Текст книги "Сирота с Манхэттена"

Монтиньяк на реке Шаранта, в тот же день, в четыре пополудни

Дождавшись, когда Гуго уедет, Адела Ларош приказала подать к порогу тильбюри[26]26
  Легкий двухколесный экипаж.


[Закрыть]. В него обычно запрягали послушную кобылку, и она правила им сама. Закутавшись в тяжелую лисью накидку, в токе[27]27
  Шляпка без полей. (Примеч. пер.)


[Закрыть] с вуалеткой, скрывавшей лицо, она, пользуясь отсутствием мужа, отправилась в Монтиньяк.

Было очень холодно, мелкий дождик застилал пеленой пейзажи, уже раскрашенные в зимние цвета – с доминирующим серым оттенком камней, коричневым – голых деревьев и темно-серебристым – реки, вдоль которой тянулась дорога.

«Ну и пусть Гуго меня снова корит, что я уехала без предупреждения, – думала она. – Если бы я его слушала, бедный Антуан так и не узнал бы, при каких обстоятельствах умер его сын».

Она остановила коляску на просторном дворе мельницы. Лопастные колеса с рокотом перемешивали воду притока Шаранты со стремительным течением. Тотчас же на пороге одного из амбаров появился мужчина. Это был Жан Дюкен, брат Гийома. Он подбежал к коляске, чтобы помочь гостье сойти на землю.

– Я позабочусь о вашей лошади, мадам Адела, – с любезной улыбкой сказал он. – Отец отдыхает у очага, он вам обрадуется!

– Спасибо большое, Жан. Я надолго не задержусь, ночь в эту пору наступает рано.

– Если понадобится, я зажгу фонари на вашем экипаже.

Адела направилась к дому, обходя рассеянные по земле лужи. Уже зная о смерти Катрин, она много недель выжидала, прежде чем решиться поехать на мельницу Дюкенов, к отцу Гийома, но однажды утром втайне от всех отправилась туда.

Совершенно измотанная сожалениями и угрызениями совести, она захотела узнать ближе вторую семью своей умершей дочки и получить возможность побывать в доме в маленьком городке Монтиньяк, где жила Катрин.

Старый мельник встретил ее сердечно, с огромным сочувствием.

– Мы оба потеряли детей, мадам, – сказал он, пожимая ей руку и не задумываясь даже, насколько это приемлемо в данной ситуации. – Двойной траур – что может быть хуже? Но мы должны смириться, принять это как божественную волю и бережно хранить воспоминания о наших молодых и прекрасных сыне и дочери, которых мы так любили!

Братья погибшего зятя, младший Жан и старший Пьер, были так же любезны и великодушны. Адела, истосковавшаяся по доброте, уставшая выслушивать мстительные речи мужа, открыла для себя новую вселенную, сотканную из нежности и веры.

Таясь от Гуго, она завела доставляющую ей радость привычку ездить в Монтиньяк. И по мере этих посещений, все более частых, перед ней открывалась истинная сущность Катрин.

– Ваша дочь была красавица, – рассказывал Антуан, – но что еще важнее – у нее была прекрасная душа. Всегда открытая, всегда улыбается… Приглашала нас каждое воскресенье на обед, накрывала чудесный стол – вот такие простые были у нее радости.

– Кати часто приходила, чтобы помочь, когда мне нужно было перемолоть много зерна, – подхватывал Пьер, старший сын и супруг Ивонны, женщины мягкосердечной и очень сдержанной.

– Однажды я упал с вишни – полез набрать для нее самых спелых ягод. Катрин меня выхаживала, но до этого притащила в дом на своей спине! Она была славная, с сильным характером и редкой доброты.

Скорбь Аделы от этих рассказов оживала, но они же и становились тем чудотворным бальзамом, который лечит любые душевные раны.

«Я понимаю теперь, почему Катрин была счастлива с Дюкенами, – часто думала она на обратном пути. – Эти люди – сама сердечность и мудрость. Господи, прости! Какой же глупой и тщеславной я была!»

Когда владетельный супруг узнал, с подачи Мадлен, что она регулярно наведывается в Монтиньяк, он бушевал, кричал, обвинял ее в предательстве, беспринципности и предосудительном обмане.

