Текст книги "Сирота с Манхэттена"

Понедельник, 8 ноября 1886 года, дома у Батиста и Леа Рамбер

Батист вертел в пальцах медную пуговицу, подобранную в переулке, и наконец, донельзя расстроенный, положил ее на стол.

– Гийом не явился утром к прорабу, – сказал он. – Я так надеялся с ним увидеться, но нет! Его место занял другой плотник, куда менее квалифицированный.

Леа, с ребенком на руках, сочувствующе смотрела на мужа. Ей редко приходилось видеть его в таком унынии.

– Да, это плохой знак, – согласилась она. – Ты его предупреждал, просил быть осторожнее, он не послушался. Сейчас уложу Тони и подам тебе ужин.

– Есть не хочется. Все время думаю: что могло случиться с девочкой Гийома? Если его убили, то где она?

– Я сегодня ходила по тому адресу, где они жили. Оставила Тони у матери, благо это было по пути. Поговорила немного с их соседкой, француженкой. Она как раз сидела с вязанием на крыльце.

– Гийом упоминал какую-то Колетт. Они с мужем с севера Франции, у них два сына, – сказал Батист.

– У меня эта женщина доверия не вызвала! – крикнула ему Леа из спальни. – Имя свое называть отказалась, и, если ее послушать, вот уже два дня, как Гийом с дочкой съехали от них и сняли номер в гостинице.

– Это не так уж невероятно, – отвечал муж, наливая себе в стакан пива. – У нас с ним на стройке немного было времени на разговоры. Да и это уже не тот Гийом, которого я знал во Франции. Парень совсем отчаялся. Боже мой, а ведь, если подумать, это я виноват во всех его бедах! Если бы я не предложил ему приехать сюда, в Нью-Йорк, он бы так и жил себе спокойно в своей деревне, с женой и малышкой Элизабет!

Леа как раз повязывала на талию фартук. Она была не из тех, кто жалуется.

– Не кори себя, Батист. Ничего не поделаешь. Бог дал, Бог взял! Если тебя это утешит, завтра схожу к сестрам милосердия. Дети с улиц часто попадают к ним. Может, мы и разыщем Элизабет. Свое имя она знает, я расспрошу монахинь. А теперь ешь!

Батист Рамбер усталой рукой сдернул с головы картуз. Волосы у него были золотисто-каштановые, очень коротко стриженные. Он без труда мог представить, в какую передрягу попал Гийом.

– Мы с ним вместе путешествовали как компаньоны-подмастерья, – сказал он. – В Лимузене восстанавливали несущие конструкции одной церкви. Гийом был хорошим компаньоном, во всех отношениях. Если б он поселился где-нибудь рядом с нами, он был бы в безопасности. И его девочка тоже. И ведь его наверняка обобрали до нитки! Он рассказывал, что из всех вещей у него осталось несколько украшений жены, да еще французские деньги. Катрин была не из его круга, у ее родителей замок, они богачи.

Леа только покачала головой. Рагу с подливкой быстро остывало в тарелке мужа.

– Вот им я и напишу! – решила она. – Если, конечно, ты помнишь их фамилию и место жительства.

– Фамилия – Ларош, живут в поместье Гервиль, в Шаранте. Ты права, Леа. Напишем родителям Катрин!

Дакота-билдинг, в тот же вечер, в тот же час

Доктор Джон Фостер только что окончил вечерний осмотр девочки и ушел. Один из многочисленных лифтеров элитного дома проводил его к ближайшему гидравлическому лифту. В шикарном Дакота-билдинг их было четыре, в каждой угловой части здания.

У девочки был сильный жар, поэтому он прописал ей хинин и опийную настойку.

– Если до завтра ее состояние не улучшится, мы подумаем о больнице, – заявил он, уходя.

Мейбл и Эдвард Вулворт обменялись встревоженными взглядами.

– Бедная крошка, она до сих пор ничего не ела! – вздохнула молодая женщина. – У меня сердце разрывается, когда я на нее смотрю!

– Не надо отчаиваться, дорогая. По меньшей мере одно мы уже знаем: она француженка. В бреду девочка звала маму.

