Текст книги "Проникновение"

Картина четвёртая: «Цветы забвения»
(натюрморт)

Эпизод 1. Пепел

Темноту разрезали полосы света. Умереть во сне и… проснуться. Не понимать, где ты и кто. Вглядываться в потолок с паутиной острых изогнутых трещин, как в разбитое зеркало. Потолочная известь – белый лист с испарившимися чернилами. Такое зеркало не отражает лица, ни моё, ни чьё бы то ни было.

Незнакомая комната качается из стороны в сторону. Вырвать из вен иглы капельницы, шатаясь, как на палубе в шторм, подойти к окну. За окнами февраль стрижёт бумагу – белые-белые хлопья снега, маленькие истребители. А я помню дождь. Где я была всё это время? Метель. Кружит-кружит до тошноты, и снова темнота. Нет, не сон, обморок.

Больничная палата похожа на старый корабль, дрейфующий без управления меж водянисто-зелёных стен. Ухает, воет, скрипит всеми мачтами и вот-вот налетит на айсберг. Мою команду давно смыло в море, и я одна на борту.

– Вы в нейрохирургическом отделении, – сказала медсестра, помогая подняться с пола и добраться до койки.

– Что со мной произошло?

– Андрей Николаевич, ваш лечащий врач, всё объяснит.

Врач сказал, что уже конец апреля. Весна в этом году медлительная, ленивая, метёт за окнами, как в феврале.

Мой корабль, оказывается, на всех парусах мчится в лето. Сколько же я спала?

– Вам повезло, Кира, – сообщил он, – недолго спали, не прошло и года. Некоторые спят всю жизнь, просыпаются молодыми, стареют за несколько дней или месяцев и – в гроб. Не жизнь, а репетиция смерти. Летаргия – малоизученная болезнь, до сих пор никто не умеет её лечить, ждут, когда пациенты очнутся сами, искусственно поддерживая жизненные процессы.

– Летаргия? Но почему это случилось со мной?

– Причин множество. Переутомление, нарушение режима сна. Или вы, к примеру, болели ангиной?

– А кто не болел?

– Одна из гипотез – стрептококковая инфекция мутирует и поражает мозг.

– Тогда любой может заснуть и не проснуться.

– Может. Но к счастью, летаргия – редкое заболевание, за последние годы всего тридцать зарегистрированных случаев в мире. Я считаю, все болезни от нервов. Вы пережили что-то серьёзное, травму, стресс?

Колотый лёд. Повседневные ранки не затягивались. Не заметила порезов и истекла кровью, не залатала пробоин, и корабль потянуло ко дну.

– Я была несчастна. Хотела уйти.

– Мысли о суициде?

– Нет! Это убило бы моих родителей. Я люблю их. Нельзя покидать тех, кто тобой живёт.

– Родители навещают вас через день. Ваша мама рассказывала, как нашла вас. Не отвечали на телефонные звонки. Дверь пришлось взломать. Квартира выглядела нежилой: пустой холодильник, чашки с плесенью на дне. Кошка, озверевшая от голода. Вы много дней не выходили из дома. Прилегли отдохнуть на часок, а провалились в летаргический сон. Они вызвали «скорую», и вас привезли в нашу больницу. Сначала решили – кома, но все жизненно-важные показатели были стабильны, мозг активен, и вас из реанимационного перевели ко мне, в нейрохирургию. Вы у меня первая с летаргией, – улыбнулся он.

– Можно позвонить родителям?

– Конечно. Телефон – по коридору напротив. Нина или Ариадна помогут дойти. Самой вам вставать и ходить пока нельзя. Долго лежали без движения и сильно ослабли.

– Ариадна?

– Ариадна Петровна. Медсестра. Вы её видели.

Ариадна – та, что тащила меня от окна до кровати. С лицом дебелой красавицы. Румяные щёки с россыпью веснушек. Кокошника ей не хватало для полного образа из русской сказки. О чём думали родители, давая ребёнку имя? Наверно, как сороки на всё блестящее: слово понравилось. Ариадна кормила меня через трубки. Капельница – её золотая нить и моя связь с жизнью.

– Кто-нибудь ещё меня навещал?

