Текст книги "Колдовская душа"

– Ты предлагаешь рассказать Анатали о прошлом Эммы всё, без утайки? Что ж, зятек, тогда ты сам это и сделаешь!

Только Жасент и Пьер поняли ее намек. Полтора года назад у Пьера с Эммой был тайный роман, о чем Альберта и Шамплен даже не догадывались. Последовало молчание, тяжелое, гнетущее.

– Это еще что за новости? – всполошился Шамплен, хотя правда не могла ему привидеться и в страшном сне. – У меня и без того голова трещит!

– Ничего особенного, папа, не волнуйся, – сказала Жасент, бледнея.

Для нее это было одновременно потрясение и повод возмутиться. Отпустив эту двусмысленную колкость, ее сестра зашла слишком далеко. И это несмотря на то, что еще прошлым летом Сидони заверила ее, что подобного никогда не случится. «Словно нож в спину! – думала Жасент. – А ведь она сама говорила, что и я имею право быть счастливой! Нашим родителям совсем необязательно знать, что было между Пьером и Эммой. Но Сидони не умеет сдерживаться!»

Никто не спешил нарушать молчание. Потрескивал огонь в печи, в мастерской лепетала Анатали, Альберта что-то ей отвечала. Янтарного оттенка чай остывал в чашках, но никто не осмеливался пошевелиться.

– Странные у вас лица, – заметил Шамплен, переводя взгляд с дочерей на зятя. – Или я чего-то не знаю? Лучше уж молчите! Хватит с меня огорчений – сначала наводнение, потом всё это… А мне надо беречь силы: скоро начнутся слушания в суде, и вместе с другими фермерами я буду добиваться страховых выплат. Нелегкое это будет дело… Поэтому надо, чтобы все были заодно – и в регионе, и в моем доме.

Сердце учащенно и глухо застучало у Жасент в груди. После смерти Эммы у нее временами случались такие «сердцебиения», как называла их Матильда. Знахарка посоветовала подруге обратиться к доктору, но работа и супружеская жизнь приносили молодой женщине столько радости, что приступы стали случаться реже. И вот тревога, острое разочарование – и ее снова охватила паника.

– Что-то мне нехорошо, – прошептала Жасент.

Сидони, сообразив, что нарушила своего рода негласное соглашение, устыдилась и, смущенная, попыталась исправить ситуацию:

– Папа, это моя вина. Я рассердилась и наговорила глупостей. Мне хотелось уколоть Пьера.

– И из-за твоей язвительности сестре стало плохо? Хотя постой-ка… Может быть, Жасент…

Шамплен постеснялся озвучить свою догадку. Его старшая дочь недавно вышла замуж и могла быть в положении. Пьер не стал его разуверять.

– Все может быть, мой дорогой тесть! Жасент, присядь в кресло, там тебе будет удобнее. А когда полегчает, пойдем домой.

– Налить тебе джина? – предложила Сидони, которая дорого бы дала за то, чтобы этого разговора вообще никогда не было.

Временами, анализируя извилистые повороты своего характера, она приходила к выводу, что так же склонна к сумасбродству и резким перепадам настроения, как и ее брат-близнец. Разлука меняет многое, и Сидони находила для Лорика все больше оправданий, объясняя его странные поступки своеобразным наследственным изъяном, который передался и ей.

– Ты ждешь ребенка, Жасент? – все-таки задал вопрос Шамплен.

– Может быть, – выдохнула та. – Но это еще не точно.

Ей пришлось солгать, чтобы сменить тему разговора и заставить отца забыть об инциденте. Взволнованный Пьер погладил жену по щеке. Он улыбался, но мыслями был далеко. «Если бы только это было правдой! Если бы мы могли сообщить всем счастливую новость!»

Должно быть, вид любящей молодой четы удовлетворил сурового фермера. Он налил себе крепленого вина, производимого в местечке Сен-Жорж, и стал медленно его пить.

– Если это правда, дочка, ты должна себя поберечь. Никаких больше поездок по региону и игр в медсестру!

– Папа, это не игра, это моя профессия.