– Да, она твердила «Maman!», бедняжка. Кажется, я слышала и «Papa!» тоже.

– Завтра я наведу справки. Джек, мой секретарь, следит за прибытием пароходов. Джону я доверяю, он прекрасный доктор. Я, со своей стороны, рассудил, что этому ребенку у нас будет лучше, чем в общественной больнице.

Трепеща и надеясь, Мейбл обвила руками шею мужа, с любовью на него посмотрела.

– Эдвард, если девочка – сирота, мы могли бы ее удочерить. Ты отказываешь мне в этой радости, потому что мечтаешь о родном ребенке, своей плоти и крови. Но его у меня не будет, тебе это прекрасно известно. Доктора, с которыми я по этому поводу консультировалась, были единогласны.

– Я об этом подумаю. Если уж кого-то усыновлять, почему бы не обратиться к сестрам милосердия, которые занимаются совсем маленькими детьми? Им ежедневно доставляют младенцев, Мейбл. Идем ужинать, а этот разговор продолжим завтра. Я поручил Бонни приглядывать за девочкой.

Мейбл покорно последовала за супругом. Она испытывала невероятную нежность к этому ребенку, которого они случайно сбили и который мог из-за этого умереть. Что ж, ночь станет ее союзницей… Эдвард уступает с большей легкостью, когда его требовательная чувственность удовлетворена.

Два часа спустя супруги, обнявшись, лежали в своей спальне на широкой кровати под драпированным атласным балдахином. Рядом располагалась купальная комната с ванной из черного мрамора.

Дакота-билдинг обеспечивал своих жильцом редким для того времени комфортом – горячей водой, электричеством, центральным отоплением на всех этажах, множеством коридоров в каждой квартире, чтобы зря не беспокоила прислуга.

Обхватив ладонью грудь Мейбл и сжав губами розовый сосок, Эдвард глухо застонал от удовольствия, а она тем временем тонкими пальчиками играла с его половым членом. Обычно она вела себя куда сдержаннее, и причину такой перемены он угадал без труда. Эдвард привстал, чтобы накрыть ее своим телом.

– Милая, – прошептал он ей на ушко, – не останавливайся! Я так это люблю, ты же знаешь! О боги, ты такая горячая, такая мягкая!

Коленом он раздвинул ей ноги – не резко, но явно с нетерпением. Она подалась навстречу, прерывисто дыша.

– Делай со мной что хочешь, – прошептала Мейбл. – Я – твоя любимая маленькая женушка…

У богатого негоцианта, который привык к такому подчинению проституток – он их иногда посещал, – вырвался хриплый рык. Мейбл отлично знала, как ему угодить.

Они вступили в страстную схватку, оба задыхались от наслаждения, как вдруг в самый яркий ее момент их заставил замереть пронзительный вопль. Послышались стремительные шаги, и за дверью раздался голос горничной Бонни:

– Мадам, девочка сильно плачет. Что делать, ума не приложу!

Мейбл высвободилась из объятий мужа. Быстро накинув красный шелковый пеньюар, она побежала в гостевую спальню. Лампа с желтым тканевым абажуром освещала печальную картину. Их подопечная словно сражалась с невидимым противником, разметав простыни и одеяла.

– Мамочка, спаси меня! – кричала она, вскидывая руки. – Папа! Они убивают папу! Мамочка!

– Боже правый, у нее снова жар? – спросила Мейбл, трогая лоб девочки.

– Нет, мадам, лоб у нее не горячий.

– Бонни, что она говорит? Я поняла слова «мама» и «папа», но остальное? Ваша матушка – уроженка Нормандии, если я правильно помню? И вы не упускаете случая похвалиться, что понимаете немного по-французски.

– Она зовет на помощь, мадам, – уточнила горничная. – Это совершенно точно. Но вот остальное…

Теперь девочка плакала, растерянно озираясь. Мейбл невольно залюбовалась ее сияющими голубыми глазами в окружении черных ресниц.

– Моя кукла! Я потеряла куклу, мою Кати! – пожаловалась малышка, захлебываясь своим горем.

