Текст книги "Вице-консул"

– Он стрелял ночами по садам Шалимара, где облюбовали приют прокаженные и собаки.

– Прокаженные, собаки, но разве убивать прокаженных и собак – это убийство?

– Кроме того, пули были найдены в зеркалах его резиденции в Лахоре, знаете ли.

– Прокаженные… издали, вы замечали? Их и различить-то трудно, так что…

Не сразу по прибытии в Калькутту узнают о существовании знаменитой виллы на острове со здоровым климатом в устье Ганга. Эта вилла предоставлена в распоряжение посольства Франции. Дочери Анны-Марии Стреттер одни идут через сады, и вот тогда, спросив, почему они одни, узнают. Чаще всего это случается в жуткую жару летнего муссона.

– Вы слышите – кричат?

– Это прокаженные или собаки?

– Собаки или прокаженные.

– Раз вы знаете, почему говорите: собаки или прокаженные?

– Я не разберу издали, да еще сквозь музыку, собаки это лают или прокаженные кричат во сне.

– Хорошо сказано.

Вечером в Калькутте можно видеть всех троих в открытом автомобиле – они едут на прогулку. Посол смотрит, улыбаясь, как уезжает на автомобиле его сокровище: жена и дочери отправляются подышать воздухом в Шандернагор или на дороги, что ведут к океану, до дельты.

Ни девочки, никто другой в Калькутте не знают, что она делает на вилле в устье Ганга. Говорят, ее любовники – англичане, неизвестные в посольских кругах. Говорят, посол знает. На вилле в дельте она никогда не остается дольше нескольких дней. Когда возвращается в Калькутту, вновь живет своей расписанной по часам жизнью: теннис, прогулки, иногда Европейский клуб по вечерам – это то, что на виду. А еще? Никто не знает. Чем-то она все-таки занимается, эта женщина из Калькутты.

Вокруг шепчутся:

– Какими словами это выразить?

– Он не соображал, когда творил такое? Не помнил себя?

– Сами видите, как это нелегко… Какими словами выразить, что он делал в Лахоре? Что он делал с собой в Лахоре, знал ли, что делает?

– Он кричал ночами – с балкона.

– А здесь он кричит?

– Вовсе нет, хотя почему, ведь духота еще тяжелее?

Время за полночь. Анна-Мария Стреттер подходит к молодому атташе Чарльзу Россетту. Рядом с ним стоит вице-консул Франции в Лахоре. Она говорит им, чтобы шли танцевать, если, конечно, им это доставит удовольствие, и уходит. Похоже, она подходила ради Чарльза Россетта, на него, кажется, пал выбор, и он в ближайшие дни отправится с нею на острова. Не будь улыбки, эта женщина выглядела бы дурно воспитанной, шепчутся гости. Среди приглашенных есть мужчины, которые были с ней близки. Но они придут только к концу приема.

Вокруг спрашивают:

– Что он кричал?

– Бессвязные слова или вовсе без слов.

– А нет ли в Лахоре женщины, которая бы его знала и могла хоть что-нибудь рассказать?

– Ни одной, никогда.

– В его резиденции… вы слышали? Никто никогда не был в его резиденции в Лахоре.

– Было ли что-нибудь в его глазах до Лахора? Хоть какой-то признак? Цветовой нюанс? О ком я думаю, так это о матери вице-консула из Лахора. Так и вижу ее играющей на рояле классические серенады, как в романах, что-то из юности, а он слушает, слушает, слишком, видно, наслушался.

– Она могла бы все-таки избавить нас от его присутствия, неловко получается.

Гостям полагается приглашать Анну-Марию Стреттер танцевать, когда их принимают в посольстве, – даже если им этого не хочется.

Проходя, она что-то сказала мужу, что-то о ком-то – Чарльз Россетт опустил глаза. Все ясно. Вице-консул тоже видел. Он смотрит на кружевной папоротник, щупает его черный стебель. Он заметил в зале посла, от благорасположения которого зависит его назначение, – так думают все. Уже которую неделю он ждет, а вызова все нет, вспоминает Чарльз Россетт.

Вокруг шепчутся: месье Стреттер, стало быть, либерал, если позволил такое, позволил ей пригласить его сегодня. Он добрый человек. Это конец его карьеры, и нам жаль. Он много старше ее, да. Вы не знали, что он увел ее у некоего наместника колоний где-то на границе Лаоса, в маленьком отдаленном поселении французского Индокитая? Да, семнадцать лет назад. Она была там всего несколько недель, когда приехал по делам месье Стреттер. И через неделю уехала с ним, вы не знали?