Шамплен пожал плечами. Ограничившись сказанным, он встал из-за стола и энергичным шагом покинул комнату. Молодые люди услышали, как хлопнула входная дверь. Сидони тут же повинилась:

– Прости, Жасент, я сказала не подумав! Уверяю тебя, я не хотела навлечь на вас неприятности. Просто у меня вырвалось… Пожалуйста, извините! Пьер, не смотри на меня так! Я знаю, что поступила дурно.

– Еще немного – и я во всем признался бы вашему отцу, – пробормотал тот. – И, честно говоря, мне стало бы легче. Хорошо, если этим дело и кончится.

– Я перестану приходить на ферму, если ты не в состоянии сдерживаться, Сидо, – сердито проговорила Жасент. – Для меня это тоже будет наказанием, ведь я реже буду видеть Анатали.

– Клянусь вам, этого больше не повторится! – с рыданиями в голосе воскликнула ее сестра.

Больше Сидони сказать не успела – в комнату вошел нахмуренный Шамплен. В куртке и черной шапке он казался еще более массивным, более грозным.

– Так значит, совесть у вас все-таки нечиста! – прикрикнул он на детей. – Моя хитрость сработала. Я подумал, вы заговорите по-другому, если будете думать, что я на улице. Что вы от меня скрываете?

И он двинулся прямиком к ним. Жасент застыла в кресле, Пьер – стоя у нее за спиной, Сидони – возле печки.

– Папа, не кричи так громко, потревожишь маму, – попросила младшая дочь, в лице которой не было ни кровинки.

Отец поморщился, и угрожающее выражение лица сменилось озабоченным. Как все люди, руководствующиеся скорее инстинктами, нежели разумом, он догадывался, что речь идет о чем-то серьезном, что может разрушить вновь обретенную гармонию. Но было поздно: в комнату вошла встревоженная Альберта.

– Святые небеса, что происходит? – спросила она. – Анатали заснула, и я тоже уже начала дремать, когда услышала твой крик, Шамплен. Для начала – почему ты в куртке? Собрался на улицу?

– Да, жена. Надо сходить в овчарню, дать скотине сена.

– Я вам помогу, – сказал Пьер. – Там и продолжим наш спор. Простите, теща, что мы вас потревожили. Мы говорим о политике.

Альберта слабо улыбнулась, удовлетворившись этим объяснением. Испуганная больше прежнего, Жасент смотрела, как ее муж выходит в коридор за верхней одеждой. Она понурила голову, осознавая свое бессилие. Сомнений больше не было – начиналась новая эра размолвок и огорчений.

– Не волнуйся, дочка, мужчины часто повышают голос, – успокоила ее мать, ласково касаясь руки Жасент. – Худшее мы уже пережили. Пойду-ка я все-таки прилягу! Вот что значит слишком плотно пообедать – теперь мне даже двигаться тяжело…

* * *

Нескоро Пьеру суждено было забыть признание, сделанное им Шамплену Клутье в тот день. В овчарне было тепло и стоял крепкий запах овец, что неудивительно – зимой животных днем и ночью держали взаперти. Уже сам вид тестя не располагал к откровениям: он стоял, опершись о деревянную загородку, и мрачно смотрел на зятя. Вопросов не задавал, но уже одного этого взгляда можно было испугаться.

– Речь пойдет об Эмме, – начал Пьер. – Мы с Жасент и Сидони решили сохранить в секрете очень важную и неприятную во всех смыслах подробность. Лорик тоже об этом не знает…

– Голгофа! Что еще на мою голову? Господь свидетель, если вы знаете, кто отец Анатали, лучше молчите, все трое! Я могу удавить этого мерзавца!

Голос Шамплена осип, стал прерывистым от ярости, а сказанное скорее пугало, чем побуждало к продолжению разговора.

– Нет, дело не в этом. Я заранее взываю к вашему милосердию и прошу: попытайтесь меня понять! Я решил, что будет лучше все вам рассказать. Это очень тяготит мою совесть – то, что я вас предал, вас и вашу супругу.

Суровый Шамплен вздрогнул от ужаса. Его жизнь вошла в мирную колею вопреки «трагедии на озере Сен-Жан», как окрестили ее журналисты, вопреки драме, осиротившей его семью. В общем и целом, он был счастлив, потому что после двадцати четырех лет холодности и горьких обид завоевал наконец сердце Альберты. Более того – в марте должно родиться дитя, плод их объятий, теперь уже чувственных и горячих. Дочки, как он сам любил повторять, «пристроены»: у Сидони жених – полицейский, а Жасент вышла замуж за вот этого красивого голубоглазого парня, которого он всегда уважал и думал, что хорошо его знает…

– Говори, я слушаю, – резко произнес Шамплен. – Но подумай еще раз, Пьер, стоит ли… Я и так настрадался…

– Я знаю.