– Бонни, ну постарайтесь! Что она сказала?

В этот момент вошел Эдвард. Он бросил на несчастную горничную такой сердитый взгляд, что та попыталась вспомнить хоть что-то из родного языка, увы, давно забытого.

– Она просит куклу, свою куклу Кати, – быстро проговорила Бонни.

– Куклу? Быстренько принесите ту, что я купила для нашей племянницы. Она в пакете, на нижней полке бельевого шкафа.

– Мейбл, я дорого заплатил за эту куклу. Она предназначается Перл, дочке моего брата, – заметил муж. – И привезена из Лондона! Головка и руки – из саксонского фарфора, платье – из шелка и парчи.

– Я хочу показать ей игрушку, и она успокоится.

Элизабет между тем пребывала на грани реальности и сна. Ее мучила стреляющая боль в ноге, лоб тоже почему-то сильно болел. Но ужаснее всего были картины, которые возникали снова и снова: вот мертвое тело матери сбрасывают в океан, вот отца забивают до смерти. В ушах звенел жуткий вопль, с которым Гийом рухнул на мостовую.

– Папа! Мой папочка! – изо всех сил закричала она. – Они сделали ему больно! Он умер!

Бонни, которая как раз вошла с розовой картонной коробкой, в которой была кукла, услышала последние несколько слов, побледнела и быстро перекрестилась.

– А вот это я поняла, мадам! Девочка говорит, что ее папа умер.

– Боже, сколько жестокости в мире! – всплеснула руками Мейбл. – Наверное, отца убили у нее на глазах. Покажите ей игрушку, Бонни, скорее!

Поразительно, но появление невероятно красивой куклы в поле зрения ребенка дало ожидаемый эффект. Ошеломленная Элизабет сквозь слезы уставилась на крошечное личико куклы с блестящими глазами, в облаке белокурых кудряшек, потом – на ее бирюзовое платье. Наконец дошел черед и до людей, которые склонились над ее кроватью.

При виде двух молодых женщин она легонько вздохнула. Элизабет пока не осознала, что это не сон, так как в ее воспоминаниях еще было утро и дрессировщик медведей хотел увести ее с собой. Тут она вспомнила, как побежала со всех ног, и вороного коня, и толчок. Она даже не успела испугаться.

– Где я? – едва слышно спросила девочка.

Мейбл наклонилась ниже, с улыбкой глядя на нее. Элизабет увидела женщину с нежными чертами лица, глазами цвета янтаря, очень красными губами. Светло-каштановые волнистые волосы рассыпались по плечам красивой незнакомки… Ей снова так захотелось увидеть маму, прижаться к ней!

– Мамочка! – простонала она. – Я хочу к маме.

Эдвард раздраженно потер подбородок. Он решил, что лучше пойдет в гостиную и нальет себе бренди. Бонни сочла нужным перевести:

– Она просится к маме, мадам.

– Я так и поняла. Пожалуйста, попробуйте поговорить с ней по-французски. И имя! Спросите, как ее зовут. Завтра мы привезем сюда вашу матушку, она побудет переводчицей.

– Моя мать умерла прошлой зимой, мадам, – пробормотала Бонни. – Вы еще дали мне тогда отпуск.

– Мой бог, конечно, я забыла! Тогда, прошу, постарайтесь! Я вас отблагодарю.

– Скажи свое имя, – ласково попросила девочку горничная. – Твое имя?

Элизабет вздрогнула, но радовало уже то, что она поняла вопрос. До сих пор слова, которыми обменивались эти люди, не имели для нее смысла. За неделю жизни в Бронксе она привыкла слышать иностранную речь, в которой доминировал английский, но ни одного слова она так и не запомнила.

– Лисбет, – робко прошептала она.

– Это не французское имя. Ты из Франции? – настаивала Бонни.

– Да. Мама умерла на корабле. Папа… Я не знаю. Вчера вечером те люди очень сильно его побили.

– Еще раз: скажи свое имя!

– Элизабет, но папа зовет меня Лисбет.