Вокруг шепчутся: какой он худой, вице-консул, был худым и теперь такой же, смотрится юношей, но лицо… Однажды его мать уехала, и он остался один, вся Калькутта знает. Он рассказывал директору Европейского клуба о своей детской, где пахло промокательной бумагой и клеем, из окна он видел бродяг в Булонском лесу, это люди, в большинстве своем тихие и робкие, еще он рассказывал о своем отце, как тот возвращался каждый вечер домой и молчал подле матери. Вздор, какой вздор он мелет.

Вокруг спрашивают: а о Лахоре он что-нибудь рассказывает?

– Нет.

– Никогда.

– А о том, что было до Лахора?

– Да. О детстве в Аррасе. Но это, не иначе, для отвода глаз?

Вокруг шепчутся: так, значит, это в Лаосе, во французском Индокитае он ее откопал?

Шепчутся и видят: бульвар вдоль берега Меконга, сразу за бульваром лес, это где-то в Саваннакхете, в Лаосе. Видят часовых с оружием «к ноге», охраняющих ее для него до его приезда. Был, кажется, разговор о том, чтобы отправить ее обратно во Францию, она никак не могла привыкнуть. Вокруг шепчутся: в Калькутте до сих пор не знают, тонула она в пучине стыда или боли там, в Саваннакхете, когда он нашел ее. Нет, никто этого так и не узнал.

Вице-консул временами выглядит так, будто он очень счастлив. Будто голову теряет от счастья временами. Сегодня вечером его общества не могут избежать; не потому ли? Как это странно, этот его вид сегодня вечером. До чего он бледен… словно пребывает во власти какой-то сильной эмоции, но выхода ей не даст никогда, почему?

Вокруг шепчутся: он разговаривает вечерами с директором клуба, и только один этот человек хоть немного общается с ним. Эта исправительная школа в Аррасе, о которой он рассказывал, наводит на мысли. Север. Ноябрь. Мухи вокруг голых лампочек, коричневый линолеум, в подобных заведениях всегда такой, как будто сами там были… Форменная одежда, двор с решетками. Па-де-Кале и его розовые туманы зимней порой, говорит он, как будто сами там были, бедные дети. Но это, не иначе, для отвода глаз?

– Расскажите мне о мадам Стреттер.

– Безупречна, и добра, конечно, вы сами не раз убедитесь… И милосердна. Она даже делает такие вещи, которые другим, до нее, и в голову не приходили. Пройдитесь к пристройкам, вы увидите за кухней посольства свежую воду для нищих, она не забывает, сама распоряжается, каждое утро перед теннисом.

– Безупречна, да полноте, полноте.

– Со стороны ничего не заметно, это я и называю безупречностью в Калькутте.

– Но он? Нам нанесли оскорбление. Я никогда его раньше не видел. Высокий, темноволосый, был бы красивым мужчиной, если бы… и молод… увы! Его глаза трудно рассмотреть, лицо невыразительное. Он отчасти мертв, вице-консул из Лахора… вы не находите, что он отчасти мертв?

У женщин, у большинства, белая кожа затворниц. Они живут, затворив ставни, прячась от солнца-что-убивает, женщинам почти нечего делать в Индии, они свежи, они желанны, они счастливы сегодня вечером, выбравшись из четырех стен, во Франции посреди Индии.

– Это последний прием до муссона, видели, какое было небо сегодня утром, вот оно, начинается, полгода этот свет…

– Что бы мы делали, если бы не острова? Они красивы вечерами? Ах… Есть о чем жалеть в Индии…

– Женщины, – шепчутся мужчины, – видеть их такими, как во Франции, даже самая невзрачная здесь, на которую там бы и внимания не обратили, ах! Какое производит впечатление…

Один из мужчин показывает на Анну-Марию Стреттер:

– Я вижу ее каждое утро, когда она идет на теннисный корт; красивое зрелище – женские ноги, здесь, ступающие по этой мерзости. Вы не находите? Выбросьте из головы вице-консула из Лахора.