– Ты якшаешься с крестьянами, Адела, с теми, кто украл у нас дочь! Проклятье, что тебе там нужно?

Адела пропускала все это мимо ушей. Ничто не заставило бы ее отказаться от дружбы с мельником и его сыновьями…

Вот и сегодня она испытала тихую радость, снова оказавшись в главной комнате дома – просторной, с низким потолком, потемневшим от дыма, и монументальным камином, обложенным местным камнем. С балок свешивались косы чеснока и лука, от трех «венков»[28]28
  Большой хлеб в форме венка, причем отверстие посредине служило для того, чтобы его можно было переносить, нанизав на палку. Такой хлеб выпекали только в Шаранте.


[Закрыть] с растрескавшейся корочкой, рядком уложенных на мучном ларе, поднимался вкусный запах свежего хлеба.

Антуан Дюкен курил трубку, сидя у камина в кресле из потемневшего дерева, с плетеным сиденьем.

– Мадам Адела! Какой приятный сюрприз! – воскликнул он. – Вы раньше так поздно не приезжали.

– Это было сильнее меня. Люблю холод и дождь с тех пор, как начала выезжать в одиночку на тильбюри, купленном на собственные деньги. Надеюсь, вы не заболели? Я встревожилась, когда Жан сказал, что вы отдыхаете.

– Не больше обычного, мадам. Ревматизм замучил – из-за дождливой погоды. Как только ударит морозец, мне полегчает.

– Я привезла меду и анисовых пастилок – вам, вашим детям и внукам, – отвечала Адела, улыбаясь. – Я оставила их в экипаже, в багажном отделении. Отдам Жану, когда буду уезжать. Антуан, друг мой, я кое-что узнала сегодня и хочу этим с вами поделиться!

Симпатичное лицо мельника моментально просветлело. Человек глубоко верующий, он надеялся, что его внучка Элизабет жива – точно так же, как и суровый и богатый Гуго Ларош.

– Увы, это не та прекрасная и важная новость, которую мы все ждем, но кое-что очень волнительное. Оказывается, мой супруг так и не отказался от поисков Элизабет. Он посредством телеграфа поддерживает связь с одним детективом из Нью-Йорка!

– С детективом? Надо же! За десять лет он, наверное, потратил на это не одну тысячу! – заметил старый Антуан.

Он глубоко задумался, качая головой… Его ярко-голубые глаза, которые, вне всяких сомнений, унаследовала Элизабет, смотрели в невидимую точку в пространстве.

– Наша маленькая красавица. – прошептал он. – Если бы оказалось, что Элизабет жива и здорова, это было бы чудом. Ба, да она нас, конечно, всех забыла, если, дай бог, добрые люди ее приютили!

– Ваша правда, – печально улыбнулась гостья.

– Когда вы мне про все рассказали, я долго еще не мог спать спокойно – все думал, как она там, одна в огромном чужом городе, без всякой помощи! Боже правый, какая же она была милашка! Едва научившись говорить, звала меня «деда Туан». Я неустанно молюсь о ее благополучии.

– Думаю, у вас девочке очень нравилось, а в замке она и двух слов не могла произнести, – призналась Адела. – Да услышит вас Бог, Антуан, и однажды исполнит то, о чем вы просите! В апреле Элизабет исполнилось бы шестнадцать, а моей Катрин сегодня, в семь часов вечера, – тридцать девять. В этот день я всегда зажигаю свечу перед ее портретом. Но где же ваши мальчики? Я надеялась расцеловать ваших внуков, мой друг. Разве школа не закрыта на праздники?

– Ивонна после обеда поработала немного на мельнице – нужно было намолоть ржи, а Жиля и Лорана отправила к бабке, своей матери, она живет у дороги на Вуарт.

Вошел Пьер. Они с Гийомом были так похожи, что у Аделы защемило сердце. Та же стать, те же черные волосы, смуглая кожа, светлые, серые с золотинкой глаза.

– Добрый вечер, мадам, – поклонился мужчина. – Пап, отвезу-ка я хлебы в бакалейную лавку. Тебе купить табака?