– Редактор вашего киножурнала. Звонил на мобильный, и родители сообщили, где вы. Смешной такой дядька, принёс ананас. Мы его съели на дежурстве. Вам и сейчас ничего, кроме супов-кашек, есть нельзя. Нагрузку на желудок нужно увеличивать постепенно. Просил передать, что больничный лист внештатникам не оплачивается, но должность за вами сохранится.

– А друзья? Ко мне приходили друзья? У них странные имена, запоминаются. Ульвиг, Аморген, Маугли…

– Кто-кто?

И тут меня будто ошпарило.

– Они мне снились…

– Очевидно, да. Но не волнуйтесь! Летаргия не психоз. Психически вы, скорее всего, здоровы. Просто путаете сон с явью. Со временем всё встанет на свои места.

Недели через три, когда разрешили разгуливать по коридору и ходить в туалет одной, а не под ручку с Ариадной, заглянула к Андрею Николаевичу в кабинет. От натюрморта на его столе зазнобило: ветка белых лилий в графине, семь бутонов – три распустившихся, четыре увядших, половинки граната на блюдце. Переминалась с ноги на ногу на пороге и зябла от накатившего ужаса. Доктор ложечкой ел налитые бордовым сиянием зёрна. Поднял глаза и вздрогнул от неожиданности.

– Кира, с вами всё в порядке? Смотрите как на привидение.

– Эти цветы… лилии… цветы забвения…

– Подарок пациента, он в понедельник выписался.

– Как его звали? Нет, лучше не говорите, иначе всё рухнет.

– Не понимаю.

– В имени заключена судьба.

– Кира, присядьте, пожалуйста. И давайте начистоту. Вы плохо идёте на поправку. Ариадна Петровна сказала, недавно опять упали в обморок, температура скачет, то в жар бросает, то в холод. Я не смогу вас выписать до тех пор, пока не окрепните. Вы сами себе мешаете выздоравливать. Что вас мучает?

– Мир моих снов. Он был настоящим! Но там словно отсутствовало время, никак не могу вспомнить, какие события происходили до, а какие после, – история распадается на эпизоды из разных кинофильмов, которые показывают на экране одновременно. Во снах встретила близких людей, и они любили меня. Не могу смириться с тем, что их нет, что они плод моего подсознания, что все они умерли.

– Успокойтесь, не надо плакать. Эти люди будут жить внутри вас, в сердце и памяти. Они – это вы сами.

– Во сне была каждым из них поочерёдно, видела их глазами, дышала их лёгкими, знала все их секреты. Но почему? И откуда вы это знаете?

– Старая истина. Любой человек, живое существо и даже неживые предметы и события – всё, что нам снится, является нашей проекцией. Сон отражает нас, как зеркало.

– А в зеркальной комнате со множеством углов я делюсь на бесконечное число отражений? Расслаиваюсь и становлюсь сразу всеми?

– Да у вас синдром Демиурга! – расхохотался доктор. – Нет, вы не Бог, вам не создать вечно расширяющуюся Вселенную. Ваш мир конечен, и он не рождается в вакууме только фантазией. Вы, судя по всему, очень начитанный, образованный человек. Книги, фильмы, картины, учителя-наставники, встречные и знакомые наполняют вас, как сосуд. Кажется, сны – созданная вами реальность, но черпаете из того, чем успели наполниться. Ваш мир – воспроизведение существующих миров с незначительными отклонениями. Поэтому почти невозможно отделить свои воспоминания от «чужих» – приобретённых. Трудно разобрать коллаж на фотографии. Но сон вдохновляется жизнью. А вдруг вы проснулись, потому что вычерпали жизненный опыт до донышка, и снам больше не из чего стало рождаться? Думайте о жизни, а не о снах, научитесь любить её, ценить то, что дано.

– Я ей не верю. Во сне понимала, где я, с кем и что будет дальше. А здесь… всё так ненадёжно. Люди в окровавленных повязках ходят по коридору. За что страдают? И почему именно они? По какой-то глупой случайности попадают в аварии, потом в больницы. Умирают нелепо. Знаете, доктор, жизнь мне тоже видится сном, и нужно проснуться.

– Тогда дам вам совет: попробуйте записывать сны. Записи помогут лучше понять себя.

* * *

«Letharga, – набираю на клавиатуре, – в переводе с древнегреческого состоит из слов lethe – „забвение“ и arg a – „бездействие“. Цветы жизни нужно срывать без страха. Меня же они заворожили и обездвижили, стояла и смотрела, пока не превратились в цветы забвения. Позабыла тропинку, что привела меня в сад, и не смогла вернуться домой».