Чарльз Россетт и другие украдкой наблюдают за ним. Вице-консул этого как будто не замечает. Неужели он не чувствует на себе взглядов? Или его мысли заняты другим? У него все тот же счастливый вид, и непонятно, откуда, от какого видения, от каких дум могло снизойти на него счастье.

Велосипед сегодня утром по-прежнему стоял у ограды.

Посол просит Чарльза Россетта: побеседуйте с ним немного, это необходимо. И он беседует.

– Я трудно привыкаю, – говорит Чарльз Россетт, – должен признаться, что привыкнуть оказалось трудно.

Улыбка. Черты лица вдруг разгладились. Он пошатывается, как днем на аллее.

– Трудно, без сомнения, но что именно трудно для вас?

– Жара, – отвечает Чарльз Россетт, – конечно же, но еще эта монотонность, и этот свет, и никаких красок, даже не знаю, привыкну ли я вообще.

– До такой степени?

– То есть…

– Да?

– Я не горел желанием с самого начала, – говорит Чарльз Россетт: ему вспоминается, – а вы – вы предпочли бы что-нибудь другое… этому?

Губы складываются в гримаску.

– Ничего, – говорит вице-консул.

Это пришло много позже, когда он, в свою очередь, приблизился к велосипеду, когда потерял его из виду и вдруг начал насвистывать старый мотив «Indiana’s Song». Тогда страх был всего сильней, и Чарльз Россетт быстро, очень быстро зашагал к посольству.

Чарльз Россетт говорит, что приехал сюда вроде как студент, посмотреть мир, но день ото дня стареет на глазах. Они смеются. Вокруг шепчутся: вы видели, он смеялся с этим… Самое поразительное, не правда ли, что он принял приглашение. Цинизм? Однако на циника он не похож.

Приходит новый гость, старик англичанин с птичьими глазами и измученной солнцем кожей. Он в Индии очень давно. Это заметно, как если бы он принадлежал к другой расе, вы не находите? Дружеским жестом он увлекает их к бару.

– Привыкайте, здесь наливают себе сами. Я Джордж Кроун, друг Анны-Марии.

Вице-консул слегка вздрогнул. Остановился. Смотрит долгим взглядом на удаляющегося Джорджа Кроуна. И как будто не замечает ни любопытных глаз, ни неизменной пустоты вокруг себя. Он говорит:

– Очень близкий. Круги узки в Индии, вот в чем секрет.

И смеется. Чарльз Россетт подается к нему, увлекает его к бару. Кажется, вице-консул следует за ним через силу.

– Идемте, – зовет его Чарльз Россетт, – уверяю вас, что здесь… Чего вы боитесь?

Вице-консул оглядывается на восьмиугольный зал, продолжая улыбаться. Мотив «Indiana’s Song» терзает память свершившимся – потаенным, сумрачным, гадким.

– Нет, ничего, я теперь ничем не рискую, знаю… Я жду только этого назначения, ничего больше. Дело, конечно, затянулось, трудно это… Мне труднее, чем кому-либо, показать себя на высоте… – опять смех, – моей миссии, но и только.

Вице-консул смеется, опускает глаза, направляясь к бару. Забыть женский велосипед у пустых теннисных кортов – или бежать. А ведь не столько взгляд, думает Чарльз Россетт, сколько голос. Посол сказал Чарльзу Россетту: люди инстинктивно сторонятся… этот человек внушает страх… но до чего одинок, поболтайте с ним хоть немного.

– Бомбей вам понравится, все говорят.

– То есть коль скоро в Калькутте меня не оставят, то почему бы не Бомбей?

– Бомбей не так перенаселен, климат там лучше, и близость моря – это немаловажно.

– Наверно. – Он смотрит на Чарльза Россетта. – Вы приспособитесь к здешней жизни, не думаю, что с вами здесь может случиться несчастье.

Чарльз Россетт смеется. Говорит: что ж, спасибо.

– Я начинаю видеть, – продолжает вице-консул, – тех, с кем может, отличать их от других. С вами – нет.

Чарльз Россетт еще пытается рассмеяться.

Вице-консул из Лахора смотрит на проходящую Анну-Марию Стреттер.

Чарльз Россетт не обращает особого внимания на его взгляд. Он переводит разговор в шутливый тон.

– В вашем досье сказано – извините, что говорю вам об этом, – сказано, что вы тяжелый человек, – выпаливает Чарльз Россетт, – вы знали?