– И сам заставлял страдать…

– Знаю. Покончим же с этим раз и навсегда! Дело было так… Когда Жасент отказалась выходить за меня замуж, я впал в отчаяние. Тогда я не понимал, насколько это для нее важно – выучиться и получить диплом. Все мои мечты рухнули. Я жил один в Ривербенде и по-прежнему откладывал деньги, потому что тратить их у меня не было охоты. Эмма получила место учительницы в Сен-Жероме. Мы иногда встречались на танцах, и она была… была веселой, очаровательной, все твердила, что Жасент зря меня оттолкнула. А потом Эмма притворилась, будто влюблена в меня, и даже написала об этом сестрам. Мне она, конечно, нравилась, как девочка, которую я когда-то во дворе вашей фермы дергал за косички. Но только она уже была не девочка, о нет! И мне показалось, что это настоящая любовь, я задумался о женитьбе, и мы, безумцы, забыв обо всем, поторопили события… Долго это не продлилось. В моем сердце по-прежнему была только Жасент, Эмма тоже мечтала о другом. Скорее всего, о докторе Мюррее.

Шамплен слушал, скрипя зубами и сжав кулаки. Блестящие глаза его были холодны, как черный лед.

– Когда Жасент узнала о смерти Эммы и прочитала ее прощальное письмо, первое, о чем она подумала – что это я во всем виноват, поэтому пришла ко мне. Я сумел убедить ее, что это не моя вина, ну, или моя, но только наполовину, потому что у нас с ее сестрой все-таки был роман, верно?… Но судьба часто решает за нас. Если бы не эта ужасная трагедия, я бы не помирился с единственной женщиной, которую когда-либо любил и буду любить всю свою жизнь!

Пока Пьер говорил, он не сводил глаз с пятнышка на полу, не решаясь встретиться взглядом с тестем. Наконец, замирая от волнения, он взглянул на Шамплена.

– Дрянное дело! – рявкнул тот. Его лицо помрачнело еще больше, и он ткнул в зятя пальцем. – От тебя я такого точно не ожидал. Думал, ты – порядочный парень, который уважает девушек, особенно моих дочерей. Ты меня разочаровал! Нет, даже хуже – ты вызываешь у меня отвращение. Если бы я знал, что ты спал с нашей Эммой, пользовался ею, как непотребной девкой, я бы не пустил тебя на порог! Одно я обещаю тебе твердо: здесь, в доме Клутье, ноги твоей больше не будет! Проваливай, Дебьен, возвращайся на улицу Лаберж, или я тебя покалечу! Табарнак![10]10
  Ругательство, широко употребляемое в квебекском французском.


[Закрыть] Не понимаю, что мешает мне прямо сейчас расквасить твой нос!

– Может, воспоминания о собственных грехах? – ответил Пьер в наивной надежде добиться от тестя хотя бы небольшого снисхождения.

Он признал свою ошибку и ожидал упреков за содеянное, но не таких же! Быть навсегда изгнанным из дома тестя и тещи за то, что в свое время поддался чарам Эммы – с этим Пьер согласиться не мог. По его разумению, Шамплен в прошлом совершил куда более серьезный проступок.

– Слушай меня, сосунок! Легко обвинять другого, чтобы оправдаться самому. Я любил тебя, как сына, ты заменил мне Лорика, этого глупца, отправившегося искать счастья на другом конце страны. Теперь ты для меня – никто, и единственное, чего я хочу – это плюнуть тебе в лицо, в твою лицемерную рожу! Сколько еще парней спали с моей дочкой, считая того, первого, отца Анатали? Я никогда не узнаю, сколько их было. Но и ты, Дебьен, входил в их число. Не могу больше ни видеть тебя, ни говорить с тобой, ни пожать тебе руку. Прочь отсюда, и как можно быстрее, мигом!

Он с непреклонным видом указал пальцем на дверь, ведущую во двор.