Утром навещал папа. Принёс ноутбук и гранатовый сок. Буду пить кровь богов из гранёного стакана и возрождаться. Привыкать просыпаться внезапно, будто кто-то выдёргивает за ниточку, не пускает в сон внутри сна. Ночью папа мне снился. Принёс письменный стол из красного дерева с бесчисленным количеством ящичков. Я начала их все открывать. Из нутра стола на пол хлынула кровь. Тёмная, венозная. «Зажимы! – кричал доктор, – дайте поставлю зажимы!». «Боже, сколько крови, мы все захлебнёмся!». Кровавое море в палате. Кто-то из нас распахнул дверь, и море пролилось в коридор, а в палате стало тепло и сухо. Провела рукой по ребру одного из ящичков, на пальцах кровь заалела – чистая, артериальная. Разгадывала сон и вспомнила ещё до болезни прочитанный «Ящик для письменных принадлежностей» Павича. В романе есть такая строка: «Сны не стареют. Они вечны. Они единственная вечная часть человечества». Кровь – живая вода. Писатель умер, а строки продолжают жить. Может, будут жить вечно, а может, состарятся и умрут в голове последнего читателя.

Древние греки верили, что сны к ним приходят, как мысли, спускаются пророками с небес на золочёных колесницах, а египтяне во сне летали в межзвёздный мир. Их сны существовали независимо от воли людей. Их миф бессмертен. А мои современники верят психологам, выкачивающим тёмные воды из колодцев подсознания. У них ко всем тайнам найдётся ключ. Снится, что бродишь по щиколотку в холодной воде? Ерунда! Одеяло сползло, и ноги замёрзли. Реальность проникает в сон, а не наоборот. Они говорят: «Всё есть воспроизведение. Игры разума. Невозможно отделить воспоминания от фантазий о них, реальность от снов, истину от правдивого вымысла. Твой мозг ограничен тем, что читаешь, воспринимаешь, видишь вокруг. Твой мир – переплетение чужих мыслей, а сны питаются ими».

Зачем мне посторонний мир? Снились те, на кого мечтала быть похожей. Любить, как Маугли, и приручать песок. Как Аморген воскрешать время: слово поэта – магический символ. Ульвиг ставил на карту и душу, и жизнь, а я и в игорный зал не прошла «face control». Доктор сказал, вы все – это я. Нашу великолепную четвёрку придумала я. Или? «Мы созданы из вещества того же, что наши сны»[114]114
  «Буря». Шекспир.


[Закрыть]. Вы меня сделали тем, кто я есть, собрали из себя, как мозаику?

Во снах был образ-ответ: круг из факелов, в центр круга по очереди выходили разные личности. Тот, кто в свете, отражался в тех, кто в тени, и управлял ими. Camera degli specchi Леонардо да Винчи. Знаменитая зеркальная комната: зайди внутрь и увидишь себя в бесчисленных отражениях. Наша жизнь – эта комната. Люди неспособны друг друга понять, множат отражения, проецируют свои мысли и чувства на окружающих, объясняют и оправдывают их поступки. Тотальное одиночество: всякий живёт внутри комнаты, носит её с собой повсюду и сколько бы ни старался поймать, запечатлеть, отразить жизнь объективно, как она есть, получает лишь собственное отражение в мире, как в зеркале. Ровно то, что способен понять и принять. Семь миллиардов жителей планеты Земля создают семь миллиардов миров.

Гераклит приписывал одиночество спящим: бодрствующие живут вместе, а во сне каждый уходит в свой мир, существующий для него одного. Но в моих снах люди встречались, взламывали одиночество. Мы ехали, летели, плыли, тонули, блуждали по лабиринтам мёртвого города, раскачивались на хлипком мосту-перекладине над морем, и мне не было страшно. Чувствовала себя в безопасности, как дома на кухне. Жизнь же была зубаста, скалилась, преследовала меня по пятам, а на проверку оказалась фальшивкой. Ткни пальцем в стену и вместо видимого мрамора ощутишь пластик, хуже того – штукатурка сыпется, обнажая ржавую пасть арматуры. Человек боится поверить, что мрамор – это пластик, что жизнь бессмысленна, а в тёмной комнате он один: нет ни монстров, ни ангелов-хранителей. Человек боится смотреть в темноту, боится смерти, боится не успеть исправить все гадости, что натворил в жизни, попросить прощения и сказать «люблю». Боится пустоты и зла. И не знает, что зло в нём самом давно проело дыру. Лучше не знать, жить внутри мифа, как в camera degli specchi.