– Я не просил ознакомления с моим досье. Мне казалось, там фигурировало слово «неуравновешенный», разве нет?

– Ну, я, по правде сказать, ничего в точности не знаю… – Он все еще пытается улыбнуться. – Это глупо… «тяжелый»… ничего не значащее слово.

– Что говорят люди? Худшее для них – что?

– Лахор.

– Лахор… это настолько мерзко, что люди не видят ничего хоть сколько-нибудь сопоставимого?

– Трудно удержаться… извините, что говорю вам это, но Лахор не понять, как ни поверни.

– Это правда, – кивает вице-консул.

Он отходит от Чарльза Россетта и возвращается на прежнее место у колоннады, обвитой кружевным папоротником. Стоит там, в центре всеобщего внимания.

Но всеобщее внимание начинает рассеиваться.

Она прошла совсем близко, и на этот раз он на нее не посмотрел. Поразительно.

Только теперь Чарльз Россетт вспомнил, что иногда ранним утром мадам Стреттер каталась на велосипеде в садах посольства. И если в последнее время ее не видно за этим занятием, то, наверно, лишь потому, что она не садится на велосипед в пору летнего муссона.

Половина первого ночи.

Под чахлым кустом на берегу Ганга она просыпается, потягивается и видит перед собой большой освещенный дом: еда. Она встает, улыбается. Сегодня она не будет плавать в Ганге, а пойдет к этим огням. Другие блаженные Калькутты уже там. Спят вповалку у калитки, дожидаясь раздачи объедков, – это бывает, когда уберут подносы, поздно ночью.

Вице-консул вдруг подходит к молодой женщине, которая стояла в восьмиугольном зале одна и смотрела на танцующих.

Она принимает его приглашение на танец – ее поспешность выдает замешательство и волнение. Они танцуют.

– Смотрите, он пошел танцевать, он танцует как все, вполне прилично.

– Может ведь, в конце концов, не думать об этом.

– Не думать, верно, но это нелегко, а почему бы, собственно, ему не думать? О чем еще думать на его месте?

Анна-Мария Стреттер идет к буфету, где Чарльз Россетт теперь стоит один. Приветливо улыбается ему. Вот: он не может не пригласить ее на танец.

Это в первый раз. Вокруг шепчутся: это в первый раз, понравится ли он ей?

Чарльз Россетт и Анна-Мария Стреттер виделись всего однажды, две недели назад, в посольстве на приеме в узком кругу по случаю его приезда, в элегантном будуаре, где она принимает вновь прибывших. Вице-консул Франции тоже был, как и сегодня, приглашен. Ему помнится диван, обитый розовым кретоном, на котором сидит она. Ее взгляд удивителен. Застывшая поза на диване тоже.

Прием продлился час. Рядом с ней дочери. Она не встает с дивана, сидит прямо, в белом платье, бледная под калькуттским загаром, как все люди белой расы. Три пары глаз внимательно смотрят на двух вновь прибывших. Жан-Марк де Н. молчит. Вопросы задают ему, Чарльзу Россетту, а тому, другому, ни одного. Ни слова не сказано ни о Калькутте, ни о Лахоре. Вице-консула игнорируют, и он с этим мирится. Стоит и молчит. Да и вообще об Индии. Об Индии, как и о нем, не сказано ни слова. Тогда Чарльз Россетт еще не знал о случившемся в Лахоре.

Она говорит, что играет в теннис с дочерьми, потом еще какие-то пустяки в том же роде, что приятно поплавать в бассейне. Обоим думается, что они не увидят больше этот будуар, и ее тоже вряд ли, да, если бы не официальные приемы в Европейском клубе, где еще ее увидеть?

– Вы привыкаете к Калькутте?

– Пока не очень.

– Прошу прощения… Чарльз Россетт, так вас зовут?

– Да.

Он улыбается.

Она поднимает голову и улыбается в ответ. Один-единственный взгляд – и двери белой Калькутты тихонько приоткрылись.

Она не знает, думает Чарльз Россетт. Ему вспоминается: вице-консул молчит, смотрит на пальмы в парке, на олеандры, на далекую ограду, на часовых, а тем временем Стреттер беседует о Пекине с каким-то заезжим дипломатом. А он – догадывается ли? Вице-консул все молчит, и вдруг она произносит: я бы хотела быть на вашем месте, приехать в Индию впервые в жизни, особенно в эту пору, в летний муссон.