– Мсье, послушайте… Тесть мой, одумайтесь! – попытался возражать Пьер. – Зачем расстраивать Жасент и вашу супругу? Я рассказал вам все это, потому что хотел быть с вами абсолютно честен. Вы могли бы простить или хотя бы понять меня. Как вы объясните свое решение Альберте?

Но взывать к логике было бесполезно – настолько Шамплен был зол; он испытывал сейчас к зятю слишком сильное отвращение. Признание Пьера в еще более невыгодном свете выставило поведение его младшей дочки – разнузданное, постыдное поведение, которое и навлекло на нее погибель. На мгновение фермер представил любовные схватки Эммы с мужчинами, происходившие, конечно же, по большей части тайком, и его захлестнул гнев. Он подскочил к Пьеру, схватил его за ворот куртки и с силой встряхнул.

– Альберта непременно узнает о том, что ты сделал, и согласится со мной! Не хотелось бы лишний раз ее расстраивать, но тут у меня нет выбора. Я не могу и дальше принимать в своем доме мерзавца! А может, это ты – та самая паскуда, которая обрюхатила Эмму, когда ей было всего пятнадцать? Отвечай, Дебьен, это был ты? Выходит, ты тоже не умеешь сдерживаться – не больше, чем я в твои годы…

Шамплен выпустил ворот Пьера с рыком, больше похожим на рыдание. Все перемешалось у него в голове, и он приписывал зятю те же хаотические, неконтролируемые импульсы, зарождающиеся у мужчины внизу живота и внушающие потребность обладать, утолить свои желания, которые когда-то довлели и над ним самим…

– Убирайся! – потребовал Шамплен.

– Мне правда очень жаль, – вздохнул Пьер.

– Но не так, как мне! И заруби себе на носу: не будь ты мужем Жасент, я бы так тебя разукрасил, что ни одна девушка больше не глянула бы!

– Ну так бейте, не стесняйтесь! – крикнул Пьер, раскидывая руки в стороны и подаваясь вперед. – Отомстите мне и за остальных! Это правда, раньше я легко поддавался искушению, до того, как полюбил Жасент, и когда думал, что потерял ее. Теперь я собираюсь прожить с ней всю жизнь и никогда не предам. Изуродуйте меня, если вам от этого станет легче! Уверен, моя жена меня не разлюбит, даже если я стану похож на пугало!

Ни тот, ни другой мужчина не заметил, как из-за двери показалось миловидное личико Сидони. Выходя из дома, она накинула на голову шерстяной платок. Теперь девушка широко распахнутыми глазами взирала на последствия конфликта, который сама же и спровоцировала.

– Папа, Пьер, прошу, перестаньте! Не будете же вы драться по моей вине!

– А ты вообще не вмешивайся! – взревел Шамплен. – Что еще мне предстоит узнать через неделю, через полгода или год? И как твоя сестра могла стать женой человека, который спал с Эммой? А может, и ты с ним заводила шашни? Голгофа! Вырастишь детей, а они потом держат тебя за идиота!

Шамплен заикался, ему не хватало воздуха. Он протянул руку, словно желая стереть дочку и зятя из поля зрения. Его лицо налилось кровью, и он так крепко стиснул зубы, что, казалось, они вот-вот сломаются.

– Папа, пожалуйста, не злись! – взмолилась Сидони. – Да, мы скрывали от тебя правду об Эмме, чтобы не чернить ее образ, но она – увы! – сделала все, чтобы это все-таки случилось. Когда ей чего-то хотелось, для нее не существовало преград. Знаешь ли ты, что в прошлом году, незадолго до Рождества, она исповедалась тут, в Сен-Приме? Через некоторое время Жасент рассказала мне все то, что поведал ей кюре, – да упокоится его душа с миром! Папа, Эмму пугала собственная порочность и разнузданность, но у нее не было сил справиться с этим или, если хочешь, хотя бы вести себя прилично. Она решила соблазнить Пьера, когда он был одиноким и несчастным, и наверняка направила на это все свои таланты!

Шамплен словно окаменел; его дыхание еще больше участилось. Секунда – и он бросился к Сидони, схватил ее за руку и втянул в овчарню.

– Как ты смеешь так говорить о покойнице, о своей сестре? Эмма была распутницей, отрицать не стану, но теперь она гниет на кладбище. Она даже двадцати лет на свете не прожила! Чтоб я такого больше не слышал!