Ариадна чуть что крестится и поминает Христа. Пациенты в холле больницы по вечерам сражаются за пульт от телевизора: экран – их божество, провозглашающее новые заповеди в ток-шоу. Бизнесмены, менеджеры корпораций, где когда-то работала, истово верили, что «бабло побеждает зло». Футбольные болельщики крушат улицы и целые города, если проигрывает любимая команда: для них это Конец Света. Сталкеры почитают священные «аномальные зоны» и «места силы» московской подземки. Бомжи не видят границ и исповедуют свободу передвижения. Учёные ищут Бозон Хиггса – частицу Бога. Потомки Шарикова – дворянские корни. Верующие из разных стран поклоняются богам с разными именами и лицами, заявляя, что Бог един. Тогда кто из них создал Землю, Вселенную? И как он выглядит? Как многоликий Янус? Никто не задумывается над ответами. Потому что нет ничего правдивей мифа. Миф – лекарство от реальности, готовой разорвать нас на мелкие кусочки; миф – стекло, защищающее от холода и ветра. Вера в миф – бесконечное завтра, возможность просыпаться не в одиночестве, найти смысл в жизни, заглушить страх смерти. Жизнь – миф, сон – её отражение. Зеркальная камера заперта.

Но Вселенная состоит из двух типов материи: видимой и тёмной. Всегда хотелось спросить: Что было ДО Большого взрыва? Ничто не взрывается в пустоте, выдоху предшествует вдох. Кто сказал, что за зеркалом ничего нет? Что если греки и египтяне правы, и я побывала по ту сторону? А сны – не доказанное пока наукой, неизвестное измерение? Кто мне поверит, если расскажу об этом?

Вот и ангел в моих снах тянется к ножу. Избавляется от неземных крыльев. Хочет жить человеком, прочно стоять на ногах и никогда не оглядываться. Общаться с людьми, а не наблюдать за ними со стороны. Я же темна, тяжела, неподвижна. Поглощаю весь свет, как чёрная дыра. Никто во мне не отражается. Никому не нужна. Должна бы жалеть, что десять месяцев жизни пропало. Но мне не жаль жизни: обыденность обтекает тело и бежит прочь, блёклые дни размываются в мыслях, как одинаковые зонты прохожих в дождливый день. А сны реальнее, ярче, врезаются в память осколками зеркала. Восстановить бы его, собрать, как мозаику, и увидеть своё отражение целиком – от пальцев ног до макушки, а мир за плечами без искажений! Во снах теплее, чем в жизни. Я устала от небытия и создала мир и себя в четырёх лицах, чтобы уж точно быть.

* * *

– Я как будто везде лишняя, – сказала Андрею Николаевичу при встрече.

Стояли в конце коридора у окна, смотрели на дождь. Фонари во дворе больницы горели через один, полосы света напоминали мостки над ямами теней.

– Понимаю, – кивнул он. – Вас много, лишних людей. Знаете, в чём ваша беда? В вас всего слишком. Слишком чувствительны, слишком умны, слишком сложны. А жизнь проста и груба, люди глупы или, как говорит моя дочь, «не догоняют». Вы не вписываетесь. Не от мира сего. Словно шестерёнка, выточенная вручную мастером – тонкая, замысловатая, с зазубринами – для изысканных часиков королевы, а её взяли и засунули в дешёвый пластмассовый будильник. Зазубрины не совпадают, вам не за что зацепиться. И вас либо гнут, либо ломают, либо смеются над вами.

– Да, и обезболивающего никто не назначит. Впрочем, в детстве я тоже ломала игрушки-конструкторы. Мечтала собрать что-то прекрасное, отличное от того, что было нарисовано на коробке.