Они уходят раньше, чем следовало бы.

Она ничего не знает, никто не знает в Калькутте. Разве только садовники из парка при посольстве что-то заметили, но и всё. А они никогда ничего не скажут. Она, верно, забыла свой велосипед, она не пользуется им в пору летнего муссона.

Она спрашивает его, танцуя:

– Вам здесь не скучно? Что вы делаете по вечерам, в воскресенье?

– Читаю… сплю… да мало ли…

– Знаете, скука – это очень личный вопрос, трудно что-нибудь советовать…

– А я вроде и не скучаю.

– Спасибо вам за посылки с книгами, их так быстро доставляют мне от вас; если вам захочется книг – просто скажите.

Она танцует, а он вдруг видит ее не здесь, совсем другой, пойманной на лету и наколотой на булавку: иногда, пока ее дочери учатся, – обычно после полудня, да, в час сиесты, – он видит ее в укромном уголке резиденции, в помещении, которым не пользуются, она сидит, поджав под себя ноги, в невообразимой позе, и читает. Эти чтения, и эти ночи на вилле в дельте, прямая линия рвется, исчезает в тени, где расточается или находит выход что-то, чему никак не вспоминается название. Что прячет эта тень, сопровождающая свет, в котором неизменно является Анна-Мария Стреттер?

Веселость Анны-Марии Стреттер, когда она гуляет с дочерьми по знойной дороге в Шандернагор, кажется странной.

А еще говорят, что там, далеко, на исходе Ганга, в полумраке спальни, где она засыпает рядом с любовником, на нее иной раз накатывает глубокое уныние. Кое-кто рассказывал об этом: корни его будто бы неведомы, но оно становится отдохновением для того, кто видит, отдохновением, хоть и не знаешь толком, от чего.

– Если бы все три года было так, как в эти первые недели, – произносит Чарльз Россетт, – что бы вы ни говорили, думаю, я бы не выдержал…

– Знаете, почти никакой возможности нет, что тут можно сказать, но это-то и замечательно.

– Может быть, когда-нибудь… Замечательно… Как вы сказали?

– Нет, это… ничего… здесь, понимаете, жить ни тяжко, ни отрадно. Это другое, если хотите, вопреки мнению многих, это ни легко, ни трудно, это никак.

В Европейском клубе другие женщины говорят о ней. Что же происходит в жизни? Где ее найти? Ей нравится в этом городе из кошмара. Она будто стоячая вода? Что произошло в конце ее первого года здесь? Это исчезновение, которого никто не мог понять? На рассвете у резиденции видели машину «скорой помощи». Попытка самоубийства? Последовавшее затем пребывание в горах Непала тоже осталось загадкой. Ее худоба по возвращении пугала. И больше никаких отличий? Она так и осталась худой, вот и все. Говорят, это не из-за любви, несчастной или слишком счастливой, с Майклом Ричардом.

Что сказала бы она, если б узнала?

– Говорят, вы из Венеции. Это правда? Но еще говорят, что это выдумки… в Европейском клубе…

Анна-Мария смеется, да, по материнской линии она венецианка.

Ничего не приходит на ум такого, что она могла бы сказать, если б узнала.

С улыбкой в глазах, восемнадцати лет, – не ходила ли она писать акварели на набережную канала Гвидекка? Нет, не то.

– Мой отец француз. Но я частично провела молодость в Венеции. Туда, в Венецию, мы потом поедем, ну, то есть, так мы думаем сейчас.

Нет, в Венеции она занималась музыкой, играла на пианино. В Калькутте она почти каждый вечер музицирует. Идешь по бульвару – ее слышно. Откуда бы она ни явилась, все сходятся на том, что учиться музыке эта женщина начала очень рано, лет с семи. Да, если ее послушать, скорее всего она занималась музыкой.

– Пианино?

– О, я играю везде понемногу, давно, можно сказать, все время…

– Я не знал, откуда вы, представлял себе вас отовсюду понемногу, от Ирландии до Венеции. Из Дижона, Милана, Бреста, Дублина… Англичанка… я думал, вы англичанка.

– А откуда-нибудь дальше этих двух городов вы меня не представляли?

– Нет, откуда-нибудь дальше это были бы уже не вы… здесь… в Калькутте.

– О! – улыбается она. – Я или другая, в Калькутте, на исходе молодости, – знаете, вам все равно не отвертеться.