За грубым окриком последовала хлесткая пощечина. Возмущенный Пьер подбежал к свояченице, которая едва стояла на ногах.

– Вы с ума спятили! – вскричал он. – Как вы смеете ее бить? Можете быть спокойны, ноги моей на ферме больше не будет. Вы – животное, тиран! Идем, Сидо, я тебя провожу. Дай-ка руку!

И они ушли не оглядываясь. Шамплен в раздражении со всех сил ударил кулаком о перегородку. На костяшках его пальцев выступили капельки крови.

– Собачья жизнь! – со стоном выругался Шамплен, чувствуя, как глаза наливаются слезами.

* * *

Альберта проснулась с приятным ощущением всеобъемлющей безопасности и комфорта. Анатали, прижавшись к ней, спала на мягком диване под шерстяным одеялом. В мастерской Сидони, оформленной с большей фантазией и яркостью, нежели остальные комнаты в доме, было очень тепло.

«Они дали мне поспать, – подумала женщина, умиленная такой заботой. – И надо же было случиться, чтобы Шамплен с Пьером поспорили из-за этой треклятой политики! Но сейчас, думаю, они уже мирно играют в карты…»

Она легонько потянулась, правой рукой поправила шиньон. Дитя шевельнулось у нее в чреве.

– Мы с тобой так славно поспали, мой малыш или малышка, – прошептала Альберта, улыбаясь.

На душе у нее было хорошо, спокойно, и все же она удивилась, что в доме так тихо. «Наверное, все на улице! Вот только солнце заходит, и с наступлением темноты снова подморозит», – думала она, с превеликой осторожностью вставая на ноги.

Тихими, мягкими шагами Альберта прошла по коридору и оказалась в просторной кухне. Ее муж сидел, опершись локтями на стол. Перед ним стояла почти пустая бутылка крепленого вина. Больше в кухне никого не было.

– Шамплен, – позвала женщина. – А где дети?

– Ушли.

– И Сидони тоже?

– И она ушла. Останется ночевать на улице Лаберж – у сестры или у деда. Бедная моя жена, опять бедлам в доме!

Альберта покачала головой, не желая верить. Она внимательным взглядом окинула комнату. Гора грязной посуды возле мойки, чайник не на плите… Нехорошее предчувствие пронзило ее сердце. Она присела рядом с супругом и похлопала его по плечу.

– Рассказывай, что за бедлам? Что еще плохого могло случиться? Шамплен, ты меня пугаешь! У тебя такой вид, как в те страшные дни, когда… Умоляю, не пей лишнего!

– Где внучка?

– Спит.

– С ней все время надо быть настороже! Мы отдадим ее в монастырскую школу. А если она решит принять постриг – то-то будет для меня облегчение! Только представь, Альберта, что будет, если она уродилась в мать?

– Если бы все было так просто, Шамплен! Эмма училась в школе при монастыре, но на ее характере это никак не сказалось.

– Это Сидони виновата – потакала всем ее капризам, помогала нас дурачить. Я ничего не придумываю: она сама много раз упрекала себя в этом, когда Эмма умерла. Хороши детки – в грош родителей не ставят, даже Пьер, которого я любил, как сына. Когда думаю об этом, Альберта, у меня начинает болеть тут и тут!

Шамплен указал сначала на свою грудь, потом на лоб. Дрожащей рукой Альберта отставила подальше винную бутылку и в отчаянии посмотрела на супруга.

– Так ты расскажешь, что случилось, муж мой, или хочешь, чтобы мне стало плохо от твоих недомолвок?

Сгорбившись под гнетом своего горя, Шамплен выложил ей все, что узнал час назад в овчарне. Когда он умолк, расстроенная Альберта перекрестилась.

– Господи, не могу поверить! Пьер и Эмма! Мне очень грустно – так же, как и тебе. Но почему он решил рассказать обо всем именно сегодня? Припоминаю, как он стоял с букетом на кладбище… У него была причина принести цветы, и какая! И это – наш зять… Что же теперь делать? Господи, не хватало нам еще одной скверной истории!