– А чем хуже то, что нарисовано? Зачем вам стремление к абсолюту? В мире нет и не может быть гармонии. Гармония – шар. Знаете, кто бредит шарами? Умалишённые, шизофреники и умирающие. Замкнутый круг, символ целостности и отсутствия желаний. Остановка. Жизни же как раз движение придаёт равновесие. В ней должны быть острые углы и асимметрия. Любой психолог вам скажет: жизнь прекрасна, но несправедлива – всем не угодить. Когда обе части фразы уживутся вместе, почувствуете себя счастливой. Будете с благодарностью принимать то, что дают.

– Мне ничего не давали, только били и гнали.

– Вы сами обрекаете себя на изгнание, Кира. Мир, конечно, не ваши родители, но он по-своему любит и заботится о вас. А вы постоянно ждёте удара и навлекаете на себя неприятности. Поведение жертвы. Попробуйте подать руку первой – смело и открытой ладонью. И вам её пожмут.

– Вы, Андрей Николаевич, пожмёте, а другие начнут выкручивать или вообще откусят.

– Ищите тех, кто похож на вас. Свою стаю. Там вас примут такой, как есть, не сгибая и не выкручивая. А лучше влюбитесь.

Мне стало горько и смешно. Где ты, Ульвиг? Волки наследили в сети. 1627 ссылок во сне, а сколько наяву? Если мы никогда не встретимся, то ничто не имеет смысла.

Во дворе в свете фонаря мелькнули две фигуры и тут же нырнули в тень. Вспомнилось, как Ариадна восхищалась женой доктора, мол, такая красавица и так много лет они уже вместе. Позже столкнулась с ними на лестнице. Вылитая Грация с картины Рубенса – слева, с локонами цвета спелой пшеницы и мягкими чертами лица[115]115
  «Три Грации». Питер Пауль Рубенс. 1639 г. Музей Прадо, Мадрид.


[Закрыть]. Доктор бережно поддерживал её под локоть, хотя это она его – щуплого, ниже чуть ли не на голову – могла бы носить на руках. Представила, как придут домой, будут ужинать втроём с дочерью и смотреть телевизор. Тихое семейное счастье.

– Вам тяжело сейчас, – прервал молчание доктор, – в молодости любовь тоже стремится к совершенству. Белоснежному цветку идеальной формы. Но с возрастом ко всему начинаешь относиться иначе.

– Как?

– Лет до тридцати пяти живёшь ожиданием чего-то сверхъестественного, планами и мечтами, а после учишься получать удовольствие от того, что имеешь. Я тоже в молодости гонялся за миражами. А она ждала. И дождалась. И теперь всем пациентам и друзьям повторяю: счастье – когда тебя любят и ждут. Это правда. Помню, в детстве измучил бабушку вопросом: Ты дедушку любишь? Они пятьдесят лет прожили вместе. Не знаю, отвечала она. Люблю ли свою руку? Спроси лучше, смогу ли её отпилить.

Фигуры во дворе снова вышли из тени. Любовь и есть гарантия существования, подумалось мне. Несёшь ответственность за любимого человека, он заботится о тебе, отражаетесь друг в друге, камера больше не одиночная, делится на двоих. Любимый человек – как доказательство, что жива.

– Ох, что-то я разоткровенничался тут с вами! – спохватился Андрей Николаевич. – Видимо, дождь располагает. А мне пора на обход. Спокойной ночи, Кира!

Ночью снился покинутый всеми город, где художники выставляли пустые холсты и манекены. Выставочным залом служили улицы и площади. Ветер нёс песок, и вскоре и галерея под открытым небом, и дома по крышу были погребены им. Песок проникал повсюду, забивал горло и нос, дышалось с трудом. Повязала на лицо ковбойский платок и отправилась за лопатой или метлой – расчистить улицы. Ветер срывал афиши со стен. Подняла одну из них. Книг в городе давно нет – сожжены в каминах, обменяны на еду. Афиша – последние письменные слова. Точнее, имена. Из имён родились люди. Он и Она. Дальше не читала, иначе появился бы змей с гнилым яблоком. Зачем он нужен в и без того разорённом Раю? Шла за ними, не отрывая взгляда от переплётенных рук. Они собирали воду в чашу из водостоков. Искали еду и место для ночлега в заброшенных домах. Ночью занимались любовью – учились доверять друг другу. На рассвете подкрепились и взяли с собой еду и питьё. Путь долог. Через пустыню в жилой город, искать своих. Ветер проводил их до окраины. Я не осмелилась. Моя боль была белой, как лилии, как альпийский снег.

