Текст книги "Сирота с Манхэттена"

В доме Батиста и Леа Рамбер, суббота, 27 ноября 1886 года

В Нью-Йорке пошел снег. Леа смотрела на легкие пушистые хлопья, стоя с ребенком у окна.

– Скоро все в городе станет белым, мой Тони! – нараспев проговорила она. – И мамочка не сможет вывозить тебя на прогулку.

Батист наблюдал за женой и сыном. Сегодня он ушел со стройки в полдень и рассчитывал все время до понедельника провести с семьей. Завтра, если на тротуарах не будет слишком скользко, они пойдут на мессу… Когда кто-то постучал в дверь, он досадливо поморщился.

– И тут покоя нет! – буркнул себе под нос Батист, но жена только улыбнулась.

Он приоткрыл одну створку двери и с изумлением уставился на высокого мужчину с седеющими висками, очень элегантного в своем длинном приталенном пальто из черного шерстяного драпа и цилиндре.

– Мсье, вы, наверное, ошиблись адресом! – выпалил он.

Представители высшего общества никогда не забредали в такие дома, как этот, так что Батисту было чему удивляться.

– Это вы Батист Рамбер? Мне дали ваш адрес в конторе вашего предприятия.

Незнакомец изъяснялся на безукоризненном французском. Его изможденное лицо и холодный взгляд не произвели на компаньона-плотника благоприятного впечатления.

– Да, мсье, входите! Стоять на лестничной площадке холодно.

– Благодарю. Я Гуго Ларош, тесть Гийома Дюкена.

– О боже! – выдохнул Батист.

Леа побежала укладывать малыша. Она дала сыну дешевую погремушку, чтобы ему было нескучно.

– Присаживайтесь, мсье! – предложила она.

Ларош обвел комнату мрачным взглядом. Квартира маленькая, чистенькая, все прибрано, но по тесноте, по многим деталям обстановки сразу становилось ясно: семья живет в бедности.

– Приятно встретить соотечественников, – счел он нужным заметить, чтобы не выглядеть совсем уж невежливым. – Я прибыл в Нью-Йорк позавчера, после мучительного плавания на борту «Бретани», парохода, который был спущен на воду в том же году, что и «Шампань» – это проклятое судно, само название которого мне невыносимо произносить. На нем в октябре отплыли, на мое несчастье, Гийом Дюкен, мой зять, моя дочь Катрин и их девочка, Элизабет.

Батист кивнул. Леа поставила для гостя стул, и тот сказал усталым тоном:

– Вы, наверное, уже догадались о причине моего приезда?

– Я понимаю, что привело вас в Нью-Йорк, но в наш дом – не совсем, – отвечал Батист.

– Я объясню в нескольких словах. Три недели назад я отправил зятю три телеграммы, и он не ответил. Я знаю, что такой обмен посланиями стоит дорого, но супруга тайком от меня передала нашей дочери накануне отъезда некую сумму, так что Гийом мог себе это позволить, а я был бы в курсе новостей. Смерть Катрин стала для нас с женой тяжелейшим ударом, и мы тревожились о внучке, Элизабет. Прошу, дайте мне воды! Это все от волнения…

Леа, поражаясь выдержке этого измученного горем отца, подала ему воду. Дальше разговор повела она, не столь сдержанная, как супруг, тем более что у нее было о чем рассказать.

– Мсье Ларош, мне очень жаль. Ваш зять и внучка пропали вечером в воскресенье, 7 ноября, по дороге к нам. Мы ждали их к ужину, Батист подыскал им жилье на нашей улице. В этом секторе хотя бы есть водопровод – в отличие от того места, где они до этого жили.

Гуго Ларош опустил глаза, и кулаки его сжались. Какое-то время он молчал, и супруги Рамбер, из уважения к нему, молчали тоже.

«Затишье перед бурей», – подумал Батист, догадываясь о борьбе, происходящей в это время в душе Лароша. И не ошибся.

