, ей бы продышаться, исторгнуть из себя пищу. Она останавливается, оборачивается. Где-то открылась калитка. Да это та же калитка, и тот же белый мужчина выходит на улицу. А она-то думала, что ушла далеко от виллы. Она больше не боится белого мужчину. Он проходит, не видя ее, торопливым шагом.

На вилле гаснет свет.

Целый сезон муссона, кажется, закончится на днях. Дождь поливал ее ношу – с каких пор?

Как поздно уже, не вернуться к матери, не вернуться к играм, не вернуться на Север, чтобы сказать добрый день, и посмеяться вместе со всеми, и быть побитой ею, и умереть от ее побоев. Пиастр спрятан между грудей, она достает его и рассматривает в свете луны. Она не вернет его, нет, прячет его обратно – и идет. Да, на этот раз она идет вперед.

Она перебралась через изгородь из гибискуса, в чем уверена, перебралась и ушла.

Набережная – это Меконг. Черные джонки стоят на приколе. Ночью они поплывут. Баттамбанг далеко, пусть это будет ее деревня. Молодые люди играют на мандолине, между джонками снует лодочка торговца супом, еще две лодочки чуть подальше, на лодочках горят керосиновые лампы, горят огоньки под супом; у самого берега доносятся из-под навеса песни. И она идет вдоль неподвижных суденышек тяжелой, ровной крестьянской поступью, она удаляется, в этот вечер, снова.

* * *

Она не вернется на Север, пишет Питер Морган. Она пойдет вверх по течению Меконга, туда, на Север, но однажды утром повернет назад.

Пройдет по течению одного из притоков Меконга, потом выйдет к другому.

Однажды вечером она окажется в лесу.

В другой вечер увидит перед собой большую реку; теперь она идет ее путем. Река очень длинная. Она уходит от нее. Снова лес. И снова реки, снова дороги, она оставляет позади Мандалай, спускается по течению Иравади, минует Пром, бассейн, выходит к Бенгальскому заливу.

Наступает день, когда она сидит у моря.

Снова идет.

Теперь на Север, долинами ниже Читтагонга и Аракана.

Наступает другой день, десять лет, как она идет, и вот – Калькутта.

Здесь она осталась.

Первое время, пока она еще выглядит молоденькой, ее иногда берут на крышу джонки. Но нога смердит все сильнее, и неделями, месяцами джонки плывут мимо без нее. Из-за ноги в ту же пору мужчины хотят ее все реже. Иногда, правда, случается с каким-нибудь лесорубом. Где-то в горах ей подлечат ногу. Дней десять она проведет во дворе санитарного пункта, накормленная, сытая, но все равно опять убежит, зато нога после этого совсем заживет, и ей лучше. Потом – лес. Безумие в лесу. Ночует она всегда вблизи от деревень. Но бывает, их не попадается на пути, тогда приходится спать в карьере или у корней дерева. Ей снятся сны: она стала своим мертвым ребенком, буйволом на рисовых полях, а иногда она – рисовое поле, лес, ее накрывают ночами мертвые воды Ганга, но она жива, а потом ей снится, что она тоже умерла, утонула.

Голод, что был в Поусате, с самого Поусата с ней, да, конечно, но еще и солнце, и молчание, ведь поговорить не с кем, и неотвязное гудение насекомых в чаще, и покой лесных полян, многое и многое усугубляет безумие. Она плутает и путается все больше и больше, но наступает момент, когда плутать она перестает, вот так, вдруг, просто больше ничего не ищет и искать никогда не будет. Что она ест на этом долгом пути? Немного риса по деревням, да, а иной раз задушенных тиграми птиц, оставленных в кустах, видно, в ожидании душка, плоды, и потом рыб, еще до Ганга были рыбы.

Сколько детей она родила? В Калькутте, где нашлось для нее изобилие, полные мусорные баки на задах «Принца Уэльсского», горячий рис у чем-то ей знакомых калиток, она уже бесплодна.

Калькутта.

Она осталась.

C тех пор, как она ушла, минуло десять лет.

* * *

Питер Морган закончил писать.

Час ночи. Питер Морган выходит из своей комнаты. Ночная Калькутта пахнет илом и шафраном.

Ее нет на берегу Ганга. Под чахлым кустом – никого. Питер Морган идет за кухонную пристройку посольства – там ее тоже нет. И в Ганге она не плавает. Он знает, что она иной раз отправляется на острова, путешествует на крышах автобусов, что в пору летнего муссона ее привлекают мусорные баки «Принца Уэльсского». Прокаженные – те здесь, погружены в сон.

О проданном ребенке рассказала Питеру Моргану Анна-Мария Стреттер. Анна-Мария Стреттер сама присутствовала при этой продаже семнадцать лет назад, где-то в Саваннакхете, в Лаосе. Попрошайка, если верить словам Анны-Марии Стреттер, должна говорить на саваннакхетском наречии. И даты не совпадают. Эта попрошайка слишком молода, чтоб быть той, которую видела Анна-Мария Стреттер. Но Питер Морган сделал рассказ Анны-Марии Стреттер эпизодом из жизни попрошайки. Девочки видели, как та подолгу стояла под их балконом, улыбалась им.

Питеру Моргану хотелось бы заполнить изничтоженную память попрошайки хламом, позаимствованным из своей собственной. Иначе Питеру Моргану не хватит слов, чтобы выразить безумие этой попрошайки из Калькутты.

Калькутта. Она осталась. Десять лет минуло с тех пор, как она ушла. Сколько же времени живет она без памяти? Что сказать вместо того, чего не сказала она? Чего она не скажет? Чего не знает, хоть и видела? Не ведает, хоть оно и было? Вместо того, что сгинуло из памяти?

Питер Морган прогуливается по уснувшей Калькутте, идет вдоль Ганга. Подойдя к Европейскому клубу, он видит на террасе два силуэта – вице-консула и директора клуба. Каждый вечер эти двое беседуют здесь.

Сейчас говорит вице-консул. Голос с присвистом – его. Питер Морган стоит довольно далеко и плохо понимает, что тот говорит, он мог бы приблизиться, но нет, Питер Морган идет обратно, он не хочет слышать, не хочет знать первого слова откровений вице-консула.

Дойдя до резиденции посла, Питер Морган скрывается в садах.

* * *

В клубе сегодня вечером только за одним столиком играют в бридж. Спать легли рано, завтра прием. Директор клуба и вице-консул сидят рядом на террасе лицом к Гангу. Эти двое не играют в карты, они беседуют. Игрокам в зале не слышен их разговор.

– Двадцать лет, как я приехал сюда, – говорит директор, – и об одном жалею – что я не писатель. Какой получился бы роман, если записать все, что я здесь видел… и слышал…

Вице-консул смотрит на Ганг и, по своему обыкновению, молчит.

– …Эти края, – продолжает директор, – что-то в них есть такое… их нельзя забыть. В Европе после них скучно. Здесь всегда лето, тяжкое, конечно… но к жаре привыкаешь… ах… жара… когда вспоминаешь там о жаре… об этом бесконечно долгом лете… фантастический сезон.

– Фантастический сезон, – повторяет вице-консул.

Каждый вечер директор Европейского клуба говорит об Индии и о своей жизни. А потом вице-консул Франции в Лахоре рассказывает, если хочет, о своей. Директор клуба имеет подход к вице-консулу: он как будто не говорит ничего особенного, но его рассказы порой развязывают тому язык. Иной раз вице-консул говорит своим свистящим голосом долго и невнятно. Иногда речь его ясна. Кто услышит его слова в Калькутте – до этого вице-консулу как будто и дела нет. Ему и правда нет дела. Никто, кроме директора Европейского клуба, с ним не заговаривает.

Директора клуба часто спрашивают, что рассказывает ему вице-консул. В Калькутте хотят все знать.

Картежники ушли. Клуб опустел. Мигающий свет гирлянды розовых лампочек по периметру террасы погас. Вице-консул сегодня долго расспрашивал директора клуба об Анне-Марии Стреттер, о ее любовниках, ее браке, расписании дня и поездках на острова. Похоже, он узнал все, что хотел, но не уходит. Теперь оба молчат. Они выпили, они много пьют каждый вечер на террасе клуба. Директор хотел бы умереть в Калькутте, никогда больше не возвращаться в Европу. Он обмолвился о своем желании вице-консулу. Тот ответил директору, что в этом он с ним согласен.

Сегодня вечером вице-консул задал директору клуба много вопросов об Анне-Марии Стреттер, но сам почти ничего не сказал. Директор каждый вечер ждет, чтобы он заговорил. И вот он говорит.

– Как вы думаете, – спрашивает вице-консул, – нужно ли дать толчок событиям, чтобы любовь состоялась?

Директор не понимает, что вице-консул хочет сказать.

– Как вы думаете, нужна ли помощь любви, чтобы она возникла, чтобы проснуться однажды утром и почувствовать, что любишь?

Директор по-прежнему не понимает.

– Берете, скажем, нечто, – продолжает вице-консул, – ставите, в принципе, перед собой и отдаете свою любовь. Проще всего, если это будет женщина.

Директор спрашивает вице-консула, не посетила ли его любовь к женщине в Калькутте. Вице-консул не отвечает на вопрос.

– Проще всего, если это будет женщина, – повторяет он. – Я сам это только недавно понял. Я никогда не знал любви, говорил я вам?

Нет еще. Директор зевает, но вице-консулу что за печаль?

– Я девственник, – добавляет вице-консул.

Стряхнув с себя пьяную дремоту, директор смотрит на вице-консула.

– Я не раз силился полюбить разных людей, но все эти усилия не увенчались успехом. Я ни разу не пошел дальше усилия полюбить, понимаете, директор?

Нет, директор, кажется, не понимает, что хочет сказать вице-консул. Он говорит: я вас слушаю. Он готов.

– Я преодолел этап усилия, – продолжает вице-консул. – Вот уже несколько недель.

С этими словами он поворачивается к директору клуба. Показывает на себя пальцем и говорит:

– Посмотрите на мое лицо.

Директор отводит взгляд. Вице-консул снова обращает лицо к Гангу.

– За отсутствием любви я пытался полюбить самого себя, но и это мне не удалось. И все же я предпочитал себя – до последнего времени.

– Вы, мне кажется, не понимаете, что говорите?

– Возможно, – кивает вице-консул. – Мое лицо долго было искажено от усилия полюбить.

– Я верю, что вы девственник, – говорит директор.

Он, похоже, доволен своим признанием.

– Здесь вздохнут с облегчением, когда это станет известно, – добавляет он.

– Какое у меня лицо, скажите, директор? – просит вице-консул.

– Еще невозможное, – отвечает директор.

Вице-консул невозмутимо продолжает:

– В день приезда, – говорит он, – я увидел женщину, она шла через парк посольства к теннисным кортам. Было раннее утро, я гулял в парке и встретил ее.

– Это она, мадам Стреттер, – кивает директор.

– Возможно, – соглашается вице-консул.

– Не первой молодости. Еще красива?

– Возможно.

Он умолкает.

– Она вас видела? – спрашивает директор.

– Да.

– Можете сказать больше?

– В каком смысле?

– Об этой встрече…

– Об этой встрече? – переспрашивает вице-консул.

– Чем стала для вас эта встреча, вы можете что-нибудь об этом сказать?

– А вы как думаете, я могу, директор?

Тут директор взглянул на него.

– Вы можете об этом сказать, и сказанное останется между нами, обещаю вам.

– Я попробую, – говорит вице-консул.

Он снова долго молчит. Директор зевает. Вице-консул как будто не замечает этого.

– Ну? – спрашивает директор.

– Я могу только повторить то же самое: в день приезда я увидел женщину, она шла через парк посольства. Шла к пустым теннисным кортам. Было раннее утро. Я гулял в парке и встретил ее. Продолжать?

– На этот раз, – замечает директор, – вы сказали, что корты были пусты.

– Это имеет значение, – кивает вице-консул. – Корты действительно были пусты.

– Для вас это большая разница?

Директор смеется.

– Да, большая разница, – повторяет за ним вице-консул.

– В чем?

– Быть может, в чувстве? Почему бы нет?

Вице-консул не ждет никакого ответа от директора клуба. Директор и бровью не ведет. Иногда, по его мнению, вице-консул просто бредит. Лучше всего выждать, бред пройдет и к вице-консулу вернется более связная речь.

– Директор, – говорит вице-консул, – вы мне не ответили.

– Вы ни от кого не ждете никакого ответа, месье. Никто не может дать вам ответ. Так эти корты… продолжайте, я слушаю вас.

– Я заметил, что они пусты, после ее ухода. Что-то случилось, взметнулся воздух, ее юбка задела дерево. И ее глаза посмотрели на меня.

Вице-консул наклоняется, сутулит спину; директор смотрит на него. Он часто принимает такую позу. Свесит голову на грудь и сидит неподвижно.

– Там, у ограды корта, стоял велосипед, она взяла его и укатила по аллее, – продолжает свой рассказ вице-консул.

Директор не может, как ни силится, разглядеть лица собеседника. И снова сказанное вице-консулом не требует никакого ответа.

– Как берется женщина, каким способом? – спрашивает вице-консул.

Директор смеется:

– Вот так история! Да вы пьяны.

– Говорят, она бывает очень грустна, директор, это правда?

– Да.

– Ее любовники это говорят?

– Да.

– Я бы взял ее грустью, – говорит вице-консул, – будь мне это позволено.

– Или?

– Сгодится и любой предмет, дерево, которое она задела, тот же велосипед. Директор, вы спите?

Задумавшись, вице-консул забывает о директоре, потом снова теребит его:

– Директор, не спите.

– Я не сплю, – бормочет директор.

* * *

Сегодня вечером в клубе поужинали два заезжих англичанина, и только. Они уже ушли.

Прием в посольстве начнется около одиннадцати, через два часа. Клуб пуст, в баре погашен свет. На террасе с видом на Ганг сидит директор. Директор ждет вице-консула сегодня, как и каждый вечер.

Вот и он. Садится лицом к Гангу, как и директор. Они начинают пить молча.

– Директор, выслушайте меня, – говорит наконец вице-консул.

Директор выпил еще больше вчерашнего.

– Я тут сидел и ждал, – говорит директор, – ждал, сам не знаю, чего, может быть, вас, месье?

– Меня, – подтверждает вице-консул.

– Я слушаю вас.

Вице-консул молчит. Директор берет его за плечо и встряхивает.

– Расскажите мне еще о пустых теннисных кортах, – просит он.

– Велосипед стоял там, оставленный этой женщиной, двадцать три дня.

– Забытый?

– Нет.

– Вы ошибаетесь, месье, – возражает директор. – С началом летнего муссона она больше не гуляет в садах. Велосипед был забыт.

– Нет, не в этом дело, – упорствует вице-консул.

Потом вице-консул молчит так долго, что директор почти засыпает. Свистящий голос вице-консула будит его.

– Когда-то, в пансионе, в департаменте Сена-и-Уаза, я познал веселое счастье, – говорит он, – я вам рассказывал?

Нет еще. Директор зевает, но вице-консулу что за печаль?

– Какое счастье вы познали? – переспрашивает директор.

– Веселое счастье. Я познал его в средней школе, в пансионе Монфор, департамент Сена-и-Уаза, вы слышите, директор?

Директор клуба говорит: я слушаю вас. Он готов.

И вице-консул своим свистящим голосом рассказывает директору, который дремлет, просыпается, смеется, снова засыпает и просыпается – но вице-консулу что за печаль, ему как будто все равно, что собеседнику скучно, – вице-консул рассказывает о веселом счастье в Монфоре.

Веселое счастье в Монфоре состояло в разрушении Монфора, рассказывает вице-консул. Их было много, тех, кто этого желал. О методике для такого рода начинаний вице-консул говорит, что не знает лучшей, чем применявшаяся в Монфоре. Прежде всего вонючие шарики – на каждой трапезе, потом на самостоятельных занятиях, потом на уроках, потом в приемной, потом в дортуаре, потом, потом… Смех прежде всего, гомерический хохот. Там просто корчатся от смеха, в Монфоре.

– Вонючие шарики, фальшивые какашки, фальшивые слизни, – перечисляет вице-консул, – фальшивые мыши, и настоящие какашки тоже, повсюду, на столах у всех начальников, грязи в Монфоре не боятся.

Он умолкает. Директор и бровью не ведет. Вот и опять сегодня вечером – тяжелый случай, вице-консул бредит.

– Директор говорил, – продолжает вице-консул, – что за девятнадцать лет преподавания он не видел ничего подобного. Вот его слова: закоснели в злонравии и пагубе. Он сулил свободу тому, кто выдаст. Никто рта не раскрыл, никогда, в Монфоре умеют молчать. Нас тридцать два – и ни один не дал слабину. Наше поведение на уроках идеально, мы свою пагубу не распыляем, концентрируемся, бьем точно в цель и с каждым разом все сильнее. Пансион на осадном положении, мы изматываем их день ото дня, многому научились в процессе и ждем финального взрыва. Вы понимаете?

Директор клуба спит.

– Сколько можно? – бормочет он.

Вице-консул будит его.

– Именно это наверняка больше всего заинтересует людей – то, что я вам сейчас поверяю. Не спите. Ваша очередь, директор.

– Что вы хотите знать, месье?

– То же самое, директор.

– У нас, – начинает директор, – у меня другое: исправительная школа в глуши, близ Арраса, Па-де-Кале. Нас было четыреста семьдесят два. Надзиратели по ночам обходили дортуары, хотели нас застукать, а мы им – темную. Нет уж, теперь вы не спите. Однажды утром учитель естествознания входит в класс и объявляет нам, что скоро будут контрольные и, как сейчас помню – не спите, – что сегодня мы повторим пустыни, дюны, прибрежные зоны, скалистые образования и растения, водные, а также те, говорит он, которые называют – выражение великолепно, обратите внимание – светолюбивыми и теневыносливыми. Итак, сегодня, говорит учитель естествознания, повторяем. Какой примерный класс! Мышь пробежит – будет слышно… Здесь плохо пахнет, говорит учитель. Пахнет и правда плохо, это не фигура речи. Не спите. Сейчас будет самое интересное. Учитель лезет в ящик стола за мелом, натыкается на кусок дерьма, он не видит разницы, думает, оно фальшивое, как вчера, берет его в руку и начинает вопить, вопить…

– Ну вот видите, директор.

– Что?

– Продолжайте, директор.

– Н у, тут прибегают все учителя, и сам директор, и надзиратели, и весь персонал, а мы корчимся от смеха так, что они слова вставить не могут, стоят и помалкивают. Да, чуть не забыл, учитель естествознания стоит с поднятой рукой, правой, а в левой держит бумажку, которую нашел рядом с дерьмом, на ней написано – я написал: подсудимый, поднимите правую руку и скажите: клянусь, что я мудак. После обеда директор опять пришел, весь бледный. До сих пор так и слышу его голос: кто нагадил в стол? Еще он добавил, что у него доказательства есть, мол, дерьмо раскололось и все ему выложило.

Вице-консул Франции и директор клуба еле видят друг друга в потемках. Директор смеется.

– Это было веселое счастье, директор, для вас тоже?

– Именно так, месье.

– Вот видите, директор. Продолжайте.

– После этого наше поле деятельности сузилось, но мы еще себя показали. Заткнули повару рот кляпом и заперли его в кухне. В церкви ставили подножки идущим к причастию, заперли на ключ все двери пансиона и перебили все лампочки.

– Исключили?

– А как же. Конец учебе. А вас, месье?

– Исключили. Я жил в ожидании другого пансиона, никто мной не занимался, но образование в дальнейшем я все же получил выше вашего. Я остался один с матерью. Она плачет: от нее ушел любовник.

– Венгерский доктор?

– Точно. Моя мать взрослый человек. Я простился с нею в сердце своем и сожалею о ее любовнике, который подсказывал мне проказы и розыгрыши в приемной Монфора.

– Они особенно хотят знать о детстве, месье.

– Я стараюсь как могу, директор.

– Никогда не знаешь, вы серьезно или несете вздор, месье де Н.

– Но это не важно.

– А после того, как ваша мать вышла замуж за хозяина магазина грампластинок из Бреста, что вы делали?

– Жил в Нейи, в своем доме. Длинная череда дней удаляла меня от Монфора и от смерти, да, от смерти моего отца. Я говорил вам? Отец умер через полгода после моего исключения из Монфора. Скрестив руки на груди, с сухими глазами, я смотрел, как его опускали в могилу. Я был, сами понимаете, в центре внимания заплаканного персонала некого банка из Нейи.

– Что вы делали один в Нейи, месье?

– То же, что и вы где-то в другом месте, директор.

– Но что именно?

– Ходил на вечеринки и молчал там. На меня показывали пальцем: это он убил своего отца. Я танцевал. Держался безупречно. Скажу вам прямо, директор, я ждал Индии, ждал вас, еще сам этого не зная. А тогда, в Нейи, я был неловок. Бил лампы. Скажите: лампы падают и бьются. Я слышу их звон в пустых коридорах. Можете сказать: уже в Нейи, понимаете? Скажите: он леденеет от ужаса. Молодой человек в пустом доме бьет лампы и бьется над вопросом: почему, почему? Не говорите все сразу, растяните.

– Что вы от меня скрываете, месье?

– Ничего, директор.

Глаза вице-консула не лгут.

– Директор, – говорит вице-консул, – мне хочется продлить этот период моей жизни, здесь, в Калькутте. Я не жду назначения, как, наверно, многие думают, наоборот, хочу, чтобы оно откладывалось еще и еще, хорошо бы до конца муссона.

– Из-за нее? – спрашивает, улыбаясь, директор.

– Директор, говорите всем и каждому, рассказывайте каждому встречному то, что я вам рассказываю. Если они привыкнут ко мне, я подольше пробуду в Калькутте. Вы сегодня довольны, директор?

– Не то слово, – отвечает директор, – я постараюсь. О пустых теннисных кортах тоже можно?

– Все, директор, все.

Вице-консул просит директора клуба еще рассказать ему об островах, о том, на который часто ездит она, да, еще раз. Сейчас близятся циклоны, рассказывает директор, волна на море все выше. Ночами пальмы гнутся от ветра, и кажется, будто поезда бороздят из конца в конец остров, на который ездит она, самый большой в архипелаге. Пальмы стонут, как поезда, мчащиеся на полной скорости по горам и долам. Пальмовая роща «Принца Уэльсского» славится на всю страну. Решетка под током защищает ее с северной стороны от попрошаек, полезная вещь эта решетка. Манговые деревья растут у пристани, эвкалипты в парках. В Индии это традиция – окружать роскошные отели пальмовыми рощами. На закате солнца небо над Индийским океаном краснеет, такое часто увидишь, и на дорогах острова лежат длинные темные полосы в красном свете, тени пальмовых стволов. Пальмовые рощи есть повсюду в Индии, на Малабарском берегу, на Цейлоне, широкая аллея пересекает рощу «Принца Уэльсского», она ведет к маленьким отдельным виллам, самой роскошной и укромной части отеля. Ах, «Принц Уэльсский»! На западном берегу острова есть лагуна, но туда никто не ходит, она вне периметра решетки, насколько помнит директор. Вот так.

Директор спрашивает, идет ли вице-консул сегодня на прием.

Да, идет. Вот, уже идет. Он встал. Директор смотрит на него.

– О теннисных кортах я не скажу никому, – говорит директор, – даже если вы меня об этом попросите.

– Как угодно.

Он удаляется. Пересекает газон, окружающий клуб. В желтом свете фонарей его хорошо видно, он идет, слегка пошатываясь, слишком высокий, слишком худой. Вот он скрывается за углом авеню Виктории.

Директор снова усаживается лицом к Гангу.

Их совместные вечера, наверно, скоро станут скучнее, потому что, кажется, вице-консулу Франции в Лахоре больше особо нечего ни рассказать, ни даже выдумать о своей жизни, да и ему, директору, тоже нечего ни выдумать, ни рассказать о своей, об островах, о жене посла Франции в Калькутте.

Директор засыпает.

Одно окно осветилось на бульваре Ганга – окно вице-консула.

Каждый, кто пройдет мимо в этот час, может его увидеть; он надел смокинг и расхаживает из комнаты в комнату под вращающимися вентиляторами. Выражение его лица с расстояния, отделяющего бульвар от резиденции, пожалуй, покажется безмятежным.

Он выходит на улицу. И вот уже направляется, через сады, к освещенным гостиным посольства Франции.

* * *

В этот вечер в Калькутте жена посла Анна-Мария Стреттер стоит у буфета, улыбаясь, она в черном, в вечернем платье на двойном чехле из черного тюля, в руке держит бокал шампанского. Подняла его, озирается, смотрит вокруг. С возрастом – старость не за горами – она стала худощава, тем выигрышней смотрится узкая, тонкая кость. У нее светлые, слишком светлые глаза, разрезом напоминающие глазницы статуй, веки истончились.

Она озирается, смотрит вокруг: на прямом, как стрела, бульваре, носящем имя завоевателя, когда проходит с пением Легион – блестят галуны, играют на солнце красные аксельбанты, – она смотрела бы с официальной трибуны тем же взглядом изгнанницы, что и здесь нынче вечером. Один человек, среди прочих, это заметил: Чарльз Россетт, тридцати двух лет, прибывший в Калькутту три недели назад на пост первого секретаря посольства.

Она направляется к группе англичан, просит пройти к буфету за прохладительными напитками. Их наливают бармены в тюрбанах.

Вокруг шепчутся: вы видели? Она пригласила вице-консула из Лахора.

Гостей довольно много. В общей сложности человек сорок. Залы просторны. Копия летнего казино на французском курорте, если бы не огромные вентиляторы, что вращаются под потолком, и забранные частой сеткой окна, сквозь которые сады видны как в тумане, но в них никто не смотрит. Бальный зал восьмиугольный, зеленый мрамор, стиль ампир, в углах восьмиугольника кружевные папоротники, привезенные из Франции. На стенном панно президент Республики с красным бантом на груди, рядом с ним министр иностранных дел. Вокруг шепчутся: в последнюю минуту она пригласила вице-консула из Лахора.

Ну вот, она открывает бал об руку с послом, соблюдает подзабытый ритуал.

Теперь и остальным можно танцевать.

Потолочные вентиляторы шелестят вспугнутыми птицами, неподвижный взлет над музыкой, медленные фокстроты, фальшстарты, фальшь, фальшивое дутое золото люстр. Вокруг шепчутся: вон тот брюнет у бара. Зачем она его пригласила?

Умеет заинтриговать эта женщина из Калькутты. Никто толком не знает, чем занято ее время, гостей она принимает большей частью здесь, редко у себя дома, в резиденции времен первых факторий на берегу Ганга. Но чем-то ведь она занимается? Не иначе, исключив другие возможные занятия, сошлись на том, что она читает? Да. После часа на корте и часа на прогулке – что она может делать, одна, взаперти, как не читать? Из Франции на ее имя приходят посылки с книгами. Что еще? С дочерьми, похожими на нее, она проводит несколько часов каждый день, да, пожалуй. Все знают, что к ним ходит учительница, молодая англичанка, говорят, что у них счастливое детство, Анна-Мария Стреттер серьезно занимается воспитанием дочерей. На приемах девочки иной раз появляются на несколько минут – сегодня появились, – держатся немного отстраненно для своих лет, как того, похоже, желает их мать, когда они уходят, в гостиных перешептываются: старшая, наверно, вырастет такой же красивой, как мать, в ней уже чувствуется то же очарование. С утра они в белых шортах идут втроем через сады посольства, снова и снова, каждое утро через сады посольства они идут на теннисные корты или просто гуляют.

Вокруг шепчутся, спрашивают: а что он, собственно, сделал? Я так и не знаю.

– Он сделал самое страшное, но как это выразить словами?

– Самое ужасное? Убил?