…Песок или снег, или пепел?

* * *

Весь следующий вечер ждала у окна появления фигур под фонарями. Не дождалась и спустилась во двор. А вдруг их и не было? Жаль, не спросила доктора сразу, видел ли он.

Погас ещё один фонарь в конце аллеи. Даже в образцовой больнице чинить фонари не торопятся. Посидела на скамейке в тени, выкурила три сигареты. Никто не пришёл.

– Шастаете тут после отбоя, – проворчал охранник, впуская меня.

Часы на стене в холле больницы показывали десять пятнадцать. Телевизор молчал. Все, наверное, спят по палатам.

Поднялась по лестнице и хотела пробежать незаметно по коридору к себе, как меня кто-то окликнул громким шёпотом:

– Эй! Псс-с! Девушка!

Обернулась, коридор позади – пустой. Впереди – тележка с больничными «утками», приготовленными к утренней смене. Спряталась за тележкой. Если кто-то окликнул с лестницы, то, высунувшись снова в коридор, потеряет меня из виду, поймёт, что не хочу с ним разговаривать, и уйдёт. Секунды капали, от тележки нестерпимо воняло. В тишине раздался сдавленный смешок. Потом из тёмного проёма двери слева в коридор выступил громила, молча махнул рукой, зазывая в палату.

– Иди сюда, к нам, – прозвучало из темноты за его спиной.

Парень был альбиносом, а в безжалостном свете больничных ламп кожа отливала синевой. Жутковатое зрелище. Помялась немного, но решила войти.

Ночное окно палаты отражало коридор, как идеальное зеркало. Глупо же я выглядела за тележкой! Улыбнитесь, вас снимает скрытая камера!

– У тебя есть сигареты? – спросил другой парень, с его койки происходящее на оконном стекле можно было смотреть как телевизор.

– Да, есть полпачки.

– Ух, «Camel»! Да ты – молодец! Давай сюда. Мы покурить собрались, а сигареты кончились.

– Здесь?! Здесь же нельзя курить.

– А где? Я прикован к чёртовой койке!

Он лежал без движения. В гипсовом корсете и жёстком ошейнике двигались чуть-чуть голова и руки ниже локтей. Я достала сигарету из пачки, прикурила, поднесла к его рту. Секунду мы смотрели друг другу в глаза. У него были угольно-чёрные глаза, без радужки, но где-то внутри мелькнул пленительный огонёк. На такой свет в ночи слетаются бабочки и спешат путники. Или мне это почудилось, а в глазах отражался огонёк сигареты.

– Может, всё-таки включим свет? Не люблю сидеть в полумраке, – спросила их.

– Ариадна прискачет. Ладно, включи, но постой тогда у двери. Услышишь шаги – махнёшь, мы затушим. Бо, открой окно.

Альбинос щёлкнул выключателем и прошествовал к окну. Бритый затылок зигзагами пересекал бугристый фиолетово-красный шрам со свежими кровившими дырками от недавно вынутых нитей. Я невольно поморщилась. На своё тело тоже после пробуждения не могла смотреть без дрожи – пролежни. Но мои рубцы залечил детский крем. Мама принесла: «Мы тебя в колыбели им мазали, и сейчас поможет». А после того, как полголовы перекроено, никогда не станешь прежним.

– Это великий Бо, – сказал парень в койке, – после травмы начал заикаться и потому всё время молчит.

– С-ссс-тесь-нння-я-юсь, – промычал Бо, подходя к нам.

Подала руку – открытой ладонью, как учил доктор.

– Кира.

– А я – Ге. Раньше мы были богемой. Борька, я и Макс. Бо-Ге-Ма. Круто, да? Я придумал. Но Макса уже выписали, нервы предплечья сшили и выгнали домой. Приходит на обследования и разработку руки. Доктор считает, повезло ему, быстро восстанавливается, а нам без него скучно. Да, Бо?

Борис кивнул.

– А Ге от какого имени? – спросила я.

– Предки записали Гелием. Ну что за имя? Лучше уж буду, как Че Гевара. Тот был Че, а я – Ге.

– Гелий – красивое имя. Неземной элемент, образовавшийся в первые мгновения после Большого взрыва. А сейчас рождается в недрах звёзд.

– Мы все – звёздная пыль, а паспорт только мне изуродовали.

– А ещё есть бог Солнца Гелиос, – не унималась я.

– Если хочешь, можешь звать меня Гелиосом, но сигареты оставь нам, – улыбнулся он. – Себе купишь в ларьке у метро, за парком. Эх, завидую я тебе! Можно выйти и прогуляться по парку!

– Пока нельзя. Дальше двора не пускают. А сигаретами угощает отец втайне от мамы. Он – заядлый курильщик. Так что берите себе, мне не жалко.

– Спасибо! Мы Ариадну гоняем за сигаретами. Приносит втридорога. У родственничков не допросишься. Куда тебе курить, говорят, принимай грязевые ванны.

– Грязевые ванны? Зачем?

– К земле привыкать. Не обращай внимания, шутки у меня дурацкие, – помрачнел Гелий и глубоко затянулся напоследок.

Взяла у него окурок и выкинула в окно. Бо тоже докурил и достал альбом и фломастеры из тумбочки.

– О! Сейчас нарисует твой портрет в благодарность за сигареты.

– Не надо! Я не накрашена, плохо выгляжу.

Бо улыбнулся и написал на листе: «Зачем брюнеткам краситься? У меня ни глаз, ни бровей, а ты и так яркая». Перевернул его и принялся за дело.

– Бо – художник, – восхищался Гелий. – Или отвечает на вопросы одним словом: «да», «нет», «сок», «чай», «плохо», «надо», «дай». Или рисует в альбоме, когда долго объяснять. Книгу Жизни рисует! Все дни – в картинках.

Понравилась идея Книги Жизни: картинки не забываются, их можно хранить, пересматривать, носить с собой. Мне бы так рисовать сны! Но не умею. Мои сны выветриваются с каждым прожитым днём, чернила исчезают с листа. Они – бунт сумасшедшей, заранее проигранная война, тщетная попытка сохранить себя настоящую. Доктор сказал, если мир жесток и не принимает, значит, ты недостаточно себя любишь, а зло и ненависть – твои отражения. Но в зеркальной камере все зеркала – кривые: изуродовали меня и смеются. И лишь сон возвращает, позволяет увидеть без искажений. Во сне Альберт учил меня рисовать с завязанными глазами: «Нужно впитать красоту и рисовать не то, что видишь, а то, что чувствуешь». Лунная дорожка, погоня за удаляющимся горизонтом, одинокий мост через время – ложится на воду и тонет. Блики фонарей в лужах – маленькие ранки на сердце, неповторимые, но одна поверх другой, не поймать мгновения, как не удержать сны в кулаке. «Признайтесь сами себе, умерли бы Вы, если бы Вам нельзя было писать»[116]116
  Райнер Мария Рильке. «Письма к молодому поэту», Париж, 17 февраля 1903 года.


[Закрыть], – ответил Рильке в письме молодому поэту. Ждала сны, как поэты Музу: в них я жила, а здесь существую. Если сны уйдут навсегда, я исчезну.

Борис выводил на листе последние изящные штрихи. Умрёт ли он, если не сможет рисовать? Нет, точно нет. Но превратится в глухонемого, пока не найдёт новый способ выражать мысли и чувства. Для него рисование – связь с миром, разговор с людьми, мост через непонимание.

– Г-г-г-отово, – сказал он.

Получилось нечто среднее между аниме и карикатурой, но на удивление похоже. На моей светлой рубашке – Бо не закрасил её на портрете – проступило слово с надписи на обратной стороне листа: «яркая». Как звезда.

Я несу свет.

* * *

Настали дни под знаком «бесконечность». Палата № 8 была адом, но вечерами тянуло туда, как обычно тянет домой. Ужасало не то, что Гелий рассказывал о себе, а Борис рисовал, а их отношение к произошедшему – как к само собой разумеющемуся, око за око, зуб за зуб, ударом на удар. Я и предположить не могла, насколько мир жесток к людям.

Бо попал в больницу случайно. Шёл поздно вечером по переулку, сзади без предисловий ударили по голове то ли кастетом, то ли куском железа, проломили череп. Украли кошелёк. «Я – огромный, никто на меня не нападал раньше, не ожидал, не успел увернуться, – писал на листке Бо. – А в кошельке всего сто рублей было, нечем поживиться». «Сто рублей не деньги, но если десять таких „старушек“, – ёрничал Гелий. „Зато смерть видел, как тебя сейчас“. Нарисовал старуху в плаще с капюшоном. И подписал: „Смерть – без косы. Вас всех обманывают, что она с косой. Отвернулась от меня и исчезла, а я очнулся в больнице. Никогда не чувствовал такого облегчения и счастья, как при встрече с ней“.

Смерть с косой – популярный миф, посмеяться бы над ним в голос, но кто же смеётся над чужой бедой? Мне смерть виделась чёрным облаком, неутомимо приближающимся против ветра: поглотило противоположный берег и покушается на наш. Закрывала глаза, зажигая перед внутренним взором ослепительно белое солнце. И чем мой миф лучше? Может, хоть в счастье все равны? Спросила о детстве: в детстве все счастливы, иначе не бывает. Бо нарисовал кипящий чайник и женщину в постели. Когда отец Бориса злился на мать, то вставал ночью, кипятил чайник и поливал кипятком ничего не подозревающего спящего человека. Она вскакивала с постели, прикрывала набухающие волдыри ладонями и плакала. Поняла бы, если кто-то кому-то в истерике плеснул бы из чашки в лицо, но так… терпеливо ждать три минуты, пока вскипит чайник. Садизм выродка. Есть слепые люди, есть глухие, а есть бесчувственные. Инвалидность души. Женщина начала страдать бессонницей, быстро постарела и умерла. В четырнадцать лет Бо сломал отцу в драке челюсть, а в шестнадцать поступил в техникум и переехал от родителей в общежитие. Никого из них больше не видел, но навещает могилу матери.

Гелий тоже никого не любил, кроме своей собаки. Нашёл подросшим щенком на помойке. Пёс жадно нюхал объедки и скулил. «Ладно бы выгнали собаку на улицу, – сокрушался Гелий, – так ему вдобавок морду перемотали скотчем, чтобы сдох от голода, лишили возможности выжить. Надеюсь, этих ублюдков в старости точно так же выставят на улицу собственные дети!». Щенок напомнил Луну с подпалёнными усами. Бедные, беззащитные животные!

Отец обошёлся с ними, как со щенком: попользовался, наигрался и ушёл в другую семью, завещав непогашенный кредит за квартиру. Мать Гелия работала и помогала мужу, оплачивая учёбу в университете. Окончив финансовый факультет, муж решил, что бизнесмену по статусу полагается и жена, и любовница. Любовницы превращались в унылых жён, а место их занимали молоденькие. Круговорот любви ограничивали те же финансы – на всех не заработаешь. Первую жену пришлось выкинуть за борт. Гелия и брата воспитывала одна, держа в строгости и послушании, как монахов или солдат. О высшем образовании не могло быть и речи, после армии устроился автомехаником. Несколько лет кропотливо собирал мотоцикл из списанных деталей, обкатывал, гоняя по загородным трассам. Летом поехал бы на Селигер, если бы в него на перекрёстке не врезался BMW. Водитель хотел проскочить на красный свет и не заметил мотоциклиста!

– Водитель скрылся, так и не нашли, да и не искали: на дорогах всегда и во всём виноваты байкеры, – сказал Гелий.

Чёрные глаза Бога Солнца то и дело вспыхивали ненавистью. К сбившему его водителю: «Поправлюсь, вскочу в седло и буду прочёсывать город. Найду – урою. Уложу на асфальт лицом вниз и отмолочу коваными ботинками по спине, чтоб ему потом болты вкручивали в позвоночник!». К нашей больнице: «Сколько ждать операции? Неужели так трудно найти имплантат?». К Андрею Николаевичу за неоптимистичную осторожность в прогнозах. К матери и брату-спортсмену за отказ приносить сигареты. К весне и алым закатам за окнами. Чувствовала, сдают нервы, но нечем было ему помочь, разве что откинуть со лба слипшиеся пряди волос. Байкеру, привыкшему к сверхскоростям, красавцу и любимцу женщин, мужчине, рассчитывавшему всю жизнь только на себя, грозило инвалидное кресло. Операцию откладывали, мечты о байкерской кругостветке и закатах на озере Селигер дряхлели и рушились, как нежилые дома. А окно палаты как назло выходило на запад. Стояли ясные дни, и солнце не жалело огненных красок.