– Вам жаль, мадам? – вскричал он. – Боже правый! Вы сообщаете мне об исчезновении Гийома и Элизабет как о чем-то, не заслуживающем внимания! Что с ними стряслось? Вы обратились в полицию?

– Я запрещаю вам кричать на мою жену, мсье. Она сделала все, что могла, чтобы разыскать вашу внучку. Мы очень тяжело переживаем эту трагедию – а речь идет о трагедии, я уверен. Вы даже не дали нам возможность все вам объяснить.

– Прошу меня простить, мсье Рамбер. После смерти Катрин я живу в аду, – стал оправдываться Ларош. – Слушаю вас.

Батист стал очень эмоционально рассказывать обо всем, что знал, потом показал копию своих показаний в полицейском участке и, в последнюю очередь, пуговицу, которую извлек из ящика стола.

– Почти каждую ночь, а иногда и днем убивают людей и оставляют тела прямо на тротуаре, или затаскивают в переулки, или сбрасывают в Гудзон. Я уверен, что мой друг Гийом мертв. Что касается девочки, Элизабет, моя Леа безуспешно пыталась ее разыскать. Мы готовы были оставить ее у себя, опекать.

Леа села так, что оказалась лицом к лицу с гостем. Не упуская ни одной мелочи, она стала рассказывать, что именно ею было предпринято, – по-французски, но с заметным итальянским акцентом.

– У меня семимесячный сын, – начала она. – С ним сидела моя мать, пока я искала малышку Элизабет. Я пошла к сестрам милосердия, но эти святые женщины занимаются совсем крошками, младенцами. Никто не приводил к ним девочку шести лет, француженку по национальности. Они направили меня в протестантскую организацию «Общество помощи детям», основанную Чарльзом Лорингом Брейсом, человеком с большим сердцем. Вот уже тридцать лет, мсье Ларош, благодаря этой организации тысячи сирот, брошенных детей, получают шанс на лучшую жизнь в западных штатах. Там не нашлось девочки, которая по приметам могла бы оказаться Элизабет, – и это притом, что девочек там было много, бедняжек!

– Так вы видели Элизабет? – спросил Ларош.

– Нет.

– Как же вы могли знать в таком случае?

– У меня были имя и фамилия, я знала, что девочке шесть лет. А еще, если бы я заговорила с ней по-французски, то есть на ее родном языке, она бы, конечно, отозвалась, – пояснила Леа. – «Сиротский поезд» ушел в Индиану на прошлой неделе, и я присутствовала при том, как детей сажали в вагоны. Боже, с какой радостью они уезжали из города, чтобы жить на воле, в деревне! Нужно было это видеть: все хорошо одетые, чистенькие, мечтающие о том, что в конце долгого пути их встретят приемные родители!

Голос Леа задрожал, и инициативу перехватил Батист:

– Леа всматривалась в каждое лицо! Всего девочек по имени Элизабет оказалось шесть. Одна – француженка, но ей было уже двенадцать лет. Остальные не понимали вопросов Леа, и ни у одной не было темных кудрявых волос и очень ярких голубых глаз – так свою дочку описывал Гийом. Честно говоря, мсье, я опасаюсь худшего. Бандиты, которые забили его до смерти, скорее всего, избавились и от ребенка.

– Нет, этого не может быть! – вспыхнул Гуго Ларош. – Я отказываюсь в это верить! Зачем причинять зло невинному ребенку, если они уже ограбили ее отца?

К лицу его прилила кровь, и Ларош расстегнул ворот рубашки. Леа поняла, что ему трудно дышать. Пожалев его, она достала бутылку виски, где еще оставалось немного, – берегли на особый случай – и налила в стакан.

– Вот, выпейте! Полегчает.

Все еще потерянный, Ларош залпом осушил стакан. И вдруг, повинуясь дурной привычке, грохнул кулаком по столу.

– Моя внучка жива! Я в этом не сомневаюсь, мне это подсказывает сердце! Я переверну небо и землю, если понадобится, но разыщу ее. Вчера я ходил по адресу, указанному Гийомом в письме. Но там я ничего не узнал. Когда я, с трудом подбирая английские слова, объяснил, что мне нужно, один жилец сказал, что в этом грязном здании какое-то время проживали французы, но уже съехали. Супружеская пара с двумя сыновьями.

– Я встречалась с той женщиной, – вмешалась Леа. – На следующий день после исчезновения Гийома и Элизабет. Она была не слишком любезна. Наверное, они переехали в другое место, может быть, их выгнали.

– Остается еще одна возможность, – вздохнув, произнес Ларош. – Газеты! Я дам объявление и пообещаю награду. Если кто-то приютил мою внучку, он придет ко мне в гостиницу.

– И наш адрес тоже опубликуйте, – посоветовал Батист, которого эта идея воодушевила.

Напряжение спало, и, несмотря на разницу в социальном положении и снедавшую гостя тревогу, они еще час говорили, обсуждая хрупкую надежду.

И все же Гуго Ларош вынужден был вернуться во Францию еще до Рождества, на борту парохода «Гасконь». Никто за вознаграждением не явился. Когда судно достигло середины маршрута, он долго бродил по палубе с роскошным букетом искусственных цветов, купленных на Бродвей-авеню. А потом бросил их в бурные океанские воды, крича слова любви, обращенные к дочке, Катрин.

Дакота-билдинг, суббота, 18 декабря 1886 года

В великолепной квартире Вулвортов помимо центрального отопления был камин, отделанный белым мрамором, – чуть ли не главное украшение гостиной, где Мейбл наряжала елку к рождественским праздникам. Молодой женщине нравилось разводить там огонь зимой, ради удовольствия, чтобы, удобно устроившись в кресле или на диване, долгодолго смотреть на танец пламени.

Шел снег. Элизабет, которая вот уже неделю передвигалась на костылях, стояла, прижавшись носом к оконному стеклу, и смотрела, как кружатся пушистые снежные хлопья.

– It’s beautiful![23]23
  Как красиво! (англ.)


[Закрыть], – восхитилась она по-английски.

Мейбл подбежала к девочке и поцеловала ее, не помня себя от радости. Их занятия не прошли даром. Ее милая Лисбет скоро сможет поговорить с Эдвардом и с ней. Дурачась, она тряхнула головой, и золотистые бубенчики на красной ленте, которые она повесила себе на ухо, весело затренькали.

– You are my pretty doll, darling[24]24
  Ты моя красивая куколка, дорогая (англ.).


[Закрыть], – нараспев протянула она.

Элизабет позволяла себя ласкать. Нескоро она узнает, что ее покровительница только что дрожащими от волнения руками бросила в огонь газету с объявлением. В нем было обещано вознаграждение лицу, которое располагает какими-либо сведениями об Элизабет Дюкен, пропавшей в ночь с 7 на 8 ноября 1886 года.

Мейбл сожгла не один экземпляр газеты, а множество, но ее супруг один все же сохранил, в сейфе, никому об этом не сказав.

7
Лисбет Вулворт

Дакота-билдинг, вторник, 22 декабря 1896 года, 9 утра

Лисбет почти нарядила приятно пахнущую хвоей елку, доставленную накануне. В этом году снег не спешил украсить собой улицы Нью-Йорка. Город-спрут безостановочно увеличивался в размерах, и на фоне серого неба вырисовывались новые здания. Со стеклянным шариком, декорированным искусственным инеем, девушка замерла в раздумье…

Она пыталась вспомнить свое первое Рождество в доме Мейбл и Эдварда Вулворт десять лет назад, но в памяти не всплыло ни одной картинки, только неясные ощущения – запах мыла, теплая вода на коже, доброжелательные улыбки.

– Бонни! – позвала она. – Бонни!

Служанка прибежала из кухни – в фартуке, с разрумянившимся лицом. Бонни было уже тридцать два года, фигура ее немного округлилась, но она не думала о замужестве – чтобы не лишиться места у Вулвортов. Жалованье ей прибавили с тех пор, как она стала гувернанткой.

– Мисс, вы меня звали? – спросила она, поправляя выбившуюся из шиньона рыжую прядку.

Необходимость общаться с Лисбет на французском давно отпала. Девушка прекрасно объяснялась по-английски. Бонни залюбовалась ею: на приемной дочери ее господ сегодня было синее бархатное платье с откровенным декольте.

Потерянное дитя из Сентрал-парка превратилось в очаровательную американку из высшего общества, с лазурным взглядом, темно-каштановыми волосами, спадающими мягкими локонами, и лицом мадонны. Мейбл и Эдвард Вулворт не могли не гордиться ею.

– Что вы хотели, мисс? Вы сегодня очень хороши собой.

– Вечером у нас прием, и ма хочет, чтобы я выглядела наилучшим образом. Поэтому я решила надеть это новое платье. Па пригласил к ужину одного господина из своих деловых кругов, некоего Питера Форда, адвоката.

– Впервые о нем слышу. И если хотите знать мое мнение, вы ослепительны, даже не сомневайтесь.

– По-моему, ма на прошлой неделе упоминала о нем в разговоре. Бонни, не знаю почему, но я вдруг задумалась о той, моей первой зиме в этом доме. Я почти ничего не помню, но ведь ты уже была тут? Пожалуйста, расскажи!

– Но почему сегодня, мисс?

– А почему бы и нет? Я же говорю, сама не понимаю почему, но мне вдруг очень захотелось узнать.

– Госпоже это не понравится! Она так переживает, когда вам снятся дурные сны и вы потом плачете. Зачем без толку ворошить прошлое?

– Ну пожалуйста, Бонни! Хотя бы пару деталей! – взмолилась Лисбет, умильно – и очаровательно – улыбаясь.

– Ладно, только идемте в кухню, иначе сгорят мои пирожные в духовом шкафу, мне нечего будет подать к чаю и мадам расстроится.

Они присели по разные стороны кухонного стола из светлого дерева, со столешницей с цинковым покрытием, на которой кое-где еще осталась мука.

– И какие же подробности вас интересуют? – со вздохом спросила служанка. – Я ведь много раз уже рассказывала, что вы угодили под колеса экипажа моих господ и они привезли вас к себе.

– И у меня был перелом левой ноги, и я ударилась головой – все это я прекрасно помню. Но кто были мои настоящие родители? Я вообще рассказывала о них в те первые дни? Бонни, иногда мне снятся странные вещи…

– Вы были напуганы и очень несчастны, а еще сказали, что ваши мать и отец, оба, умерли. Не думайте больше об этом! Вы вскоре полюбили мистера и миссис Вулворт.

– Конечно, ведь они были так добры ко мне, так ласковы со мной. Мне вспоминается кукла – красивая, с белокурыми волосами и в очень нарядном платье.

Бонни встала, чтобы сварить себе кофе, который очень любила. Она печально улыбнулась.

– А, та кукла, что вам принесли в первый вечер! – воскликнула она. – Как только я вам ее показала, вы моментально утихомирились. Мистер Вулворт приобрел ее для вашей кузины Перл и в назначенное время подарил ей. Само собой, госпожа вам купила другую, еще красивее.

Лисбет кончиком пальца нарисовала на припыленном мукой цинке букву «П». Она испытывала необъяснимое волнение.

– Прости меня, Бонни, но мне что-то вдруг стало нехорошо. Пойду прилягу!

– А я вам что говорила, мисс? Не надо ворошить прошлое. Вы так побледнели – смотреть страшно!

Девушка, нетвердо ступая, вышла из кухни. Она уже была не рада своим расспросам, тем более что Бонни она обожала, а та, в свою очередь, денно и нощно пеклась о благополучии своей юной подопечной.

– Да что со мной такое? – едва слышно спросила себя Лисбет.

Мейбл и Эдвард Вулворт на ее памяти не раз заявляли: в ее истории нет ничего необычного. Господь отказал им в возможности иметь своих детей, и они сжалились над несчастной сироткой, которая бродила, исхудавшая и грязная, в Сентрал-парке, тем более что она едва не погибла, когда ее на полном ходу сшибла их коляска.

«Я не имела при себе ничего, что помогло бы узнать, кто я и откуда, и если бы не Вулворты, меня бы отправили на Запад в тесном вагоне, с десятками таких же сирот, – думала она, испытывая облегчение от того, что наконец уединилась в своей спальне. – Мне очень, очень повезло!»

Она легла поперек кровати. Изысканная обстановка комнаты – выбор Мейбл – действовала на нее успокаивающе. Цветочный орнамент, привезенный из Лондона обивочный ситец – весь декор был выполнен в этом стиле, от двойных штор до обивки на стульях. Стены, оклеенные тиснеными розовыми обоями, красиво сочетались с деревянными стеновыми панелями бежевого цвета. По шелковому стеганому покрывалу были разбросаны маленькие подушечки, отделанные рюшами, кружевами и декоративной тесьмой. Кузина Перл ей завидовала и часто ныла, что дядюшка Эдвард слишком ее балует.

«Перл насмехается надо мной, называет принцессой из Дакота-билдинг. Кукла… Принцесса… Снова это “п”!»

Испытывая необъяснимую печаль, Лисбет закрыла глаза. В голове упорно крутилось слово «принцесса», звучащее очень похоже по-английски и по-французски. Кажется, она знала его всю свою жизнь. И вдруг в ее сознании зазвучал забытый голос, произнеся «моя принцесса».

– Хватит! – вскричала девушка, чувствуя, как к глазам подступают слезы.

Через минуту в дверь постучала Бонни и сразу же вошла. Гувернантка по-своему научилась справляться с нервными срывами своей юной госпожи, страдающей из-за них. Обычно она не упоминала о них при Мейбл Вулворт, дабы избежать очередного визита доктора Джона Фостера, с которым Эдварда Вулворта связывала крепкая дружба и который настойчиво рекомендовал опийную настойку, словно это средство от всех болезней.

– Ну-ну, что тут у нас опять стряслось? – проговорила она, подходя к кровати. – Вы же только что в гостиной были в таком хорошем настроении!

Лисбет позволила погладить себя по волосам, по щеке. Уголком фартука Бонни смахнула ее слезы.

– Прости меня, – пробормотала девушка. – Мне не хватает свежего воздуха, мне так хочется сходить на каток в Сентрал-парке или выехать в экипаже без кучера и кататься до самой ночи!

– Бог мой! Одной? Это было бы неприлично. Завтра, когда явится ваша кузина Перл, с вами на прогулку поедет мистер Вулворт.

– Я могла бы выйти погулять и сегодня, Бонни. Родители к обеду не вернутся, значит, ничего не узнают. Мне постоянно говорят, что город полон опасностей, а Сентрал-парк – вообще разбойничий притон, хотя Перл ходит туда кататься на коньках с друзьями. Я же никогда не была на улице без ма или па, – пожаловалась она. – Под предлогом, что у меня хрупкое здоровье, училась я всегда дома и так и не попала в лицей.

– А вы ведь никогда на это не жаловались до сегодняшнего дня. Что за муха вас укусила, моя маленькая госпожа?

В поведении хозяев было кое-что такое, чего Бонни не понимала, – в первые годы после того, как появление в доме сироты нарушило привычный, размеренный ход событий. Девочку держали в четырех стенах и укладывали в кровать при малейшем насморке и даже если она просто выглядела усталой.

Сначала Лисбет на дому обучали английскому, затем приглашали квалифицированных преподавателей истории, естественных наук, математики и литературы. Лисбет играла на фортепьяно, талантливо декламировала, но это не мешало Бонни часто мысленно сравнивать ее с оранжерейным цветком редкой красоты, лишенным при этом свободы и открытого пространства.

– Можете мне довериться, мисс, я вас не предам, – сказала она. – Снова снилось что-то страшное?

– Кошмары снятся не так часто, как раньше, Бонни, зато один – он все время возвращается. Я вижу океан. Вода зеленая или серая, волны – огромные, и мне очень-очень страшно. Я крохотная и точно знаю, что вот-вот упаду в воду и утону.

Бонни вздрогнула, когда поняла, что не так: эту тираду Лисбет произнесла по-французски.

– О, мадемуазель, мы же договорились, что не будем больше этого делать, – прошлым летом, когда мадам Мейбл чуть было нас не поймала.

– Сейчас бояться нечего, мы в доме одни. И это вообще-то твоя вина: ты продолжала разговаривать со мной на своем родном языке, языке своей матери, потому что мне это очень нравилось.

– Но если мсье раскроет наш секрет, он меня уволит.

– Я сделаю так, что не уволит, Бонни, милая! Не хочу, чтобы ты уходила.

– Вы очень милая девушка, и, когда выйдете замуж, я буду служить у вас.

Они заговорщицки подмигнули друг другу. Лисбет, у которой полегчало на душе, вскочила с кровати. Одним движением она стянула с себя новое платье – так, что ткань затрещала под пальцами. Гувернантка с удивлением наблюдала за тем, как она надевает юбку-брюки, ботинки и две шерстяные кофты.

– Бонни, иди за пальто и туфлями! Мы отправляемся на прогулку – ненадолго, благо время есть. Это будет мой настоящий рождественский подарок!

Прекрасные голубые глаза Лисбет сияли в радостном предвкушении. Гармоничное лицо девушки с идеальным овалом освещала лукавая улыбка.

– Только недалеко и ненадолго! И ни слова мадам!

– Ну конечно! – ликовала девушка. – Скорее, скорее идем!

Мейбл и Эдвард Вулворт даже не догадывались об этих эскападах, как и о разговорах по-французски. Супруги были бы весьма этим недовольны, и, как и думала Бонни, ее тут же рассчитали бы. Но до сих пор все как-то обходилось…

Замок Гервиль, в тот же день, в три пополудни

Гуго Ларош за прошедшие десять лет поседел и набрал вес. Причину этого он усматривал в своем горе и глухой ярости, снедавших его до сих пор, причем дурное настроение он часто срывал на жене и работниках. Адела, впрочем, давно пропускала его стенания мимо ушей. Она была моложе и добрее супруга, поэтому посвятила себя благотворительности – чтобы загладить вину перед Катрин.

– Мою вину и твою, Гуго, – в который раз сказала она за обедом, сидя тет-а-тет с супругом в просторной тихой столовой. – Я это осознала благодаря нашему кюре. Это мы виноваты, что дочка и Гийом уехали. Это случилось из-за нашего презрения, нашей несговорчивости!

Ларош поморщился, возвел очи к небу. Адела продолжала причитать:

– То невероятное предложение, что ты сделал зятю, когда они в последний раз у нас ужинали, – ты с ним опоздал. Нужно было подумать об этом сразу после их свадьбы.

Только Богу известно, сколько раз Гуго Ларош выслушивал этот рефрен за последние десять лет! И неизменно отвечал:

– Прекрати себя изводить этими «если» и угрызениями совести. Гийом мечтал о приключениях, как он покорит Новый Свет, и заплатил за это ужасную цену. Быть убитым в переулке через несколько дней после смерти жены!

– Может, наша дочь позвала его с небес? – воскликнула Адела. – Они так любили друг друга, и жестокая судьба снова их соединила.

– Чушь! – зло прикрикнул на нее супруг.

Как бы то ни было, в эту зиму 1896 года страсти поулеглись под столетней крышей старого замка. Ларош приобрел новые земли, а доходы, получаемые от виноградников и продажи виноградной водки, возросли, к его полному удовлетворению. Каждый день он выезжал на сером крепком жеребце по кличке Галант, которого сам объездил.

– Съезжу в Руйяк, – объявил он и сегодня, глядя на стол с остатками обильного обеда. – Жюстена я предупредил еще утром, когда заходил в буфетную, и он уже должен был оседлать Галанта. Этот парень – действительно отличный конюх. Не знаю, как и благодарить Мадлен, которая мне его порекомендовала.

– Молчаливый юноша, явившийся бог знает откуда, – в тон ему произнесла Адела. – И ты, мой бедный друг, без опасений принимаешь его под свое крыло!

– Жюстен любит лошадей, умеет управлять ими и ухаживать за ними – в отличие от этого болвана Венсана.

– Гуго! О мертвых плохо не говорят. Тем более что жандармы так и не разобрались в обстоятельствах смерти.

– Человек не становится лучше оттого, что лежит в шести футах под землей, дражайшая моя супруга, – иронично отозвался хозяин замка. – Венсан был негодяй и, несомненно, получил по заслугам.

Адела пожала плечами, она устала бороться с душевной холодностью супруга. Однако он что-то зачастил в Руйяк, главный город кантона, и она уже начала подозревать его в неверности.

– Гуго, уж не попал ли ты под чары какой-нибудь юной, прекрасной и… небескорыстной девы? – Свой вопрос она сопроводила высокомерным взглядом. – Не хочу стать посмешищем всего нашего края. Будь со мной честен. Ты там бываешь несколько раз в неделю.

Ларош чуть не выронил чашку, которую как раз поднес к губам. Смех его прозвучал натянуто, горько. Жена уставилась на него, злясь на себя: она осознавала, что эти слова продиктованы скорее ревностью, нежели любовью.

– Лезут же в голову всякие глупости! – бросил он. – Бог свидетель, я был куда более верным мужем, чем многие. Конечно, случалось, и я выкидывал коленца, но это было давно. Сейчас демоны страсти меня больше не тревожат. Верь мне, Адела. Смерть Катрин ранила меня глубоко, и я до сих пор не могу успокоиться, пойми, не могу!

Движением ресниц жена с ним согласилась. Это была и ее мука, все эти долгие десять лет.

– По какому же делу ты едешь в Руйяк, Гуго?

– По делу, которое я скрывал от тебя, чтобы не растравлять сердечную рану и не давать ложных надежд. Что ж, Адела, пора тебе узнать правду. Я не прекращал своих поисков!

– Каких поисков? – изумилась она.

Ларош вдруг сгорбился, и выражение искреннего горя подчеркнуло суровость черт его лица.

– Еще будучи в Нью-Йорке, я нанял детектива и поручил ему разыскать Элизабет.

– Детектива? Как знаменитый Видок[25]25
  Эжен-Франсуа Видок, бывший каторжник, выдающийся персонаж XIX века, создал первое в мире частное «бюро расследований».


[Закрыть]?

– Именно! Я просто не мог смириться с исчезновением нашей внучки. Человек, с которым я договорился, обещал быстрый результат. Однако через два года он сдался. Он – да, а я не смог, поэтому нанял другого сыщика, при посредстве друга-парижанина, который дважды в год бывает в Америке. Элизабет могла остаться в живых, Адела! И если это правда, я привезу ее домой, к нам.

– Боже, если б только я знала! – Адела задыхалась от волнения. – Гуго, прости меня за глупые обвинения.

Шаги в коридоре заставили обоих умолкнуть. На пороге появился Жюстен в коричневом бархатном костюме, твидовой каскетке на белокурых волосах, в сапогах для верховой езды. Молодой конюх вежливо поклонился.

– Простите, что беспокою, мсье, – низким приятным голосом сказал он, – но Галанту не стоится на месте. Если вы еще не готовы, я могу покататься с четверть часа по парку, заодно лошадь разогреется.

– Поезжай, мой мальчик, поезжай! Пока ты не стал у меня служить, я пренебрегал разогревом коней, а ведь это отлично подготавливает мышцы животного к нагрузке.

Гуго Ларош улыбнулся, что случалось с ним нечасто. Жюстен, с радостными искорками в черных глазах, снова отвесил поклон и поспешил обратно в конюшню.

Мадлен, стоя у окна буфетной, проводила его взглядом. Избавившись наконец от надоедливого Венсана и получив статус домоправительницы, она, как и прежде, плела свою паутину…