Альберта заплакала, прикрыв ладошками рот, чтобы наружу не вырвалось ни звука. «Плоть слаба, – думала она. – Инстинкты и тяга к удовольствиям толкают нас на безрассудные поступки. Отец небесный, прости нас, несчастных грешников, прости!»

– Тут, любовь моя, я уж смолчать не смог. Ты должна быть со мной согласна – Дебьен не войдет больше в наш дом и не сядет с нами за стол. Жасент, если хорошенько подумать, не виновата, так что ей приходить можно.

Его жена плакала, стараясь не всхлипывать слишком громко, чтобы не разбудить Анатали, которая могла проснуться и в любую минуту появиться в кухне. Шамплен сочувствующе погладил Альберту по щеке, потом вынул из кармана большой клетчатый платок и стал вытирать ее слезы.

– Никогда в нашей семье не будет мира, – вздохнула женщина.

Шелест шагов по паркету заставил ее обернуться. Анатали толкнула притворенную дверь и вошла. Ее маленькое личико было перекошено от страха, и она дышала часто-часто, словно не пришла сюда, а прибежала.

– Бабуля, дед! – воскликнула девочка. – Я была одна в темноте! Мне стало страшно.

– На улице еще светло, – пробормотала Альберта, раскрывая девочке объятия. – Иди ко мне на колени, моя хорошая!

– Бабушка, ты плачешь?

– Ничего страшного, это от усталости. Ты проголодалась, Анатали? Намазать тебе хлебушка маслом?

Девочка прильнула к ее груди, пробормотав еле слышное «нет». Шамплен наблюдал за внучкой с таким выражением, какое бывает на лице ученого, столкнувшегося с загадкой природы. Он искал сходства между матерью и дочкой и не находил его в чертах малышки, по-детски неопределенных. Не было во внешности Анатали и ничего такого, что могло бы навести его на мысль, кто же отец девочки. Через некоторое время хозяин дома пожал плечами и резко встал.

– Зажгу лампу, – буркнул он. – Небо все в тучах, и темнеет быстро. И надо закрыть двери, чтобы нам втроем было тепло!

– А тети Сидо нет дома? – спросила девочка.

– Нет, она пошла проведать дедушку Фердинанда.

Альберта старалась выглядеть веселой, но ей это плохо удавалось. Из ее груди вырвался тяжелый вздох. Анатали тоже вздохнула, с тревогой оглядываясь по сторонам.

– Моему Мими тоже стало страшно, – прошептала она слабым голоском. – Он зашипел и убежал.

– Странные они звери, эти коты, – сказал Шамплен. – От всего шарахаются. Что могло его напугать, твоего Мими?

– Там, за окном, кто-то был! Я его видела.

– За каким окном? В мастерской? – встревожилась Альберта. – Это был господин или дама?

– Не знаю.

– Тебе приснилось, внучка! Нужно быть великаном, чтобы прижаться носом к стеклу с той стороны дома, на которую выходит окно мастерской. С крыльца туда не дотянешься, – пояснил фермер.

Анатали поежилась. Ничего ей не приснилось – лицо, очень бледное, появилось за оледеневшим стеклом, украшенным с внешней стороны морозным узором. И она испугалась, очень испугалась…

В доме Жасент и Пьера вечером

Жасент только-только перестала плакать. Накинув на плечи шаль, она с поджатыми ногами сидела на канапе, гладила щенка и смотрела прямо перед собой в пустоту. Временами она всхлипывала, как ребенок после серьезного потрясения.

– Простишь ли ты меня когда-нибудь? – спросила стоявшая у камина Сидони. – И ты, Пьер? Знали бы вы, как я жалею, что все так вышло!

– Ты твердишь это уже целый час! Но зло уже сделано, – отрезал ее зять. – Будет тебе урок на будущее: людей, которых ты, по собственным же уверениям, любишь, не предают!

Сидони прикусила нижнюю губу. Ей хотелось ответить на это: «На свете есть только один человек, которого я по-настоящему люблю!» Она думала о Лорике, отсутствие которого становилось просто невыносимым. Когда пять месяцев назад он уехал, она испытала облегчение, ибо была уверена, что стоит на пороге новой жизни, в шаге от счастливого замужества. Но с женихом, Журденом Прово, они не были так близки, как с братом, и доброе отношение родных было неравноценной заменой взаимопониманию на уровне чувств и эмоций, которое с детства существовало между ней и Лориком.