– Вы уверены?

– Скажу вам, как-то слишком просто считать, будто все только из Венеции, есть, мне кажется, много других мест, где мы бывали на своем пути.

– Вы подумали о вице-консуле Франции?

– Конечно, как все здесь, мне говорили, все пытаются вызнать, что было до Лахора.

– А что же было до Лахора, по-вашему?

– Вот он как раз, я думаю, из Лахора, да.

Вокруг шепчутся: смотрите, вице-консул танцует, а она-то, она, бедняжка, не могла отказать… Коль скоро он гость Анны-Марии Стреттер, это значило бы оскорбить ее, так что деваться некуда.

Вице-консул, танцуя, смотрит в сторону, на Анну-Марию Стреттер и Чарльза Россетта, они беседуют, танцуя, и иногда переглядываются.

Женщина, с которой он танцует, жена испанского консула, считает себя обязанной во что бы то ни стало поддерживать беседу с вице-консулом Франции из Лахора. Она говорит, что уже видела его в садах, их ведь здесь так мало, что все то и дело встречаются, она здесь два с половиной года, скоро уедет, жара здесь удручает, некоторым так и не удается привыкнуть.

– Некоторым так и не удается привыкнуть? – переспрашивает вице-консул.

Она чуть отстраняется, не решаясь поднять на него взгляд. Потом она признается, что ее поразило что-то в его голосе. Не такой ли голос называют мертвым? – скажет она. Не поймешь, спрашивает он вас или вам отвечает. Она любезно улыбается, продолжает разговор.

– Ну, то есть… некоторым… редко, заметьте, но такое случается… жена одного секретаря у нас, в испанском консульстве, чуть не сошла с ума, воображала, будто заразилась проказой, пришлось отправить ее домой, никакой возможности выбить эту блажь из головы.

Чарльз Россетт молчит среди танцующих. Его синие глаза – синева взгляда – неподвижны, опущены, смотрят на ее волосы. Выражение лица вдруг становится чуть встревоженным. Они улыбаются друг другу, вот-вот заговорят, но нет, молчат.

– Если бы никто не мог привыкнуть, – говорит вице-консул – и смеется.

Вокруг думают: вице-консул смеется, ах, но как? Точно в дублированном фильме, фальшь, фальшь.

Партнерша снова отстраняется и на сей раз решается поднять на него взгляд.

– Нет-нет, успокойтесь, все привыкают.

– Но у нее, у этой женщины, на самом деле была проказа?

И тогда она, отстранившись и по-прежнему избегая смотреть на него, успокаивается: кажется, она нашла наконец у вице-консула хоть какое-то человеческое чувство – страх.

– О, – бормочет она, – я не должна была говорить вам об этом…

– Да… но как об этом не думать?

Она слабо пытается рассмеяться. А он – он смеется по-настоящему. Она слышит его, и ее смех смолкает.

– Никакой проказы у нее не было, и не думайте даже, никакой… Вы же знаете, всю обслугу у нас регулярно осматривает врач. Опасаться нечего.

Слушает ли он ее?

– Но я проказы не боюсь, – говорит он, смеясь.

– Случается, но редко… только один раз на моей памяти, мальчик, который подбирал мячи на кортах, я уже была здесь, когда это случилось, так что могу сказать вам, с уверенностью сказать, насколько серьезен контроль… все мячи тогда сожгли, ракетки тоже…

Нет. Он плохо слушает ее.

– Вы говорили, что все поначалу…

– Да, конечно, но ведь необязательно в такой форме, боязнь проказы – это… в общем, вы понимаете…

Вокруг шепчутся:

– А вы знаете, что прокаженные лопаются от выстрелов, как пыльные мешки?

– Без крика? И без боли, может быть? А может быть, даже с огромным облегчением? С несказанным облегчением?

– Как знать?

– Он задумчив, вице-консул Франции из Лахора? Или он просто думает?

– Надо же, мне никогда не приходило в голову, какая здесь разница. Интересно.

– Он сказал, что, мол, девственник, так и сказал директору клуба. Думаете, правда?

– Так вот, значит, в чем дело? Воздержание – это ужасно…

Они танцуют.

– Понимаете, – говорит женщина нежным голосом, – всем поначалу бывает трудно в Калькутте. На меня вот накатила глубокая печаль. – Она улыбается. – Муж не знал, что со мной делать, а потом, мало-помалу, изо дня в день, я привыкла. Даже когда кажется, что это невозможно, все равно со временем привыкаешь. Ко всему. Бывает и хуже, знаете ли. Сингапур, к примеру, – это чудовищно, там такие контрасты…

Нет, он совсем не слушает. Она умолкает.

Вокруг устало доискиваются, кем был вице-консул до Лахора. Кем был этот человек, явившийся теперь из Лахора. Чарльз Россетт вдруг думает, танцуя с Анной-Марией Стреттер, что виденное им возле пустых теннисных кортов, должно быть, известно кому-то еще, кроме него. Что в сумеречном свете летнего муссона кто-то еще смотрел на эти пустые корты, когда там был вице-консул. Кто-то, кто теперь молчит. Быть может, она.

Вокруг шепчутся: все началось, наверное, с Лахора.

* * *

Вокруг шепчутся:

– Он скучал в Лахоре, все дело, наверное, в этом.

– Скука здесь – чувство заброшенности, одиночества, колоссального, как сама Индия, эта страна задает тон.

Анна-Мария Стреттер свободна. Вице-консул из Лахора идет к ней. Он как будто колеблется. Сделал несколько шагов. Остановился. Она одна. Он приближается, неужели она не замечает?

Чарльз Россетт видит, как посол Франции подходит к вице-консулу, заводит с ним разговор. Этим маневром он избавил жену от необходимости танцевать с ним. Заметила ли она? Да.

– Месье де Н., ваше досье получено на прошлой неделе.

Вице-консул ждет.

– Мы еще поговорим об этом, но я хотел бы сейчас сказать вам несколько слов…

Взгляд лучезарен. Я в вашем распоряжении. Посол медлит, потом кладет руку на плечо вице-консула – тот вздрагивает. Посол, однако, увлекает его к буфету.

Вокруг шепчутся: посол, наш-то, вы видели этот жест, он изумительный человек.

– Идемте… хочу сразу вас успокоить… Эти досье, я им не верю… да и не надо преувеличивать, ничего такого, уж такого ужасного в вашем досье нет…

Рука соскальзывает с плеча. Посол просит два бокала шампанского. Они пьют. Глаза вице-консула не отпускают посла. Тому, похоже, не по себе под этим взглядом.

– Идемте, – они переходят во вторую гостиную, – здесь слишком шумно.

– Если я правильно понял, друг мой, вы хотели бы в Бомбей… Но ведь в Бомбее вы не сможете занять тот же пост, что в… Лахоре. Ваша кандидатура будет отклонена, вы сами понимаете, не правда ли, слишком рано, да, пока еще. А вот если вы останетесь здесь… Время работает на вас. Вы же знаете, Индия – это бездна равнодушия, в которой тонет все. Если вы хотите, я готов оставить вас в Калькутте.

– Если этого хотите вы, господин посол.

Посол как будто удивлен.

– Вы не будете настаивать на Бомбее?

– Нет.

– Сказать по правде, меня бы это устроило. И потом, на Бомбей такой спрос…

Посол смотрит в его глаза и, должно быть, теряется, видя в них то ли наглость, то ли страх.

– Знаете, – говорит он, – карьера – штука загадочная: чем больше ее хочешь, тем меньше она удается… Своими руками карьера не делается. У вас есть тысяча возможностей быть вице-консулом Франции, вы понимаете, что я хочу сказать? Лахор – это, конечно, досадно, но, если вы сами его забудете, другие забудут тоже, понимаете?

– Нет, господин посол.

Посол, кажется, хочет отойти от вице-консула. Нет, передумал.

– К Калькутте вы не привыкаете?

– По-моему, привыкаю.

Посол улыбается.

– Вот задали задачу… что же с вами делать?

Вице-консул поднимает глаза. Наглость, должно быть, думает посол, более подходящее слово.

– Мне, может быть, вообще не следовало приезжать в Индию?

– Может быть. Но ведь есть лекарства от… нервозности, от… всего, что так называют, вы это знаете?

– Нет, не знаю.

Женщины думают: нужно, наверно, одной из нас с ним поговорить. Женщина, заботливая и умная, обратилась бы к нему, и тогда он, возможно, разговорился бы. Даже просто терпеливая женщина, возможно, большего ему и не надо.

Посол снова порывается отойти. И опять передумывает. Он должен с ним поговорить, должен поговорить сегодня вечером с этим человеком, который смотрит на него мертвым взглядом.

– На старте, дорогой мой Н., мы все, даже я – все на равных. Одно из двух – либо уедешь, либо останешься. Если остаешься и не можешь видеть вещи такими, какие они есть, нужно… искать, да искать иной угол зрения, измыслить, как… – Никакого ответа, вице-консул слушает. – Есть ведь что-нибудь такое, что вы любите делать, что вы могли бы делать здесь?

– Трудно сказать, но я буду рад советам.

Похоже, он выпил. Взгляд неподвижен. Да слушает ли он? На этот раз посол умывает руки.

– Я жду вас в четверг у себя в кабинете, в одиннадцать, вам удобно? – Он наклоняется и добавляет совсем тихо, глядя в пол: – Послушайте… взвесьте хорошенько все «за» и «против», если вы не ручаетесь за себя, лучше вернитесь в Париж.

Вице-консул с поклоном отвечает: да.

Посол подходит к Джорджу Кроуну. Теперь он говорит быстро, другим тоном, нежели с вице-консулом. Его взгляд вдруг загорается интересом. Чарльзу Россетту кажется, что вице-консул приближается к ним в толпе, и он приближается тоже. Они слышат. Посол говорит об охоте в Непале. Посол часто ездит охотиться в Непал, это его страсть. Анна-Мария всякий раз отказывается ехать с ним.

– Я больше не настаиваю… ты же знаешь ее, в прошлый раз она все-таки согласилась, но все равно любит только дельту.

Чарльз Россетт сталкивается нос к носу с вице-консулом, и тот говорит ему, смеясь:

– Иные женщины сводят с ума надеждой, вы не находите? – Он смотрит в сторону Анны-Марии Стреттер, которая, с бокалом шампанского в руке, рассеянно слушает кого-то. – Те, что живут, будто дремлют в водах доброты, не делающей различий… те, к кому сходятся волны всех страданий, женщины, ласковые ко всем.

Он пьян, думает Чарльз Россетт. Вице-консул смеется беззвучно, как всегда.

– Вы думаете… именно это?

– Что?

– Это… привлекает?

Вице-консул не отвечает. Уже забыл, что сказал? Он внимательно смотрит на Чарльза Россетта.

На Чарльза Россетта, который пытается рассмеяться, – не получается, и он отходит.

Чарльз Россетт снова пригласил Анну-Марию Стреттер на танец. А вице-консул теперь чего-то ждет. Протест против его присутствия здесь явно нарастает. Видно, что он это чувствует. Но никому и в голову не пришло, что он ждет случая пригласить на танец Анну-Марию Стреттер. И вокруг шепчутся: чего он ждет, почему не уходит?

Танцуют всего человек десять. Жара и вправду отбивает охоту. Жена испанского консула подходит к вице-консулу, который стоит один, заговаривает с ним. Он едва отвечает ей. Она отходит.

Застыв у двери, он ждет, это видно, очень ждет, никто не понимает, чего.

Шанс ему дает Чарльз Россетт. Он останавливается у двери, когда кончается танец, и в ожидании следующего заговаривает с ним. Так и Анна-Мария Стреттер оказывается перед вице-консулом, он кланяется ей. И вот они идут в круг танцующих, она и этот человек из Лахора.

Идут, и вся белая Индия смотрит на них.

Все ждут. Они молчат.

Ждут. Они по-прежнему молчат. На них смотрят уже меньше.

Она немного вспотела, испарину освежает теплый ветерок, который гоняют вентиляторы под потолком, без них белому в Калькутте не жить. Вокруг шепчутся: смотрите, какое бесстыдство. Шепчутся: мало того, что она танцует с вице-консулом из Лахора, она еще и разговаривает с ним. Шепчутся: последним прибыл в Калькутту не вице-консул из Лахора, нет, а тот высокий молодой блондин со светлыми печальными глазами, Чарльз Россетт, видите, вон он, у буфета, смотрит, как они танцуют, он уже много танцевал с ней сегодня, он, могу поклясться, что это он следующим отправится за всеми остальными на виллу в дельте. Посмотрите на него, он как будто чего-то боится… нет… он не смотрит на них больше, ничего в этом нет такого, ничего, и ничего не произойдет, ровным счетом ничего.