Мейбл сложила руки в молитвенном жесте – так ее умилил тоненький голос ребенка.

– Мадам, у нее больше нет родителей, я в этом уверена.

– Спасибо, Бонни. Вы будете мне полезны. Я раздобуду для вас французский словарь.

Мейбл пообещала себе, что любой ценой оставит у себя это красивое дитя, ниспосланное ей провидением, благо социальный статус богатой американки это позволял. Ей не терпелось искупать сиротку в теплой воде, вымыть ей волосы, накупить платьев и белых кожаных ботиночек.

– Вам известно, что произошло, Бонни, – скороговоркой выпалила она. – Этот бедный, никому не нужный ребенок бросился под колеса нашего экипажа во время утренней прогулки в Сентрал-парке. Сохраните это в тайне. Чужим знать не обязательно.

Молоденькая горничная с готовностью кивнула. Ей было всего двадцать два года, этой круглолицей веснушчатой девушке в маленьком белом чепце, из-под которого выбивалась рыжая прядка. Выражение лица у нее было очень доброе, как и взгляд карих глаз.

Элизабет, к которой понемногу возвращалось сознание, рассматривала красивую обстановку комнаты, в которой оказалась, и кровать – очень мягкую, уютную, только чересчур большую. Больше всего на свете она боялась, что ее снова отправят на улицу.

– Дайте ей миску супа, Бонни, – распорядилась Мейбл. – И положите куклу на соседнюю подушку. Завтра мы ее искупаем и приведем в порядок. Ее одежду выбросьте, а я с утра пораньше съезжу на Бродвей[22]22
  В то время крупнейшая торговая артерия города.


[Закрыть] и куплю новую.

Когда Мейбл присоединилась к супругу в гостиной, он встретил ее проказливой усмешкой. Она присела на подлокотник кресла, в котором он сидел. На ней под пеньюаром ничего не было, и вырез сполз вправо, обнажив одну грудь.

– Ты выиграла, дорогая, – едва слышно произнес он.

Замок Гервиль, вторник, 16 ноября 1886 года

Письмо пришло утром, когда небо затянуло тяжелыми серыми тучами. Адела и Гуго Ларош прочли его и перечли много раз, сперва огорчаясь, потом возмущаясь и испытывая отвращение, а потом отчаяние. Для них был неприемлем ритуал «похорон на море», упомянутый зятем, пусть он и уточнил, что такова была последняя воля Катрин.

– Я никогда не принесу цветов на ее могилу, – сокрушалась Адела. – Господи, какие же варвары эти моряки! Сбросить тело Катрин за борт, как ненужную вещь!

– Если то, что написал Гийом, правда, судно к тому времени прошло половину пути, – холодно произнес ее супруг. – Полагаю, у них не было возможности много дней хранить труп в трюме.

– Гуго, как ты говоришь о нашем ребенке! Труп! Какое ужасное слово! Но была религиозная церемония, и за это спасибо. Господи, моя дорогая Катрин! Я не смею даже представить, в каких условиях она умерла: мертворожденный сын, кровотечение, которое стало для нее фатальным. Если бы только она нас послушала! Она была бы жива, если бы осталась здесь, с нами, или у себя дома в Монтиньяке. Как я теперь жалею, что не навещала ее чаще! Это ты запрещал под предлогом, что это слишком польстит Дюкенам.

– И я был прав. Познакомься мы ближе, старый Антуан зачастил бы в замок! Вот уж кто был бы доволен!

– А я из-за этого упустила массу возможностей побыть с дочкой. И все из-за тщеславия, Гуго, твоего тщеславия!

Ларош, с мрачным лицом, только передернул плечами. Он в очередной раз взял в руку письмо, едва сдерживаясь, чтобы не скомкать его и не швырнуть в камин.

– Ну конечно, во всем я виноват, – буркнул он. – Ты с большим презрением относилась к нашему зятю, и не отрицай это, Адела! Но к чему теперь терзаться? Наша единственная дочка умерла. И ничто ее не воскресит. Я закажу памятную стелу на кладбище. И тебе будет куда пойти и помолиться за упокой ее души.

С этими словами он схватил хлыст, который перед этим небрежно бросил на мраморную столешницу комода.

– Гуго, куда ты? Умоляю, не оставляй меня одну! У меня так болит сердце.

– Съезжу в Руйяк – отправлю Гийому телеграмму. У нас есть его адрес в Нью-Йорке, и я хочу уведомить его, что первым же пароходом приеду, чтобы забрать Элизабет. Этот крестьянин думал разбогатеть, став компаньоном-плотником, и я втолкую ему, что это из-за его глупости и упрямства погибли Катрин и мой новорожденный внук. Согласись, если бы этот ребенок родился в свой срок во Франции, его ждало бы блестящее будущее – я бы оставил ему поместье!

Гуго Ларош умолк, с трудом переводя дух. Его душили ненависть и скорбь.

– Интересно, каким чудом телеграммы доходят с одного конца света на другой? – с несколько отсутствующим видом проговорила Адела.

– Люди очень изобретательны, и меня больше интересует, какие достижения прогресса нас ждут в будущем. Европу с Америкой соединяют подводные кабели, и по ним проходит сигнал, который потом расшифровывается. Но у меня нет времени на пояснения.

Его супруга лишь на какой-то миг отвлеклась от своих страданий и теперь не сдержала слез.

– Мне бы так хотелось быть рядом с Катрин, попрощаться с нею, поцеловать! – всхлипывала она. – Гуго, ты и правда веришь, что Гийом отдаст нам Элизабет?

– Он подчинится моей воле, Адела, – заявил тот, угрожающе потрясая хлыстом.

Будучи не в состоянии больше ждать, Ларош воздел руки к небу и вышел.

Мадлен слышала, как хлопнула дверь в вестибюле. Неслышным шагом она вошла в гостиную.

– Мадам, я заварила чай. Чашечка чаю пойдет вам на пользу.

– Охотно выпью, Мадлен. Благодарю, вы так трогательно заботитесь обо мне с тех пор, как я оплакиваю свою дочь. Увы, мы с мужем узнали подробности. Наш зять прислал письмо. Тело Катрин покоится в океанских глубинах. Такова была ее воля, в чем лично я сомневаюсь. Дитя, которого она ждала… Это был мальчик.

Адела принялась изливать свои чувства, описывая все жуткие детали смерти дочери, и горничная, разумеется, поддакивала в нужный момент.

– Я была строгой матерью, мало ее нежила и баловала, – с горечью заключила Адела. – Малышке Элизабет я дам намного больше нежности и любви, если, конечно, мой супруг ее все-таки привезет. Присутствие ребенка в замке сделает нашу жизнь светлее. И мы будем молиться, моя славная Мадлен, чтобы это благословение было нам ниспослано!

– О, мадам, я буду молиться с утра до вечера! – заверила ее горничная. – Вы так бледны! Сейчас принесу чай.

– И плесните в бокал коньяку, я в таком состоянии… Это поможет мне успокоиться.

– Конечно, мадам.

Какое-то время Мадлен вертелась вокруг хозяйки с показным участием, но, вернувшись в буфетную, моментально изменилась в лице. Уперев руки в бока, она обвела комнату злым взглядом.

– Молиться, чтобы эта маленькая кривляка вернулась? Ну уж дудки! Молитесь сами! Не хватает только, чтобы девчонка путалась под ногами. И так работы выше крыши.

Она едва сдержалась, чтобы не схватить фаянсовую пиалу с края стола и не швырнуть ее об пол. Венсан, наблюдавший за ней через застекленную дверь, которая вела на задний двор замка, постучал в стекло.

– Стесняешься, что ли? Входи! – раздраженно крикнула Мадлен.

– А, знаю я тебя, моя курочка! Когда ты бушуешь, лучше тебе не попадаться под горячую руку, – пошутил он, входя в буфетную. – Патрон приказал оседлать Талиона, своего треклятого белого мерина. Едет в Руйяк! Ты знаешь, что у них творится?

– Пришло письмо из Нью-Йорка. Выходит, мадам Катрин сбросили в воду, прямо посреди океана. И муж ее не убивал – хотя кто его знает? – потому что умерла она при родах. Понятное дело, патрон теперь хочет забрать пигалицу.

– Значит, ничего нового, – буркнул конюх и поцеловал ее в шею. – Не могу сказать того же о твоем племяннике. Я застал его на улице – бегал в дальнем закоулке парка.

– Проклятье! Поймаю – получит по заслугам! И больше ноги его там не будет. Если мадам его увидит.

Венсан заглушил ее возмущение жадным поцелуем. Она без возражений последовала за ним в подвальную кладовую, посмеиваясь своим мыслям, и он закрыл за ними дверь на задвижку.

Нью-Йорк, Дакота-билдинг, суббота, 20 ноября 1886 года

Мейбл расчесывала красивые темно-каштановые волосы Элизабет, которые она только что вымыла с помощью Бонни, уже третий раз за пять дней. Искупать девочку в ванне они не могли из-за гипсовой повязки на ее левой ноге, но хорошенько ее обмыли, с головы до ног, используя для этого многочисленные тазы с теплой водой.

Опершись спиной о большие подушки, Элизабет с улыбкой вдыхала запах мыла и талька. Мягкие прикосновения махровых полотенец, а потом шелкового белья, которое на нее надели, были для нее в новинку.

– У тебя волосы завиваются в естественные локоны, Лисбет! – воскликнула Мейбл. – Их еще называют англезы. Бонни, переведите!

– Англезы? Мама тоже так говорила, – ответила девочка.

– Она знает это слово, мадам, – обрадовалась горничная. – Хорошо бы выучить ее нашему языку, если вы ее оставите.

– Если мы ее оставим? У меня уже нет на этот счет ни малейших сомнений. Эдвард совершенно очарован нашей протеже. Мы не сможем с ней разлучиться.

Элизабет внимательно прислушивалась ко всем разговорам, которые велись в ее присутствии. Она уже выучила имена этих людей, казавшихся ей удивительными, – они заботились о ней так, словно ее любили, и, похоже, были очень богаты, даже богаче, чем ее дедушка и бабушка из замка Гервиль.

– Доктор доволен, – сказала Мейбл, выбирая голубую ленту из вороха женских финтифлюшек, лежащих тут же, на постельном покрывале. – Через две недели Лисбет сможет ходить.

– Она поправилась немножко, и щечки порозовели, – подхватила Бонни. – Сам Господь послал ее вам, мадам!

– Может, и так, но ведь девочка могла погибнуть, – вздохнула Мейбл. – Мы перед ней в долгу. Эдвард сделает все необходимое. Что ж, Бонни, оставляю вас вдвоем. И прошу, не забудьте, о чем мы условились.

– Да, мадам.

Как всегда изящная, Мейбл легкой походкой вышла. Длинное платье из красного бархата струилось в такт ее шагам. Волосы были убраны в высокую прическу, что подчеркивало красивую округлость плеч. Элизабет чуть заметно вздохнула, когда она скрылась в коридоре.

– Не хочешь со мной поговорить? – спросила у нее Бонни.

Уже неделю служанка Вулвортов прилагала неимоверные усилия, чтобы вспомнить язык, бывший для ее матери родным. В Квинсе жил ее дядюшка, и она спешно к нему отправилась. Хозяйка не скупилась на расходы, и Бонни туда и обратно ездила на фиакре, да еще и получила за это вознаграждение. Ее поражало то, что с такой быстротой оживают в памяти слова и целые выражения. Прилежное изучение двуязычного словаря тоже очень помогало.

– Мадам Мейбл велела спросить, хорошо ли тебе у них, – сказала она девочке, старательно выговаривая каждое слово.

– Мейбл, – повторила Элизабет. – А ты – Бонни.

– Да, я – Бонни, работаю в доме Мейбл и ее мужа.

– Мне хорошо, но и грустно тоже, – сказала девочка. – А где моя одежда? Та, что мама мне сшила в Монтиньяке?

– Монтиньяк? Там ты жила. Мадам приказала мне ее выбросить.