– Нет, мой мальчик, все, что нужно, у меня есть. Возвращайся скорее к жене!

Старший из братьев Дюкен сложил «венки» в джутовый полотняный мешок, надел накидку с капюшоном и откланялся.

– Я тоже не задержусь, – с сожалением проговорила Адела. – Антуан, вы и правда верите, что Элизабет еще можно разыскать? Я цепляюсь за эту надежду, за эту возможность, но в иные дни думаю, что лучше перестать надеяться и оплакать ее, потому что она могла ведь умереть, не так ли?

Она заплакала. Мельник встал с кресла и подошел к скамье, на которой сидела гостья.

– Моя милая мадам, не терзайтесь так! Когда мне особенно плохо, больно, я говорю себе, что все предначертано на небесах. У меня сердце разрывалось, когда я прощался с Гийомом и Катрин, с внучкой, но это был их выбор, их прекрасная мечта, и я это принял. Я тоже их оплакиваю, все эти годы. Если Элизабет осталась жива, если однажды мы узнаем это наверняка, я довольствуюсь этим подарком Небес и буду счастлив!

Адела подняла голову и жалко улыбнулась Антуану, семидесятитрехлетнему старику с белоснежными кудрями и благостным лицом, чья доброта заставляла ее желать быть такой же доброй.

– Поезжайте домой, – ласково попросил он, – или я буду очень беспокоиться, как вы доедете в такую темень.

– Вы правы. Поеду навстречу грому и молнии, которые уготовил мне супруг, – как и каждый раз, когда он подозревает, что я побывала у вас. До свидания, друг мой!

Через пять минут, помахав на прощанье старику Антуану и его младшему, Жану, который до сих пор ходил в холостяках, Адела Ларош выехала на дорогу, ведущую к замку Гервиль. Ей не хотелось покидать мельницу – единственное место, где ее не мучили ни горькие сожаления, ни гнев.

Нью-Йорк, Дакота-билдинг, в тот же вечер

Мейбл Вулворт склонилась над Лисбет и с удовольствием поглаживала ее по шелковистым, блестящим темным волосам, спадавшим длинными естественными локонами, которые она находила очаровательными. Сидя перед туалетным столиком маркетри[29]29
  Маркетри – стиль мебели, отличающийся мозаикой из дерева разных пород. (Примеч. пер.)


[Закрыть] с трюмо, девушка смотрела на собственное отражение и… не видела его. Сегодня вечером ей совершенно не хотелось рассматривать ни свой тонкий носик, ни красивые полные губы насыщенного розового оттенка, ни высокие скулы, ни ясные голубые, невероятно чарующие глаза.

– Сегодня ты должна быть неотразима, – шепнула ей на ушко Мейбл.

– Почему, ма? Что вы с па такое задумали?

– Ничего, дорогая! У тебя слишком буйное воображение. Питер Форд помог нам уладить очень важное дело. Он адвокат, настоящий знаток права. Эдвард очень гордится этим знакомством, так что ты должна быть на высоте.

– У меня такое впечатление, что я – экспонат на выставке!

– Не говори глупости! Женщина всегда должна быть элегантной и соблазнительной.

– Ма, могла бы еще добавить – разумной! Красавица, если она неумна и необразованна, не может быть привлекательной.

– Ты в своем духе, Лисбет! И это притом, что тебе жаловаться не на что. Все перечисленное ты имеешь. Что ж, заканчивай свой туалет, а я вернусь в гостиную.

– Ма, подожди минутку! Я хочу тебя кое о чем спросить.

– Спрашивай!

– Скажи, а не случилось ли чего-то необычного в то, мое самое первое Рождество?

Озадаченная Мейбл присела на край кровати. Она не могла скрыть своего удивления.

– Странно, что ты спросила, Лисбет. Я сама об этом думала, когда проснулась утром. Почти десять лет назад, тоже зимой, я наряжала елку, а ты с восхищением разглядывала гирлянды и елочную мишуру. Но в тот же вечер у тебя начался сильный жар, как после несчастного случая, и я испугалась. Господи, ты тяжело заболела, и мы с Эдвардом уже думали, что теряем тебя!

– А что у меня была за болезнь?

– Доктор сказал, что менингит. Он полагал, что это смертельно опасно. Я не отходила от тебя, спала возле твоей кроватки неделю. И никогда в жизни так много не молилась. И ты поправилась! В то утро, когда ты пришла в себя, ты посмотрела на меня и…

Она умолкла, взволнованная, с полными слез глазами, а потом продолжила:

– Ты прижалась ко мне и сказала мне: «Мама», да, «мама» по-французски. Это был прекраснейший день в моей жизни. А потом мы были очень счастливы с Эдвардом, ведь у нас появилась наша чудесная, любимая дочурка!

– Ма, ты могла бы мне все это рассказать задолго до сегодняшнего вечера, – с упреком произнесла Элизабет, целуя Мейбл, которая встала, чтобы крепко-крепко ее обнять.

– Не хотелось волновать тебя без надобности. Доктор рекомендовал больше не говорить с тобой о прошлом.

– Но сегодня я снова о нем думаю, ма. Я даже спрашивала у Бонни… Мне вдруг захотелось вспомнить все, что осталось в памяти о детстве, о том, что со мной было до вас, до Нью-Йорка. Я подумала, что это важно.

Это признание несколько испортило настроение Мейбл. Она побледнела, прикусила нижнюю губу.

– Полагаю, это соблазн, перед которым никто не смог бы устоять. Эдвард часто говорит, что разум человека – поразительная машина, полная тайн. Мы обсудим это с твоим отцом. А, вспомнила: надень сапфировое колье, оно тебе очень идет!

– Хорошо, ма, надену. Я скоро!

Оставшись одна, девушка открыла шкатулку с драгоценностями. Перспектива бесконечного застолья в обществе абсолютно незнакомого человека подпортила прекрасные впечатления от их с Бонни утренней вылазки.

– Интересно, в каком важном деле этот адвокат помог родителям? – вполголоса спросила она себя.

Кончиками пальцев Элизабет приподняла сапфировое колье, подаренное ей в прошлом году. Когда она уже собиралась открыть серебряную застежку, она вдруг заметила оловянного солдатика – наполовину скрытого под черной бархаткой с подвеской-камеей.

При виде фигурки с полустертой раскраской у нее комок подкатил к горлу. Элизабет взяла ее в руку, внимательно осмотрела.

– Барабанщик, – прошептала она. – Если верить Бонни, я в детстве всегда держала его под подушкой. И очень берегла. Откуда он взялся?

Девушка задумалась, но, сколько ни искала она в памяти, так ничего и не вспомнила.

– Ну и ладно! – тихо проговорила она.

Элизабет улыбнулась, вернувшись мыслями к их утренней прогулке. Они с Бонни дошли до самого Сентрал-парка. Трава и деревья покрылись тончайшим инеем, ледяной ветер пах снегами.

«Мы накупили возле карусели пончиков, и я даже прокатилась на деревянной лошадке, хохоча от удовольствия!»

К щекам прилила горячая волна, стоило Элизабет вспомнить незнакомца, который смотрел на нее как зачарованный, когда она спускалась с карусельного круга. Юноша лет двадцати – ну, или ей так показалось – с эбеново-черными волосами, в сером костюме, пальто, отделанном черным каракулем, и шляпе.

«И он мне кивнул! А его глаза… Такие карие, с золотом… У меня коленки задрожали, когда я поняла, что он на меня смотрит!»

Ее сердечко, прежде ничего подобного не знавшее, забилось в странном предвкушении, источник которого был Элизабет неизвестен. Бонни, заметившая ее волнение, причина которого была очевидна, решила немедленно возвращаться.

– Вы слишком невинны, мадемуазель, – буркнула она. – Легкая добыча для любого охотника за приданым!

Закрыв глаза, Элизабет тяжело вздохнула. Она была смущена, взволнована. Но стоило ей стиснуть солдатика в ладони, как завеса памяти разорвалась.

Нахлынули картины прошлого, быстро сменяя друг друга. Белые занавески, а потом и вся погруженная во мрак комната, огромный платяной шкаф с резными дверцами, которые открываются и закрываются. Затаив дыхание, она припомнила свой ужас, но потом кто-то пришел и стал ее успокаивать низким, очень ласковым голосом: «Держи! Это оловянный солдатик, мой любимый. Он играет на барабане. Он будет защищать тебя в пути, а если опять испугаешься, скажи ему, чтобы позвал меня. Я приду и спасу тебя!»

Вся дрожа, Элизабет открыла глаза, слегка удивленная тем, что находится в своей красивой спальне в Дакота-билдинг. Перед ее внутренним взором промелькнуло лицо маленького белокурого мальчика, который гладит ее по руке через ограждение детской кроватки.

– Жюстен! Его звали Жюстен, теперь я вспомнила. Нет! Не может быть. Что, если это всего лишь сон? Уж эти мои сны, мои страшные сны… Сколько мои ма и па со мной из-за них намучились!

У Элизабет защемило сердце. В ней боролись неверие и страх. Но как быть с этим воспоминанием, которое вернулось так внезапно? Она уложила солдатика обратно в шкатулку, между безделушками из золота, жемчуга и стразов.

– Ничего больше не хочу знать! – вздохнув, произнесла она, как если бы в комнате витала невидимая угроза. – Я – Вулворт, Лисбет Вулворт.

Чуть хмурясь, девушка надела колье из сапфиров и поспешила в гостиную, где ей предстояло сыграть роль примерной дочери перед адвокатом Питером Фордом.

Ужин подходил к концу. Всё в лучших традициях света, у всех – отличное настроение. Эдвард много рассказывал о спекуляциях на бирже, Мейбл в мельчайших деталях описывала праздничный прием, который она устроит на Новый год. Молчала только Лисбет Вулворт. Весь вечер девушка рассеянно слушала, кивая в такт речам матери и отца.

– Вы немногословны, мисс, – обратился к ней Питер Форд, когда они уже ожидали десерта. – Очень жаль!

– Я предпочитаю молчать и слушать, – пояснила Элизабет, – даже когда разговор не представляет для меня интереса.

Эдвард, который выпил чуть больше обычного, расхохотался и обратился за поддержкой к жене.

– Ты слышала нашу дочь, Мейбл? Она заявляет, что обычно скучает за столом. Прости, Лисбет, что мы так серьезны. Зато повеселишься перед Новым годом и после, с Перл и другими кузенами. Вы ведь тоже придете, Питер? Моя супруга устраивает прием, и мы будем счастливы видеть вас в числе гостей.

– С большим удовольствием, Эдвард. Полагаю, вы хотите отпраздновать официальное удочерение мисс Лисбет? – предположил гость, для которого изобилие прекрасного калифорнийского вина тоже не прошло даром.

Повисла тягостное молчание. Мейбл испуганно уставилась на мужа, а тот, в свою очередь, сердито – на адвоката.

– О, простите мою оплошность! – попытался оправдаться тот. – Эдвард, тысячу раз простите!

– Что все это значит? – спросила Элизабет, охваченная паникой. – Па, скажи мне!

– Завтра, милая. Не сейчас.

– Потерпи, на Рождество все узнаешь! – подхватила Мейбл.

– Я прекрасно слышала мистера Форда! Вы до сих пор не удочерили меня, так ведь? – вскричала девушка. – Я не желаю ждать, я хочу разобраться с этим немедленно. Если все эти годы вы мне врали, я хочу знать.

Ужасно сконфуженный, Питер Форд разгладил свои тонкие, уже начинающие седеть усики.

– Будет целесообразнее оставить вас в кругу семьи, – сказал он, вставая. – Мне правда очень жаль.

В дверном проеме показалась Бонни. Она с гордым видом внесла великолепный пудинг, политый горячим ромом. Но не последовало ни поздравлений, ни похвал такому чуду кулинарного искусства. Она поставила поднос посреди стола и еще немного подождала.

– Проводите нашего гостя, Бонни, – распорядилась Мейбл.

– Да, мэм!

Элизабет невидящим взглядом уставилась на десерт. Вулворты, затравленно глядя друг на друга, молчали, не смея поднять на нее глаза. Когда же наконец хлопнула входная дверь, девушка решилась:

– Теперь, когда мы одни, скажите правду. Вы меня не удочерили и моя фамилия не Вулворт?

– Милая, какая разница? – попыталась возразить Мейбл. – Это всего лишь бюрократические формальности. Мы любим тебя, ты наша дочь по выбору сердца.

– И носишь мою фамилию. Я люблю тебя, Лисбет, как родное дитя, – добавил Эдвард пылко. – Ты должна мне верить! Мы намеревались все рассказать тебе на Рождество, а потом вместе, втроем, подписать акт об официальном удочерении. Подарок, который мне так не терпелось тебе преподнести!

– Неужели? Так ты торопился, па? Позволь усомниться. Ты копил решимость десять лет.

– Прошу, дорогая, не злись!

– Не могу! Я ужасно зла и чувствую себя обманутой, – отвечала Лисбет. – Преданной! Ну как вы не понимаете? Я думала, что я – законный ребенок, но нет. Я – ничто! У меня даже фамилии нет!

Обида и гнев взяли верх, и Элизабет, вскочив из-за стола, швырнула салфетку на пол.

– Лисбет, вернись! – потребовал Эдвард.

– Нет! Оставьте меня в покое!

Элизабет заперлась в спальне на ключ. Кровь стучала в висках, во рту пересохло. Ее маленький, упорядоченный мирок рухнул в одночасье. Прекрасно зная, что Вулворты – очень состоятельная семья и что судьба нью-йоркских сирот тяжела, она попыталась себя урезонить.

– Но зачем они заставили меня поверить, что меня удочерили? – едва слышно задала она себе вопрос. – Получается, они заботились обо мне, растили, но дочкой не считали?

Она проглотила слезы. В тот же миг дрогнули оконные стекла: на город обрушился северный ветер. Казалось, громадное здание обхватил рычащий от ярости монстр и сотрясает его.

«Буря, – подумала девушка. – Первая в эту зиму. И сегодня пойдет снег».

Это неистовство стихии привело Элизабет в смятение. Она не могла больше размышлять. Все смешалось в ее разгоряченном уме. Завывания снежного бурана эхом отозвались в памяти, напомнив про другую бурю, из далекого-далекого прошлого.

– Мне было очень страшно… так страшно… Но мама меня утешила. Мама Катрин, не Мейбл.

Прижав руку к бледному лбу, Элизабет отдалась сумасшедшему круговороту лиц и имен, внезапно всплывших в памяти.

Перед глазами возникла целая картинка: мужчина с суровым лицом ударяет кулаком по столу в старомодно обставленной комнате со стенными панелями из темного дуба, высокими бархатными занавесями. На столе – серебряные столовые приборы и хрустальные бокалы. Он кричит и буйствует, совсем как этот ветер, прилетевший с ледяных просторов Крайнего Севера.

– Я с ужасом прислушиваюсь к голосу… моего деда Гуго Лароша, – тихо проговорила девушка. – А за окном – сильная гроза.

Элизабет растерялась, у нее подкосились колени. Сердце билось в груди как сумасшедшее. Она легла, закрыла глаза, одновременно жаждая разрушить плотину прошлого и боясь этого.

– Теперь я вспоминаю! – воскликнула она. – Да, я всех их вижу: и маму, и папу, и дедушку Туана, дядю Пьера, тетю Ивонну!

На фоне ее смеженных век стремительно сменялись картины: замок, охотничьи трофеи на стенах в огромном холле, мельница на берегу речки, маленький сад у дома родителей, розовые кусты, сирень.

– Мамочка! У нее такие ласковые руки! Но она умерла, и папа сам не свой от горя. Я слышу, как он плачет по ночам. Мне страшно и больно, и ему тоже, ему очень больно. И эти люди его избивают. Они его убили!

Вопль ужаса вернул ее к реальности. Она узнала зовущий ее голос. Мейбл. Эдвард стучал в дверь, напрасно дергал за ручку.

– Лисбет, позволь мне все объяснить, – твердил он. – Мы не решались начать официальную процедуру из страха, что тебя отнимут. Тебя разыскивали, Лисбет. Кто-то из твоих кровных родственников.