– Мы с таким трудом разыскали Анатали, – заговорила Жасент, – страсти в семье поулеглись… Но теперь покою конец! Я никогда не смогу без опаски ступить на родительский порог. Папа и меня начнет упрекать, – не сейчас, так потом.

– Хуже всех мне, – подхватил Пьер. – В моих жилах нет ни капли крови Клутье, а ведь мы с Шампленом вместе работаем на сыроварне «Перрон»! Нам приходится полдня проводить рядом!

Какое-то время все молчали, занятые невеселыми размышлениями.

«Только бы Сидони поскорее ушла, – говорила себе Жасент, – чтобы мы с Пьером остались наедине! Я не ожидала от нее такого. Она – лицемерка, и мотивы ее поступков мне не понять. Матильда права насчет нее! Помню, она как-то сравнила Сидони с прекрасной розой, у которой опасные шипы, или с чем-то в этом роде…»

И действительно, знахарка и молодая модистка с самого начала были «на ножах». Сидони чувствовала антипатию Матильды и отвечала ей взаимностью.

«Ну почему я такая? – задавалась вопросом Сидони, которая оставалась в доме сестры только из чувства долга: виновница конфликта, она словно пыталась своим присутствием смягчить ситуацию. – Я причинила боль Жасент, из-за меня у Пьера будут неприятности. А может, я попросту завидую их счастью? Они так друг друга любят!»

Она снова вздохнула и прошлась по комнате, стройная и эффектная в сером шерстяном платье, довольно плотно прилегающем к телу, с подчеркивающим талию тонким пояском. На ее левой щеке до сих пор оставался след от пощечины.

«Если бы только я могла уехать и жить в городе! – сокрушалась про себя Сидони. – Я бы удовлетворилась даже Робервалем. Там есть отели, модные магазины, а летом приезжают туристы!»

Сжимая губами сигарету, Пьер смотрел на свояченицу без тени восхищения. «Говорит, ей очень жаль, что из-за нее Шамплен теперь затаил на меня злость, а сама красуется, принимает эффектные позы! И эта прическа, эта стрижка, которая, как говорят, теперь в моде, мне не нравится. Лучше бы Сидони ушла! Мне неловко при ней утешать Жасент».

– Я могу сегодня остаться у вас на ночь? – тут же задала вопрос Сидони. – У дедушки мне будет неуютно. У него такой мрачный дом!

– Раньше ты так не говорила, – ответила ее сестра. – Извини, Сидо, но я бы предпочла, чтобы ты переночевала у деда. Я достаточно насмотрелась на тебя сегодня.

– Что ж, ладно! Но бедный старик удивится…

– Что-нибудь придумаешь, или, раз уж дело сделано, можешь и ему рассказать обо мне всю правду, – сердито ответил Пьер. – Я согласен с Жасент: сейчас нам с ней нужно побыть наедине, чтобы никто нас не беспокоил.

Пять минут спустя Сидони хлопнула дверью, не сказав никому из них ни слова. Слезы снова потекли по щекам Жасент, но она встала с канапе – нужно было идти готовить ужин.

– Сидони получила по заслугам, – проворчал Пьер. – Хорошую пощечину от отца и обиду – с нашей стороны. Но я-то тебя хорошо знаю: вы быстро помиритесь!

– Так и будет…

– Иди, я тебя обниму! Не огорчайся так, не стоит. Пусть твой отец устраивает мне бойкоты, он же первый от этого устанет. У него будет время подумать, и он поймет, что дуться годами – это глупо.

– А я уверена в обратном, – прошептала Жасент, с удовольствием вдыхая знакомый запах его шерстяного свитера.

– Если бы ты и вправду забеременела, мы бы с твоим отцом помирились, – начал осторожно Пьер, прижимаясь губами к волосам у нее на затылке. – Знаешь, на мгновение, когда ты не стала отрицать его догадку, я очень обрадовался, но тут же испытал острое разочарование. Это была всего лишь мечта, а жаль… Дорогая, красавица моя, если бы ты родила мне ребенка, это было бы для меня такой радостью!