Глаза Элизабет расширились от ужаса. Казалось, она вот-вот заплачет, и тут Бонни осенило:

– Я кое-что нашла в кармашке и отложила, чтобы потом тебе отдать.

И она протянула девочке оловянного солдатика. Элизабет тут же его схватила. Эта крошечная игрушка была тем последним, что связывало ее с Францией, замком Гервиль и родителями.

– Спрячу его под подушку, – прошептала она. – Мне его подарил один очень добрый мальчик.

– Мадам Мейбл скоро накупит тебе игрушек, Лисбет, очень красивых.

– Мне хочется остаться тут, но вдруг папа меня ищет? Он же не знает, где я.

– Ты говорила, твоего папу убили.

– Да, думаю, он умер, как мамочка, потому что мне снился страшный сон – как те сны, раньше. Только теперь про папу… – пробормотала Элизабет, ужасаясь своим словам.

Бонни мало что поняла, потому что девочка говорила очень тихо и быстро, и решила, что хватит с них пока разговоров.

– Тебе бы лучше отдохнуть, Лисбет, – сказала она. – Не волнуйся, я приду в полдень и принесу тебе обед.

Эдвард Вулворт в тот вечер вернулся поздно. Мейбл с нетерпением поджидала его в гостиной, листая модный иллюстрированный журнал.

– Наконец-то, дорогой! – воскликнула она. – Что нового ты узнал?

Негоциант отдал пальто со шляпой Бонни и присел рядом с женой. Она поцеловала его, но без той обольстительной улыбки, которую он так любил.

– Мой секретарь выяснил, что накануне из реки Гудзон выловили труп мужчины лет тридцати. Он весь изранен, лицо обезображено, и при нем – ничего, что могло бы помочь его опознать. Но ты не хуже меня знаешь, сколько несчастных кончает так же. В городе становится все опаснее, особенно в Бронксе. Сведение счетов, убийства с целью наживы, изнасилования. Не говоря уже о тяжелой жизни сотен сирот, которые слоняются по улицам. Как знать, может, этот утопленник с размозженным черепом – отец Лисбет. Решающих доказательств тому нет. Правда, пуговицы на пиджаке заинтересовали полицейских. Одной не достает, а остальные – медные, с изображением циркуля.

Мейбл нахмурилась, не веря своим ушам. Она справедливо полагала, что в Нью-Йорке много тысяч пуговиц и все разные.

– А что думает Джек? – спросила она. – Ты всегда говоришь, что у твоего секретаря на все есть ответ.

– Джек перевернет небо и землю, лишь бы мне угодить. И ты права, у него появилась идея. Он выяснил, что, судя по пуговицам, этот человек – член братства компаньонов-подмастерьев, древнего сообщества французских мастеровых.

– Бог мой! Наверное, это и есть отец нашей крошки! Эдвард, не станем искать дальше! Она сирота. Я не хочу ее потерять. Я так ее люблю и так счастлива! Мне отказано в радостях материнства, хотя я всегда страстно этого желала.

– Мейбл, я с удовольствием ее оставлю и удочерю, если получится. Но речь идет о ребенке эмигрантов, и у нее наверняка остались родственники во Франции. Значит, есть и фамилия. Когда Элизабет расскажет нам больше о себе, останется только проверить журналы в Центре приема эмигрантов в Касл-Клинтон…

– Нет! – перебила она супруга, приложив пальчик к его губам. – Умоляю, ни слова больше. Франция – на другой стороне океана. И только бедняки покидают родину и ищут лучшей жизни тут, в Америке. Мы можем сделать так, чтобы ее жизнь была прекрасна. Эдвард, нужно удочерить девочку как можно скорее.

– Я думаю об этом, Мейбл. И сделаю все от меня зависящее, лишь бы ты была так же весела и красива, как сейчас. Обещаю, никто не отнимет у тебя Лисбет.

Супруги обменялись нежными поцелуями. Они чувствовали себя непобедимыми, зная, что любовь их лишь окрепнет, если у них появится дитя, которое можно любить и баловать.