Жасент принимала его ласки, не зная, что и думать. Все это время она была уверена, что Пьер хочет ребенка только для того, чтобы привязать ее к дому, чтобы она бросила работу. А он, между тем, продолжал еле слышно:

– Но ведь в первые месяцы ты могла бы принимать пациентов в своем кабинете, тем более что теперь в Сен-Приме есть доктор. Многие женщины, находясь в положении, не сидят на месте. Взять хотя бы Артемизу, она старше тебя и даже твоей матери. Как этой осенью все удивились, когда узнали, что она беременна!

– Ты прав, – отвечала Жасент слабым голосом. – Но что потом, Пьер? Ты сам будешь давать малышу грудь и присматривать за ним с утра до вечера? Нет, конечно! Если будешь настаивать, мы поссоримся, как сегодня утром.

Она отодвинулась и повернулась к мужу спиной, чтобы открыть буфет, где хранилась посуда. Пьер уловил приглушенный всхлип.

– Любимая моя, мы вместе, и ничто нас не разлучит, – прошептал он нежно.

Пьер положил руки ей на талию и прижался животом к ее ягодицам. Он был сам не свой от вожделения.

– Что ты делаешь?! – воскликнула Жасент, удивляясь и возмущаясь одновременно.

– Подожди!..

Пьер отошел только для того, чтобы потушить свет. Они оказались в полумраке. Слабый свет уличных фонарей с трудом проникал в комнату сквозь шторы, огонь в окошке печи отбрасывал на стену красноватые блики.

– Прошу тебя… – проговорил Пьер.

Не теряя времени, он поднял ее зеленую шерстяную юбку, просунул руку между бедер и стал ласкать нежную плоть, не прикрытую чулками. Поиграл немного с подвязками, потом стянул с Жасент атласные трусики – последнее препятствие для его стремительного желания.

– Да что на тебя сегодня нашло? – всполошилась она. – Мы через час ложимся спать, мог бы подождать!

Она хотела повернуться к мужу лицом, но он удержал ее в прежнем положении.

– Не сердись, любимая моя, прелесть моя, – прошептал он. – Тебе понравится, вот увидишь! Обопрись о буфет и наклонись немного вперед, ну же!

Эта позиция была Жасент в новинку, несмотря на всю ее чувственность и покорность в любви. Пьер проник в нее неожиданно грубо, он задыхался, был как в бреду. «Наш баран делает то же самое с овцами», – пронеслось в голове у ошарашенной Жасент.

Еще мгновение, и она высказала бы свое мнение вслух – что они не животные, чтобы вот так себя вести, – но у нее уже путались мысли от острого наслаждения. Тихонько вскрикивая, она открылась, отдалась бешеным толчкам мужа. В восторге от того, что привел ее к берегам услады, Пьер продолжал с еще бóльшим пылом, постанывая от удовольствия, чего с ним прежде никогда не случалось.

Тут сладострастный туман сгустился, и на Пьера нахлынули шокирующие воспоминания. Он увидел себя в этой же позе в теплый вечер бабьего лета под сенью пурпурного клена. Эмма держалась за ствол молодого деревца – очаровательная в своем бесстыдстве, с разметавшимися по плечам блестящими темными волосами. «Маленькая фурия, она отдавалась мне еще и еще, просила прикусить ей шейку… Я держал ее за груди, щипал их, и у нее перехватывало дыхание…»

Эти мысли довели его возбуждение до предела, и Пьер забылся, задохнулся, в то время как Жасент тихонько постанывала – мощная волна прокатилась по ее телу, и ее отголоски до сих пор заставляли женщину дрожать с головы до ног. Муж сжал ее в объятиях, поцеловал в щеку и, чувствуя некоторую неловкость, отодвинулся. Она надеялась получить еще немного нежности и ласковых слов, но он привел в порядок свою одежду и спешно схватился за сигарету.

– Прости, – вполголоса попросил Пьер. – Я не смог сдержаться.

– Тебе не за что просить прощения. Если бы мне не хотелось, я бы дала тебе это понять, словом или жестом.

Он стоял и смотрел, как она идет к выключателю. Блеклый желтоватый свет снова наполнил комнату. Супруги в смущении глядели друг на друга. У Жасент раскраснелись щеки, на лоб упала прядь волос. Пьер был чрезвычайно бледен. Глаза его из серо-голубых стали пепельными, словно погасли. Жасент подумала, что причиной этому их любовная схватка, и попыталась пошутить: